Текст книги "Консервный ряд"

Глава XXI

В дальней комнате Западной биологической белые крысы бегали и пищали в своих клетках. В углу, в отдельной клетке лежала крысиная матка со своим пометом – слепыми, голыми, сосущими ее крысятами, и смотрела кругом нервно и даже свирепо.

В другой клетке гремучие змеи лежали, свернувшись кольцами, и уткнувшись в кольцо нижней челюстью, смотрели прямо перед собой злобными, туманными черными глазками. Рядом ящерица ядозуб, как будто расшитая крупным бисером, медленно поднимала вверх голову и лениво царапала тяжелыми когтями прутья клетки. Актинии в аквариуме выпустили алые и зеленые щупальца-лепестки, выставив на обозрение бледно-зеленые желудки. Маленький насос, накачивающий морскую воду, мягко жужжал, тонкие струи воды с шипеньем вливались в резервуары, и путь их отмечался цепочкой пузырьков.

Наступил час жемчужного света. Ли Чонг вынес на кромку тротуара баки с мусором. На пороге «Медвежьего стяга» стоял привратник и чесал живот. Сэм Мэллоу выполз из своего котла, сел на деревянный чурбан и стал любоваться светлеющим востоком. На скалах у станции Хопкинса лаяли на одной ноте морские львы. Старик-китаец вышел из моря со своей мокрой насквозь корзиной и зашагал, хлопая подошвой, в сторону холма.

На улицу Консервного Ряда свернула машина, это Док, наконец, вернулся из путешествия. Глаза у него были красные от усталости, движения замедленные. Подъехав к лаборатории, Док посидел немного за рулем, дал нервам успокоиться после дорожной тряски. Вот он вылез из машины, зашагал по ступеням. Услыхав его, гремучие змеи высунули раздвоенные язычки и стали покачивать ими. Крысы заметались в клетках как бешеные. Док поднялся по лестнице. Посмотрел с удивлением на болтающуюся дверь и выбитые окна. Усталость как рукой сняло. Он быстро вошел внутрь. Обошел комнаты, стараясь не наступить на осколки стекла. Резко нагнулся, поднял разбитую пластинку, прочитал название.

В кухне на полу белел застывший жир. Глаза Дока вспыхнули гневом. Он сел на кровать, втянул голову в плечи, поежился. Вскочил с кровати и включил свой знаменитый проигрыватель. Поставил пластинку, опустил звукосниматель. Из динамика вырвалось только шипение. Он поднял звукосниматель, остановил диск и снова сел на кровать. На ступеньках послышались неверные, заплетающиеся шаги, и в дверь вошел Мак. Лицо его было красно.

Он в нерешительности остановился посреди комнаты.

– Док… – начал он, – мы с ребятами…

Какой-то миг казалось, что Док не видит его. Но вот он вскочил на ноги. Мак попятился.

– Это вы сделали?

– Да… мы с ребятами…

Маленький, крепкий кулак Дока описал дугу и ударил Мака в зубы. Глаза Дока горели красным от животной ярости. Мак тяжело сел на пол. Кулак Дока был крепкий, секущий. Губы у Мака разбились, а один зуб загнулся внутрь.

– Вставай! – приказал Док.

Мак, шатаясь, поднялся на ноги. Руки были опущены по швам. Док опять ударил его, ударил холодно, расчетливо, карающе. На губах Мака выступила кровь и потекла по подбородку. Он пытался облизнуть разбитые губы.

– Подними руки, защищайся, сукин сын, – кричал Док, ударил еще раз и услыхал, как хрустнули зубы.

Голова Мака мотнулась в сторону, но он уже напряг всю свою волю и устоял на ногах. Руки его были опущены.

– Бей, Док, – прохрипел он сквозь распухшие губы. – Я за этим пришел.

Плечи у Дока поникли – он потерпел поражение.

– Сукин сын, – проговорил он с горечью. – Чертов сукин сын.

Опустился на кровать и посмотрел на костяшки пальцев. Кожа на них лопнула.

Мак сел в кресло и посмотрел на Дока. Глаза его расширились от боли. Он даже не вытер кровь, струившуюся по подбородку. В голове у Дока зазвучало монотонное вступление к «Тогда сказали небо и земля» Монтеверди[10]10
  Итальянский композитор (1567–1643), новатор в области оперной музыки и контрапункта.


[Закрыть], бесконечно печальный плач по Лауре смирившегося Петрарки. Док видел разбитые губы Мака сквозь музыку, звучавшую в голове и разлитую в воздухе. Мак сидел тихо-тихо, точно и он ее слушал. Док глянул на то место, где стоял альбом с Монтеверди и вспомнил, что проигрыватель сломан.

Он встал на ноги.

– Пойди, умойся, – сказал он, вышел из комнаты, сбежал по ступенькам, пересек улицу и вошел в лавку Ли Чонга. Доставая из холодильника, набитого льдом, две кварты пива, Ли ни разу не глянул на Дока и, взяв деньги, не промолвил ни слова. Док пошел через улицу к себе.

Мак в туалете вытирал окровавленное лицо мокрыми бумажными полотенцами. Док открыл бутылку, мягким движением налил пиво в стакан и подержал его немного под углом, чтобы не пенилось. Налил второй и понес оба в комнату. Вернулся Мак, похлопывая по губам влажным полотенцем. Док кивнул головой на стакан с пивом. Мак разинул глотку и опрокинул в нее половину стакана. Оглушительно вздохнул и уставился на пиво. Док свой уже выпил. Принес бутылку, опять налил в оба стакана. И сел на кровать.

– Что произошло? – спросил он.

Мак посмотрел на пол, капля крови упала в стакан с пивом. Опять промокнул разбитые губы.

– Мы с ребятами хотели устроить для вас вечеринку. Мы думали, вы вернетесь к вечеру.

– Ясно, – кивнул головой Док.

– А она пошла-поехала не туда, – сказал Мак. – Какой толк говорить, что я сожалею. Я ведь сожалею всю жизнь. Со мной это не первый раз. Всегда все получается по-идиотски, – Мак сделал хороший глоток. – С женой было то же самое. Что ни сделаю, все вверх тормашками. И она не выдержала. Придумаю как нельзя лучше, а выходит как нельзя хуже. Куплю подарок, и обязательно будет какой-то вред. Натерпелась она от меня. Ну и не вынесла. И всегда это так со мной. Вот до чего докатился, стал клоуном. Кто я теперь? Никто, клоун. Смешу ребят.

Док опять кивнул. Музыка все звучала в голове, жалуясь и вместе смиряясь.

– Понимаю, – сказал он.

– Я обрадовался, когда вы ударили, – пpoдoлжaл Мак. – Я сказал себе: «Может, хоть это меня научит. Может, на всю жизнь запомню». Но, черт, не запомню ведь. Так и останусь клоуном. Док! – вдруг крикнул Мак. – Док, ведь я как думал? Всем будет хорошо и весело. Вы будете рады, что вам устроили вечеринку. И мы тоже. Ведь я думал – будет хорошая вечеринка. – Он махнул рукой на пол, усеянный стеклом и книгами. – Вот так и с женой. Думал, как лучше, а вышло… Всегда выходит хуже некуда.

– Я понимаю, – сказал Док. Он открыл вторую кварту пива и наполнил стаканы.

– Док, – сказал Мак. – Мы с ребятами все уберем. И заплатим за все, что испортили. Пусть будем пять лет работать.

Док медленно покачал головой и вытер с усов пену

– Не надо, – сказал он. – Я сам все уберу. Я знаю, куда что ставить.

– Мы за все заплатим, Док.

– Не заплатите. Мак. Вы будете думать об этом и мучиться еще очень долго, но не заплатите. Разбитое стекло – это ведь настоящие музейные экспонаты, стоят, наверное, триста долларов. Даже не говори, что заплатите. Но стыдно вам будет еще долго. Года два или даже три. Вот когда забудется эта история, тогда вам станет опять легко. Но заплатить вы не заплатите.

– Да, Док, вы наверное правы, – сказал Мак. – Черт, я знаю, что вы правы. А что же нам делать?

– Пережить как-то, – сказал Док. – Я уже об этом забыл. Этот мордобой отрезвил меня. И вы забудьте.

Мак допил пиво и встал.

– Пока, Док, – сказал он.

– Пока. Слушай, Мак, а что сталось с твоей женой?

– Не знаю, – ответил Мак. – Ушла и все.

Он неуклюже спустился по ступенькам, пересек улицу, пустырь и по куриной тропе вернулся в Королевскую ночлежку. Док наблюдал за ним из окна. Потом, не пряча усталости, взял метлу из-за титана. Он наводил порядок весь день.

Глава XXII

Анри-художник не был французом и звали его не Анри. И настоящим художником он тоже не был. Анри зачитывался рассказами о Левом береге Парижа, мысленно он жил там, хотя Парижа в глаза не видел. Он с жаром листал газеты и журналы в поисках новых сведений о дадаистах и других ересях в искусстве, об их странной, чисто женской, ревности, о религиозности и обскурантизме нарождающихся и гибнущих школ. Время от времени он и сам восставал против традиционной техники и материала. Сначала отказался от перспективы. А через год выкинул из своей палитры красный цвет и все его производные. Впоследствии он совсем отказался от красок. Трудно было сказать, хороший ли Анри художник: он с такой страстностью кидался в новомодные течения, что времени у него ни на какую живопись не оставалось.

Вообще говоря, его талант художника был под сомнением. Да и как о нем судить по его творениям из цветных петушиных перьев и ореховых скорлупок? Зато строитель лодок он был замечательный. У Анри были золотые руки. Когда-то давно, живя в палатке, он начал строить для себя лодку. Закончив каюту с камбузом, он туда переехал. А переехав, все свое время посвятил созданию шедевра. Лодка скорее была изваяна, чем построена. Она была тридцати пяти футов длиной, а ее очертания находились в процессе вечного преображения. Какое-то время нос у нее был как у быстроходного клипера, а корма как у миноносца. Но потом она стала смахивать скорее на каравеллу. Деньги у Анри не водились, и, бывало, он месяцами искал подходящую доску, кусок металла или дюжину медных шурупов. Это его устраивало, ведь на самом деле он и не думал кончать строительство.

Лодка стояла среди сосен на клочке земли, который Анри арендовал за пять долларов в год, что равнялось сумме налога, и хозяин земли был вполне доволен. Лодка покоилась на бетонном основании. В отсутствие Анри сбоку висела веревочная лестница. Придя домой, он подтягивал ее на борт и спускал только для гостей. В крошечной каюте вдоль трех стен тянулась мягкая скамья-банка. На ней он спал, на ней же сидели гости. Под потолком висел медный фонарь, и еще в каюте откидывался столик. Камбуз был чудо вместительности, каждая вещь в нем была результатом нескольких месяцев размышлений и труда.

Анри был смугл, черноволос, занудлив. Носил берет, хотя они давно вышли из моды, курил трубку из тыквы-горлянки, характерным движением откидывал волосы, которые то и дело падали ему на лицо. У него было много друзей, правда, временных, он их делил на две группы: те, кто кормит его, и те, кого он кормит.

Его лодка никак не называлась. Анри говорил, вот кончит строить, тут же и назовет.

Анри жил в лодке и строил ее вот уже десять лет. За этот срок он дважды женился и было еще несколько связей. Все женщины уходили от него по одной причине. Каюта два на два была явно мала для супружеской пары. Мало приятного стукаться головой о потолок, и, конечно, без туалета женщины обойтись не могли. Но судовой гальюн не годился для сухопутной лодки. А на обычный, земной туалет Анри не соглашался. И приходилось ему с подругой справлять нужду среди сосен. Возлюбленные покидали Анри одна за другой.

После ухода молодой женщины, которую Анри звал Элис, с ним случилась одна очень странная вещь. Когда его покидала возлюбленная, Анри обычно объявлял траур, хотя в душе и чувствовал облегчение. Как хорошо пожить на свободе, растянуться вольготно в своей каюте, есть что хочешь, забыть хоть на время о нескончаемых проявлениях женской физиологии, так осложняющей жизнь. У него стало привычкой отмечать очередную разлуку. Он покупал галлон вина, удобно растягивался на банке и начинал пить. Иногда он плакал наедине с собой – непозволительная роскошь, приносящая однако поразительное ощущение счастья. Он декламировал Рембо с очень плохим произношением, удивляясь и радуясь беглости своего французского.

Эта странная вещь произошла с ним во время траура по ушедшей Элис. Дело было ночью, под потолком горела лампа, он только что начал хмелеть, как вдруг почувствовал, что не один. Боязливо обшарил взглядом каюту и, о дьявол, увидел напротив себя мужчину, смуглого молодого красавца. Глаза его вдохновенно горели умом и энергией, белые зубы влажно поблескивали. Было в его лице что-то притягательное и вместе ужасное. Рядом с ним сидел златокудрый маленький мальчик, почти младенец. Мужчина поглядел на мальчика, мальчик ответил взглядом и счастливо засмеялся, как бы в ожидании чего-то прекрасного. Затем мужчина взглянул на Анри и опять посмотрел на малыша. Вынул из левого верхнего кармана жилетки старомодную опасную бритву, открыл ее и кивнул малышу. Опустил ладонь на златокудрую головку, и малыш опять весело засмеялся, тогда мужчина откинул голову вверх и чиркнул бритвой по тоненькой шейке, а мальчик все продолжал смеяться. Анри взвыл от этого кошмара. И долго не мог опомниться, а опомнившись, увидел: мужчины с мальчиком и след простыл.

Когда бившая его дрожь немного унялась, он выскочил из каюты, перепрыгнул через борт и помчался вниз между сосен прочь от этого страшного места. Несколько часов он бродил где-то как неприкаянный и под конец вышел к Консервному Ряду.

Анри появился у Дока, когда тот препарировал кошку. Он стал описывать ужасное происшествие, а Док слушал и продолжал работать. Наконец Анри замолчал. Док пристально взглянул на него – интересно, сколько в его лице страха, а сколько игры. В лице Анри был почти один страх.

– Вы думаете, это привидения? – спросил Анри. – Отражение того, что когда-то правда случилось, или выплыл из подсознания какой-то фрейдистский кошмар? Может, я просто сошел с катушек? Но я видел это, клянусь. Видел собственными глазами, как вижу сейчас вас.

– Не знаю, не знаю, – проговорил Док.

– Вы не сходите со мной на лодку? Вдруг они вернутся?

– Нет, не могу. Если и я их увижу, то значит они – привидения, и я до смерти испугаюсь, потому что не верю в них. А если ты увидишь, а я нет, значит, у тебя галлюцинации, и тогда ты испугаешься.

– Что же мне делать? – сказал Анри. – Если я их опять увижу, я знаю, что будет – я просто умру. Знаете он ведь не походил на убийцу. У него было очень приятное лицо, и у малыша тоже. И оба они ни капельки не волновались. Но он зарезал его. Я видел.

– Не знаю, не знаю, – повторил Док. – Я не психиатр и не охотник за ведьмами. И не собираюсь им стать.

Снаружи послышался девичий голос.

– Привет, Док. Можно к вам зайти?

– Заходи.

Вошла довольно хорошенькая, очень живая девушка. Док представил ей Анри.

– У Анри проблема, – сказал Док. – То ли он видел привидения, то ли у него комплекс какой-то вины. Никак не может решить. Расскажи ей, Анри.

Анри рассказал – глаза у девушки заблестели.

– Это ужасно! – воскликнула она. – Я никогда в жизни не видела ни одного настоящего привидения. Давай пойдем туда. Может, они опять появятся.

Док смотрел им вслед с довольно кислой миной. В конце концов это его подружка.

Девушка не увидела привидений, но Анри ей понравился; она ушла от него через пять месяцев. Надоело мучиться в тесноте и без туалета.

Глава XXIII

Черная туча опустилась на Королевскую ночлежку. Всякое веселье угасло в ней. Мак вернулся из лаборатории с выбитыми зубами и разбитой губой. Чтобы еще больше наказать себя, Мак не стал мыть лицо. Он лег в постель, натянул на голову одеяло и не вставал весь день. Сердце его болело так же сильно, как разбитая губа. Он перебирал в уме все плохое, что сделал в жизни, и оказалось, все, что он делал, было плохо. Ему стало очень горько.

Хьюги с Джонсом посидели немного, глядя в пространство, и пошли на рыбозавод «Эдиондо», попросили работу и получили ее.

Элен почувствовал себя так погано, что двинулся в Монтерей, затеял драку с солдатом и был сильно побит. Ему сразу стало легче, еще бы – получить хорошую трепку от человека, которого мог уложить на обе лопатки мизинцем.

Милочка одна была счастлива из всей компании. Она весь день сидела под кроватью Мака и с наслаждением грызла его туфли. Она была умная собака, и зубки у нее были острые. Два раза в приступе лютого отчаяния Мак вытаскивал ее из-под кровати и брал под одеяло для компании, но она вырывалась и продолжала терзать туфли.

Эдди побрел как во сне в «Ла Иду» поговорить с другом-барменом. Выпил немного, занял несколько пятицентовиков, опустил их в музыкальный автомат, пять раз слушал «Грустную девушку».

Весь Консервный Ряд отвернулся от Мака с ребятами; они знали это и знали, что поделом. Они стали отщепенцами общества. Были забыты все их благие намерения. Они ведь хотели угостить Дока, но этот факт, даже если и был известен, никем не упоминался и не принимался в рассуждение. Об учиненном разгроме судачили в «Медвежьем стяге». О нем говорили в консервных цехах. В «Ла Иде» разгром обсуждали пьяницы, добродетельно покачивая головами. Ли Чонг отказывался давать какие-нибудь объяснения. Его финансовое нутро было все в синяках и кровоподтеках. Слухи в конце концов вылились в следующую историю: «Они украли спиртное и деньги. Вломились в лабораторию и перевернули все вверх дном исключительно из жестокости и по чистой злобе». Причем это говорили люди, хорошо знавшие, как все произошло. Пьяницы из «Ла Иды» предлагали пойти и поколотить их к чертовой матери, чтобы неповадно было обижать такого человека как Док.

Только сплоченность и бойцовские качества команды Мака спасли их от возможной расправы. Люди, давно утратившие благородство души, кипели благородным негодованием. Сильнее всех метал громы и молнии Том Шелиган, а уж он бы не преминул участвовать в дебоше, будь он поблизости.

Общество отринуло от себя Мака с ребятами. Сэм Мэллой перестал заговаривать с ними, когда они шли мимо его котла. Они замкнулись в себе, и никто не знал, удастся ли им вернуть общее расположение. Социальный остракизм влияет на людей по-разному: либо человек преисполнится решения стать лучше, чище, добрее, либо напротив, совсем испортится, бросит всему свету вызов и пустится во все тяжкие. Последнее встречается во сто крат чаще.

Добрые деяния Мака с ребятами точно поместили на чашу весов добра и зла. И что оказалось: они были ласковы и добры с Милочкой, они были великодушны и терпимы друг с другом. Когда схлынул острый приступ отчаяния, они устроили в Королевской ночлежке генеральную уборку, какой никогда прежде не устраивали. Вычистили до блеска плиту, выстирали всю одежду, белье и даже одеяла. Финансовые их дела благодаря трезвому поведению поправились. Хьюги и Джонс работали и приносили домой всю зарплату. Провизию они покупали в магазине «Дешевые товары» – не могли вынести укоряющего взгляда Ли Чонга.

Именно в эти дни Док высказал одну мысль, которая могла бы быть верной, но в цепи его рассуждений отсутствовало одно звено, а потому и не узнать теперь, верна ли та мысль. Было четвертое июля. Док сидел у себя в лаборатории с Ричардом Фростом. Они пили пиво, слушали новый альбом Скарлатти и смотрели в окно. Возле Королевской ночлежки лежало большое бревно, на котором сидели Мак с ребятами, греясь в лучах полуденного солнца Они сидели на склоне холма и смотрели вниз на лабораторию.

– Поглядите на них, – сказал Док. – Вот вам истинные философы. Я думаю, что Мак и ребята знают все, что когда-либо случалось в мире, более того, они наверняка знают, что еще в мире случится. По-моему, они гораздо успешнее, чем другие, выживают на этой земле. В то время, как люди убивают себя, потворствуя своим амбициям и алчности, надрывая нервы, они живут безо всякого напряжения. Все наши так называемые преуспевающие мужчины и женщины – больны, у них расстроены желудки и души. Мак же и его ребята – здоровы и на удивление чисты. Они делают, что хотят. Они удовлетворяют свои потребности, называя вещи своими именами.

От этой длинной речи горло у Дока пересохло, и он осушил стакан пива. Помахал в воздухе двумя пальцами и улыбнулся.

– Ничего нет приятнее первых глотков, – сказал он.

– А по-моему, они ничем не отличаются от всех остальных людей. Просто у них нет денег.

– Они могут иметь их, – сказал Док. – Могут погубить свою жизнь и разбогатеть. У Мака задатки гения. Все они смекалистые ребята; если им что надо, головы у них работают. Просто им открыта истинная сущность вещей и они не ловятся на всякую глупость.

Знай Док, в каком унынье пребывает сейчас компания Мака, он на этом бы остановился. Но Доку никто не говорил, каким презрением окружило их общество.

Он медленно налил пиво себе в стакан.

– Думаю, я смогу убедить тебя в своей правоте, – сказал он. – Видишь, они сидят на бревне и смотрят в нашу сторону? Ну так вот – через полчаса на Маячной улице появится парадное шествие, посвященное Четвертому июля. Стоит им повернуть головы, и они увидят его, стоит встать, и они смогут им полюбоваться, а уж если пройти два коротеньких квартала, так парад прошествует в двух шагах от них. Так вот, они даже головы не повернут.

– Ну и не повернут, – сказал Ричард Фрост. – Что это доказывает?

– Что доказывает? А то, что они знают все об этом параде. Они знают, что первым поедет мэр и на капоте его машины будут развеваться флаги. За ним последует Длинный Боб на белом коне с флагом, пойдут городской совет и две роты солдат из форта, затем члены Общества в защиту американских оленей под лиловыми зонтиками, рыцари-тамплиеры, украшенные белыми страусовыми перьями, с мечами в руке; рыцари Колумба, украшенные алыми перьями, с мечами в руке. Будет играть оркестр. Мак с ребятами все это знают. Они все это видели. И не хотят смотреть еще раз.

– Нет такого человека, который не хотел бы посмотреть парад, – сказал Ричард Фрост.

– Поспорим?

– Поспорим.

– Меня что всегда удивляло, – сказал Док. – Качества, которыми мы восхищаемся в человеке – доброта, щедрость, открытость, прямодушие, понимание, чувствительность, – все они обеспечивают неуспех в нашей системе. Те же черты, которые мы считаем гнусными – лукавство, алчность, жажда наживы, подлость, низость, эгоизм, своекорыстие, – все это, напротив, гарантирует успех. Людей восхищает первый джентльменский набор, но пользоваться они любят плодами второго.

– Кто согласится быть честным, но голодным? – сказал Ричард Фрост.

– Дело не в голоде. Дело совсем в другом. Каждый волен выбирать между спасением души и всеми царствами мира, и почти все выбирают земные царства. Все да не все. Везде в мире встретишь такого Мака с его ребятами. Я видел его в продавце мороженого в Мексике, в алеуте на Аляске. Вы ведь знаете, ребята хотели угостить меня. Но что-то в какой-то миг пошло не так. А ведь они хотели устроить мне вечеринку. Вот что ими двигало. Стоп, – прервал себя Док, – кажется, уже слышен оркестр.

Он поспешил наполнить стаканы, и оба подошли к окну.

Мак с ребятами в полном унынье сидели на бревне и смотрели на лабораторию. Звуки оркестра доносились со стороны Маячной улицы, барабанная дробь эхом отскакивала от домов. Наконец из-за поворота выехала машина с мэром, над капотом у нее полоскались флаги, следом скакал Длинный Боб на белой лошади, неся в руке флаг, затем оркестр, затем солдаты, члены Общества в защиту американских оленей, рыцари-тамплиеры, рыцари Колумба. Ричард с Доком не отрываясь смотрели в окно. Но привлекал их внимание не парад, а цепочка людей, сидевших на бревне.

И что же? Не повернулась ни одна голова, не вытянулась ни одна шея, Парад шествовал мимо, и никто из ребят не двинулся. Парад прошел. Док осушил стакан и мягко помахал двумя пальцами в воздухе.

– Ха! Ничего нет приятнее первых глотков.

Ричард двинулся к двери.

– Какое принести пиво?

– То же самое, – сказал мягко Док. Он улыбался, глядя вверх на Мака с ребятами.

«Время исцеляет; все пройдет; все забудется» – хорошо говорить тем, кого беда обошла; для тех же, кого она коснулась, ход времени остановился, никто ничего не забыл и ничего не менялось. Док понятия не имел, какая боль, какое разрушительное самобичевание поселились в Королевской ночлежке, а то бы он что-нибудь придумал. И Мак с ребятами не знали этих мыслей Дока; если бы знали, ходили бы уже опять с поднятой головой.

Плохое наступило время. Зло незаметно вползло на пустырь. Сэм Мэллоу то и дело воевал с женой, и она не переставая плакала. Из-за эха, рождавшегося в котле, казалось, что плачет она под водой. О Маке с ребятами и говорить нечего. Добродушный привратник «Медвежьего стяга» вышвырнул за дверь пьяного; швырнул его слишком далеко, не рассчитав силы, и бедняк сломал спину. Три раза пришлось Альфреду ездить в Салинас давать показания; дело закрыли, но Альфреду от этого не стало легче. Он был хороший привратник, до этого никогда никого не увечил.

И в довершение всего несколько высокоумных городских дам, печась о нравственности молодого поколения, потребовали закрыть вертеп, где свил гнездо самый гнусный разврат. Обычно городские дамы выступали в поход против Доры раз в году в мертвый сезон между Четвертым июля и окружной ярмаркой. Дора в таких случаях закрывала «Медвежий стяг» на неделю. Это было даже не так и плохо. Все получали отпуск, и делался небольшой ремонт – заново оклеивали обоями комнаты и чинили канализацию. Но в этом году дамы объявили священную войну. Они жаждали снять с кого-нибудь скальп. Летом жить было скучно, и в них точно бес вселился. Они стали докапываться, кто настоящий владелец дома, где предавались пороку, какова арендная плата за дом и к каким побочным мелкомасштабным бедствиям может привести закрытие заведения. Вот какая серьезная угроза нависла над «Медвежьим стягом».

Дора была закрыта полные две недели; за это время Монтерей принял у себя три съезда. Слух о новоявленных неудобствах мгновенно разлетелся по всей округе. И Монтерей лишился пяти съездов, намеченных на следующий год. Дела были плохи повсеместно. Доку пришлось взять в банке ссуду, чтобы заплатить за экспонаты, разбитые во время пирушки. Элмер Рекати улегся спать на полотно Южной Тихоокеанской, и ему отрезало обе ноги. Налетел внезапный, совершенно неожиданный шторм, сорвал с якоря один сейнер, три лодки, их разбило о скалы и выбросило печальным грузом на берег у Дель Монте.

Не находилось объяснений всем этим бедствиям, обрушившимся на монтерейцев. Каждый винил себя. Отчаявшиеся люди перебирали в памяти тайные прегрешения и спрашивали себя, не этим ли они прогневили судьбу. Одни винили во всех бедах пятна на солнце, другие, ссылаясь на закон вероятностей, снимали с солнца всякую вину. Что интересно, даже врачи – и те не могли поживиться на этих несчастьях: верно, болели многие, но все это были настоящие болезни, недоходные, которым не поможешь патентованным средством.

И тут заболела Милочка. Она была очень толстеньким веселым щенком, но пять дней жестокой лихорадки превратили ее в маленький, обтянутый кожей скелетик. Коричневый носик покраснел, десны как будто выцвели. Глаза у нее лихорадочно блестели, все тельце пылало, а иногда бил озноб. Она ничего не ела и не пила, ее кругленький животик опал, прилип к позвоночнику, даже в хвосте сквозь кожу просвечивали косточки. Очевидно, у нее была чумка.

Паника охватила обитателей Королевской ночлежки. Милочка была для всех бесценным сокровищем. Хьюги с Джонсом бросили работу, чтобы ухаживать за больным щенком. Сидели возле нее по очереди. Держали на ее лобике прохладную влажную тряпку, но с каждым днем Милочке становилось все хуже и хуже. В конце концов отправили к Доку делегацию, Элена и Джонса, хотя им очень не хотелось идти. Док в это время изучал карту морских приливов и отливов и одновременно поглощал куриное рагу, главным составным которого была не курятина, а морские огурцы[11]11
  То же, что голотурии, беспозвоночный тип иглокожих.


[Закрыть]. Посланцам Королевской ночлежки показалось, что Док взглянул на них не очень приветливо.

– Мы из-за Милочки, – сказали они. – Милочка заболела.

– Что с ней?

– Мак говорит – чумка.

– Я не ветеринар, – сказал Док. – Не знаю, как лечат чумку.

– Ну и что ж? Вы только взгляните на нее. Она черт-те как болеет.

Пока Док осматривал Милочку, ребята стали в кружок, не отрывая от нее глаз. Он посмотрел глазные яблоки, десны. Пощупал ребрышки, которые выпирали, как спицы, слабенький позвоночник.

– От пищи отказывается? – спросил Док.

– Ничего не ест.

– Кормите ее насильно крепким бульоном и яйцами, давайте рыбий жир.

Док показался им холодным и официальным. Осмотрев Милочку, он вернулся к своим картам и рагу.

Но у Мака и ребят теперь появилось занятие. Они варили мясо, пока бульон не приобретал крепости виски. Они вливали ей рыбий жир как можно глубже в глотку, чтобы она хоть сколько-нибудь проглотила. Они держали морду так, чтобы рот образовал воронку, и лили туда теплый бульон. Ей оставалось или захлебнуться, или глотать. Они кормили ее каждые два часа и все время давали пить. Раньше они спали по очереди, теперь не спал никто, сидели возле нее молча и ждали кризиса.

Кризис наступил под утро. Ребята дремали в своих креслах, бодрствовал только Мак, не сводя глаз с Милочки. Вдруг он заметил, что у нее дрогнули ушки, поднялась и опустилась грудная клетка. Шатаясь, она поднялась на свои тонюсенькие ножки, потащилась к двери, попила немножко воды и, обессилев, легла на пол.

Мак радостным воплем разбудил ребят. Он неуклюже плясал по комнате. Все стали что-то кричать друг дружке. Ли Чонг, вынося баки с мусором, услыхал их и презрительно фыркнул. Альфред, привратник, решил, что у Мака пирушка.

К девяти часам Милочка сама съела сырое яйцо и выпила полпинты взбитых сливок. К полудню она стала заметно набирать вес. Через день она уже немножко играла, а к концу недели Милочка опять стала веселым, здоровым щенком.

Наконец-то в этой полосе бедствий забрезжил луч надежды. Признаки добрых перемен стали заметны всюду. Сейнер починили, спустили на воду, и он опять вышел в море. Доре передали, что можно спокойно открывать «Медвежий стяг». Эрл Уэйкфилд поймал двухголового ерша и продал его музею за восемь долларов. Полоса бедствий и тщетного ожидания кончилась. От нее не осталось и следа. В ту ночь занавески в окнах лаборатории были опущены, до двух часов ночи слышались Грегорианские песнопения, а когда музыка смолкла, от Дока никто не вышел. Какая-то работа совершалась в сердце Ли Чонга, и в минуту восточного влияния он простил Мака и ребят, списал лягушачий долг, который был главной причиной душевных мук. В знак примирения Ли Чонг взял пинту Старой тенисовки и понес Маку. Их хождения в магазин «Дешевые товары» задевали его чувства, но теперь с этим будет покончено. Визит Ли как раз совпал с первым здоровым проявлением разрушительного инстинкта у Милочки после болезни. Ее вконец избаловали, и никто больше не собирался приучать ее к чистоплотности. Когда Ли Чонг вошел в Королевскую ночлежку с бутылкой тенисовки, Милочка самозабвенно уничтожала единственные кеды Элена, а хозяева радостно ей хлопали.

Мак никогда не ходил в «Медвежий стяг» по чисто мужской надобности. По его мнению, это отдавало бы кровосмешением. Подобное заведение было у бейсбольных площадок, туда он и наведывался. Вот почему, когда Мак переступил порог гостиной, все решили, что он заглянул выпить пива.

– Дора у себя? – спросил он Альфреда.

– А какое у тебя к ней дело? – в свою очередь, спросил Альфред.