Текст книги "Загадай число"

По мере того как Гурни приближался к ним по зеленой лужайке, он разглядел, что это были молодые латиноамериканцы, которыми командовала женщина постарше, в зеленых сапогах до колена и коричневой куртке. В садовой тележке лежало несколько разноцветных мешочков с луковицами тюльпанов. Женщина недовольно наблюдала за работниками.

– Карлос, – закричала она, – roja, blanca, amarilla… roja, blanca, amarilla! – а затем повторила по-английски: – Красный, белый, желтый. Красный, белый, желтый – неужели так сложно запомнить?

Она тяжело вздохнула, по-видимому сокрушаясь о нерадивости своих подопечных, а затем приветливо улыбнулась подошедшему Гурни.

– Мне кажется, что цветущий бутон – самое исцеляющее зрелище на свете, – заявила она с характерным лонг-айлендским выговором. – А вы как думаете?

Он не успел ответить. Она протянула ему руку и представилась:

– Я Кадди.

– Дэйв Гурни.

– Добро пожаловать в рай на земле! Мне кажется, я вас тут раньше не видела.

– Я здесь только на один день.

– Да что вы? – В ее тоне звучало ожидание объяснения.

– Я приятель Марка Меллери.

Она слегка нахмурилась:

– Дэйв Гурни, говорите?

– Да.

– Наверняка он упоминал вас, просто я что-то не припомню. А давно вы знаете Марка?

– С колледжа. Могу я спросить, чем вы здесь занимаетесь?

– Я-то? – Она удивленно вскинула брови. – Я здесь живу. Это мой дом. Я Кадди Меллери. Марк – мой муж.

Глава 13
Не о чем жалеть

Стоял полдень, но сгущавшиеся тучи накрыли долину атмосферой зимних сумерек. Гурни включил в машине обогреватель, чтобы согреть руки. С каждым годом суставы его пальцев становились все чувствительнее, напоминая ему об отцовском артрите. Он разжал пальцы и снова сомкнул их на руле.

Отец тоже так делал.

Он вспомнил, как однажды спросил у него, неразговорчивого, замкнутого человека, не болят ли у него пальцы.

– Это возраст, – ответил ему отец, – ничего с этим не поделаешь. – Его интонация не подразумевала продолжения беседы.

Он снова подумал о Кадди. Почему Меллери не сказал ему, что снова женился? Неужели он не хотел, чтобы Гурни с ней поговорил? И если он не упомянул даже собственную жену, о чем еще он умалчивал?

И тут странная цепочка размышлений заставила его вспомнить строчки из третьего стиха. Он попытался вспомнить его целиком:

 
Я делаю, что сделал
За совесть и за страх,
Чтоб месть не охладела,
Не обратилась в прах,
Чтоб кровь, как роза красная,
Цвела в саду моем.
Явился не напрасно я —
Предстанешь пред судом.
 

Почему кровь была красной, именно как роза? Потому ли, что роза – первое, что ассоциируется с красным цветом?

Желание вернуться домой усилилось голодом. После утреннего кофе у Абеляров прошло полдня, а он до сих пор ничего не ел.

Когда Мадлен была голодна, ее начинало подташнивать, а Гурни в такой ситуации становился чересчур критичным в суждениях, хотя нелегко было себе в этом признаться. Он научился оценивать свое настроение по реакции на внешний мир. Например, у поворота на Уолнат-Кроссинг находилась художественная галерея «Верблюжий горб», где выставлялись местные художники, скульпторы и прочие творческие личности. Когда Гурни был в хорошем настроении, при взгляде на витрину он радовался эксцентричности своих соседей; когда в плохом – их творения казались ему пустышкой. Сегодня галерея его раздражала – верный знак, что дома следует воздержаться от категоричных заявлений.

После утренних порывов ветра трава вдоль пыльной дороги разметалась, как будто ее расчесали. Дорога спускалась в низину между холмами и заканчивалась владением Гурни. Из-за низких облаков на лугу было как-то по-зимнему зябко. Он не без раздражения заметил, что трактор выведен из амбара и стоит рядом с сараем, в котором хранились косилка, бур и прочие инструменты. Дверь в сарай была открыта – словно намек, что придется заняться хозяйственными делами.

Он вошел в дом через кухонную дверь. Мадлен сидела у камина в дальнем углу комнаты с книгой. Взгляд Гурни упал на тарелку с огрызком яблока, виноградными косточками и хлебными крошками, оставленную на журнальном столике. Это напомнило ему о собственном голоде и усилило раздражение. Мадлен оторвалась от чтения и улыбнулась ему.

Гурни подошел к раковине и включил воду, дожидаясь, когда она станет ледяной, как он любил. При этом внутренне он приготовился привычно спорить с Мадлен, которая считала, что пить ледяную воду вредно, – и тут же ему стало стыдно, что он настолько мелочен, настолько раздражителен, настолько инфантилен, чтобы реагировать на такие глупости. Он решил сменить тему, но тут же спохватился, что они еще не успели заговорить.

– Я заметил, что ты трактор вывела из амбара.

– Хотела подключить к нему снегоочиститель.

– Какие-то проблемы?

– Я подумала, что лучше подготовиться, пока снег не выпал.

– Я имею в виду, у тебя не получилось подключить его?

– Он тяжелый. Я решила, что дождусь тебя и ты мне поможешь.

Он поколебался и кивнул, подумав: ну вот опять, берешься за дело, которое тебе не по силам, зная, что заканчивать придется мне. Однако Гурни понимал, что он сейчас не в лучшем настроении, и предпочел ничего не отвечать. Он наполнил стакан ледяной водой и неспешно ее выпил.

Мадлен опустила взгляд на книгу и сказала:

– Звонила эта женщина из Итаки.

– Какая женщина из Итаки?

Она не ответила.

– Ты про Соню Рейнольдс? – догадался он.

– Про нее. – Она ответила равнодушным голосом, под стать ему.

– Что она хотела?

– Хороший вопрос.

– В каком смысле?

– В том смысле, что она не сказала, зачем звонит. Просила передать, чтобы ты перезвонил ей в любое время до полуночи.

Он почувствовал язвительность в ее голосе.

– Она оставила свой номер?

– Похоже, она считает, что он у тебя есть.

Он снова наполнил стакан водой и стал пить, делая задумчивые паузы между глотками. Присутствие в его жизни Сони создавало определенные сложности, но он не понимал, как с этим быть, если не отказываться от проекта с фотографиями преступников для Сониной галереи. А пойти на это он не был готов.

Слегка обескураженный разговором с Мадлен, он вдруг подумал, что эта неловкость, которую он ощущал, эта неуверенность – сама по себе непостижима. Как настолько рациональный и логически мыслящий человек, как он, мог быть настолько эмоционально уязвимым? Из множества допросов подозреваемых он знал, что причина такой уязвимости обычно заключается в подспудном чувстве вины. Но ведь он ничего не сделал, чтобы чувствовать себя виноватым.

Он ни в чем не виноват. Вот где проблема! Непоколебимость этой уверенности. Возможно, он ничего такого не делал в самое последнее время – во всяком случае, он ничего не мог припомнить, – но если вернуться на пятнадцать лет назад, его заявление о собственной невиновности звучало бы фальшиво.

Он поставил пустой стакан в раковину, вытер руки, подошел к стеклянным дверям и выглянул наружу. Мир вокруг был серым. Мир между осенью и зимой. Мелкую снежную пыль, как песок, размело по террасе. В контексте пятнадцатилетней давности он едва ли был невиновен, потому что этот контекст охватывает несчастный случай. Осторожно, как будто нащупывая языком больную десну, чтобы оценить масштаб воспаления, он заставил себя заменить словосочетание «несчастный случай» конкретикой, которая так тяжело ему давалась:

Смерть нашего четырехлетнего сына.

Он проговорил эти слова одними губами, едва шепча. Собственный голос показался ему чужим.

Мысли и чувства, которые следовали за этими словами, были непереносимы, и он попытался отринуть их первым попавшимся способом.

Прокашлявшись, он повернулся к Мадлен и с преувеличенным энтузиазмом произнес:

– Давай разберемся с трактором, пока не стемнело?

Мадлен снова оторвалась от книги. Если она и почувствовала искусственность в его тоне, то не подала виду.

Возня с прикреплением снегоочистителя заняла битый час, после которого Гурни еще час рубил дрова для камина, пока Мадлен готовила ужин: суп из кабачков и свиные отбивные в яблочном соусе. Потом они развели огонь, сели рядом на диване в уютной гостиной рядом с кухней и предались блаженному безделью, какое обычно следует за тяжелой работой и вкусной едой.

Ему хотелось верить, что эти маленькие оазисы спокойствия обещают возвращение отношений, которые были у них когда-то, что стычки и отчужденность последних лет – все же явление временное, но верилось в это с трудом. И даже сейчас эту хрупкую надежду мало-помалу вытеснял более привычный для детектива ход мыслей. Он думал о предстоящем звонке Арибды и о новой телефонной технологии, позволяющей подключиться к звонку.

– Идеальный вечер для камина, – сказала Мадлен, нежно прижавшись к нему.

Он улыбнулся и постарался вновь сосредоточиться на рыжем пламени и простом, близком тепле ее руки. От ее волос исходил чудесный запах. На мгновение ему показалось, что он мог бы сидеть вот так вечность.

– Да, – отозвался он. – Идеальный.

Он закрыл глаза, надеясь, что счастливый момент отвлечет его ум от вечного стремления разгадывать головоломки. Как это ни парадоксально, даже мимолетный покой давался Гурни нелегкой внутренней борьбой. Он завидовал способности Мадлен наслаждаться настоящим, ловить мгновение. Его ум всегда предпочитал настоящему предполагаемое, возможное.

Он задумался, является ли такое устройство ума врожденным, или же это приобретенный способ побега от действительности. Возможно, и то и другое – и тем прочнее это в нем сидит. А возможно…

О господи.

Он поймал себя за абсурдным анализом собственной способности к анализу. Он отчаянно попытался вновь ощутить себя в комнате, на диване. «Господи, помоги мне», – подумал он, хотя никогда не верил в силу молитвы. И тут же спохватился, что едва не произнес это вслух.

Зазвонил телефон. Для него это прозвучало как сигнал к передышке от битвы.

Он поднялся с дивана и взял трубку.

– Дэйв, это Марк.

– Да.

– Я только что поговорил с Кадди, она сказала, что встретила тебя в саду для медитации.

– Было такое.

– В общем… короче, мне как-то неловко, что не познакомил вас, когда была возможность. – Он помедлил, как будто ожидая ответа, но Гурни молчал.

– Дэйв?

– Я слушаю.

– Словом… я хотел извиниться за то, что не представил вас. Это было с моей стороны невежливо.

– Ничего страшного.

– Ты уверен?

– Конечно.

– Кажется, ты расстроен.

– Я не расстроен, хотя меня несколько удивило, что ты ничего про нее не сказал.

– Ну… да… у меня столько всего на уме, что как-то даже в голову не пришло. Ты слушаешь?

– Да.

– Ты прав, должно быть, это выглядит странно, что я не рассказал тебе про нее. Но я действительно не сообразил. – Он помолчал, затем добавил, с неловким смешком: – Думаю, психолог нашел бы это примечательным: забыл упомянуть, что женат.

– Марк, дай я у тебя кое-что спрошу. Ты мне всю правду говоришь?

– Что?.. Почему ты спрашиваешь?

– Слушай, не тяни резину.

Последовала долгая пауза.

– Знаешь, – наконец сказал Меллери, вздохнув, – это долгая история. Я не хотел впутывать Кадди в этот бардак.

– Про какой бардак ты сейчас говоришь?

– Про угрозы.

– Она не знает про эти письма?

– В этом нет необходимости. Они просто напугали бы ее.

– Наверняка она знает про твое прошлое. Она же читала твои книги.

– Она знает. Но эти угрозы – совсем другое дело. Я просто не хочу, чтобы она волновалась.

Это показалось Гурни почти убедительным. Почти.

– А есть какая-то часть твоего прошлого, которую ты особенно тщательно хочешь скрыть от Кадди, от полиции или от меня?

Неуверенная пауза, за которой последовало «нет», настолько явственно противоречила отрицанию, что Гурни засмеялся.

– Что смешного?

– Я не знаю, можно ли тебя назвать худшим лгуном из всех, кого я знавал, Марк, но ты явно в десятке лидеров.

После еще одной долгой паузы Меллери тоже начал смеяться. Это был приглушенный, вымученный смех, напоминающий сдавленные рыдания. Затем он произнес упавшим голосом:

– Что ж, когда все прочее не работает, остается только сказать правду. А правда в том, что вскоре после нашей с Кадди женитьбы у меня был краткий роман с женщиной, которая была гостьей института. Это было чистое безумие с моей стороны. И все закончилось плохо, что любому здравомыслящему человеку было бы ясно с самого начала.

– И?..

– И все. Я вздрагиваю при одной мысли об этом. Эта история связывает меня с моим прошлым, со всей его грязью – эгоизмом, похотью, порочными мыслями.

– Может быть, я чего-то не понял, – сказал Гурни. – Но как это связано с тем, почему ты мне не сказал, что женат?

– Ты будешь думать, что у меня паранойя. Но я подумал, что тот роман может каким-то образом быть связан с этой историей с письмами. И я испугался, что если ты узнаешь о Кадди, ты захочешь с ней поговорить, и… последнее, чего я хочу, – это чтобы она узнала о том безрассудном, идиотском романе.

– Понимаю. Кстати, а кто владелец института?

– В каком смысле владелец?

– Разве существует несколько смыслов?

– Духовно я владелец, потому что программа основана на моих книгах и записях.

– Духовно?

– Юридически всем владеет Кадди – недвижимостью и остальным вещественным имуществом.

– Любопытно. То есть ты главный акробат, но цирк принадлежит Кадди.

– Можно и так сказать, – с прохладцей ответил Меллери. – Думаю, пора вешать трубку. Арибда может позвонить в любой момент.

Он позвонил ровно три часа спустя.

Глава 14
Долг

Мадлен устроилась на диване с вязаньем и была полностью поглощена одной из трех работ, которые у нее находились в разной степени готовности. Гурни сидел в кресле поблизости и листал 600-страничный учебник по компьютерной обработке фотографий, но не мог сосредоточиться на чтении. Дрова в камине догорели до углей, над которыми теперь вспыхивали и, чуть потанцевав, исчезали языки пламени.

Когда зазвонил телефон, Гурни поспешил подойти.

Меллери говорил низким встревоженным голосом:

– Дэйв, это ты?

– Да, я слушаю.

– Он на другой линии. Я включил запись и собираюсь тебя подсоединить. Ты готов?

– Давай.

Мгновение спустя Гурни услышал странный голос, заканчивающий предложение:

– …не будет какое-то время. Но я хочу, чтобы ты знал, кто я.

Голос был высокий и натужный, ритм – неловкий и искусственный. Чувствовался какой-то акцент, но не характерный, как будто слова нарочно слегка коверкали, чтобы сделать голос неузнаваемым.

– Сегодня вечером кое-что для тебя было оставлено. Ты получил?

– Получил что? – Меллери явно нервничал.

– Не получил, значит? Ладно, скоро получишь. Ты знаешь, кто я?

– Кто вы?

– Тебе действительно интересно?

– Разумеется. Откуда я могу вас знать?

– Значит, цифра 658 не подсказала тебе ответ?

– Эта цифра для меня ничего не значит.

– Неужели? Однако из всех возможных цифр ты выбрал именно ее.

– Да кто вы, черт побери?

– Есть еще одна цифра.

– Ч-что? – Голос Меллери задрожал от волнения и испуга.

– Я сказал, что есть еще одна цифра. – В голосе звучало садистское удовольствие.

– Не понимаю.

– Подумай сейчас о какой-нибудь цифре, любой, кроме 658.

– Зачем?

– Загадай любую цифру, кроме 658.

– Хорошо. Я загадал.

– Отлично. Теперь прошепчи ее.

– Не понимаю, что?..

– Прошепчи цифру.

– Прошептать?

– Да.

– Девятнадцать, – громко и резко прошептал Меллери.

На другом конце раздался мрачный смех.

– Хорошо, очень хорошо.

– Так кто вы?

– А ты все еще не понял? Столько мучений, а ты не узнаешь меня. Такую возможность нельзя было исключать. Поэтому тебе была оставлена записка. Ты уверен, что не получал ее?

– Не знаю, о какой записке речь.

– Да, но ты же знал, что цифра 19.

– Вы же сказали загадать цифру.

– Но это была та самая цифра, разве нет?

– Я ничего не понимаю.

– Ты давно заглядывал в свой почтовый ящик?

– Почтовый ящик? Не знаю, когда-то днем.

– Загляни туда еще раз. Увидимся в декабре или даже в ноябре. – За этими словами последовал обрыв связи.

– Алло! – закричал Меллери. – Вы там? Вы слышите? – Когда он снова заговорил, его голос звучал изможденно. – Дэйв?

– Я здесь, – ответил Гурни. – Повесь трубку, проверь ящик и перезвони мне.

Едва Гурни повесил трубку, как телефон вновь зазвонил. Он ответил:

– Угадал. Как ты?

– Хорошо. Но я тут немного занят…

– У тебя все в порядке?

– Да. Прости, что повторяюсь, но я жду звонка с минуты на минуту. Можно я тебе перезвоню?

– Легко. Я просто хотел рассказать тебе кое-какие новости, тут кое-что произошло, я кое-чем занялся. Мы так давно не разговаривали…

– Я перезвоню, как только смогу.

– Хорошо, буду ждать.

– Прости. Спасибо. До связи.

Гурни закрыл глаза и несколько раз глубоко вздохнул. Господи, почему все всегда наваливается сразу? Разумеется, он сам в этом виноват. Отношения с Кайлом лежали в самой неблагополучной плоскости его жизни и были полны вытеснения и самооправдания.

Кайл был ребенком от его первого, недолгого брака с Карен. Воспоминания об этом браке до сих пор, двадцать два года спустя после развода, портили Гурни настроение. Их несовместимость была очевидна с самого начала всем, кто был с ними знаком, однако в силу упрямства (или эмоциональной ущербности, как ему думалось бессонными ночами) они оба ввязались в этот злосчастный союз.

Кайл был похож на мать, он вырос таким же манипулятором и любителем материальных благ. Это она настояла, чтобы его так назвали. Кайл. Гурни так и не привык к этому имени. Невзирая на то что сын был умным человеком и не по годам успешным в финансовом мире, Кайл казалось ему именем самовлюбленного смазливого подростка из мыльной оперы. Кроме того, существование Кайла было постоянным напоминанием о первом браке, который, в свою очередь, напоминал Гурни о каком-то другом человеке в нем самом, теперь недоступном его пониманию, – хотя бы потому, что этот человек хотел жениться на Карен.

Он закрыл глаза, удрученный тем, что так и не разобрался в собственных мотивах, и тем, какую реакцию вызывал у него собственный сын.

Телефон зазвонил. Он снова снял трубку, опасаясь опять услышать Кайла, но звонил Меллери.

– Дэйв?

– Да.

– В почтовом ящике оказался конверт, на нем напечатаны мои имя и адрес, но нет ни марки, ни почтового штампа. Видимо, его туда бросили просто так. Открыть его?

– На ощупь там есть что-то, кроме бумаги?

– Как, например, что?

– Что угодно, там прощупывается что-нибудь?

– Нет, абсолютно плоский конверт, как будто вовсе пустой. Никаких посторонних предметов не чувствую, если ты об этом. Так мне его вскрыть?

– Давай, но остановись, если увидишь что-то, кроме бумаги.

– Хорошо. Вот, вскрыл. Там только один листок. Текст напечатан на машинке. Простая бумага, без шапки. – Последовало несколько секунд тишины. – Что? Что за чертовщина!

– Что там?

– Это невозможно. Не может такого быть…

– Прочитай вслух.

Меллери удивленно прочитал:

– Оставляю эту записку на случай, если ты пропустишь мой звонок. Если ты еще не понял, кто я, подумай про цифру 19. Она ни о ком тебе не напоминает? И не забывай: мы увидимся в декабре или даже в ноябре.

– Это все?

– Да. Так и написано: подумай про цифру 19. Как он мог угадать? Это же невозможно!

– Но там именно так напечатано?

– Да! Я просто хочу сказать… не знаю, что я хочу сказать… то есть… ну это же невероятно… Господи, Дэйв, что происходит?

– Не знаю пока. Но мы разберемся.

Что-то вдруг встало на место – ответ еще не был очевиден, он еще был далек от разгадки, но что-то в его уме сдвинулось с мертвой точки. Теперь он на сто процентов был готов ответить на вызов. Мадлен, стоявшая в дверях, увидела эту решимость. Увидела резкий блеск в его глазах – огонь его неутомимого ума, – и, как обычно, это наполнило ее восхищением и одиночеством.

Новая загадка с цифрой и всплеск адреналина, который она вызвала, не давали Гурни заснуть глубоко за полночь, хотя он лежал в кровати с десяти часов. Он беспокойно ворочался с боку на бок, пока его ум искал подходы к задаче, как человек, который во сне потерял ключи от дома и ломится во все запертые окна и двери поочередно.

Потом он вспомнил вкус мускатного ореха, который был в кабачковом супе, и ощущение дурного сна усилилось.

Если ты еще не понял, кто я такой, подумай про цифру 19. И Меллери загадал именно цифру 19, и это было до того, как он открыл конверт. Невероятно. Но все случилось именно так.

Привкус муската продолжал его донимать. Трижды он вставал выпить воды, это не помогало. А потом он вспомнил про масло. Мадлен добавляла в свой кабачковый суп много мускатного ореха и масла. Как-то раз он даже обсуждал это с их психотерапевтом. С их бывшим семейным психотерапевтом. У которого, впрочем, они были всего дважды, когда спорили, стоит ли Гурни уходить в отставку, и полагали (ошибочно, как потом выяснилось), что разговор с посторонним человеком поможет им преодолеть разногласия. Он попытался вспомнить, к чему он тогда упомянул злосчастный суп, в каком контексте, как ему вообще могло прийти в голову заговорить о чем-то настолько пустячном.

Это была сессия, когда Мадлен говорила о нем так, словно он не присутствовал в той же комнате. Сначала она рассказывала о том, как он спит – если уж заснул, то, как правило, до самого утра не проснется. Тогда-то он и заметил, что исключением были ночи после того, как она готовила суп из кабачков, когда он не мог отделаться от привкуса мускатного ореха и масла. Но она продолжила говорить, игнорируя его дурацкое замечание, обращаясь к психотерапевту, как будто они были двумя взрослыми, обсуждающими ребенка.

Она сказала, что нет ничего удивительного в том, что он не просыпается до самого утра, поскольку работа его так изматывает. В его жизни так мало спокойствия и возможностей расслабиться. Он такой хороший человек, такой порядочный, но постоянно испытывает чувство вины за то, каков он есть, мучимый своими ошибками и недостатками. Столько блестящих профессиональных достижений – но в его сознании все затмевает горстка неудач. Он безостановочно думает, решает какие-то задачи, одну за другой, словно Сизиф, который вечно катит камень в гору, – снова, и снова, и снова. Цепляется за жизнь, как за головоломку, которую необходимо решить. Но ведь не вся жизнь – головоломка, говорила Мадлен, обращаясь наконец-то к нему, а не к терапевту. К жизни можно подходить по-другому. Тайны, а не загадки. То, что можно любить, а не разгадывать.

Воспоминание о ее словах странно подействовало на него. Оно захватило его целиком, растревожило и измотало, а потом постепенно отпустило, заодно с привкусом масла и мускатного ореха, и он погрузился в тяжелый сон.

Под утро он ненадолго проснулся от того, что Мадлен выбиралась из постели. Она негромко высморкалась. Долю секунды он размышлял, отчего она плакала, но тут же подумал, что, скорее всего, причина насморка – какая-нибудь сезонная аллергия. Сквозь сонный прищур он наблюдал, как она открывает шкаф и надевает махровый халат. Чуть позже он услышал – или домыслил во сне, наверняка он не знал, – как она спускается в подвал, а после еле слышно проходит мимо спальни. Когда первый утренний свет залил спальню и просочился в коридор, она вернулась, похожая на призрак, с чем-то в руках – с какой-то коробкой.

Его веки сомкнулись от усталости, и он заснул еще на час.