Текст книги "Потерянный рай"

С этими словами Ангел встал; Адам с благоговением провожает его: «Если нам надо расстаться, иди, небесный Гость, божественный Вестник высочайшей благости Того, Кому я поклоняюсь! Как кротко снизошел ты до меня, благодатный! Всю жизнь с благодарностью буду я вспоминать это. Будь всегда благодетелем, другом человеческого рода и приходи чаще!»

Так расстались они; из густолиственной тени Ангел вознесся на Небо, Адам вернулся в свою кущу.

Песнь 9-я

Сатана, со своей коварной целью обойдя землю, ночью, в виде тумана возвращается в Рай и вселяется в спящего змея. Адам и Ева с восхождением солнца приступают к своим трудам; Ева предлагает разделить их так, чтобы работать в разных местах, отдельно друг от друга. Адам не соглашается, представляя опасность этого; он боится, чтобы враг, насчет которого их предостерегали, не соблазнил Еву, встретив ее одну. Ева обижается таким недоверием к ее благоразумию и твердости, и настаивает на том, чтобы идти одной, желая испытать свою силу. Адам, наконец, соглашается. Змей встречает Еву одну; его хитрое приближение к ней; сначала он смотрит на Еву, потом заговаривает с нею, в льстивых похвалах превознося ее выше всех созданий. Ева, услышав змея говорящим, спрашивает его, как достиг он человеческой речи и разума, чего не имел до тех пор. Змей отвечает, что, вкусив от плода одного дерева в саду, достиг он дара слова и разума, не владев до тех пор ни тем, ни другим. Ева просит его привести ее к тому дереву и узнает в нем запрещенное древо познания. Змей, став смелее, убеждает и хитро уговаривает ее вкусить. Ева, восхищенная вкусом плода, колеблется – поделиться им с Адамом или нет; наконец, несет ему плод и рассказывает, что убедило ее вкусить его. Адам сначала поражен ужасом, но, видя, что Ева погибла, решается из любви к ней погибнуть с ней вместе; он также вкушает плод. Последствия преступления; оба ищут, чем прикрыть свою наготу, и кончается все раздором и упреками.

Прошло безвозвратно то время, когда Бог и Ангелы были гостями Человека, беседовали с ним, как с другом, разделяя его трапезу и благосклонно внимая его свободной речи. Грустно должен я теперь настроить мой голос: со стороны Человека должен я воспеть нарушение клятвы, неверность, возмущение, ослушание! Со стороны Неба, оскорбленного человеком, – отчуждение, гнев, справедливое негодование и приговор, повергший мир в мир горестей, греха, неразлучной его тени – Смерти и Болезни, предвестницы смерти. Грустная задача! Предмет тяжелый, но не менее, а еще более героический, чем гнев сурового Ахиллеса, когда он трижды преследовал вокруг стен Трои бежавшего врага или ярость Турна[142]142
  Турн – царь рутулов, был помолвлен с дочерью царя Латина, Лавинией; но Латин, по воле оракула, предложил руку дочери троянца Энея. Обиженный Турин объявил троянцам войну и вызвал Энея на единоборство. Нептун преследовал греков за то, что Одиссей ослепил его сына, одноглазого Циклопа Полифема. Юнона была врагом Энея и троянцев вообще за то, что Парис отдал золотое яблоко не ей, а Венере. На Цитерском острове находился храм Афродиты (Венеры); Эней был сын этой богини и троянца Анхиза.


[Закрыть], когда он лишился надежды на брак с Лавинией, или ненависть Нептуна или Юноны, столь пагубная для греков и питерского сына. Как ни высок мой предмет, я воспою его, если подкрепит меня для того небесная моя покровительница, которая, предупреждая мой призыв, удостаивается посещать меня в безмолвии ночи с тех пор, как воспеваю я в своей героической песне предмет этот, давно избранный, но поздно так воспеваемый, и нашептывает мне во сне стих легкий, не рождавшийся в моей мысли.

От природы не способен я славить битвы – единственный предмет, считавшийся доныне достойным вдохновений героической музы. Великое искусство! В длинных, скучных стихах рубить вымышленных рыцарей в небывалых сражениях, между тем как благороднейшее мужество, терпение, высокие подвиги мученичества остаются невоспетыми; или описывать скачки и игры, турнирные снаряды, гербы на щитах с замысловатыми девизами, коней, попоны, пустой блеск сбруй, пьедесталы, великолепных рыцарей, устремляющихся на турнир и ристалище, пиршества в роскошных чертогах, толпу царедворцев! Могут ли подобные вымыслы, произведения ничтожного ума, прославить имя поэта или его творение!

Мне, не имеющему ни умения, ни знания, чтобы описывать эти предметы, остается предмет высочайший; он один может увековечить мое имя, если только времена слишком поздние, или суровый климат, или годы не ослабят моего полета: это легко могло бы случиться, если бы труд этот весь принадлежал мне, а не божественной Музе, которая ночною порою вверяет мне свои песни.

Солнце скрылось, а за ним и звезда Геспера, кратковременная посредница между днем и ночью, приносящая на Землю полусвет сумерек. Ночь от одного конца полушария до другого распростерла свой покров по всему горизонту, когда Сатана, изгнанный из Эдема угрозами Гавриила, изощрясь в коварстве и хитрых замыслах на погибель Человека, бесстрашно возвратился туда снова, – он презирал жесточайшую кару, какая бы могла постигнуть его за это. Наступила ночь, когда он улетел из Рая; в полночь он вернулся, обойдя всю землю. Он избегал дня с тех пор, как Уриил, правитель солнца, открыл его появление в Эдеме и предостерег охранявших его вход херувимов. Он был изгнан оттуда и, терзаемый злобой, целых семь ночей носился во мраке. Три раза обошел он равноденственный круг; четыре раза, пронесясь от полюса к полюсу, перешел оба колюра[143]143
  Колюрами называются два огромных круга, пересекающихся под прямым углом у полюсов; один проходит через точки равноденствия, другой – через точки солнцестояния. Колесница ночи – Большая Медведица.


[Закрыть] и пересек колесницу ночи. На восьмую ночь он вернулся к Раю и со стороны, противоположной вратам, охраняемым херувимскою стражей, нашел, не подозреваемый ею, потаенный путь.

Было там место, – теперь его нет, но не время, а грех стер его с лица земного, – где Тигр у подножия Рая ввергался в пучину и исчезал под землею, пока часть его вод не подымалась ключом у дерева жизни. Сатана низвергается вместе с рекою и вместе с нею выходит, окутанный вечерним туманом. Потом он ищет места, где бы ему укрыться. Обошел он и моря, и землю. Из Эдема он устремился к Понту[144]144
  Понт – древнее название Черного моря; Меотийские болота – Азовское море. – Оронт, река в Сирии, вливается в Средиземное море. Дарийский перешеек – теперешний Панамский перешеек.


[Закрыть], к Меотийским болотам, поднялся вверх за берега Оби; оттуда спустился к южному полюсу; потом пронесся с востока на запад, от берегов Оронта до океана, загражденного перешейком Дарийским, а от него до стран, где текут реки Ганг и Инд. Так облетел он шар земной в тщательных поисках. С глубоким вниманием рассматривал он всех животных, чтобы отыскать то, которое всего способнее служить его коварным замыслам, и нашел, что змей хитрее всех земных тварей. После долгих размышлений и колебаний, он, наконец, решается; он выбирает змея как наилучший сосуд коварства, оболочку, в которую ему всего удобнее войти, чтобы скрыть свои черные умыслы от проницательнейших взоров. В лукавом змее хитрость не пробудит ничьего подозрения, – ум и коварство у него врожденны, тогда как в другом животном они покажутся подозрительными, и это проявление легко могут счесть за наваждение дьявольской силы. Итак, он решился; но печаль, терзавшая его душу, невольно вырывается в страстной жалобе:

«О Земля, как ты похожа на Небо, если еще не превосходнее его! Жилище, достойное богов! Ведь тебя созидала позднейшая мысль, преобразуя то, что уже устарело! И разве после лучшего создал бы Бог худшее!

Земное Небо, вокруг тебя вращаются другие светящиеся Небеса; но для тебя одной услужливо держат они свои яркие светильники, свет над светом! На тебе одном, кажется, сосредоточивают они все священное влияние своих благотворных лучей! Как на Небе Бог есть средоточие всего и в то же время все Собой обнимает, так и ты, будучи средоточием этих миров, получаешь с них дань. Не в них самих, а в тебе проявляется их плодотворная сила: в травах, растениях, в благороднейших породах, которые постепенно совершенствуются в формах, чувствах, понятиях, пока все это не соединится в высшей степени в Человеке. С каким восторгом пробегал бы я твое пространство, какую радость, если бы радость была мне доступна, доставляло бы мне это очаровательное разнообразие долин и холмов, рек, лесов, равнин! Пробегал бы я землю и моря, берега, увенчанные лесами, горы, пещеры, ущелья! Но нигде, нигде не нахожу я себе убежища! Чем больше вижу я вокруг себя радостей, тем сильнее чувствую свои внутренние страдания, терзаемый вечным, мучительным противоречием: все прекрасное становится для меня отравой, и на Небе состояние мое было бы еще хуже. Но нет, ни здесь, ни в Небе не ищу я жилища, иначе как полным властелином Верховных Небес. Не надежда найти облегчения моих страданий привела меня сюда; нет, я хочу других сделать такими же, как я сам, хотя бы за это пришлось мне страдать еще более. В одном беспощадном разрушении находят отраду мои мысли. Если погублю я того, для кого создано было все это, или вовлеку его в то, что послужит к его невозвратной гибели, все окружающее последует за ним, тесно с ним связанное в счастье и гибели. Так пусть же все гибнет! Пусть в природе царствует разрушение! Мне, мне одному из адских сил будет принадлежать вся слава: в один день уничтожу я то, что Он, величающий Себя Всемогущим, творил шесть дней и ночей беспрерывно! И кто ведает, когда Он задумал Свой план, хотя, быть может, не ранее, как в ту самую ночь, когда я освободил от низкого рабства чуть не половину ангельских сил, убавив сонмы Его поклонников. Он хотел отомстить, возместить свою потерю; но истощилась ли вся Его былая сила, так что Он не мог создать новых Ангелов, если только когда-нибудь были они Его созданием, или, чтобы оскорбить нас более, решил Он заменить нас существом, сотворенным из праха, возвеличить его, несмотря на низость происхождения, и наделить его небесными дарами, похищенными у нас! Он исполнил то, что задумал.

Он сотворил Человека, устроил для него весь этот великолепный мир, нарек его властителем земли, назначенной ему жилищем. О какое унижение! Ангельские крылья поработил Он на служение ему; пламенных херувимов назначил служить ему на земле, быть его стражей. Я страшусь этих неусыпных взоров, и чтобы укрыться от них, под покровом ночного тумана крадусь во тьме по лесным чащам, обыскиваю каждый кусок, не попадется ли под ним спящей змеи, чтобы скрыть в ее бесчисленных изгибах и себя, и свои черные умыслы.

О какой позор! Я, недавно боровшийся с богами, чтобы занять высочайшее место между ними, теперь должен пресмыкаться в виде гада, смешать с этим презренным прахом чистое естество того, кто стремился к божескому величию! Но до чего не унижается честолюбие и мщение? Кто стремится на верх могущества, должен уметь и опускаться так же низко, выносить самые унизительные положения. Мщение, сначала столь сладкое, вскоре становится горьким для самого мстителя! Но пусть так: я на все решаюсь! Лишь бы удар мой направлен был верно, и если не попал выше, пусть поразит, по крайней мере, того, кто теперь возбуждает мою ненависть, – этого нового любимца Неба, это создание персти, этого сына досады, созданного Творцом из праха нам в поругание. Итак, ненависть да будет за ненависть!»

Сказал и, подобно черному туману, растилающемуся по земле, по чащам сухим и влажным продолжает свои ночные поиски в местах, где всего скорее мог найти змея. Наконец, находит его: он крепко спал, свернутый в лабиринте колец, в середине которых спрятана была его голова, наполненная тонкими хитростями. Будучи невинным, он еще не скрывался в страшной тени мрачных пещер, но, не чувствуя и не возбуждая страха, спокойно спал на свежей траве. Дьявол входит в него через рот, овладевает его грубым инстинктом, входит в мозг его, в сердце, и дает ему силу разума. Но он не потревожил сна змея и, скрытый в нем, ждал приближения утра.

Уже начинало светать; озарились священным светом влажные цветы Эдема, испарявшие утренние благоухания, все, что дышит воссылало с великого алтаря природы безмолвную хвалу к престолу Творца и угодные Ему ароматы. В эту минуту вышла из своей кущи человеческая чета и присоединила словесное благодарение к хору созданий, лишенных дара слова. Окончив молитву, супруги наслаждались ароматом и свежестью утра, потом стали совещаться, как лучше разделить все возрастающий труд их: и точно, работы было так много, что она превосходила силы двух созданий, обрабатывавших столь обширный сад. Ева первая говорит мужу:

«Адам, как бы ни украшали мы этот сад, исполняя приятный труд, обрабатывая эти деревья, цветы, растения, но, пока еще много рук не будут помогать нам, работа будет только расти от наших усилий. Все, что в течение дня подрежем мы лишнего, поддержим подпорками, в одну или две ночи, как бы насмехаясь над нашим старанием, разрастается с прежней роскошью, стремясь к первобытной дикости. Дай мне совет или выслушай, какая мысль пришла мне: разделим работу; ты иди туда, куда выберешь, или где нужнее твоя забота, иди, обвей жимолость вокруг той беседки, направь побеги плюща, который опутал все ветви; а я в другой стороне, там, где растут розы с миртами, найду себе работу до полдня. Когда целый день мы работаем вместе, постоянно друг возле друга, удивительно ли, что взгляды, улыбки, разговоры, вызываемые каким-нибудь новым предметом, прерывают нашу работу, и хотя мы начинаем ее рано, но она не спорится; так подходит час вечерней трапезы, вовсе не заслуженной нами».

На это Адам нежно отвечает: «О, единственная Ева, единственная моя спутница, несравненная, существо самое дорогое для меня в мире! Прекрасно твое намерение, прекрасно то, что ты думаешь, как лучше исполнить работу, назначенную нам здесь Богом; я нахожу твое рвение похвальным: ничем женщина не может украсить себя более, как заботой о домашнем благе и поощрением мужа к полезному труду. Однако Господь не возложил на нас такого строгого труда, чтобы мы не могли уделить минуты для отдыха во время пищи или разговора между собою (пищи ума), не смели бы обменяться нежным взглядом или улыбкою (улыбка есть принадлежность разума), которая не дана животным и есть пища любви, одной из высочайших целей человеческой жизни. Не для тяжелого труда создал Он нас, но для удовольствия, всегда согласного с разумом. Поверь, общими силами мы легко защитим от одичания тенистые рощи и дорожки на всем пространстве наших прогулок, и уже не далеко то время, когда нам будут помогать юные руки. Впрочем, если быть постоянно вместе утомляет тебя, я мог бы согласиться на короткую разлуку; иногда одиночество есть самое лучшее общество, и после разлуки свидание еще слаще. Но меня тревожит другое сомнение: я боюсь, чтобы вдали от меня не постигла тебя опасность. Помнишь, какое мы получили предостережение, какой злой враг завидует нашему счастью, безвозвратно потеряв свое, как хитрым нападением намеревается навлечь на нас позор и несчастье. Он, верно, где-нибудь вблизи алчно следит за нами в надежде уловить удобную минуту для исполнения своей цели, минуту, когда он увидит нас порознь. Когда мы вместе, ему не удастся опутать нас своими сетями, так как мы всегда подадим друг другу быструю помощь. Главная его цель – отвлечь нас от верности Богу или нарушить супружескую любовь, которой он, может быть, завидует более всего. Таковы ли его намерения или еще хуже, не удаляйся от верного бока, давшего тебе жизнь и всегда готового на защиту и помощь. Когда жене угрожает опасность или бесчестье, всего спокойнее и приличнее ей быть подле мужа; он всегда защитит ее или разделит с ней худшую участь».

Ева, в своем девственном величии, как любящее существо, оскорбленное жестоким словом, с нежною строгостию отвечает:

«Сын Земли и Неба, Властелин всей Земли! Я знаю, что есть у нас такой враг, что ищет он нашей гибели; ты сам говорил мне об этом, и я слышала слова Ангела, когда он уходил; я только что вернулась, когда закрывались цветы в ту вечернюю пору, и стояла позади в тенистом уголке. Но чтобы ты мог сомневаться в верности моей Богу или тебе, потому что есть враг, который может искусить ее, этого я не ожидала от тебя услышать. Насилия с его стороны ты не можешь бояться; мы не подвержены смерти, страданиям; ни то, ни другое не может нас коснуться, мы отразим их. Тебя, без сомнения, страшит его коварство: ты боишься, чтобы он хитрым обманом не обольстил меня, не поколебал моей любви и верности! О, Адам, как могли родиться в твоей душе подобные мысли? Как мог ты думать так дурно о той, которая так дорога тебе?»

Адам кротко успокаивает ее такими словами: «Дочь Бога и Человека, бессмертная Ева, я знаю, непорочна ты и невинна! Я советую тебе не удаляться от моих глаз не от недоверия к тебе, но для избежания самой попытки, замышленной нашим врагом. Обольститель, хотя бы и потерпел неудачу, всегда оставляет как бы тень бесчестия на том, кто подвергался его соблазну, как бы заставляя предполагать, что он не считал веру того достаточно твердою, чтобы устоять против искушения. Ты сама пришла бы в негодование и гнев, увидев намерение оскорбить тебя, хотя бы попытка и осталась бесплодной. Итак, не пойми превратно моей заботы охранить тебя от оскорбления, угрожающего тебе, если ты будешь одна. Как ни дерзок враг, едва ли посмеет он напасть на нас обоих вместе; если же и осмелится, то первое нападение сделает на меня. Не пренебрегай его коварством и злобой: хитер должен быть тот, кто сумел соблазнить Ангелов. Не считай также излишнею мою помощь: твои взоры возбуждают все мои душевные силы; в твоем присутствии я становлюсь мудрее, бдительнее, сильнее, даже телесная сила увеличилась бы во мне, если б то было нужно. Стыд быть побежденным или униженным в твоих глазах придал бы мне непобедимое мужество. Отчего же ты в моем присутствии не испытываешь того же чувства и не хочешь, чтобы твоя добродетель подвергнулась испытанию при мне, лучшем свидетеле твоей победы?» Так говорил Адам, исполненный супружеской любви и семейной заботы; но Ева подумала, что он сомневается в ее искренней вере; опять нежным голосом она возражает:

«Если нам назначено жить в тесном пространстве, где нам всегда угрожает враг хитростью или насилием, и не дано одинаковой силы обороняться против него, если бы он встретил нас порознь, можем ли мы быть счастливы в вечном страхе несчастья? Однако несчастье не есть еще предшествие греха: если враг осмелится соблазнять нас, добродетель наша будет оскорблена, это правда, его сомнением в ней, но бесчестие от этого оскорбления падет не на нас, а на него самого: зачем же нам избегать его или бояться? Напротив, мы заслужим вдвое более чести, поборов его козни, и приобретем душевный мир и милость Неба, свидетеля этого дела. И что такое верность, любовь, добродетель, если они не подвергались испытанию, никогда не выдерживали борьбы без посторонней помощи? Не будем напрасно обвинять премудрого Творца, будто Он дал нам такое несовершенное счастье, которое не одинаково ограждено от опасности – вместе мы или порознь. Если так, непрочно же наше счастье! То Эдем, подвергнутый таким опасностям, не был бы для нас Эдемом».

На это Адам отвечает ей с жаром: «О, Женщина! Все прекрасно так, как определила тому быть Всевышняя воля; из творческой руки Создателя не вышло ничего несовершенного; нет никаких недостатков в Его творениях и тем менее в человеке, или в том, что должно быть охраной его блаженства – охраной от внешней силы. Опасность заключается в нем самом, но в его же власти отклонить ее. Зло не может его постигнуть без его воли, но эту волю Бог создал свободной. Кто покоряется разуму, тот лишь свободен; разум же он создал здравым, но строго повелел ему постоянно бодрствовать, чтобы ложная наружность добра не ввела его в заблуждение, и он, в свою очередь, не направил бы ложно воли к нарушению строжайшего завета Господня. Ты видишь, не недоверие, но нежная любовь побуждает меня часто остерегать тебя; ты же остерегай меня. Тверды мы, но можем уклониться от истинного пути; разум, обольщенный благовидной целью врага, забыв внушенное ему строжайшее бдение, невольно может поддаться обману. Итак, не ищи искушения; лучше избегай его, что будет для тебя гораздо легче, если ты не будешь отдаляться от меня: испытание само придет, не нужно его искать. Если ты хочешь доказать свою твердость, докажи прежде свое послушание. Кто будет судьею твоей твердости, кто засвидетельствует о ней, если не будет свидетеля искушения? Но если ты думаешь, что враг, скорее, неожиданно нападет на нас обоих, чем на одну тебя, когда ты так предостережена против него, иди: оставаясь здесь против воли, ты все равно была бы далеко. Иди, в твоей врожденной невинности, призови всю твою добродетель, ищи в ней опоры, – Творец исполнил Свой долг перед тобою; исполни твой».

Так говорил патриарх человеческого рода. Но Ева настаивала, хотя покорно. Она в последний раз возражает:

«Итак, ты позволяешь; я иду тем охотнее после такого предостережения, особенно после твоих последних слов: ты сам рассудил, что искушение может постигнуть нас обоих, когда мы менее всего будем ожидать его, и менее всего, быть может, готовы будем к защите. Не думаю, чтобы такой гордый враг напал сперва на слабейшую сторону; но если бы он решился на это, тем позорнее будет для него отражение.»

С такими словами она нежно освобождает свою руку из рук мужа, и, подобно лесной нимфе, Ореаде или Дриаде, спутницам Дианы, направляет легкие шаги к рощам. Но легкостью, величием поступи она превосходила богиню Делоса[145]145
  Делос, месторождение Дианы, богини охоты. Ореады – горные нимфы; Дриады – лесные нимфы.


[Закрыть], хотя не была вооружена, как та, колчаном и луком, но лишь садовыми орудиями, которые были сделаны при помощи простого, невинного искусства, не знакомого с силой преступного огня[146]146
  По мифологии, Прометей похитил у Юпитера огонь и принес его людям; поэтому, вероятно, Мильтон называет здесь огонь «преступным».


[Закрыть], или были принесены Ангелами.

В таком украшении всего более походила она на Палею[147]147
  Палея – богиня стада. Помона – богиня плодовых деревьев и садоводства. Вертумн – бог этруссков, управлявший переменами времен года, супруг Помоны.


[Закрыть] или на Помону, бежавшую от Вертумна, или на Цереру в цвете лет, когда та не была еще матерью Прозерпины, рожденной от Зевса. Долго с восторгом провожал ее Адам пламенным взором; но еще более хотелось ему, чтобы она осталась. Несколько раз он повторяет ей просьбу возвратиться скорее; она обещает к полдню быть в куще, все приготовить к полуденной трапезе и следующему за ней отдыху.

О, злополучная Ева, как обманывалась ты в своем возвращении! О преступное дело! С этой минуты нет для тебя в Раю ни сладких яств, ни безмятежного отдыха! Среди благовонных цветов, в прохладной тени скрыта западня; адская злоба грозит пресечь тебе путь или отослать тебя по нему обратно, лишенную невинности, верности, блаженства.

Да, с первым проблеском утра, Враг, в образе змея, вышел из своего убежища и пустился на поиски туда, где всего скорее мог встретить чету, заключавшую в себе весь род человеческий, его добычу, цель его мщения. Он искал их в рощах, в полях, там, где всего живописнее раскинулись группы цветов и деревьев, рассаженных ими в местах любимых прогулок; на берегах источников, у ручейков, журчащих в тени деревьев. Он искал их обоих, но желал, чтобы ему удалось встретить Еву одну; он желал, но не смел надеяться на столь редкий случай, как вдруг, сверх всякого чаяния, желание его исполняется: он подстерегает Еву одну; она стояла в покрове душистого облака, наполовину скрытая в цветах. Вокруг ее густо рдели пышные розы; она часто наклонялась, приподнимая и давая опору нежным стебелькам каждого цветка, головки которых, хотя роскошно испещренные пурпуром, золотом, лазурью, уныло опускались, не имея подпоры. Ева нежно подвязывает их гибкою миртою, не помышляя, что сама она, прекраснейший из всех цветков, также нуждается в поддержке, что лучшая опора ее так далека, и так близка гроза! Враг приближается к ней; много прополз он тропинок под тенью статных кедров, пальм, сосен, то явно и смело, то скрываясь среди цветов или в чаще густо переплетенных кустарников, окаймлявших с обеих сторон дорогу и насаженных тут рукою Евы. Не могли сравниться с этим очаровательным местом ни сказочные сады Адониса, воскрешенного богами, ни сады знаменитого Алкиноя, принимавшего у себя сына престарелого Лаерта[148]148
  Сын Лаерта – Одиссей; Алкиной, царь феактов, известен в Одиссее своими роскошными фруктовыми садами и виноградниками. Адонис, по греч. миф., прекрасный юноша, который был так нежно любим Афродитой, что, когда он умер, то, по неотступной просьбе этой богини, Зевс согласился, чтобы Адонис только часть года проводил в подземном царстве, а остальное время жил на земле.


[Закрыть], ни чудные те сады, где мудрый царь проводил сладостные часы с прекрасной египтянкою, своею супругой.

Сатана восхищается местностью, но еще более Евой. Так, когда человек, долго заключенный в стенах многолюдного города, где тесно сжатые дома, дым, нечистоты заражают воздух, выходит в летнее утро подышать чистым воздухом деревень и веселых сельских ферм, все доставляет ему наслаждение: он вдыхает аромат злаков и душистого сена, запах стад и ферм; всякий сельский вид, всякий сельский звук приводит его в восхищение; если же, подобно легкой нимфе, пройдет мимо прекрасная дева, все, чем он так восхищался, в его глазах еще более украшается ею; но сама она все превосходит, все прекрасное соединяется в ее взорах. С таким же восторгом взирал змей на эту цветущую местность, очаровательное убежище Евы в такой ранний час утра, в таком одиночестве. По небесному облику она была похожа на Ангела, но женственность придавала ей еще более нежности. Ее невинная кротость, каждое движение, полное прелести, вдруг побеждают всю злобу Сатаны, сладко усыпляя в нем ярость жестокого намерения, которое привело его сюда. Дух зла становится на минуту чужд зла; в этот короткий промежуток он чувствует себя до глупости добрым, – вражда, коварство, ненависть, зависть, мщение, все было обезоружено в нем. Но адское пламя, всегда бушующее в его груди, не дает ему покоя в самом Раю; оно скоро лишает его блаженного чувства и увеличивает его терзания. При виде счастья, не существующего для него более, лютая ненависть пробуждается в нем с новою силой, и все свои злобные мысли он выражает так:

«О мечты, куда завлекли вы меня! Какой сладкий обман очаровал меня до того, чтобы мог я забыть, зачем пришел сюда! Не любовь привела меня, не надежда вместо Ада вкушать здесь наслаждения Рая, нет, ненависть, надежда разрушить все счастье, кроме счастья разрушения; все другие радости для меня потеряны. Итак, надо пользоваться счастливым случаем, который улыбается мне теперь. Я вижу женщину… она одна, – вот самая удобная минута для нападения. Мужа нет с нею; я далеко обозрел всю местность, здесь поблизости его не видно. Его высший ум, сила, гордое мужество внушают мне более опасений. Хотя он создан из земного праха, но, по могучему сложению его членов, это не ничтожный соперник; и он еще неуязвим, а я подвержен боли! Так унизил меня Ад в сравнении с тем, чем был я на Небе, так ослабили меня адские муки! Прекрасна, божественно прекрасна женщина! Она достойна любви богов, но не страшна мне, хотя красота и любовь внушают страх, если не приближаться к ним с заклятой ненавистью, ненавистью тем более ужасной, что она должна быть искусно скрыта под видом любви. Вот мой путь, – он приведет ее к верной гибели». Так говорит враг человечества, вселившийся в змея (ужасный жилец!), и направляет путь к Еве, не пресмыкаясь по земле волнообразными изгибами, как это было позже, но стоя на хребте, служащим основанием целому лабиринту извивающихся одно над другим колец. Он подвигается подобно башне; высоко поднятая голова его увенчана гребнем; подобны карбункулам его очи; лоснящаяся шея с зеленовато-золотистым отливом гордо выпрямляется среди плавно скользящих по траве кольцеобразных изгибов. Красив, привлекателен был его вид: никогда потом не бывало подобного змея; не равнялся с его красотою ни тот змей Иллирии, в которого превратились Кадм и Гармония[149]149
  Кадм, герой греческой мифологии, и супруга его Гармония были в глубокой старости превращены в змей. Эпидавр или Эскулап – бог врачевания; посланный в Рим во время моровой язвы, он вошел в этот город в виде змея. Юпитер, как передают мифы, находился в сношениях с матерью Сципиона Африканского, принимая вид змея. Олимпия, жена Филиппа Македонского и мать Александра Великого, которого, по существующему мифу, она будто бы зачала от Юпитера Аммонского, являвшегося в виде огромного змея.


[Закрыть], ни тот, в которого вошел бог Эпидавр, ни те змеи, в образе которых видели Юпитера Аммонского или Капиталийского: одного с Олимпией, другого – с матерью Сципиона, славы Рима. Сначала идет он косвенным путем, как бы желая, но боясь приблизиться прямо. Так искусный кормчий направляет в разные стороны паруса и руль своего судна, когда оно приближается к устью реки или мысу, где ветер крутит туда и сюда капризные волны. Так змей беспрестанно меняет движения, игриво извивает свои кольца, желая привлечь взоры Евы. Погруженная в работу, она слышит шорох листьев, но не обращает на это внимания: привычны ей были забавы всех животных, более послушных ее голосу, чем превращенное стадо голосу Цирцеи[150]150
  Цирцея – знаменитая волшебница.


[Закрыть]. Тогда змей приближается к ней смелее, но вдруг останавливается, как бы пораженный восторгом. Несколько раз он раболепно преклоняет перед нею великолепный свой гребень, свою красивую, блестящую шею и лижет землю там, где стояла Ева. Нежная, немая его ласка привлекает, наконец, взоры Евы; она смотрит на его игривые движения. Сатана, радуясь, что смог привлечь ее внимание, змеиным ли языком, или волнами воздуха, так начинает коварное искушение: «Владычица мира, не удивляйся, если может что-нибудь удивлять тебя, потому что одна ты достойна удивления! Но более всего прошу тебя, не вооружай презрением твоих очей, небес кротости, не гневайся за то, что я один здесь с тобою, приблизился к тебе и так ненасытно на тебя смотрю без трепета перед твоим величественным челом, еще более величественным в этом уединении. О, прекраснейший образ прекрасного Творца! Все живущее созерцает тебя, все покорено тебе, все с восторгом обожает твою небесную красоту! Вся вселенная должна тебе поклоняться! Но здесь, в затворничестве этой дикой пустыни, среди животных, бессмысленных зрителей, которые и в половину не способны понять все, что есть в тебе прекрасного, кто видит тебя, кроме одного человека? Что же значит один, когда ты могла бы быть богинею среди богов, когда бесчисленные Ангелы должны поклоняться и служить тебе, окружая тебя блестящею свитой!» Так льстил искуситель; таков был его приступ; слова его проложили себе путь к сердцу Евы, хотя она дивится голосу змея; наконец, в замешательстве, так говорит ему в ответ: «Что это значит? Человеческая речь, человеческая мысль в устах животного! Я думала, что первого, по крайней мере, лишены все твари, которых Бог в день создания сотворил немыми, не дав им способности речи. Насчет последнего я еще сомневаюсь, часто в их взглядах, поступках выражается большой разум. Тебя, змей, я знала как хитрейшую из полевых тварей, не одаренную, однако, человеческой речью. Повтори же это чудо, поведай мне, как, будучи бессловесным, получил ты способность говорить, и отчего из всех животных, которых ежедневно здесь вижу, ты выказываешь мне больше всех дружбы? Говори! Подобное чудо достойно внимания».

Лукавый искуситель отвечает на это: «Царица этого прекрасного мира, блистательная Ева! Не трудно мне сказать все, что ты потребуешь, – когда ты повелеваешь, все должно повиноваться тебе. Сначала я был таким же, как все прочие твари, пасущиеся на попираемой ими земле; мои мысли были также презренны и низки, как моя пища; я имел понятие только о пище и различии пола; ничто высокое не было мне доступно. Однажды, блуждая в полях, нечаянно увидел я вдали чудесное дерево, обремененное плодами дивного цвета с блеском пурпура и золота. Я приблизился, чтобы посмотреть на него: аромат, разлившийся от его ветвей, сильно возбудил во мне голод; не пленял так моего вкуса ни запах сладчайшего укропа, ни запах молока, когда вечерней порою течет оно из переполненных сосцов коз и овец, между тем как их малютка, резвясь, забывает сосать их. Я решился, не медля, удовлетворить свое сильное желание – отведать тех чудных яблок: голод и жажда (могуч их голос), возбужденные ароматом соблазнительного плода, так сильно меня к тому побуждали. Я быстро обвился вокруг мшистого ствола: ветви начинались высоко от земли, – достать до них мог бы только твой рост или Адама. Все другие животные столпились около дерева, томимые тем же желанием, и завистливо смотрели на плоды, но не могли достать их. Достигнув середины дерева, где так близко и заманчиво висели они в обилии, я срываю их, вкушаю, утоляю ими голод. До этой минуты никакая пища или напиток не доставляли мне подобного удовольствия. Насытившись, наконец, я вскоре почувствовал в себе чудную перемену: дух мой вдруг просветлел разумом, и вслед затем получил я дар слова, хотя наружный вид мой не изменился.