Текст книги "Демоны"

Я – королева ведьм. Я богиня, Становящаяся. Я не чья-то игрушка!»

Лишь когда они выехали на шоссе, ведьма заговорила.

– У кого-нибудь есть что-нибудь выпить? – проскрежетала она. – Что-нибудь покрепче?

2

Портленд, Орегон

Тридцать три человека сидели кругом вдоль стен в просторной, захламленной, пахнущей плесенью старой комнате. Они сидели на стульях с прямыми спинками или, сами выпрямив спины, на подушках прямо на полу. Большой стол для конференций был вынесен из комнаты, чтобы освободить место для группы. Шторы были задернуты, а маленькая люстра под потолком притушена до яркости нескольких свечей.

В комнате было чересчур тепло, и Айра пожалел, что не снял свитер перед тем, как сесть. Сейчас он не хотел снимать его, чтобы не отвлекать остальных. Снаружи стоял промозглый ноябрьский вечер, и большинство из них были слишком тепло одеты. Айра сидел, покрывшись легким потом, направляя внимание на свой внутренний мир, к своим ощущениям, чувствам, к своему сердцу и к сердцу внутри своего сердца, к месту в самом центре своего существа. Он отстраненно наблюдал за свободным течением своих ассоциаций, бесконечно скользящих мимо. Многие из них, рассматриваемые со стороны, даже забавляли его.

И было что-то еще, что-то невыразимое… что-то, что выплывало из настоящего, из этого молчания, лежавшего внутри самого внутреннего круга его бдительной отстраненности.

Все до одного соблюдали полнейшее молчание; прошло уже некоторое время с тех пор, как Йанан, глава их медитации, что-то говорил. Айра мог чувствовать его, но не мог прочесть. Йанан был загадкой.

Впрочем, их молчание не означало полной тишины. Хотя они ничего не говорили, время уже подходило к обеду, и их желудки до нелепого громко бурчали и булькали в общей тишине. Порой это звучало словно настраивающаяся группа оркестровых инструментов. Сантос из Бразилии кашлянул; сидевшая рядом женщина из Египта поерзала на стуле, поморщившись от неудобства. Все они сидели на жестких сиденьях уже полтора часа.

Мужчина слева от Аиры втянул носом воздух, вероятно, пытаясь не чихнуть; чей-то желудок тихо, но внятно произнес: «Иип!» Айра не мог не улыбнуться.

Айра обычно предпочитал сидеть с открытыми глазами. Он обнаружил, что смотрит на Пейменца. Теперь без бороды, но по-прежнему похожий на медведя в своем просторном коричневом свитере, Пейменц сидел напротив Аиры с закрытыми глазами, глубоко погрузившись в медитацию. Он до сих пор не привык видеть Пейменца без бороды – его лицо выглядело слишком круглым, слишком бледным, слишком усталым. Былой профессор претерпевал изменения, несмотря на свой возраст. Он отказался от своих интересов к ритуальной магии и предсказаниям, сказав, что они «тратят лишнюю энергию и искажают суть». Вместо этого Пейменц избрал чистую борьбу за высшее осознание.

Сам Айра пошел по тому же пути – но иногда, как сейчас, он чувствовал, что это скорее напоминало рыболовный крючок, нежели путь. Иногда он чувствовал, что методы этой эзотерической школы пронзают его, словно булавка жука; в такие моменты он чувствовал, что извивается, борясь за то, чтобы выстрадать все сознательно, – словно жертва сорокопута, наколотая на шип.

Он знал, что был слишком молод для этой школы, несмотря на то что обладал определенным даром. И знал, что по-прежнему является рабом своих низших импульсов – таких, как чувство обиды на отсутствие Мелиссы, на то, что уехала за границу вместе с их сыном, Маркусом. Он знал, что мальчик скучает по нему, чувствовал это даже сейчас. Почему она не могла оставить Маркуса? Миссия вела ее к какому-то загадочному монастырю где-то в Туркменистане, а мальчик мог подцепить там какую-нибудь экзотическую среднеазиатскую болезнь; или его могли похитить боевики, взять заложником. Девятилетний мальчуган, бредущий по пустыне неподалеку от границы Афганистана!

Правда, они были не одни. У них были проводники, которые могли их защитить. И разумеется, с ними был Ньерца. Он устыдился, почувствовав в себе прилив неприкрытой ревности. Ньерца – тот, кто держал ее в объятиях той ночью, когда они укрывались в подвале… Ньерца, оберегающий его жену – и его сына. Если уж ей было так необходимо настаивать на том, чтобы взять Маркуса в эти жестокие земли, разве она не могла по крайней мере сказать Аире, зачем она это делает?

Ему было бы легче, если бы Мелисса солгала. Но она лишь сказала со своей обычной обезоруживающей откровенностью: «Я не знаю зачем. Но он должен ехать со мной».

Она даже не знала, зачем берет его с собой!

Айра был вырван из потока своих мыслей, вернувшись к насущным делам, когда Йанан заговорил, положив конец групповой медитации.

– А сейчас мы возвращаем наше внимание к обычному течению событий, к миру людей и к миру времени. – Он говорил с мягким акцентом, слегка напоминавшим среднеазиатский. Это был маленький, компактный человечек со смуглым мальчишеским лицом, хотя ему было по меньшей мере шестьдесят лет. Его вьющиеся черные волосы были лишь слегка присыпаны сединой. Его широкий, подвижный рот всегда был готов улыбнуться – казалось, улыбка играла на нем постоянно, даже когда он не улыбался.

Айра про себя вздохнул, раздраженный тем, что позволил своему уму блуждать. Но не было смысла наказывать себя за отсутствие дисциплины. На его месте любой обнаружил бы, что ему трудно оставаться спокойным и отстраненным. Он должен был настоять на том, чтобы самому поехать с Мелиссой.

И он ведь пытался – но Йанан с Пейменцем представили дело так, словно остаться здесь будет для него испытанием веры и смирения. Если бы он своими глазами не видел демонов девять лет назад, если бы он не чувствовал того, что чувствовал тогда, не знал того, что знал, он усомнился бы – да не влип ли он в какой-нибудь треклятый культ? Возможно, за эти девять лет их круг деградировал как раз до этого.

Йанан встал и потянулся, и это было сигналом для остальных, что они могут последовать его примеру. Айра тоже встал, морщась от иголочек в отсиженных ногах, но благодарный тому, что способен двигаться.

Йанан был уже рядом, глядя на него снизу вверх.

– Ручки и ножки сегодня сводит, э?

– Моя проклятая спина начинает болеть, как только я встаю.

– А почему так, мы знаем? Хм? Э? Это ведь ты сам причиняешь себе боль, потому что вносишь напряжение. Ты сегодня сидел, словно крокодил тебя ел. Хр-р-русь! – говорили твои мускулы. Большое напряжение. Кто у вас главный, ты или мускулы, э? Хм?

– Мускулы. Моя тетя Эдна. Кто угодно, только не я.

– У тебя есть тетя Эдна? Она тоже с нами?

– Нет. Это была шутка. У меня нет тети Эдны.

– Ага! Шутка! Жалко, что не смешная, э? Хм?

– Да. – Айра тихо засмеялся. – Действительно жалко. – Остальные уже шаркали вокруг: выходили из комнаты, выносили стулья, вносили кофейный столик, все молча. – Ладно, я поработаю над расслаблением.

– Ты озабочен из-за Чаши, из-за жены, из-за мальчика. Ты чувствуешь себя здесь пойманным. Иногда тебе здесь нравится; иногда тебе хочется, чтобы ты никогда не начинал. Я прав, э?

– Да, э.

– Ты что, передразниваешь меня?

– Да, э.

Йанан рассмеялся и стукнул Аиру кулаком в живот.

– Пошли выпьем кофе. Нет – сперва я прочитаю вечерние молитвы. А потом мы выпьем кофе. Э? Хм?

Это случалось только дважды. В первый раз – когда мне исполнилось тринадцать, во второй – когда мне было пятнадцать. Полагаю, что я убедил себя – что-то вроде того, – что это не происходило в действительности, что это было что-то вроде сна. И я вроде как подавил это. Но когда я проходил психономический тест, я вспомнил это, и оно показалось мне воспоминанием о чем-то, происходившем действительно.

А потом я говорил с мистером Уиндерсоном, и встретился с Латиллой, и сходил на экскурсию в комнату психономического тренинга, где сидели все эти люди за компьютерами. (Ни один из них даже не поднял голову! Это было странно.) И после того как я побывал в этой комнате и наткнулся на мистера Дина, я вспомнил вновь. Так что, думаю, мне лучше записать все это в моем дневнике. Может быть, как-нибудь потом я скопирую и отошлю его для какого-нибудь психономического исследования

Тогда была зима, в тот первый раз, и нас заносило снегом. Это было, когда папа работал в той школе в Айдахо Дети были неплохие, но родители сразу же озлобились, стоило ему упомянуть про эволюцию. Папа держался там два года.

На второй год снега выпало столько, что занесло всю заднюю стену нашего одноэтажного дома и половину венецианского окна – стекло даже потрескивало под его тяжестью. Мы жили слегка на отшибе, вдалеке от других. Я виделся с друзьями только в школе. Были рождественские каникулы, и у нас выключилось электричество, и мы топили дровами и жгли керосиновую лампу. Люди в округе все обещали расчистить нашу дорогу, но почему-то так и не расчистили. Папа договорился с соседом, у которого был снегоход, чтобы он привозил нам продукты. Без электричества не было телевизора, не было Интернета – вообще никакого компьютера. Я читал книжки; мы пытались радоваться снегу, но дни проходили, и наша клаустрофобия и раздражительность от пребывания в помещении становились все хуже и хуже.

Однажды вечером шел снег – скорее даже дождь со снегом, – и папа не разрешил мне выходить из дома. Впрочем, это было уже не в первый раз. Я сидел у камина, глядя в огонь. Папа был наверху, на чердаке – что-то читал. Я просто сидел и смотрел, и получилось так, что огонь словно бы вобрал в себя все мое внимание. Было так, словно я вошел в него, отключившись от внешнего мира. Словно весь мир был синими, красными и оранжевыми языками пламени. А потом внезапно одно из поленьев – не знаю, может быть, из-за того, что в нем попался смоляной карман или какая-нибудь полость с водой – громко треснуло, и я отшатнулся назад.

Однако мое тело осталось сидеть. Двинулось только то, что управляет моим телом, – душа, или ум, или и то и другое вместе, уж не знаю. На самом деле это не было ничем большим, чем движущаяся точка зрения. Она дернулась назад, выйдя из моего тела… так что я увидел свое тело, сидящее перед огнем, опираясь сзади на руки и бессмысленно глядя перед собой. А я уплывал вверх, прочь от этого тела.

Помню, как я подумал: «Так вот как я выгляжу? Это не похоже на отражение в зеркале. Я выгляжу глупее, чем думал».

Я абсолютно не испугался. Было такое чувство, словно, уплывая прочь от своего тела, я также уплываю прочь от страха. Потом я увидел какие-то доски, пыль, пауков и понял, что прохожу через потолок. Я увидел папу, он сидел спиной ко мне. Я попытался окликнуть его, но обнаружил, что не могу говорить.

А потом я начал падать, но падать вверх – так это ощущалось; словно я был в свободном падении, но по направлению вверх, прямо-таки ракетой взмывал над нашей хибарой. Верх был низом, а низ – верхом, и я падал вверх. Я видел под собой удаляющуюся крышу нашего домика и размытые очертания заснеженных елей. На верхушке сосны сидела белая сова. Мне показалось, что она заметила меня, когда я пролетал мимо. Затем я упал вверх, сквозь дыру в небе. Это больше не было похоже на небо – это был другой мир. Я видел мужчин и женщин, поднимавшихся рядом со мной, словно струйки дыма; каждый из них постоянно менялся: вот он был ребенком, подростком, взрослым, стариком, потом снова ребенком… снова и снова они мгновенно проносились через всю последовательность, что-то бормоча про себя. Мне казалось, я вижу небо, полное звезд, которые были на самом деле словами или чем-то в этом роде, написанными на каком-то языке, которого я не понимал. Мне казалось, что звезды говорят со мной, все одновременно.

Помню, я подумал: «Я умираю. Но как же папа?»

И эта мысль, видимо, привела в действие какой-то механизм, и я ринулся прочь из другого мира, обратно в небо над нашим жилищем. Это не было похоже на то, как если бы я пришел сверху, или снизу, или сбоку – это было похоже на то, что я взорвался в той жизни, словно фейерверк, вырывающийся из маленькой капсулы с химикатами, чтобы стать большим, пылающим, сияющим огнем в небе, все в один момент.

Затем я снова стал просто точкой зрения и плыл вниз, сквозь крышу, к камину.

У меня было мерзкое ощущение щелчка – очень неприятное, словно тебе попало молотком по локтю, – и я снова оказался в своем теле: лежащем на боку и чувствующем тошноту. Трясущемся и плачущем.

Папа услышал меня и спустился по лестнице, чтобы посмотреть, что со мной, и я попытался рассказать ему и не смог. Так что в результате я сказал ему, что заснул и мне привиделся кошмар, а через некоторое время и сам почти поверил в то, что так оно и было.

Во второй раз это случилось почти через год после того случая. Я учился в школе в Лос-Анджелесе, и в тот день я был в угнетенном состоянии. У меня был первый урок физкультуры, мы играли в мяч, и я пропустил легкий бросок – просто переволновался, – а потом промазал при подаче, и остальные ребята от души поглумились надо мной. Это было типично для меня, я никогда не блистал в спортивных играх. Я был очень зол на себя. Потом девочка, которая мне нравилась, Триша – она издавала наш школьный литературный журнал, – подошла ко мне с таким выражением на лице, словно собиралась съесть что-нибудь вкусное.

Она сказала, что получила оставленную для нее в издательской комнате записку, в которой я спрашивал, не хочет ли она пойти со мной на весенний танец, и продолжила: «Ответ такой – пожалуйста, не смущай меня больше подобными вопросами. Некоторые уже прослышали, что ты приглашаешь меня, и болтают всякую ерунду. Дошло?»

Не знаю, с чего я только решил, что она такая уж чуткая, если издает школьный литературный журнал. Журнал был, по правде, совершенное дерьмо.

Так что я еще больше злился на себя после этой стычки с Тришей, а потом один парень, здоровенный лоб по имени Грег Моннард, заметил меня, когда я возвращался из школы. Это был парень с обесцвеченными под Эминема волосами, с плотным, крепким от природы телом и большими, вывернутыми наружу ступнями; его штаны свисали, чуть не сваливаясь у него с задницы. Он подошел ко мне без всякого выражения на лице и просто двинул кулаком в челюсть: бам! – и я лежу. Я упал и перекатился на бок. И тогда Грег сел на меня сверху, и каждый раз, когда я пытался встать, он наклонялся и бил меня или припечатывал пяткой мое колено. И вот так, сидя на мне, он закурил сигарету. «Полежи смирно, пока я не докурю, – сказал он. – Я просто не хочу сидеть на траве – там полно собачьего дерьма». И так он сидел на мне, как на скамейке, и курил свою сигарету, этак слегка улыбаясь, словно это было бог знает как смешно, а вокруг уже собиралась толпа, чтобы посмотреть

И тогда это произошло опять Я просто не мог оставаться там. Я был вынужден быть там, но не мог. И вот та часть меня, которая могла покидать тело, дала задний ход и воспарила над Грегом, и над толпой, и над моим собственным телом, лежавшим там, внизу. Внезапно все мои страдания и несчастья исчезли. Я летел вверх, и мне совершенно не хотелось возвращаться обратно в свое тело. Я прошел через ту дыру в небе и снова оказался в том месте, где духи, похожие на струйки дыма, изменяясь от-ребенка-к-подростку-к-взрослому-к-старику, плыли вверх, трансформируясь на ходу. Звезды снова были говорящими рунами. И тогда я вроде как полетел прямо в одну из этих звезд или сквозь нее, словно это была дверь.

Я прошел через мир с живыми молниями, потом оказался в месте, где не было ничего, кроме постоянно изменяющегося ландшафта, словно сама земля двигалась, как море в шторм, и отовсюду слышались вопли несчастных духов, запертых там. Надо всем этим возвышалось существо, огромное, как гора, оно вздымалось до неба, как башня. У него было прекрасное лицо, и изогнутые рога, и крылья, которые были сломаны и истекали кровью. Его нижняя часть была не видна, потому что он был по пояс во льду – лед был единственным, что не двигалось и не менялось в том мире.

Он повернул голову, чтобы посмотреть на меня, и я почувствовал его взгляд, так же, как муравей почувствует, если навести на него солнечный луч через увеличительное стекло. Я почувствовал, что съеживаюсь под его взглядом, и понял, что тоже окажусь пойманным здесь, если останусь. Поэтому я подумал о папе, о своем теле и о том, как я хотел вырасти большим, чтобы стать богатым и влиятельным человеком, которого люди не бьют за просто так – и потом я оказался вновь в своем теле, пытаясь вывернуться из-под Грега Моннарда.

Я чувствовал тошноту и головокружение, но теперь все было немного по-другому, и я был даже в чем-то сильнее. Думаю, это было из-за того, что я больше не боялся Грега. Он показался мне таким маленьким после всего, что я видел.

Так что, выбравшись из-под него, я выхватил сигарету у него изо рта – он был здорово удивлен! – и засунул ее ему за шиворот. Он попятился, вопя и хлопая себя по спине, и тут я сильно пнул его в брюхо. Он охнул и сел на задницу; из-за шиворота у него поднимался дым. Я нагнулся, потянул его за рубаху, так, что сигарета выпала наружу, и отшвырнул ее подальше. Каким-то образом то, что я вытащил сигарету у него из-под рубашки, чтобы она больше не жгла его, придало мне какой-то стиль или благородство, что ли – словно у меня оказался характер, которого у него не было.

– Я позволил тебе побыть большим человеком, – сказал я. – Но ты зашел слишком далеко. Ты все равно такой маленький/

Несколько человек из наблюдавших захлопали, и после этого Грег больше не доставал меня.

Но следующие несколько дней я боялся заснуть, боялся того, что могло мне присниться, боялся своего ощущения, что реальный мир недостаточно реален. Я решил: то, что видел, было каким-то помрачением ума, чем-то вроде приступа, галлюцинации вроде тех, что видят эпилептики. На этот раз оно сработало в мою пользу, поскольку в отъединенном состоянии я потерял страх перед Грегом. Но я решил, что не должен позволить этому случиться вновь. Потому что если я позволю этому случиться, я кончу тем, что меня заберут куда-нибудь. Я потерялся внутри собственной головы, и меня заберут в сумасшедший дом.

Где-то через год после этого я видел по каналу «Дискавери» передачу про «Состояния Выхода из Тела» – они так их и называли: «СВТ». Я смотрел ее десять минут, а потом выключил. «Нет, – сказал я себе, – фигня. Этого не бывает.»

И я снова уговорил себя и начал верить, что это состояние не было реальным.

Но сейчас – сейчас я откуда-то знаю, что оно было реальным. Это было настоящее СВТ. И, возможно, у меня какой-то дар по этой части, который Уиндерсон хочет как-то использовать. Так что, может, оно и к лучшему.

Надеюсь, мне удастся с этим справиться. Вот только мне кажется, что человек может запросто спятить после нескольких таких экспериментов.

– Кажется, мы с вами еще не встречались, мистер Искерот? – спросила женщина с рыже-белокурыми волосами, поднимавшаяся вместе с ним в лифте.

Волосы были больше белокурыми, чем рыжими – длинные, волнистые. Стивену вспомнилась красотка середины прошлого века, которая была нарисована на каком-то бомбардировщике: почти совершенное лицо, ямочка на подбородке, что-то сверкающее в хрустально-голубых глазах. На ней была красная кожаная куртка, открытая спереди так, что были видны чувственные изгибы, туго обтянутые кремовой блузкой от спортивного костюма, и красные туфли-лодочки под цвет куртки. Ее ногти были того же цвета, что и блузка. Обычно он не замечал таких деталей, но при виде этой женщины Стивен не мог не уставиться на нее. Она, возможно, была низковата, немного слишком пышна, но держалась с абсолютной самоуверенностью высокооплачиваемой девушки с обложки.

– Ведь вы действительно мистер Искерот?

– Что? Ох, простите, я вам не ответил. – Он почувствовал, что его лицо пылает. Он глазел на нее, вместо того чтобы слушать, что она говорит. – Я хочу сказать, мысленно я ответил «да».

– Я обычно не читаю мысли. Только каждую третью среду. Он послушно захихикал, пытаясь определить, какие у нее духи. Гардения? Да, но запах очень тонкий, почти неслышный. Лифт дошел до одиннадцатого этажа здания «Западного Ветра», и он вышел вслед за ней.

– Меня зовут Стивен Искерот…

– А я племянница босса. Так что со мной лучше быть повежливей! – Ее лицо было непроницаемым, но глаза смеялись.

– Как я могу быть с вами невежливым! Я ведь… – «Нет, не стоит говорить „я ведь только человек"». – Ну, как бы то ни было, если вы племянница мистера Уиндерсона, то значит, вас зовут Жонкиль? Он как-то упоминал мне о вас.

– Да уж лучше бы упоминал! Ему даны четкие указания упоминать обо мне каждому подающему надежды парню, кого он выдвигает сюда…

– Не знаю, насколько значительные я подаю надежды…

– Я слышала, что у него насчет вас большие планы. Вы собираетесь возродить психономику, так ведь?

– Может быть – как только пойму, что это такое. Она засмеялась.

– Да, я тоже ничего в ней не смыслю.

Но он почему-то подумал, что она просто притворяется на этот счет, что она знаете точности, что это такое. Подумав так, он почувствовал некоторое беспокойство, но быстро забыл об этом, глядя в ее глаза. Как там называлась эта песня, которая нравилась папе? «Хрустально-голубой соблазн»?

– Э-э… я… – Он в смущении огляделся вокруг. Одиннадцатый этаж.

Она поджала губы, на этот раз чтобы скрыть улыбку.

– Не тот этаж?

– Да нет, просто я… – Он обреченно вздохнул. – Ладно. Вы правы. Не тот этаж.

– Приму это как комплимент. Прощайте, мы еще увидимся… двумя этажами выше, насколько я понимаю.

– Конечно. Увидимся…

Но он не видел ее до тех пор, пока ему почти не приспело время посетить Пепельную Долину.

Айра прихлебывал кофе с ароматом розовых лепестков. Сидевший напротив него за маленьким столиком турецкого кафе Йанан смотрел на него и полуулыбался. Пейменц, сидевший справа, сердито смотрел в свою собственную недопитую чашку, лихорадочно жуя клейкий кусок пахлавы [47]47
  Пахлава – блюдо египетской кухни (рулеты из рисового теста с орехами и медом).


[Закрыть]. В кафе играл магнитофон с турецкой музыкой, но Айра лишь отдаленно отдавал себе в этом отчет.

– Тебе нравится кофе с розовыми лепестками? – спросил Йанан. – У тебя такой вид, что я подумал – может, он тебе не нравится?

– Да нет, нравится, – сказал Айра. – Интересно. Это что-то вроде… вкус кофе как бы прерывается чем-то чужеродным – все равно что вырастить кофейное дерево в розарии, – обычное ожидание напрягается, раскрывается. Такое приятное напряжение в смеси двух вкусов. И запахи тоже странным образом гармонируют.

Пейменц кисло посмотрел на него.

– И все это ты вывел из одного глотка кофе? Может быть, ты новый Пруст [48]48
  Марсель Пруст (Marcel Proust, 1871-1922) – французский писатель, автор цикла романов «В поисках утраченного времени» (1913-1927). Многие эпизоды в книгах Пруста привлекают внимание к явлениям субъективного восприятия пространства и времени и особенно непроизвольной памяти; внутренняя жизнь героя воспроизводится как «поток сознания».


[Закрыть]?

– Ну, я…

Йанан рассмеялся.

– Посмотрите на Пейменца! У него плохое настроение! Почему вы отождествляете себя со своим плохим настроением, Пейменц, э?

– Вы так хорошо знаете мое внутреннее состояние? Что, я постоянно должен резвиться как дитя?

Йанан лишь улыбнулся. Пейменц пожал плечами и взглянул на Аиру; оба они думали об одном и том же: Йанан был вполне способен увидеть внутреннее состояние Пейменца, даже если бы профессор сделал хорошую мину.

Пейменц действительно был в одном из своих худших настроений; это было типично для него – внезапно переходить от кипучего энтузиазма к угрюмости. Это у него было врожденное, он знал это, и все остальные знали это.

Немного помолчав, Йанан сказал:

– Возможно, профессор, что на самом деле вы не отождествляетесь со своим подавленным состоянием. Но мне кажется, что это так. Как и Айра, вы беспокоитесь о Мелиссе и о мальчике. С ними Ньерца – они будут в порядке. Но возможно, это забота более себялюбива, чем мне кажется, хм?

Пейменц кивнул, криво улыбаясь.

– Да, действительно. Это также ощущение, что самая значительная часть моей жизни уже в прошлом. Я принес слишком много вреда своей душе еще до вторжения. А теперь… Я потерял надежду. Я слишком устал, чтобы отыскать то, что когда-то имел. Я даже не знаю, что мне теперь делать в профессиональном смысле. Я зол из-за того, что все, открывшееся миру девять лет назад, теперь… потеряно. Так что даже это усилие кажется потерянным. Я знаю – это самосожаление. Или очень похоже на то.

– Друг мой, ты сейчас путешествуешь через пустыню, которая называется «ужасная истина старости». И до оазиса еще далеко. Но оазис будет. И все же… тем временем… э?

Пейменц кивнул.

– Я знаю. Тем временем.

Айра отхлебнул кофе и посмотрел на часы. Через сорок пять минут он должен был давать урок рисования. Он потянулся было к пахлаве, но передумал: не хотел, чтобы пальцы стали липкими от меда. Его папка с рисунками была с ним, прислоненная к стене, и в ней был рисунок, который он хотел показать Йанану.

– Вы действительно думаете… – Он прервался, поскольку турецкая музыка неожиданно замолкла. Внезапно в маленьком кафе возникла звенящая тишина.

Они были здесь одни, не считая владельца кафе – лысого темного плотного мужчины с белыми усами щеткой, который вопиюще нарушал законы штата, дымя сигаретой, передвигаясь по маленькой кухне. Перерыв в музыке заставил Аиру понизить голос.

– Вы действительно думаете, что люди могли это забыть, профессор?

Пейменц презрительно фыркнул.

– Человечество желает спать. Они хотят верить, что это была атака террористов и горстка сумасшедших в костюмах. Несколько взрывов. Компьютерная анимация в телевизионных новостях. Галлюциногены в воде и в воздухе. Они хотят верить, что террористическая группировка, раскрытая правительством, действительно существовала, что один из этих людей убил президента. Они хотят верить, что виденное их собственными глазами не существовало в действительности. Или по крайней мере они предпочитают говорить так своим детям. Это заговор лицемерия. Нет никаких фотографий, не осталось никаких видеоматериалов о демонах… ничего, что противоречило бы простому объяснению.

– Я слышал сотни теорий относительно того, что произошло со всеми видеозаписями, – сказал Айра, – но ни одна из них не была убедительной. Я имею в виду, некоторые из них действительно были конфискованы – но ведь говорят, что даже они оказались пустыми. И правительство перестроило нефтеперегонные заводы, разрушило помещения Зон – но при этом все делают вид, что ничего сверхъестественного не произошло. Коллективная добровольная амнезия. Даже видеопленки страдают амнезией.

– А может быть, – сказал Йанан, – это сам Господь очистил их. Ведь это вполне может быть, э? Чтобы у нас была возможность верить в невидимое без всяких доказательств.

– По моему мнению… – Пейменц вопросительно взглянул на Йанана, желая знать, может ли он высказать его. Йанан учил их обоих.

Йанан кивнул. Пейменц продолжил:

– По моему мнению, Йанан частично прав – Бог допустил стирание пленок. Но сделал это Несомненный. Или духи, которыми он повелевает. Они знают, что неверие – их союзник. Если у людей будет доказательство того, что существует темная сторона внематериального мира, они будут знать и то, что должна быть также и другая сторона. Существование демонов предполагает существование ангелов! А Бог не хочет, чтобы люди надеялись на то, что ангелы придут к ним на помощь. Бог хочет, чтобы человечество само помогло человечеству.

Йанан кивнул.

– Бог работает через людей. Добрые дела Господни – это добрые дела людей; добрые дела людей – добрые дела Господа.

– Но я не понимаю, как люди могут не верить тому, что они видели собственными глазами, – настаивал Айра. – То есть, разумеется, не все так поступают. У меня есть друг, у которого большой стаж в приеме психоделических наркотиков. Он говорит, что знает, когда галлюцинирует. И он знает, что тогда это были не галлюцинации. Он говорит, что знает, что он видел, и сам я, черт возьми, тоже знаю, что видел я. Но по телевизору был специальный выпуск, посвященный вторжению, и все до единого, с кем они говорили, утверждали, что это была галлюцинация, дополненная истерией, массовым гипнозом, причудливыми костюмами, чем-нибудь еще… что так люди психологически адаптировались к массовому убийству. В передаче говорилось, что люди не могли справиться с мыслью о настолько гигантской бессмысленной бойне, и поэтому они должны были выдумать демонов вместо людей. – Он хмыкнул. – Но если взять всю историю – кто сказал, что «история – это перечень преступлений»? Человечество скатывается к наихудшему поведению, как только возникает малейшее извинение для этого… – Он осекся: Йанан пристально смотрел на него. – Я опять начал проповедовать.

– Да, но при этом твоя вера слаба. – Йанан наклонился к нему. – Тем не менее, э? Я прав? Это хороший вопрос – как могут люди так легко пасть жертвой неверия, отрицая то, что видели собственными глазами? Вот именно. Есть причина, почему люди так хотят все забыть – так мне кажется. Здесь работает еще одно влияние, мой друг.

Айра поднял на него глаза, слегка поежившись от этой мысли.

– Вы хотите сказать, что та же самая сила, которая стерла пленки, стирает и человеческие умы? Или просто замутняет их память?

– Эх. Умы связаны с душами – а души противостоят такому стиранию. Но влияние присутствует. Оно испытывает их. И многие слабые души уступают. Как говорил профессор Пейменц: люди хотят спать, э? Но не все. – Он откинулся на спинку стула и хлопнул по столу. – Но ты, Айра! Какая помощь от тебя? Эти остальные, кто был на медитации сегодня, они же словно наши дети. А ты, Пейменц и я – мы должны заботиться о них. Они считают, что это суфийская медитация. Так ведь, э? Но мы, ты и я, мы знаем ее более высокое значение – мы знаем, какой мед собирается при такой работе. – Он ухватил кусочек пахлавы, покатал его между указательным и большим пальцами, поднес к губам, попробовал. – Мед! Мед другого типа. Пища, которой кормится Золото в Чаше. Но что ты делаешь? Ты позволяешь себе засыпать, погружаешься в сновидения о своих заботах. Все сновидения – заботы! Когда ты нужен мне, чтобы быть… поддержкой для этой энергии, для этой трансформации, для изготовления этого меда, который я здесь культивирую. Пейменц – он свое дело сделал. Но ты! Ты погружен в самосожаление! Так?

Айра прочистил горло.

– Так.

– Хорошо. В следующий раз попробуй снова. А теперь – ты говорил, что у тебя есть для меня какие-то рисунки?

Айра заколебался. Ему хотелось спросить про Мелиссу, но скорее всего если бы Йанану было известно что-нибудь новое, что могло бы успокоить его, он бы уже сказал. Айра кивнул и принялся развязывать папку.

– Вы просили меня сделать это… эти медитации, которые вы мне показывали. Чтобы я потом нарисовал, что ко мне пришло. Ничего особенного. Только вот это.

Он протянул Йанану большой рисунок пером, слегка раскрашенный фломастерами. На первый взгляд он выглядел как абстрактный рисунок: сияющая округлость, выдавливающаяся из центра в радужное сплетение линий; лишь вглядевшись, в округлой форме можно было рассмотреть нечто похожее на лицо, искривленное и призрачное. Пейменц посмотрел и покачал головой. Йанан начал пристально вглядываться.