Текст книги "Консервный ряд"

Глава XVIII

Док вел машину не спеша. Он пил пиво в Вентуре уже далеко за полдень, так что в Карпентарии съел только бутерброд с сыром и зашел в туалет. К тому же он рассчитывал поужинать в Лос-Анджелесе. Туда он приехал, было уже совсем темно. Проехал весь город и остановился у знакомого ресторана «Цыплята на скорую руку». Заказал жареного цыпленка, картофельный суп-жульен, горячую булочку с медом, кусок ананасового пирога и сыр. Налил в термос горячий кофе и купил в дорогу шесть бутербродов с ветчиной и пинту пива.

Ночью ехать не так интересно. Не видно собак, да и вообще видишь только шоссе, освещенное собственными фарами. Теперь Док гнал, спешил приехать на место вовремя. В Ла-Джолле он был около двух часов ночи. Городок остался позади, теперь вниз к той скале, под которой его отмель. И вот Док на месте; остановил машину, съел бутерброд с ветчиной, выпил пива, свернулся на сиденье калачиком и уснул.

В будильнике Док не нуждался. Он так давно имел дело с приливами и отливами, что чуял движение воды даже во сне. Проснулся Док с первыми лучами, выглянул в окно – отлив уже начался. Выпил горячий кофе, съел три бутерброда и запил все квартой пива.

Вода оттекала незаметно. И вот уже показались камни, как будто некая сила толкала их вверх; океан отступал, оставляя мелкие лужи, мокрые водоросли, мох, губки, светящиеся, коричневые, синие, оранжевые. Дно было усеяно странным океанским мусором: обломки раковин, клешни, большие и мелкие куски скелетов, – фантастическое кладбище, точнее нива, кормящая морских обитателей.

Док натянул резиновые сапоги и со всей серьезностью напялил на голову непромокаемую шляпу. Взял свои ведра, банки, ломик, в один карман сунул бутерброды, в другой термос с кофе, спустился со скалы и стал работать, преследуя по пятам уходящую воду. Он переворачивал ломиком камни, часто рука его стремглав уходила в воду и он выхватывал из-под камня рассерженного детеныша осьминога, который пунцовел от гнева и плевал ему на руку чернильную жидкость. Док тут же опускал осьминога в банку с морской водой к другим пленникам; почти каждый новичок в ярости бросался на своих сородичей.

Охота в тот день была очень удачная. Он поймал двадцать два маленьких осьминога, набрал много морских губок и сложил их в деревянное ведро. Вода все отступала, Док подвигался следом, взошло солнце, утро вступило в свои права. Отмель уходила в море на двести ярдов до барьера – гряды оплетенных водорослями скал, и только за ними начиналась настоящая глубина. Док дошел до края гряды. Он уже собрал почти все, ради чего приехал, и теперь бесцельно заглядывал под камни, наклонялся к воде, вглядывался в оставленные отливом лужицы, любуясь их переливчатой мозаикой, их дышащей и суетящейся жизнью. Постепенно он добрался до внешнего края барьера. Здесь по скалам сползали в воду длинные кожистые плети бурых водорослей, лепились колонии красных морских звезд, а за барьером мерно вздымалось и опадало море, ожидая своего часа. Доку почудилось, что между двумя скалами, под водой среди водорослей мелькнуло что-то белое. Он полез туда по скользким камням, стараясь не оступиться, осторожно нагнувшись к воде, раздвинул плавающие плети. И оцепенел. На него глядело девичье лицо, бледное, красивое лицо, овеянное темными волосами, ясные глаза широко открыты, в чертах неподвижность. Тела не видно, оно застряло в расщелине. Губы разомкнуты, жемчужно белеют зубы, на лице написаны мир и покой. Слой воды, чистой как стекло, делал его прекрасным. Доку казалось, что он вечность смотрит на это лицо. И оно вошло навсегда в его образную память. Очень медленно Док поднял руку и водоросли опять скрыли лицо. Сердце его глухо билось, горло сдавило. Он взял ведро, банки, ломик и побрел по скользким камням к берегу.

Лицо девушки, казалось, плыло перед ним. На берегу Док сел на сухой жесткий песок и стянул сапоги; маленькие осьминожки в банке сидели все порознь, сжавшись в комок. В ушах Дока пела музыка: тонкий, высокий, острый, как игла, сладчайший звук флейты выводил мелодию, которую он никак не мог узнать; ее сопровождал прибой, похожий на шум ветра в кронах. Флейта забирала все выше, уходя за предел слышимости, но и там таинственная мелодия не прекращалась. У Дока по телу побежали мурашки. Его била дрожь, глаза увлажнились, как будто в их фокус попало видение несказанной красоты. Глаза девушки были серые, ясные, волосы колыхались в воде, набегая легкими прядями на лицо. Картина эта будет жить у него в памяти до конца дней. Так он сидел на берегу, по скалам барьера уже потекли ручейки – вестники прилива. Сидел и слушал флейту, отбивая ладонями такт, а море все затопляло усеянную камнями отмель. Тонкий, пронзительный звук флейты высверливал мозг; глаза были серые, губы слегка улыбались, дыхание замерло от немого экстаза.

Чей-то голос вернул его к действительности. Он поднял голову, рядом стоял человек.

– Ловите рыбу? – спросил он.

– Нет, собираю морских животных.

– Животных? Каких?

– Детенышей осьминогов.

– Рыба-дьявол? А разве они здесь водятся? Сколько лет здесь живу, – не видал ни одного.

– Их так просто не увидишь, – едва шевеля губами, ответил Док.

– Вам плохо? – спросил мужчина. – У вас совсем больной вид.

Флейта опять устремилась ввысь, ей вторили низкие струны виолончелей, а море все ближе подступало к берегу. Док стряхнул с себя музыку, лицо, собственное оцепенение.

– Полиция далеко отсюда?

– В городе. Что-нибудь случилось?

– Там в расщелине – тело.

– Где?

– Вот там, между двух скал. Девушка.

– Ничего себе… – протянул мужчина и прибавил: – Если найдешь труп, полагается вознаграждение. Забыл сколько.

Док поднялся на ноги, взял свои вещи.

– Вы не могли бы сообщить об этом в полицию? Мне что-то нехорошо.

– Это на вас так сильно подействовало. Он что, очень страшный? Объеденный или уже совсем разложился?

Док отвернулся.

– Вознаграждение возьмите себе, – сказал он. – Мне не надо.

И пошел к своей машине. В голове у него едва звучал тоненький голос флейты.

Глава XIX

Пожалуй, ни одна из затей, рекламирующих универсальный магазин Холмана, не имела столько благожелательных откликов, как этот конькобежец на флагштоке. День за днем он кружил и кружил на маленькой круглой площадке, а ночью его темный силуэт маячил в небе и все люди знали, что он не покинул место бдения. Все, однако, знали и то, что ночью через центр площадки пропускается стальной прут и конькобежец привязывается к нему. Но сидеть не сидит, и поэтому возражений против стального прута не было. Посмотреть на него приезжали из Джеймсбурга и из других городков побережья, вплоть до Граймз-пойнта. Салинасцы приходили смотреть толпами, а финансовые тузы города предложили сделать Салинас местом следующего выступления, когда конькобежец наберет сил для нового мирового рекорда. Чтобы и Салинасу было чем гордиться. Поскольку не так-то много в мире конькобежцев на флагштоке, а этот к тому же признан лучшим из лучших, то в прошлом году именно он побил мировой рекорд, свой собственный.

Холман был в восторге от этого предприятия. Магазин как раз проводил четыре распродажи – полотняных изделий, остатков, алюминиевой посуды и фаянса. Улицы были полны народа, глазевшего на одинокую фигуру в небе.

На второй день герой публики дал знать вниз, что в него кто-то стрелял из духового ружья. Отдел выставок и вернисажей раскинул мозгами. Высчитали углы и установили нарушителя общественного спокойствия. Им оказался старый доктор Мерривейл; он прятался за шторами у себя в кабинете, долго колдовал над своим ружьем и нажимал курок. Решили не обнародовать имя виновника, и доктор дал обещание больше не баловаться с оружием. Он был очень важной персоной в местном отделении масонской ложи.

Анри-художник все это время не покидал наблюдательного поста на заправочной Рыжего Уильяма. Он испробовал все возможные философские подходы к решению данной проблемы средствами живописи и решил построить такую площадку у себя дома, чтобы поставить эксперимент на себе. Весь город в той или иной степени подпал под влияние этого уникального зрелища. На тех улицах, откуда ничего не было видно, торговля совсем захирела; зато чем ближе к Холману, тем она шла бойчее. Мак с ребятами тоже не устояли, пришли посмотреть на диво. Пришли и тут же ушли – чепуха какая-то.

Холман поместил за стеклом витрины двуспальную кровать. Поставив новый мировой рекорд, герой сразу спустится вниз и ляжет спать, даже не снимая коньков. В изножье кровати висела небольшая карточка с фирменным ярлыком матраса.

Весь город только и говорил об этом спортивном мероприятии, но особенно интересовал и волновал всех один пикантный вопрос, которого никто в разговоре не касался. Его избегали решительно все, тем не менее язык у всех так и свербел. Миссис Тролат мучилась над ним, выходя из шотландской булочной с полной кошелкой сдобных плюшек с изюмом. Тщетно бился над ним мистер Холл из мужской одежды. Три девицы Уиллоуби, всякий раз вспомнив об этом, хихикали. Но никто в целом городе не имел смелости высказаться открыто.

Больше всех это мучило Ричарда Фроста, блестящего но очень нервного молодого человека. Он совсем потерял покой. Ломал голову и в среду вечером, и в четверг. А вечером в пятницу не выдержал, напился и разругался с женой. Она немного поплакала и сделала вид, что уснула Ричард Фрост тихонько выскользнул из постели, прошел на кухню и еще выпил. Потом оделся и ушел из дому. Жена опять стала плакать. Было уже за полночь. И миссис Фрост не сомневалась, что муж отправился в заведение Доры.

Ричард решительно шагал вниз по холму, миновал сосновую рощу и вышел на Маячную улицу. Тут он свернул влево и устремился к магазину Холмана. Карман его оттопыривала бутылка; подойдя к магазину, он сделал для храбрости еще глоток. Уличные фонари едва светились. Город как вымер. Кругом не было ни души. Ричард стоял посреди улицы и смотрел вверх.

На верху высокой мачты еле различалась одинокая фигурка. Ричард еще отхлебнул из бутылки. Сложил рупором ладони и хрипло крикнул:

– «Эй!»

Никакого ответа.

– «Эй!» – крикнул он громче и огляделся кругом, не идут ли полицейские, чей пост рядом с банком.

– Что тебе надо? – донесся с неба недовольный голос.

Ричард опять поднял ладони ко рту.

– Как… как вы… как вы ходите в туалет? – прокричал он.

– У меня здесь банка, – ответил голос.

Ричард повернулся и той же дорогой пошел обратно. Он шагал по Маячной улице, через сосны, наконец, подошел к дому и скорее открыл дверь. Раздеваясь, понял, что жена не спит. Она во сне слегка посапывала. Ричард лег в постель, жена подвинулась, давая ему место.

– У него там банка, – сказал Ричард.

Глава XX

Еще до полудня фордик с победой вернулся домой в Консервный Ряд; перепрыгнул сточную канаву, скрипя преодолел заросший травой пустырь и благополучно встал на свое место на задворках лавки Ли Чонга. Ребята поставили передние колеса на подставки, слили оставшийся бензин в пятигаллонную банку, взяли своих лягушек и побрели усталые к себе домой в Королевскую ночлежку. После чего Мак отправился с церемониальным визитом к Ли Чонгу, а ребята стали растапливать свою удивительную плиту. Мак с достоинством поблагодарил Ли Чонга и рассказал, какой успешной оказалась поездка – они наловили и привезли сотни лягушек. Ли застенчиво улыбался, опасаясь неизбежного.

– Мы теперь богачи, – с жаром произнес Мак. – Док платит пятицентовик за лягушку, а у нас их около тыщи.

Ли кивнул. Кто станет спорить. Цена стандартная.

– Дока сейчас нет, – продолжал Мак. – Вот он будет счастлив, увидев этих лягушек.

Ли опять кивнул. Он знал, что Дока нет, и знал, куда клонится разговор.

– Между прочим, – сказал Мак, как будто его только что осенило, – сейчас мы не при деньгах.

Тон его предполагал, что не при деньгах они по чистой случайности.

– Виски нет, – сказал улыбаясь Ли.

Мак даже обиделся.

– При чем тут виски? У нас есть галлон прекрасного, отличного виски. Целый галлон, черт возьми, через край льется. Между прочим, – добавил он, – мы будем рады, если ты к нам зайдешь, отведаешь. Ребята мне наказали пригласить тебя.

Ли, довольный, вопреки себе, улыбнулся. Не будь у них виски, не стали бы звать.

– Дело не в этом, – продолжал Мак. – Скажу тебе напрямик. Мы сейчас на мели, а очень хочется есть. Лягушки идут двадцать на доллар. Док еще не вернулся, а у нас животы подвело. Мы что тебе предлагаем – двадцать пять на доллар. Чистой прибыли у тебя пять лягушек. И все счастливы.

– Нет, – сказал Ли, – денег нету.

– Ах ты черт. Нам нужно всего-навсего немного еды. Мы хотим угостить Дока, когда он приедет. Виски у нас хватит, нужно несколько отбивных и тому подобное. Док – славный парень. Черт, помнишь, у твоей жены болел зуб? Кто дал ей настойку опия?

Это был удар ниже пояса. Ли был должником Дока, давним его должником. Но одного Ли не мог понять, сколько ни старался, при чем здесь Мак, почему из-за этого он ему должен открыть кредит.

– И обойдемся без всякого заклада, – продолжал Мак. – Просто передадим тебе из рук в руки по двадцать пять лягушек за каждый пакет еды стоимостью в доллар. И если хочешь, приходи на ужин, который мы устроим для Дока.

Осторожный Ли обнюхивал предложение, как мышонок обнюхивает все уголки в кладовке, где хранится сыр. Ничего плохого, кажется, нет. Все законно. Если Доку нужны лягушки, они могут сойти за валюту; цена известная, и Ли получал даже двойную выгоду. Во-первых, на доллар – двадцать пять лягушек, во-вторых, провизию Маку можно продать подороже. Дело оставалось за одним – есть ли лягушки?

– Пойдем покажешь лягушек, – предложил Ли.

У дверей Королевской ночлежки он отведал виски, увидел мокрые мешки с лягушками, заглянул в них и согласился на сделку с одним условием – мертвыми лягушками не расплачиваться. Мак отсчитал пятьдесят лягушек, пустил их в банку и вернулся вместе с Ли в лавку, где получил бекон, яйца и хлеб на два доллара.

Предвидя бойкую торговлю, Ли принес большой упаковочный ящик, поставил его в овощном отделе и вытряхнул туда пятьдесят лягушек, покрыв ящик мокрым мешком, чтобы его подопечным было уютнее.

И торговля действительно пошла бойко. Зашел Эдди, купил жевательного табаку на две лягушки. Джонс захотел выпить кока-колы и с возмущением узнал, что цена выросла с одной лягушки до двух. К негодованию ребят, вечером цены подскочили на все. Отбивные, например, даже самые лучшие, которые должны были стоить самое большее десять лягушек за фунт, стоили уже двенадцать с половиной. А консервированные персики, даже страшно сказать, стоили восемь лягушек банка. Ли Чонг взял покупателей за глотку. Он был уверен, что и Холман, и магазин «Дешевые вещи» откажутся принимать в уплату этот новый вид денежных знаков. Если ребятам нужны отбивные, что ж, платить придется цену, назначенную Ли. Но особенно все возмутились, когда Элену, уже давно мечтавшему о шелковых желтых нарукавниках, было сказано, что или он выложит за них тридцать пять лягушек, или пусть идет торгуется куда-нибудь в другое место. Яд алчности начал отравлять честное, невинное и достойное всякой похвалы коммерческое соглашение. Недовольство накапливалось, но и лягушки накапливались в упаковочном ящике Ли Чонга.

Это недовольство однако не так уж сильно влияло на душевное равновесие Мака и ребят, – ведь люди они были не меркантильные. Их радость мерялась не количеством проданного товара, их самооценка не зависела от величины банковского вклада, а в любимых женщинах они уж, конечно, искали не богатства. Разумеется, они были недовольны Ли, который, видно, решил их разорить, но в желудках у них покоилась двухдолларовая яичница с беконом, пропитанная снизу и сверху отличным старым виски. К тому же они сидели в своих собственных креслах у себя дома и смотрели, как Милочка учится лакать консервированное молоко из консервной банки. Надо сказать, что Милочке на редкость повезло, ибо эти пятеро мужчин имели пять различных точек зрения на воспитание собак и споры доходили до таких баталий, что Милочка осталась на всю жизнь невоспитанной собакой; но зато с первых дней проявила незаурядный ум. Она ложилась спать к тому, кто последний угостил ее лакомством. Ребята ради нее опускались даже до воровства. Они ласкали и голубили ее, стараясь перещеголять друг друга. Время от времени они заявляли в один голос, что дальше так продолжаться не может, что Милочку надо учить, затевался педагогический спор и благие намерения сами собой куда-то девались. Они обожали ее, лужицы, которые она оставляла на полу, приводили их в восхищение. Они прожужжали приятелям все уши, расписывая ее ум и другие достоинства; они бы, наверное, закормили ее до смерти, если бы у Милочки было столько же здравого смысла, сколько у ее обожателей.

Джонс сделал ей гнездышко внутри часов, но Милочка никогда там не спала. Она забиралась в постель то к одному, то к другому, как ей заблагорассудится. Она жевала одеяла, рвала матрасы, выпускала перья из подушек. Она кокетничала со своими хозяевами и стравливала их друг с другом. Они говорили, что она восхитительна. Мак решил дрессировать ее и выступать с ней на эстраде, но не сумел даже приучить ее проситься.

Так они сидели под вечер у себя дома, переваривая яичницу, куря, разглагольствуя и время от времени отхлебывая из кувшина виски. Каждый раз они говорили при этом, что выпьют только один глоточек, ведь виски для Дока. Этого нельзя забывать ни на миг.

– Как вы думаете, в каком часу вернется Док? – спросил Эдди.

– Он обычно возвращается из поездки часиков в восемь, девять, – ответил Мак. – Интересно, когда лучше отдать ему это виски? Наверное, лучше всего сегодня вечером.

– Да, конечно, – согласились все.

– А вдруг он очень устанет с дороги? – предположил Элен. – По-моему, лучше пойти к нему завтра. Дорога-то дальняя.

– Черт, самый лучший отдых – хорошая вечеринка, – сказал Джонс. – Помню, я однажды так устал, с ног падал. Посидел с друзьями, и усталость как рукой сняло.

– Надо все хорошенько обмозговать, – сказал Джонс. – Где мы будем угощать Дока, здесь?

– Док очень любит музыку. У него когда гости, всегда играют пластинки. Может, устроить ужин у него?

– В этом, между прочим, что-то есть, – заметил Мак. – Но хотелось бы устроить сюрприз. И чтоб была вечеринка, а не просто сунуть этот кувшин с виски.

– А может, повесить всякие украшения? – предложил Хьюги. – Как на Четвертое июля или канун Дня всех святых[8]8
  4 июля – национальный праздник, День независимости США. Канун Дня всех святых празднуется 31 октября.


[Закрыть].

Мак разинул рот, взгляд устремился в пространство.

– Хьюги, – сказал он, – в твоих словах есть смысл. Никогда бы не подумал, что ты способен такое придумать. Ты просто гений.

Голос его зазвенел, глазам виделась чудесная картина.

– Только вообразите, – сказал он, – Док подъезжает к дому. Он очень устал. Он весь день за рулем. Вдруг видит – окна в лаборатории ярко освещены. Он думает, к нему влезли. Поднимается по лестнице. И что же? Весь дом красиво украшен: гофрированная бумага, ленты и большой пирог. «Боже, – говорит он, – вечеринка, да не просто вечеринка, а потрясающий праздник». Мы, конечно, спрячемся. Док смотрит и не может понять, кто это сделал. И тут мы все с криком выскакиваем. Только вообразите, какое у него будет лицо. Нет, правда, Хьюги, как ты до этого додумался?

Хьюги покраснел. Честно говоря, его идея была куда скромнее, он просто вспомнил Новый год у «Ла Иды»; но если уж на то пошло, почему бы и не приписать себе честь этой выдумки.

– Да так как-то. Подумал – будет неплохо.

– Действительно, неплохо, – согласился Мак. – И знаешь что, когда Док придет в себя, я скажу ему, кто все это придумал.

Откинулись в креслах и стали мечтать. Разукрашенная лаборатория Дока представлялась им в виде оранжереи отеля «Дель Монте». Еще пару раз приложились к кувшину, чтобы сильнее прочувствовать великолепие своего плана.

Лавка Ли Чонга была по части товара уникальным торговым заведением. Большинство магазинов запасается черно-желтой гофрированной бумагой, черными бумажными котами и тыквами из папье-маше в октябре. Перед кануном Дня всех святых торговля идет полным ходом, а на другой день всей этой мишуры точно и не было. Может, удается все распродать, а, может, остатки просто выбрасывают; но, скажем, в июне товар этот нигде не купишь. То же и с Четвертым июля; в январе не найдешь ни флагов, ни материи для них, ни ракет для фейерверка. Исчезло все с прилавков, и никто не знает куда. А вот лавка Ли Чонга – счастливое исключение. Еще в ноябре здесь можно купить все ко дню Св. Валентина; трилистник, топорик и бумажные вишневые деревья – в августе.[9]9
  День Св. Валентина – 14 февраля. Трилистник покупают ко дню Св. Патрика (17 октября), топорик с вишневыми деревьями ко дню Джорджа Вашингтона (22 февраля).


[Закрыть]

У Ли Чонга имелись шутихи, которые он раздобыл еще в 1920 году. Где он хранил запасы в таком тесном помещении – его профессиональная тайна. Он торговал купальными костюмами, купленными в те времена, когда в моде были длинные юбки, черные чулки и шелковые головные платки. Были у него велосипедные зажимы для брюк, челноки для плетения кружев, наборы для игры в маджонг, значки со словами «Помним Майн», вымпелы из фетра, выпущенные в честь «Боба-бойца», сувениры международной Тихоокеанской выставки в Панаме 1915 года – маленькие башенки из драгоценных камней. Торговое дело Ли Чонга отличалось еще одной особенностью. Он никогда не устраивал распродаж, никогда не снижал цен, никогда не продавал остатков по дешевке. Товар, стоивший тридцать центов в 1912 году, стоил столько же и сейчас, хотя кое-кому могло показаться, что мыши и моль сделали свое дело и качество слегка ухудшилось. Однако о снижении цены не могло быть и речи. Так что если вам вздумалось устроить в лаборатории Дока нечто среднее между веселыми сатурналиями и пышным чествованием, то идите за покупками только к Ли Чонгу. Мак с ребятами знали это, но Мак сказал:

– А где нам взять большой пирог? У Ли Чонга продаются только пирожные.

Хьюги, вдохновленный недавним успехом, опять внес предложение.

– Пусть Эдди испечет торт, – сказал он. – Он ведь когда-то работал поваром в Сан-Карлосе.

Предложение было встречено с таким восторгом, что Эдди пришлось признаться, что тортов он в жизни не пек.

Мак внес в разговор о торте сентиментальную нотку.

– Доку было бы очень приятно, – сказал он. – Домашний торт – это не какой-нибудь вонючий покупной. В домашний торт душу вкладываешь.

Чем ближе к вечеру, тем меньше оставалось виски и тем сильнее ребят разбирал азарт. То и дело кто-нибудь бежал к Ли Чонгу. Один мешок опустел, зато в ящике Ли становилось все многолюднее. К шести часам виски был прикончен, перешли на тенисовку, платя за бутылку пятнадцать лягушек. На полу уже высилась гора гофрированной бумаги, из которой можно было наделать украшений для всех нынешних и забытых праздников.

Эдди следил за огнем в плите как мать-наседка. Он пек в тазу торт. Рецепт торта взяли с банки фритюра, фирма гарантировала кулинарам полный успех. Но торт с самого начала повел себя очень странно. Когда тесто было готово, оно вдруг запыхтело и стало корчиться, как будто внутри извивались змеи, и когда его посадили в духовку, на нем стал дуться пузырь; достиг размеров бейсбольного мяча, натянулся, заблестел и вдруг с шипением лопнул. На поверхности торта образовался глубокий кратер, Эдди сделал еще немного теста и заполнил дыру. На этом странное поведение торта не кончилось: низ скоро начал гореть и дымиться черным, а верх вздымался и опадал как резиновый, то и дело постреливая. Когда Эдди поставил его остывать, он напоминал собой одну из миниатюр Белли Геддеса, изображавшую поверхность лавы, рябую, как лицо, изрытое оспой.

Этому торту явно не повезло: пока ребята украшали лабораторию, Милочка выела из него, что могла, потом ее тут же вырвало, и она улеглась спать прямо на теплое еще тесто.

А Мак с ребятами взяли гофрированную бумагу, маски, палки от половых щеток и тыквы из папье-маше, красные, белые и синие ленты и двинулись через пустырь и улицу к лаборатории. Остатки лягушек они истратили на кварту Старой тенисовки и два галлона вина, цена которого сорок девять центов бутылка.

– Док любит вино, – сказал Мак. – Думаю, он любит вино больше виски.

Док никогда не запирал лабораторию. У него была теория, что если кто захочет к нему влезть, он влезет, несмотря на запоры, что человек по природе своей честен, а главное – в лаборатории было мало того, на что позарился бы простой смертный. Ценными вещами были книги и пластинки, хирургические инструменты, оптические стекла и все в том же духе – словом, то, на что уважающий себя взломщик смотреть не станет. Применительно к ворам, грабителям и клептоманам эта теория работала, но Док не учитывал друзей. Книги у него часто зачитывались; вернувшись домой, он не находил ни одной банки бобов, но зато мог найти у себя в постели нежданного гостя.

Украшения сваливали в кладовку, и вдруг Мак остановил ребят.

– Что может особенно порадовать Дока? – спросил он.

– Вечеринка! – сказал Элен.

– Нет, – помотал головой Мак.

– Украшения, – предположил Хьюги, он чувствовал за них особую ответственность.

– Нет, – опять сказал Мак. – Лягушки, – вот что должно по-настоящему обрадовать Дока. А ведь может случиться, что к его приезду Ли запрет лавку и Док увидит лягушек не раньше утра. Нет, нет и нет! – воскликнул Мак. – Лягушки этим вечером должны быть здесь, посреди комнаты, завязанные лентой с надписью: «Милости просим домой, Док».

К Ли была тотчас отправлена делегация, которая встретилась с решительным сопротивлением. Чего только не было пущено в ход, чтобы победить подозрительность Ли… Ему напомнили, что он сам будет присутствовать на вечеринке и, значит, лягушки не выйдут из-под его контроля, его уверяли, что никто никогда не посягнет на его имущество. Мак написал бумагу, официально подтверждающую, что Ли законный владелец лягушек – на случай, если кто вздумает претендовать на них.

Когда протесты Ли стали слабеть, ребята взяли ящик с лягушками, отнесли в лабораторию, обвязали его красными, белыми и синими лентами и положили на него открытку, где йодом было выведено сочиненное Маком приветствие; и начались декоративные работы. Виски было к этому времени выпито, и потому настроение у всех было праздничное. Под потолком крест-накрест развесили гофрированную бумагу, тыквы взгромоздили куда повыше.

Скоро к веселью присоединились случайные прохожие. Раз такое дело – сгоняли к Ли, принесли еще спиртного.

Явился и сам Ли Чонг, но у него, как известно, был слабоват желудок; его вырвало, и ему пришлось удалиться домой. В одиннадцать изжарили отбивные и съели.

Кто-то полез смотреть пластинки, нашел альбом Куин-Бейси, и знаменитый проигрыватель загремел на весь околоток. Шум был слышен от доков до «Ла Иды».

Несколько клиентов «Медвежьего стяга», решив, что Западная биологическая – конкурирующее заведение, вопя от восторга, ринулись на приступ. Возмущенные хозяева отразили нападение, битва была долгая, самозабвенная и кровавая; слетела с петли входная дверь, и было выбито два окна. Разбилось, к сожалению, несколько банок. И еще Элен по дороге из кухни в туалет опрокинул на себя сковороду с горячим жиром и сильно обжегся.

В час тридцать по полуночи в лабораторию зашел пьяный и отпустил в адрес Дока замечание, показавшееся оскорбительным. Мак нанес ему удар, который до сих пор помнят и обсуждают. Пьяный оторвался от пола, описал в воздухе дугу и приземлился прямо на ящик с лягушками. Кто-то хотел сменить пластинку, уронил нечаянно звукосниматель и игла сломалась.

Никто никогда не изучал психологию умирающего веселья. Вначале оно может быть бурным, ревущим, неистовым; затем наступает нервная лихорадка, затем шум стихает и очень, очень быстро веселье испускает дух; гости расходятся кто куда – спать, домой, в какое-нибудь еще злачное место, оставив позади себя бездыханный труп.

В лаборатории везде горел яркий свет; входная дверь болталась на одной петле. Пол усыпан осколками стекла. Всюду разбросаны пластинки – одни разбиты, другие только в зазубринах. Тарелки с застывшим жиром и косточками отбивных валялись на полу, под кроватью, а некоторые вознеслись на самый верх книжных полок. Стопки печально опрокинулись набок. Кто-то, видно, пытался залезть на полки, уронил целую секцию, и книги рассыпались по полу, заглянув в глаза смерти. Все было кончено, катастрофа произошла.

Сквозь пролом из ящика выпрыгнула лягушка, села, замерла – нет ли опасности; тут же выпрыгнула вторая, села рядом. Но чуяли они только свежий, влажный, прохладный воздух, лившийся в комнату через сорванную дверь и разбитые окна. Одна из них сидела на открытке с надписью «Милости просим домой, Док». Посидев немного, обе лягушки скромненько запрыгали к двери.

Какое-то время по ступенькам на улицу катился, прыгая и завихряясь, поток лягушек. Какое-то время Консервный Ряд был переполнен, кишел лягушками. Такси, привезшее в «Медвежий стяг» припоздавших гостей, раздавило на улице пять бедных квакуш. Но к утру все лягушки исчезли. Одни нашли сточную канаву, другие поскакали вверх по холму в ближайший водоем, третьи обрели прибежище в дренажных трубах; еще несколько десятков попряталось на пустыре.

А в окнах лаборатории ярко и сиротливо горел свет.