Текст книги "Он придет"

Глава 3

Последнее обиталище Мортона Хэндлера – если не считать морга – представляло собой роскошный жилой комплекс неподалеку от бульвара Сансет в Тихоокеанских Палисадах. Издалека он смахивал на разломанные в куски пчелиные соты – индивидуальные жилые блоки, соединенные галереями и переходами, были свободно раскиданы по склону холма без всякой видимой системы. Хотя кое-какая архитектурная мысль все же прослеживалась – из каждой из квартир открывался отличный вид на океан. Стиль – нечто псевдоиспанское: ослепительно-белые стены с текстурной штукатуркой, красные черепичные крыши, вычурные кованые решетки… Все свободные клочки земли густо засажены азалиями и гибискусами. И вдобавок множество всяких растений в огромных терракотовых горшках – кокосовые пальмы, фикусы, папоротники, которые смотрелись так, будто кто-то собрал их в кучу, чтобы перевезти на новое место.

Блок с квартирой Хэндлера располагался на одном из средних уровней. Входная дверь была опечатана длинной наклейкой с надписью «Департамент полиции Лос-Анджелеса», а ведущая к террасе дорожка изрядно затоптана грязными следами.

Майло провел меня через террасу, усыпанную разноцветными камешками и заставленную горшками с какими-то мясистыми растениями, к жилому блоку, расположенному наискосок от места преступления. Криво налепленные на его дверь буквы гласили: «УРАВЛЯЮЩИЙ», и я едва удержался, чтобы не позлословить по поводу этого «Ура» – ситуация была для этого не слишком подходящей.

Майло постучался.

Только сейчас я обратил внимание, насколько тут тихо. Жилых блоков в комплексе как минимум с полсотни, а вокруг по-прежнему ни души. Ни единого признака человеческого существования.

Выждав несколько минут, он занес было кулак, чтобы постучать еще раз, но тут дверь неожиданно открылась.

– Ой, простите. Я голову мыла.

Стоявшей на пороге женщине могло быть с равным успехом как двадцать пять лет, так и все пятьдесят. Бледная шелушащаяся кожа, большие карие глаза под выщипанными бровями. Тонкие губы. Чуть неправильный прикус. Волосы темно-русые – судя по прядкам, не уместившимся под накрученный на голову тюрбан из оранжевого полотенца. Одета в выцветшую рубашку с бежево-оранжевым рисунком и рыжие штаны в обтяжку. На ногах – темно-синие теннисные туфли. Глаза ее заметались между мной и Майло. Вид у нее был такой, будто в жизни она постоянно получала тумаки и теперь отказывалась верить, что нечто подобное не случится абсолютно в любой момент.

– Миссис Куинн? Это доктор Алекс Делавэр. Тот самый психолог, про которого я вам говорил.

– Очень приятно, доктор.

Рука у нее оказалась тоненькой, холодной и влажной, и она сразу же ее отдернула.

– Мелоди у себя в комнате, телик смотрит. В школу не пошла – ну как тут после такого-то?.. Пущай смотрит, хоть отвлечется немного.

Мы последовали за ней в квартиру.

Квартира – это еще сильно сказано. Скорее нечто вроде двух больших шкафов, придвинутых друг к другу. Постскриптум архитектора: «Эй, Эд, у нас тут еще четыреста квадратных футов нарисовалось в углу, в конце террасы у номера сто сорок два. Может, пришлепнем туда крышу, воткнем пару листов гипрока и назовем это помещением для управляющего? Посадим туда какого-нибудь безответного бедолагу, и пусть не жужжит – как-никак в Тихоокеанских Палисадах жить будет, не кот начхал…»

Почти все свободное пространство гостиной занимали диван в цветочек с приставным столиком из ДВП и телевизор. На стене – обрамленная в рамку репродукция заснеженной горной вершины, судя по всему, вырезанная из рекламного банковского календаря «Сбережения и займы», и несколько пожелтевших фотографий, с которых на нас смотрели какие-то сурового вида люди с недовольно поджатыми губами. Сделаны были эти снимки, похоже, чуть ли не во времена золотой лихорадки.

– Это мои бабушка с дедушкой, – пояснила миссис Куинн.

Отсюда виднелась кухонная кабинка, из которой доносился запах жарящегося бекона. На кухонном столе я заметил большой пакет чипсов со вкусом лука и сметаны, а также шестибаночную упаковку газировки «Доктор Пеппер».

– Классно.

– Они переехали сюда в тысяча девятьсот втором. Из Оклахомы.

Почему-то это прозвучало как извинение.

Из-за некрашеной деревянной двери доносились внезапные взрывы хохота, аплодисменты, удары гонга и трескучие звонки. Какая-то телевикторина.

– Вон там она – телик смотрит.

– Спасибо, миссис Куинн. Пусть себе пока смотрит. Мы позовем ее, когда будем готовы.

– Дневные передачи ей не посмотреть, всё в школе да в школе. Вот и смотрит теперь.

– Разрешите присесть, мэм?

– Ой, да-да, конечно!

Она суетливо заметалась по комнате, придерживая полотенце на голове. Принесла пепельницу, поставила на приставной столик. Мы с Майло уселись на диван, а себе хозяйка притащила раскладной пляжный стульчик из кухни. Несмотря на худобу, ляжки у нее были довольно мясистые. Вытащив пачку сигарет, она прикурила и сразу затянулась так, что ввалились щеки. Майло перешел к делу.

– Сколько лет вашей дочери, миссис Куинн?

– Бонита. Зовите меня Бонита. Мелоди еще совсем маленькая. Только семь в прошлом месяце стукнуло.

При упоминании дочери она почему-то особенно нервничала. Жадно затягивалась сигаретой, надолго задерживая дым внутри. Быстро сжимала и разжимала пальцы на свободной руке.

– Мелоди может оказаться единственной свидетельницей того, что произошло здесь вчера ночью. – Майло хмуро посмотрел на меня.

Я знал, о чем он думает. В комплексе от семидесяти до ста жильцов, а единственный свидетель – малолетний ребенок.

– Я боюсь за нее, детектив Стёрджис. Вдруг кто узнает? – Бонита Куинн уставилась в пол, словно если долго смотреть туда, то можно раскрыть все потаенные тайны бытия.

– Могу вас заверить, миссис Куинн, что никто ничего не узнает. Доктор Делавэр уже много раз выступал в роли специального консультанта полиции. – Врал Майло совершенно бесстыдно и бойко. – Он хорошо понимает, что все нужно держать в секрете. А потом, – протянул руку и похлопал ее по плечу (мне показалось, что сейчас она взовьется к потолку), – все психологи работают со своими пациентами только на конфиденциальной основе. Так ведь, доктор Делавэр?

– Именно так. – Сейчас явно не стоило влезать во всю эту мутоту касательно прав детей на личную жизнь – когда это конфиденциально, а когда нет.

Бонита Куинн издала какой-то странный писк, который я затруднился интерпретировать. Больше всего он походил на те звуки, которые издавали лягушки на наших лабораторных работах по физиологической психологии – сразу перед тем, как иголка шприца протыкала им череп.

– А этот ваш гипнотизм ничего там у ней не повредит?

Я переключился на своей голос профессионального мозгоправа – спокойный, умиротворяющий тон, который за годы был настолько отработан, что в нужный момент включался просто автоматически. Объяснил ей, что гипноз – никакое не волшебство, а всего лишь сочетание усиленной фокусировки внимания с глубоким расслаблением, что люди склонны вспоминать какие-то вещи более четко, когда они расслаблены, и что именно поэтому полиция применяет этот метод к свидетелям. Что дети более восприимчивы гипнозу, чем взрослые, потому что они менее замкнуты и подвержены фантазиям. Что это не больно, а на самом-то деле даже приятно для большинства детей и что вы не можете навсегда остаться в загипнотизированном состоянии или сделать в нем что-либо помимо своей воли.

– Любой гипноз, – заключил я, – на самом деле самогипноз. Моя роль сведется лишь к тому, чтобы просто помочь вашей дочери сделать то, что для нее совершенно естественно.

Бонита наверняка поняла не более десяти процентов из сказанного, но это, похоже, ее немного успокоило.

– Вот что правда, то правда – насчет естественного-то. Она только и делает, что мечтает всю дорогу. Грезит наяву.

– Вот именно. Гипноз – это как раз что-то вроде этого.

– Учителя постоянно жалуются, говорят, что она спит на ходу, оттого и не успевает… – Она обращалась ко мне так, будто ожидала, что я что-нибудь по этому поводу предприму.

Вмешался Майло:

– А Мелоди не рассказывала вам еще что-нибудь насчет того, что видела, миссис Куинн?

– Нет-нет! – Она выразительно помотала головой. – Мы про это с тех пор и не заговаривали.

Стёрджис вытащил свой блокнот и перелистнул несколько страниц.

– У меня тут записано, что Мелоди не могла уснуть и около часа ночи сидела в гостиной – то есть в этой самой комнате.

– Наверное. Я ушла спать в половине двенадцатого, а потом еще покурить вставала, минут в двадцать первого. Она тогда спала, и я не слышала ее, пока меня опять не сморило. Я бы услыхала. Мы спим в одной комнате.

– Угу. И она сказала, что видела двух мужчин… Вот тут написано: «Я увидела больших дяденек». Потом офицер ее спросил: «Скольких, Мелоди?» а она ответила: «Двух, а может, трех». Когда он спросил ее, как они выглядели, всё, что она могла ответить, это что они были темные. – Теперь он обращался уже ко мне: – Мы спрашивали: черные, латиносы? Ничего. Просто «темные».

– Это может означать «тени». В семь лет это что угодно может означать, – сказал я.

– Ясно.

– Это может означать или двоих мужчин, или одного человека, отбрасывающего тень, или…

– Ладно, не продолжай.

Или вообще ничего.

– Она не всегда говорит правду. Про все.

Мы разом повернулись к Боните Куинн, которая за те несколько секунд, что мы не обращали на нее внимания, успела докурить свою сигарету и зажечь следующую.

– Я не хочу сказать, что она такая уж врунья. Но правду говорит не всегда. Не пойму, как вы вообще можете на нее полагаться.

– У вас в чем проблема – она хронически врет обо всем на свете или только в том случае, когда ей грозят какие-то неприятности? – уточнил я.

– Второе. Когда она не хочет, чтобы я ее отшлепала, – а я знаю, что если что-то разбито, то это наверняка она. Но Мелоди говорит: нет, мамочка, это не я. И тогда получает вдвойне. – В поисках поддержки женщина посмотрела на меня: – За то, что правду не говорит.

– А еще какие-то проблемы с ней есть? – мягко спросил я.

– Вообще-то она хорошая девочка, доктор. Мечтательная только, не может нормально сосредоточиться.

– Да? – Мне надо было как следует понять этого ребенка, если я собирался хоть как-то преуспеть с гипнозом.

– Как надо сосредоточиться – так всё, никак.

Ничего удивительного, если большую часть времени она заперта в крошечной комнатушке наедине с телевизором. Наверняка в этом комплексе исповедуют принцип «Только для взрослых», и от Мелоди Куинн здесь требовалось вести себя тише воды ниже травы. Довольно весомый сегмент населения Южной Калифорнии воспринимает попадающихся на глаза младенцев и древних стариков чуть ли не как личное оскорбление. Словно никто не хочет напоминаний о том, откуда они вышли и к чему неизбежно придут. Подобное отрицание действительности, дополненное хирургическими подтяжками, трансплантацией волос и макияжем, создает маленькую успокаивающую иллюзию бессмертия. Пусть даже ненадолго.

Я был просто-таки уверен, что Мелоди Куинн проводит большую часть своего времени в четырех стенах, хотя комплекс может похвалиться тремя плавательными бассейнами и прекрасно оборудованным спортзалом. Не говоря уже о том, что до океана рукой подать, пляж всего в полумиле. Все эти радости – только для взрослых.

– У нее весь дневник в замечаниях – что не может сидеть спокойно, постоянно отвлекается… Я сводила ее к врачу. Он сказал, что у нее суперактивность. Что-то там в голове.

– Гиперактивность?

– Да, точно. Ничего удивительного. У ее папаши тоже тут были не все дома. – Бонита постучала себя по лбу. – И наркота тебе, и винище… – Она вдруг резко умолкла, бросив испуганный взгляд на Майло.

– Не волнуйтесь, миссис Куинн, все это нас нисколько не интересует. Мы только хотим выяснить, кто убил доктора Хэндлера и миз[13]13
    Миз – госпожа… нейтральное обращение к женщине в англоязычных странах. Ставится перед фамилией женщины – как замужней, так и незамужней.


[Закрыть] Гутиэрес.

– Да, так вот и этот доктор, что мозги вправляет… – Тут женщина опять запнулась, на сей раз уставившись на меня. – Господи, что же это я сегодня – что ни скажу, так глупость сваляю!

Она выдавила слабую улыбку. Я ободрительно кивнул, понимающе улыбнулся в ответ.

– Он был очень славный, этот доктор.

Типа у меня и такие друзья есть!

– Постоянно подшучивал надо мной, и я тоже – спрашивала, не прячет ли он тут запасные мозги, моей-то дурочке вставить. – Бонита рассмеялась странным хихикающим смехом, показав зубы, сильно нуждающиеся в пломбах. К тому моменту я уже сузил ее возраст где-то к тридцатнику с небольшим. Лет через десять она действительно будет выглядеть как старуха. – Ужас, что с ним случилось.

– И с миз Гутиэрес.

– Ну да, и с ней тоже. Только вот от нее я была далеко не в восторге. Понимаете, мексиканка, – а гонору… Там, откуда я родом, они землю копают и метлой машут. А у этой шикарные платья и спортивная машина, маленькая такая… Да еще и в училки выбилась, скажите пожалуйста!

У Бониты Куинн, привыкшей думать, что все мексиканцы – не более чем вьючные животные, не укладывалось в голове, что в большом городе, вдали от полей латука, кто-то из них может походить на нормальных людей. Притом что сама она по-прежнему горбатилась на черной работе.

– Всегда держалась так, будто слишком хороша для тебя. Поздороваешься с ней, а она смотрит куда-то вдаль, словно ей недосуг. – Сделала еще затяжку и лукаво улыбнулась: – На сей раз вроде ничего такого не ляпнула.

Мы оба посмотрели на нее.

– Вы-то, господа, не мексикашки. Больше я такой глупости не сделаю.

Бонита была явно довольна собой, и я воспользовался ее приподнявшимся настроением, чтобы задать еще несколько вопросов.

– Миссис Куинн, а ваша дочь принимала какие-то лекарства по поводу своей гиперактивности?

– О да, конечно! Док прописал ей какие-то пилюли.

– А рецепт у вас далеко?

– Есть бутылочка.

Она встала и вскоре вернулась с коричневым флаконом, наполовину заполненным таблетками. Я взял его и прочитал этикетку. Риталин. Метилфенидата гидрохлорид. Сильнодействующий амфетамин, который возбуждающе действует на взрослых, но успокаивает детей; одно из самых распространенных рецептурных средств, прописываемых американским юнцам. Очень сильное и вызывающее привыкание лекарство со множеством побочных эффектов, среди которых в первую очередь бессонница. Это могло быть объяснением, почему в час ночи Мелоди Куинн сидела в темной комнате, таращась в окно.

Риталин – излюбленное лекарство для управления детьми. Он улучшает внимание, снижает частоту случаев проблемного поведения у гиперактивников – на первый взгляд все просто замечательно, если не считать, что симптомы гиперактивности трудно дифференцировать от симптомов тревоги, депрессии, острой реакции на стресс или простого утомления от школьной нагрузки. Мне доводилось видеть детей, слишком обгонявших в развитии своих одноклассников, которым ставили диагноз «гиперактивность». Равно как и тем, кто прошел через ужасы развода родителей или пережил еще какую-то серьезную душевную травму.

Грамотный врач должен всесторонне оценить все психологические и социальные факторы, прежде чем прописывать риталин или какие-то другие препараты, модифицирующие поведение. Грамотных врачей у нас вообще-то хватает. Но некоторые предпочитают идти по самому простому пути, сразу прибегая к таблеткам. Это, конечно, не преступная халатность, но весьма близко к ней.

Открыв флакон, я вытряхнул несколько таблеток себе на ладонь. Они были янтарного цвета – дозировка по двадцать миллиграммов. Изучил этикетку. По одной таблетке три раза в день. Шестьдесят – это вообще-то максимальная суточная доза. Многовато для семилетнего ребенка.

– Вы давали их три раза в день?

– Угу. Там ведь так и написано?

– Да, вижу… А ваш врач не предложил поначалу таблетки послабее – белые или синие?

– Ну да. Поначалу мы давали ей три синих. Действовало довольно хорошо, но в школе продолжали на нее жаловаться, так что он сказал, что стоит попробовать эти.

– И эта дозировка на нее подействовала?

– По мне так просто отлично подействовала! А если впереди тяжелый день со множеством посетителей – когда много народу, она не очень-то, сразу начинает выделываться, – то я даю ей еще одну.

Так, а ко всему прочему, еще и передозировка.

Судя по всему, Бонита Куинн почувствовала в моем лице удивление и неодобрение, которые я безуспешно пытался скрыть, поскольку заговорила с негодованием в голосе:

– Док сказал, что это нормально. Он очень важный человек. Знаете, сюда не допускают детей, и меня здесь держат только при условии, что она будет вести себя тихо. В управляющей компании, «М и М» называется, меня сразу предупредили: хоть одна жалоба насчет детей – и всё.

Несомненно, в общественной жизни Мелоди это сотворило чудо. Скорее всего, ни друзей, ни подружек у нее здесь не имелось.

Была горькая ирония в том, что семилетний ребенок заперт, как в тюрьме, посреди всего этого царства роскоши, засунутый в жалкую нору высоко на горе над простором океана и закармливаемый риталином, дабы утолить чаяния лос-анджелесской системы образования, туповатой мамаши и какой-то там управляющей компании.

Я еще раз изучил этикетку, чтобы найти фамилию врача, выписавшего рецепт. Когда же ее нашел, все начало становиться на свои места.

Л. У. Тоул. Лайонел Уиллард Тоул, доктор медицины. Один из самых преуспевающих и уважаемых педиатров Вест-Сайда. Я никогда не встречался с ним лично, но был немало о нем наслышан. Одно из светил Западного педиатрического и еще полдюжины вест-сайдских больниц. Большая шишка в Академии педиатрии. Бессменный докладчик на семинарах, посвященных пониженной обучаемости и поведенческим проблемам. Кругом нарасхват.

А еще доктор Тоул выступал в качестве платного консультанта сразу трех фармацевтических концернов. Перевожу: в качестве «толкача». Среди врачей, особенно молодых, которые в своем отношении к сильнодействующим препаратам наиболее консервативны, он пользовался репутацией человека, чрезмерно увлекающегося медикаментозным лечением – фактически раздающего рецепты на подобные «колеса» направо и налево. Об этом не кричали на каждом углу, поскольку Тоул за долгие годы своей практики обзавелся очень влиятельными пациентами и множеством связей, но в кулуарах все сходились во мнении, что он практически тот же наркоторговец, только для младенцев. Интересно, как вообще простая тетка вроде Бониты Куинн ухитрилась попасть к нему на прием? Напрямую спрашивать не с руки – будет выглядеть как неуместное любопытство.

Я отдал ей флакон и повернулся к Майло, который за все это время не проронил ни слова.

– Надо кое-что обсудить.

– Мы только на минутку, мэм.

За дверью квартиры я сказал ему:

– Я не могу гипнотизировать эту девчонку. Она по уши обдолбана таблетками. Работать с ней рискованно, да и к тому же вряд ли удастся вытащить из нее что-нибудь стоящее.

Майло переварил сказанное.

– Блин. – Он почесал в голове. – Может, снять ее с таблеток на несколько дней?

– Это медицинское предписание. Стоит нам в это влезть, вовек не отмоемся. Нужно разрешение лечащего врача. Это нарушение врачебной тайны.

– А кто у нее врач?

Я рассказал ему про Тоула.

– Просто замечательно!.. Но, может, он все-таки согласится – всего на несколько дней?

– Может, но все равно нет гарантии, что она нам хоть что-нибудь расскажет. Этот ребенок уже год сидит на стимуляторах. И как насчет мамаши? Она ведь напугана до чертиков. Сними ее дитятю с таблеток, и она первым делом запрет ее в комнате на двадцать часов в сутки. Они тут любят тишину.

В комплексе было по-прежнему тихо, как в мавзолее. И это в час сорок пять дня.

– Ну, можешь по крайней мере просто посмотреть на девчонку? Может, не такая уж она и обдолбанная…

Дверь на противоположной стороне террасы, ведущая в квартиру Хэндлера, была уже открыта. Внутри некогда элегантного гнездышка царил полный кавардак: восточные ковры, всякий антиквариат, прозрачная акриловая мебель – все сдвинуто со своих мест, повалено или поломано; белые стены заляпаны кровью. Среди всего этого бардака тихо, как кроты, копошились криминалисты.

– Она только что приняла вторую таблетку, Майло.

– Блин! – Он врезал кулаком в ладонь. – Просто поговори с ней! Скажи, что про нее думаешь. Может, она нормально соображает.

* * *

Куда там! Мать проводила ее в гостиную и тут же вышла за дверь вместе с Майло. Мелоди неотрывно смотрела на меня издалека, посасывая большой палец. Совсем малышка. Если б я не знал ее возраст, с ходу дал бы лет пять, от силы пять с половиной. У нее было длинное серьезное личико с огромными карими глазищами. Прямые светлые волосы спадали на плечи, защепленные на голове двумя пластмассовыми заколками. Голубые джинсики, футболочка в сине-зелено-белую полоску. Ноги босые и грязные.

Я подвел ее к складному стульчику и уселся напротив на диван.

– Привет, Мелоди. Меня зовут доктор Делавэр. Я психолог. Знаешь, что это такое?

Никакого отклика.

– Я такой доктор, который не делает уколов. Я просто разговариваю и играю с детьми. Пытаюсь помочь тем деткам, которым грустно или страшно.

При слове «страшно» она на секунду подняла взгляд. Потом опять уставилась куда-то в сторону, посасывая палец.

– Ты знаешь, почему я с тобой разговариваю?

Ее глазенки заметались по комнате, старательно избегая меня.

– Я пришел, потому что вчера ночью ты могла увидеть что-то очень важное. Когда не могла уснуть и смотрела в окно.

Она не ответила. Я продолжал:

– Мелоди, а что ты вообще любишь делать?

Молчание.

– Любишь играть?

Она кивнула.

– Я тоже люблю играть. А еще кататься на роликах. Ты тоже катаешься?

– Угу.

Как же, держи карман шире. От роликов слишком много шума.

– А еще я люблю смотреть кино. Смотришь кино?

Она что-то неразборчиво буркнула. Я наклонился ближе.

– Так как, зайчик?

– По телику. – Голос у нее был тоненький и дрожащий, с придыханием – словно ветерок шевелил сухие листья.

– Так-так. По телику. Я тоже смотрю телик. И какие передачи тебе больше нравятся?

– Про Скуби-Ду.

– Скуби-Ду. Классный сериал. А еще какие?

– Мама смотрит про любовь.

– А ты любишь сериалы про любовь?

Она помотала головенкой.

– Скучно?

Некий намек на улыбку вокруг засунутого в рот пальца.

– У тебя есть игрушки, Мелоди?

– В комнате.

– Можешь показать?

* * *

Комната, которую она делила с матерью, по своему характеру оказалась ни детской, ни взрослой. Размерами максимум десять на десять футов, с низеньким потолком и высоко расположенным единственным оконцем, она больше напоминала тюремную камеру. Мелоди с Бонитой спали вдвоем на одной двуспальной кровати – фактически матрасе, даже без спинки в изголовье. Кровать была не заправлена – откинутое к ногам тоненькое ворсистое одеяло открывало смятые простыни. С одного боку к ней пристроился ночной столик с кремами, лосьоном для рук, расческами, гребнями и кусочком картона с пришпиленными к нему заколками для волос. С другого привалился огромный, поеденный молью плюшевый морж кислотно-бирюзового цвета. Единственным украшением на стене оказалась младенческая фотография Мелоди. Если не считать кровати, из меблировки здесь имелись только покосившийся комод из голой сосны, накрытый вязаной салфеткой, и телевизор.

В углу лежала небольшая кучка игрушек.

Мелоди нерешительно повела меня к ней. Подобрала из кучи грязную пластмассовую куклу-голыша.

– Аманда, – сообщила мне.

– Красивая.

Малышка крепко прижала страшноватую куклу к груди и принялась укачивать.

– Наверное, ты хорошо о ней заботишься.

– Да, хорошо. – Сказано это было оборонительным тоном. Ребенок явно не привык к похвалам.

– Нисколько не сомневаюсь, – мягко произнес я. Оглядел моржа. – А это у нас кто?

– Жиртрест. Это папа мне подарил.

– Какой симпатичный!

Девочка подошла к плюшевому зверю, который был ростом почти с нее, и старательно его погладила.

– Мама хочет его выбросить, потому что он слишком большой, но я ей не разрешаю.

– Жиртреста нельзя выбрасывать.

– Угу.

– Тебе ведь папа его подарил.

Она твердо кивнула и улыбнулась. По-моему, я прошел испытание.

Следующие двадцать пять минут мы сидели с ней на кровати и играли.

Когда мы с Мелоди вернулись к Майло с Бонитой, то были уже с ней неразлейвода. Успели построить и разрушить несколько воображаемых миров.

– Глазенки-то блестят, – заметила Бонита.

– Мы отлично провели время, миссис Куинн. Мелоди просто замечательная девочка.

– Это хорошо. – Она подошла к дочери и положила ей ладонь на макушку. – Вот и молодец, лапа.

Глаза ее светились неожиданной теплотой, которая быстро исчезла. Повернувшись ко мне, Бонита спросила:

– Ну и как ваш гипноз?

– Я пока так, без гипноза. Мы с Мелоди просто познакомились поближе.

Я отвел ее в сторонку.

– Миссис Куинн, гипноз требует полного доверия со стороны ребенка. Обычно перед сеансом я провожу с детьми какое-то время. Мелоди отлично идет на контакт.

– Так она вам ничего не рассказала?

Женщина полезла в нагрудный карман рубашки и вытащила очередную сигарету. Я дал ей прикурить, и этот жест ее явно изумил.

– Ничего особо важного. С вашего разрешения, я загляну завтра в это же самое время и еще немного побуду с Мелоди.

Она подозрительно оглядела меня с ног до головы, пожевала сигарету и наконец пожала плечами:

– Вы же доктор.

Мы опять вернулись к Майло и малышке. Тот, присев на колено, показывал ей свой полицейский значок. Она завороженно изучала его широко распахнутыми глазами.

– Мелоди, если ты не против, завтра я тоже приду, и мы еще поиграем.

Она вопросительно посмотрела на свою мать, опять принявшись сосать большой палец.

– Меня это устраивает, – коротко бросила Бонита Куинн. – А теперь давай, беги.

Мелоди метнулась обратно в свою нору. Приостановившись на пороге, робко оглянулась на меня. Я помахал ей, она помахала мне в ответ и скрылась за дверью. Через секунду оттуда опять забубнил телевизор.

– И вот что еще, миссис Куинн. Перед тем как подвергать Мелоди гипнозу, мне нужно обязательно поговорить с доктором Тоулом.

– Ну хорошо…

– Мне нужно ваше разрешение поговорить с доктором Тоулом по поводу схемы лечения. Вы, наверное, понимаете, что он связан обязательством сохранять конфиденциальность – точно так же, как и я.

– Ладно. Я доверяю доктору Тоулу.

– И можно попросить его отменить ее таблетки на пару дней?

– Ой, да хорошо, хорошо! – Она только раздраженно отмахнулась.

– Благодарю вас, миссис Куинн.

Мы оставили ее посреди гостиной, окутанную клубами табачного дыма. Неистово затягиваясь, она сорвала с головы полотенце, и разлетевшиеся по плечам волосы сверкнули в лучах полуденного солнца.

* * *

Усевшись за руль, я медленно покатил в сторону Сансет.

– И нечего так лыбиться, Майло.

– А чё? – Он высунулся в пассажирское окно, и волосы хлопали у него вокруг головы, словно утиные крылья.

– Возомнил, будто подцепил меня на крючок? Ну как же – такое дитя, глазищи как на картинах Кин[14]14
    Главные персонажи картин американской художницы Маргарет Кин – дети с огромными трогательными глазами. Одно время за автора этих работ выдавал себя ее муж Уолтер Кин, и скандал с его разоблачением тоже оказался весьма трогательной историей.


[Закрыть]…

– Если ты прямо сейчас решил соскочить, это меня не обрадует. Но помешать я тебе не могу. Обещанные ньокки по-любому за мной.

– К черту ньокки. Давай-ка лучше пообщаемся с доктором Тоулом.

* * *

«Севиль» пожирал бензин ведрами. Пришлось зарулить на шевроновскую заправку самообслуживания на Бонди. Пока Майло наполнял бак, я узнал по справочной номер Тоула и набрал его. После того как перечислил все свои медицинские звания, с доктором меня соединили буквально через полминуты. Я коротко объяснил, почему хочу с ним побеседовать, и предложил обсудить все прямо по телефону.

– Нет, – ответил он. – У меня полная приемная детишек.

Голос у него мягкий и успокаивающий – тот самый голос, который родители жаждут услышать в два часа ночи, когда ребенок уже весь посинел.

– Когда будет удобно вам позвонить?

Тоул не ответил. Я слышал на заднем плане только какую-то возню, потом приглушенные голоса. Потом его голос опять вернулся в трубку.

– Может, заскочите в половине пятого? У меня как раз намечается «окошечко».

– Премного благодарен, доктор. Я вас надолго не займу.

– Не стоит.

И он повесил трубку.

Я вышел из телефонной кабинки. Майло как раз вытаскивал заправочный пистолет из горловины «Севиля», держа его на отлете, чтобы не закапать бензином костюм.

Я опять устроился на водительском месте и высунул голову в окно.

– Протри-ка заодно лобовуху, сынок.

Он скорчил рожу, как у горгульи – особых усилий ему для этого не требуется, – и показал мне средний палец. А потом все-таки принялся елозить по стеклу бумажными полотенцами.

Времени – двадцать минут третьего, а до офиса доктора от силы минут пятнадцать езды. Надо было как-то убить целый час. Заморачиваться с «высокой кухней» мы оба оказались не в настроении, так что поехали обратно в Западный район и в итоге оказались все там же, «У Анжелы».

Майло заказал себе нечто под названием «Делюкс-омлет Сан-Франциско», оказавшееся ярко-желтым кошмаром с начинкой из шпината, помидоров, рубленого мяса, чили, лука и маринованных баклажанов. Накинулся на него, только за ушами трещало. Я же ограничился сэндвичем с говядиной и бутылочкой пива «Курз». Прерываясь, чтобы заглотить очередной здоровенный кусок «делюкса», детектив посвятил меня в подробности убийства Хэндлера.

– Ни хрена не понятно, Алекс. Вроде бы все признаки чисто психопатического убийства – оба лежали спеленатые в спальне, словно скот, приготовленный для забоя. Больше полусотни ножевых ранений. Девица выглядела так, будто ее Джек-потрошитель…

– Избавь меня от таких подробностей. – Я показал на свою тарелку.

– Прости. Забыл, что разговариваю с гражданским. Когда сто лет в таком дерьме барахтаешься, ко всему привыкаешь. Жить-то надо – вот и приучаешься есть, пить и срать на все это дело. – Майло утер физиономию салфеткой и надолго приник к стакану с пивом. – И при всем при том, несмотря на всю эту дикость, никаких следов взлома. Входная дверь открыта. Обычно это уже само по себе странно. Правда, в данном случае вполне может быть объяснимо: ведь убитый – психиатр по профессии, он мог знать преступника и сам его впустить.

– Думаешь, это кто-то из его пациентов?

– Ничуть не исключено. Психиатры ведь и имеют дело с психами?

– Я буду очень удивлен, если это так, Майло. Десять к одному, что у Хэндлера была типичная для Вест-Сайда практика – бесящиеся с жиру тетки бальзаковского возраста, надорвавшиеся на работе топ-менеджеры да для полного фарша пара-тройка случаев подросткового кризиса идентичности.

– Не слышу ли я в твоих речах нотки профессионального цинизма?

Я пожал плечами:

– Просто в большинстве случаев так оно и есть. Не хочу сказать, что все так уж тихо и гладко, но на деле большинство из нас – что психологов, что психиатров – крайне редко сталкиваются с тем, что можно отнести к категории душевных заболеваний. Настоящих сумасшедших – тех, кто действительно не в себе, – обычно госпитализируют.