Текст книги "Он придет"

Глава 9

На момент своего убийства Мортон Хэндлер занимался психиатрической практикой уже без малого пятнадцать лет, приняв за все это время для лечения и разовых консультаций более двух тысяч пациентов. Записи об этих людях хранились в желтых канцелярских папках и были уложены в картонные коробки, крепко заклеенные скотчем и опечатанные полицейской печатью – по сто пятьдесят штук в каждой.

Майло привез эти коробки ко мне домой – с помощью худощавого, лысоватого чернокожего детектива по имени Делано Харди. Пыхтя и сопя, они затащили коробки ко мне в столовую. Вскоре все стало выглядеть так, будто я только что въехал или собираюсь переезжать.

– Все не так плохо, как кажется, – заверил меня Майло. – Все до единой тебе смотреть не придется. Правда, Дел?

Харди прикурил сигарету и согласно кивнул.

– Мы уже сделали предварительную сортировку, – сказал он. – Исключили всех, кто уже умер. Решили, что вряд ли они могут быть потенциальными подозреваемыми.

Оба заржали. Черным коповским смехом.

– Вдобавок, – продолжал Харди, – в отчете коронера говорится, что Хэндлера с девушкой зарезал кто-то далеко не хилый. Глотку с первой же попытки раскроили до самого позвоночника.

– Что означает, – перебил я, – мужчину.

– Дамочки тоже встречаются ого-го какие! – рассмеялся Харди. – Но мы ставим все-таки на мужика.

– Тут примерно шестьсот пациентов мужского пола, – добавил Майло. – Вон те четыре коробки.

– А еще, – объявил Харди, – мы привезли вам небольшой подарок.

Он вручил мне небольшую коробочку, завернутую в зелено-красную рождественскую бумагу с узором в виде почтовых рожков и веночков из падуба. Она была перевязана красной ленточкой.

– Другой бумаги не нашли, – объяснил Харди.

– Думаем, тебе понравится, – добавил Майло.

Я начал чувствовать себя зрителем какого-то «черно-белого» комедийного скетча. «Здравствуй, дядя Том! Доброго здоровьичка, маса!» С Майло произошло любопытное превращение. В присутствии другого детектива он дистанцировался от меня и нацепил на себя маску крутого всезнающего копа-ветерана.

Я распаковал коробку и открыл ее. Внутри, на слое ваты, лежало закатанное в пластик удостоверение Лос-анджелесского департамента полиции. Фотография на нем оказалась в точности та же, что и на моих водительских правах, с тем странным замороженным выражением лица, которым, похоже, отличаются все фото на документы. Под фотографией имелась моя подпись – тоже с водительских прав. Еще ниже – имя-фамилия, моя ученая степень и должность «специальный консультант», напечатанные типографским шрифтом. Жизнь имитирует искусство…

– Я тронут.

– Нацепляй, – сказал Майло. – И постарайся поторжественней.

Карточка очень походила на тот бейдж, который я носил в Западном педиатрическом, только вместо шнурка – зажим. Я прикрепил его к воротничку рубашки.

– Вещь! – сказал Харди. – Если б с ней еще и в кино бесплатно пускали – вообще цены не было бы.

Он полез в пиджак и выудил оттуда сложенный лист бумаги.

– А теперь осталось только прочитать и подписать. – Протянул мне ручку.

Я прочитал – сплошь мелкий шрифт.

– Тут говорится, что вы не должны мне платить.

– Верно, – с притворной грустью вздохнул Харди. – И если вы порежетесь бумагой, читая эти документы, то не сможете вчинить иск департаменту.

– Это чтобы начальство не ныло, Алекс, – сказал Майло.

Я пожал плечами и поставил подпись.

– А теперь, – объявил Харди, – вы – официальный консультант Департамента полиции Лос-Анджелеса. – Он сложил бумагу и сунул ее обратно в карман. – Прямо как тот петух, который затрахал всех кур в курятнике, так что его кастрировали и превратили в консультанта.

– Очень лестно, Дел.

– Друг Майло – мой друг, и все такое.

Майло тем временем достал свой швейцарский армейский нож и открывал заклеенные коробки. Дюжинами вытаскивал оттуда папки и аккуратными стопками раскладывал на обеденном столе.

– Они в алфавитном порядке, Алекс. Можешь проглядеть их и отобрать самых чеканутых.

Когда он закончил, они с Харди приготовились отбыть.

– А мы тем часом пообщаемся с плохими парнями из базы данных по схожим преступлениям. Уже распечатали.

– Работы – начать да кончить, – буркнул Харди и, хрустнув пальцами, принялся высматривать, куда бы выбросить окурок, сгоревший до самого фильтра.

– Бросьте в раковину.

Он отошел.

Когда мы остались одни, Майло сказал:

– Я вправду тебе очень благодарен, Алекс. Не перенапрягайся – не пытайся все закончить за сегодня.

– Сделаю сколько смогу, пока в глазах не начнет расплываться.

– Хорошо. Мы тебе еще сегодня пару раз позвоним. Вдруг ты чего нароешь по ходу пьесы…

Вернулся Харди, поправляя галстук. Он щеголял в отличном темно-синем костюме-тройке, белой рубашке, кроваво-красном галстуке и сверкающих черных лоферах телячьей кожи. Майло в своих провисших штанах и унылой спортивной куртке из твида выглядел рядом с ним еще более потасканным, чем обычно.

– Готов, братан? – спросил Харди.

– Готов.

– Тогда вперед.

Когда они ушли, я поставил на проигрыватель пластинку Линды Ронстадт и под аккомпанемент композиции «Бедный, бедный я, несчастный» приступил к исполнению обязанностей консультанта.

* * *

Восемьдесят процентов пациентов мужского пола в карточках распадались на две категории. Первую представляли собой богатые бизнесмены и руководители различного звена, направленные своими терапевтами по поводу различных симптомов, могущих иметь отношение к стрессу, – стенокардии, импотенции, болей в брюшной полости, хронических головных болей, бессонницы, кожной сыпи непонятной этиологии. Во вторую входили люди всех возрастов, которым был поставлен диагноз «депрессия». Я наскоро просмотрел их истории болезни и отложил оставшиеся двадцать процентов для более пристального изучения.

Когда я приступил, то совершенно не знал, что являл собой Мортон Хэндлер как психиатр, но после нескольких часов изучения его карточек у меня понемногу начало складываться представление о нем – представление далеко не отрадное. Святым я его уж точно не назвал бы.

Записи о своих терапевтических сеансах он вел поверхностно, небрежно и настолько расплывчато, что с равным успехом мог не вести их вообще. При чтении было невозможно понять, чем он вообще занимался во время бесчисленных сорокапятиминутных приемов. Сведения о схемах лечения, прогнозах, механизмах возникновения стресса – в общем, обо всем, что так или иначе можно счесть существенным с медицинской или психологической точки зрения, оказались весьма скудными. Это разгильдяйство становилось еще более заметным в записях, сделанных за последние пять или шесть лет его жизни.

А вот его финансовые отчеты, с другой стороны, оказались весьма методичными и подробными. Расценки у него были высокие, а его письма должникам с напоминанием о погашении задолженности отличались строгостью и четкостью формулировок.

И хотя последние нескольких лет Хэндлер тратил все меньше времени на беседы с больными и больше занимался выпиской рецептов, объемы назначаемых им медицинских препаратов в целом не превышали обычного уровня. В отличие от Тоула к «толкачам» он вроде не относился. Но и терапевт из него был тот еще.

Что меня действительно зацепило, так это его склонность – опять-таки наиболее заметная в последние годы – вставлять в свои записи ехидные замечания. Эти заметки, которые он даже не удосужился упрятать за медицинским жаргоном, представляли собой не более чем саркастические выпады против пациентов. «То ржет, то сопли жует» – это про пожилого пациента с жалобами на резкие перепады настроения. «Вряд ли способен к какому-нибудь конструктиву» – его приговор другому. «Хочет прикрыться терапией от скучной бессмысленной жизни». «Реальный неудачник». И так далее.

Ближе к вечеру моя психологическая аутопсия Хэндлера была в общем и целом закончена. Он «перегорел» – еще один среди множества рабочих муравьев, выросших в ненависти к избранной профессии. Наверное, какое-то время Хэндлер еще относился к делу с должным тщанием – его ранние записи оказались вполне достойными, и даже не без творческой искры, – но под конец он уже таким не был. Тем не менее продолжал упорно держаться за опостылевшую практику, день за днем, сеанс за сеансом, не желая отказываться от шестизначных поступлений и всех благ материального процветания.

Интересно, подумалось мне, чем он занимался, пока пациенты изливали на него свой внутренний раздрай. Дремал, грезил наяву? Погружался в фантазии – сексуальные, финансовые, садистские? Планировал меню на ужин? Занимался арифметикой в уме? Считал овец? Прикидывал, сколько страдающих маниакально-депрессивным психозом уместится на кончике иглы?[31]31
    Намек на вопрос: «Сколько ангелов уместится (или могут танцевать) на кончике иглы?» – пародирующий дискуссии средневековых схоластов. Кстати, диагноза «маниакально-депрессивный психоз» давно уже не ставят; в нынешней практике используется термин «биполярное расстройство».


[Закрыть]

Что бы это ни было, речь явно не шла о каком-то настоящем внимании к человеческим существам, сидящим перед ним и верящим, что ему есть до них дело.

Мне сразу вспомнился старинный анекдот – тот, про двух психиатров, которые встретились в лифте в конце рабочего дня. Один молодой, новичок и явно вымотан до предела, падает с ног от усталости – галстук набекрень, волосы всклокочены. Он поворачивается и замечает второго, видавшего виды ветерана, который совершенно невозмутим, свеж и бодр – загорелый, подтянутый, прическа волосок к волоску, на лацкане благоухающая гвоздика.

«Доктор! – заклинает молодой. – Сделайте милость, расскажите, как вам это удается?»

«Что удается, сынок?»

«Так вот сидеть, час за часом, день за днем, выслушивая проблемы людей и не допуская их внутрь себя!»

«А кто их вообще слушает?» – отвечает гуру.

Смешно. Только если вы не выкладываете по девяносто баков за сеанс Мортону Хэндлеру и не получаете скрытую оценку в качестве жующего сопли нытика за свои же деньги.

Может, кто-то из персонажей его сомнительной прозы каким-то образом раскрыл обидный обман и убил его? Конечно, вряд ли стоило с такой жестокостью разделывать на мясо Хэндлера и его подругу только лишь с целью поквитаться за обиду подобного рода. Но как знать? Гнев – хитрая штука; иногда он лежит под спудом годами, и для запуска ему порой хватает вполне тривиального стимула. Случалось, что люди рвали друг друга в клочки и из-за помятого автомобильного бампера…

И все же трудно было поверить, что страдающие депрессией и психосоматическими расстройствами, чьи истории болезни я успел изучить, оказались тем материалом, из которого могли сформироваться полуночные душегубы. Правда, во что мне на самом деле не хотелось верить – так это в то, что имелось две тысячи потенциальных подозреваемых, с которыми придется иметь дело.

Было уже почти пять вечера. Я вытащил из холодильника банку пива «Курз», вынес на балкон и улегся в шезлонг, закинув ноги на перила. Пил и смотрел, как солнце опускается за верхушки деревьев. Кто-то по соседству включил панк-рок. Странно, но в хриплых воплях и ревущих аккордах никакой дисгармонии я в тот момент не ощутил.

В половине шестого позвонила Робин.

– Привет, котик. Не хочешь приехать? Сегодня вечером «Ки-Ларго»[32]32
    Остросюжетный фильм-нуар Джона Хьюстона (1948), снятый по мотивам одноименной пьесы М. Андерсона; в главных ролях – Х. Богарт и Л. Бэкол.


[Закрыть].

– А то, – отозвался я. – Прихватить на ужин чего-нибудь эдакого?

Она на секунду задумалась.

– Как насчет чили-догов? И пива.

– А я уже вовсю по пиву ударяю. – На кухонной стойке лежали три смятые банки «Курз».

– Дай мне время наверстать, дорогой. Увидимся около семи.

Майло не проявлялся с половины второго. Тогда он звонил из Беллфлауэра – как раз собирался опросить парня, за которым числилось семь случаев нападения на женщин с отверткой. Очень мало схожести с делом Хэндлера, но работать приходилось с тем, что есть.

Я позвонил в Западный полицейский дивизион и попросил передать Стёрджису, что вечером меня дома не будет. Потом набрал номер Бониты Куинн. Выждал пять гудков и, когда никто не ответил, повесил трубку.

Хамфри и Лорен были, как всегда, великолепны. Чили-доги вызвали у нас отрыжку, но оказались вполне ничего. Обнявшись, мы некоторое время послушали Тэла Фэрлоу и Уэса Монтгомери[33]33
    Знаменитые американские гитаристы.


[Закрыть]. Потом я подобрал один из инструментов, раскиданных по студии, и поиграл ей. Робин слушала, прикрыв глаза, с легкой улыбкой на губах, потом мягко сняла мои руки с гитары и притянула меня к себе.

Я собирался остаться на ночь, но к одиннадцати уже не находил себе места.

– Что-то случилось, Алекс?

– Нет.

Это просто мой зейгарник меня дергал.

– Это то дело, так?

Я ничего не сказал.

– Я начинаю за тебя беспокоиться, сладенький. – Робин положила мне голову на грудь – приятная ноша. – Ты стал таким дерганым с того момента, как Майло во все это тебя втянул… Я никогда не знала тебя раньше, но из того, что ты мне рассказывал, это очень похоже на те старые добрые дни.

– Тот старый Алекс был не таким уж плохим парнем, – оборонительно отреагировал я.

Она благоразумно промолчала.

– Нет, – поправился я. – Тот старый Алекс был жутким занудой. Я обещаю не возвращать его назад, о’кей?

– О’кей. – Робин поцеловала меня в кончик подбородка.

– Вот и ладушки.

Но когда я оделся, во взгляде ее смешивались беспокойство, обида и смущение. Когда я начал что-то объяснять, она отвернулась. Я сел на край кровати и обхватил ее за плечи. И поворачивал до тех пор, пока ее руки не скользнули мне на шею.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Дай мне немного времени.

Робин издала какой-то сладкий звук и обняла меня еще крепче.

Когда я ушел, она уже засыпала, а ее веки трепетали в предвкушении первого сновидения за ночь.

Я, как волк, накинулся на сто двадцать карточек, которые отложил в сторону, и проработал до ранних утренних часов. В большинстве из них тоже не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего. Девяносто одна карточка принадлежала больным медицинского центра «Кедры-Синай», лежащим в нем по поводу различных физических заболеваний, – Хэндлера вызывали к ним в качестве консультанта, когда он трудился там в составе вспомогательной психиатрической группы. У еще двадцати диагностировали шизофрению, но все они оказались престарелыми пациентами реабилитационного центра, в котором он проработал год.

А вот оставшиеся девять мужчин определенно представляли интерес. Хэндлер поставил им всем различные психопатические расстройства. Естественно, к зафиксированным в историях болезни диагнозам стоило отнестись с изрядной долей скепсиса, поскольку его суждения не вызывали у меня особого доверия. Тем не менее эти карточки стоило изучить более пристально.

Возраст этих пациентов укладывался в промежуток от шестнадцати до тридцати двух лет. Большинство из них были направлены на консультацию всевозможными государственными и общественными организациями, не связанными с медициной, – департаментом по надзору за условно осужденными, Калифорнийским управлением по делам несовершеннолетних, местными церковными приходами… По крайней мере, трое из этих пациентов имели судимости за насильственные преступления. Один из них избил собственного отца, другой зарезал одноклассника, а третий переехал кого-то автомобилем после спонтанно возникшей словесной перепалки.

Ну просто настоящие душки.

Ни один из них не прошел достаточно длительный курс лечения, что неудивительно. Психотерапия мало что может предложить человеку без совести, без морали и зачастую без всякого желания что-либо в себе изменить. Вообще-то психопат по самой своей натуре – это просто вопиющее посягательство на основы современной психологии с ее уравниловкой и глубоко укоренившимся ура-оптимизмом.

Психотерапевты становятся психотерапевтами, потому что в глубине души чувствуют, что люди на самом-то деле все хорошие и что в каждом из них заложен потенциал, позволяющий им стать еще лучше. И неоспоримый факт существования личностей, являющихся буквальным воплощением зла, которое не может быть объяснено никаким сочетанием факторов окружения или воспитания, – это настоящий плевок в тонкую душу любого психотерапевта. Психопат для психолога или психиатра – это все равно что раковый больной в последней стадии для врача, специализирующегося на физических заболеваниях, – ходячее, дышащее свидетельство его беспомощности и профессиональной несостоятельности.

Я знал, что такие «люди зла» действительно существуют. Бог миловал, в работе мне их попадались буквально единицы – в основном подростки, но было и несколько детей. Особенно хорошо помню одного мальчишку, которому не исполнилось еще и двенадцати, но который уже обзавелся таким циничным, каменным, мерзко ухмыляющимся лицом, каким гордился бы и пожизненный сиделец Сан-Квентина[34]34
    Тюрьма строгого режима в штате Калифорния, одна из старейших в США (основана в 1852 г.).


[Закрыть]. Он вручил мне свою визитную карточку – прямоугольник шокирующе-розовой бумаги со своим именем на нем, под которым красовалось лишь одно слово – «Предприниматель».

Это был действительно весьма предприимчивый молодой человек. Подкрепленный моими заверениями в конфиденциальности, он гордо излагал, сколько украл велосипедов, сколько людей обчистил, сколько девчонок-подростков совратил. Пацан был крайне доволен собой.

В возрасте четырех лет он потерял в авиакатастрофе родителей и воспитывался недалекой бабушкой, которая пыталась уверить всех – включая себя, – что в глубине души он хороший мальчик. Но она жестоко заблуждалась. Он был очень плохим мальчиком. Когда я спросил его, помнит ли он свою мать, парень плотоядно осклабился и выдал, что у нее реально такая же жопа, как на фотках в скабрезном журнале, которые он видел. Это не была защитная поза. Таким он на самом деле и был.

Чем больше я проводил с ним времени, тем большее разочарование испытывал. Это все равно как чистить луковицу, где каждый следующий слой оказывается еще более гнилым, чем предыдущий. Он был безнадежно испорченным ребенком. И, скорее всего, ему предстояло стать еще хуже.

И я абсолютно ничего не мог с этим поделать. Вряд ли приходилось сомневаться, что его ждала впечатляющая асоциальная карьера. Если обществу повезет, все ограничится обычным уличным воровством и мошенничеством. Если же нет, прольется море крови. Логика диктовала, что его следует держать взаперти, не давая окончательно встать на губительный путь, посадить за решетку для защиты всех остальных. Но демократия говорила другое, и в конечном счете мне пришлось признать, что это тоже не выход.

И все же случались вечера, когда я думал про этого одиннадцатилетнего паренька и гадал, не увижу ли в один прекрасный день его имя в газетах.

Я отложил эти девять карточек в сторону.

Вот и кое-что конкретное для Майло, пусть займется.

Глава 10

Три дня старой доброй «работы ножками» окончательно вымотали Майло.

– С клиентами из компьютера – полный облом, – пожаловался он, плюхаясь на мой кожаный диван. – Все эти сволочи либо опять сидят, либо склеили ласты, либо имеют алиби. В отчете коронера – тоже никаких криминалистических чудес. Просто шесть с половиной страниц кровавых подробностей, рассказавших нам ровно то же самое, что мы и так знали, еще когда сами увидели тела: Хэндлера с Гутиэрес нарубили на колбасный фарш.

Я подсунул ему банку пива, которую он осушил в два длинных глотка. Принес ему еще и спросил:

– А что Хэндлер? Есть на него что-нибудь?

– О да, первое впечатление тебя не обмануло! Парень был явно не кристальной души человек. Но это никуда не ведет.

– Что ты имеешь в виду?

– Шесть лет назад, когда он консультировал в больнице, остался неприятный осадочек – страховое мошенничество. Хэндлер и еще какие-то дусты затеяли небольшой развод. Они засовывали голову в дверь на секундочку, говорили пациенту «здрасьте» и выставляли счет как за полный прием – который, насколько я понимаю, должен длиться сорок пять или пятьдесят минут. Потом делали отметку в карточке, выставляли счет за следующий визит – разговор с медсестрой в карточку, следующий визит – разговор с врачом в карточку, и так далее, и тому подобное. Бабки были большие – один парень мог оформить так тридцать-сорок визитов за день по семьдесят-восемьдесят баков за визит. А теперь подсчитай.

– Ничего удивительного. Такое проделывается сплошь и рядом.

– Не сомневаюсь. Во всяком случае, все это с треском вскрылось, потому что у одного из пациентов был сын, тоже доктор, и у того возникли определенные подозрения – он стал изучать карточки, проверять все эти психиатрические визиты. Особенно потому, что его старик провалялся в коме три месяца. Этот сын вцепился в главврача, тот вызвал Хэндлера и прочих на ковер. Дело замяли – при условии, что эти жуликоватые мозгоправы сами уйдут по-тихому.

Шесть лет назад. Как раз перед тем, как записи Хэндлера стали небрежными и едкими. Должно быть, нелегко оказалось упасть с четырехсот косых в год до жалкой сотни. Вот мужик и озлобился на весь белый свет…

– Не хочешь взглянуть на ситуацию под этим углом?

– Под каким? Месть? От кого? Нос натягивали-то страховым компаниям. Потому-то ребята так долго и продержались со своей аферой. Они никогда не выставляли счета пациентам – только страховщикам. – Майло надолго приник к пиву. – Мне доводилось всякое слышать про страховые компании, дружище, но я не могу представить, чтобы они послали Джека-потрошителя, дабы смыть кровью свой позор.

– Да уж, пожалуй…

Он встал и заметался по комнате:

– Это чертово дело окончательно забуксовало! Уже неделя прошла, а у меня полный шиш. Капитан считает, что оно превращается в висяк. Отобрал у меня Дела Харди и оставил одного разгребать эту кучу дерьма. Типа чтобы педику служба медом не казалась.

– Еще пивка? – Я протянул ему следующую банку.

– Ну да, черт возьми, отличная мысль! Только и осталось, что потопить горе в пивасе… – Майло резко развернулся на каблуках. – Говорю тебе, Алекс, надо было мне подаваться в учителя! Вьетнам проделал огромную дыру в моей психике. Все эти смерти – и ради чего? Я думал, когда пошел в копы, что сейчас заполню эту дыру – буду ловить всяких гадов, появится какой-то смысл в жизни… Господи, как же я ошибался!

Он выхватил банку у меня из руки, запрокинул ее, и пена закапала у него с подбородка.

– Вещи, которые я вижу, – чудовищные вещи, которые мы, якобы люди, делаем друг с другом… Говно, к которому я уже привык… Иногда от этого меня тянет блевать.

Несколько минут Майло молча отхлебывал пиво.

– Ты чертовски хороший слушатель, Алекс. Не зря столько учился.

– Долг платежом красен, мой друг.

– Ну да, верно. А теперь, раз уж ты об этом вспомнил, Хикл был тоже таким вот дерьмовым делом. Я никогда не считал, что это самоубийство. От этого «самоубийства» воняет до небес.

– Ты никогда мне про это не говорил.

– А чего говорить-то? У меня нет доказательств. Просто интуиция. Со мной постоянно такое. Иногда так эта интуиция прижмет, что ночь не могу уснуть. Как заметил бы сейчас Дел, если б с такой интуицией и в кино бесплатно пускали, цены бы ей не было.

Он смял пустую банку в кулаке с такой легкостью, с какой другой растер бы в порошок комара.

– Дело Хикла воняет до небес, но у меня нет доказательств. Так что я его списал. Как безнадежный долг. Никто не спорил, всем было насрать – как всем будет насрать, когда мы спишем Хэндлера и девчонку. Всё аккуратненько подошьем, пришлепнем печать, и адью.

Еще семь банок пива, еще полчаса горьких тирад и самобичевания – и Майло был пьян как сапожник. Рухнул на кожаный диван, как «Б-52», получивший в брюхо полный заряд зенитной шрапнели.

Я стянул с него туфли и поставил их рядом на пол. Собирался уже оставить его как есть, но тут сообразил, что уже совсем стемнело.

Позвонил по его телефонному номеру. Ответил низкий, насыщенный мужской голос:

– Алло?

– Здравствуйте, это Алекс Делавэр, друг Майло.

– Да? – Настороженное молчание.

– Который психолог.

– Да. Майло про вас рассказывал. Я – Рик Сильверман.

У доктора, мечты любой мамы, наконец-то появилось имя.

– Я звоню просто сообщить, что Майло заскочил ко мне после работы, чтобы обсудить дело, и в некотором роде… перебрал.

– Понятно.

Я почувствовал абсурдное стремление объяснить человеку на другом конце провода, что между нами с Майло на самом-то деле ничего нет, что мы просто добрые друзья. Я подавил его.

– Вообще-то он пьян в сопли. Одиннадцать банок пива выдул. Теперь отсыпается. Просто хотел поставить вас в известность.

– Весьма внимательно с вашей стороны, – отозвался Сильверман довольно кислым тоном.

– Могу разбудить его, если хотите.

– Нет, всё в порядке. Майло уже большой мальчик. Он волен делать все, что пожелает. Ему нет нужды отмечаться.

Я хотел сказать ему: послушай-ка, ты, подозрительный невоспитанный мудила, я только что сделал тебе одолжение, чтобы ты не лез на стенку! Нехрен тут изображать оскорбленную невинность! Но вместо этого я попробовал лесть.

– Ладно, я просто подумал, что надо бы позвонить и предупредить вас, Рик. Я знаю, как вы важны для Майло, и подумал, что он бы не возражал.

– Гм, спасибо! Действительно, очень вам благодарен. – Есть, сработало! – Прошу меня простить. Я сам только что с суток.

– Нет проблем. – Я, наверное, разбудил бедолагу. – Послушайте, как вы смотрите на то, чтобы нам при случае совместно куда-нибудь выбраться – я со своей подружкой и вы с Майло?

– Хорошая мысль, Алекс. Я только за. Отправляйте эту дылду домой, когда он проспится, а после обсудим подробности.

– Заметано. Приятно было пообщаться.

– Аналогично. – Он вздохнул. – Спокойной ночи.

Майло проснулся только в половине десятого с самым несчастным выражением на физиономии. Начал стонать, поворачивая голову из стороны в сторону. Я смешал в высоком стакане томатный сок с сырым яйцом, добавил черного перца и табаско, приподнял его и влил эту смесь ему в глотку. Стёрджис поперхнулся, отплевываясь, и моментально распахнул глаза, словно в копчик ему ударила молния.

Минут через сорок он выглядел ничуть не счастливее, но был до боли трезв.

Я проводил его к двери и сунул ему под мышку карточки девяти психопатов.

– Будет что почитать перед сном, Майло.

Сходя по ступенькам, он запнулся, выругался, направился к «Фиату», нащупал дверную ручку и единственным шатким движением забросил себя внутрь. Стартер, видать, окончательно сдох, поскольку детектив просто отпустил тормоза, покатился под уклон и завел мотор с хода.

Оставшись наконец один, я опять забрался в постель, почитал «Таймс», посмотрел телевизор – но разрази меня гром, если я помню, что там видел, кроме бесконечной череды плоских острот, трясущихся сисек и копов, которые выглядели как манекенщики из модного журнала. Еще пару часов наслаждался одиночеством, несколько раз прерываясь только на то, чтобы поразмыслить над убийством, жадностью и извращенными умами злых гениев, – и опять провалился в сон.