Текст книги "О связях как таковых"

Сама по себе привязанность не является ни благом, ни красотой, но именно благодаря ей все вещи, как вместе, так и по отдельности, стремятся (persequuntur) к благу или красоте. Соединяет (connectit) она то, что обретает, с тем, что обретается, то, что дарует, с тем, что даруется, то, что может быть привязано, с привязывающим, то, что может быть желанно с жаждущим его (appetibile cum appetente). Но то, что жаждет благо или красоту, в той мере, в какой жаждет, их лишено, в этом смысле оно само не благо и не прекрасно. Потому неудачно заключает по поводу материи кое-кто из перипатетиков, что она и зла и безобразна, так как, желая блага и красоты, этим-то она и доказывает, что их лишена. Более осмотрительно говорит [сам] Аристотель, «словно бы безобразна», «словно бы зла»⁶⁰, ну, всё-таки не так прямолинейно… В действительности же (in rei autem veritate) и не безобразно и не красиво, и не зло и не добро, то, что и к добру и ко злу, и к прелести и к безобразию стремится и равно несётся как материя (aeque fertur ut materia). Если бы была зла материя, то противоестественным для неё было бы стремление к благу, то же самое бы было, если бы по природе она была безобразна, [тогда не стремилась бы она к красоте]. Ведь, если бы дело обстояло подобным образом, то тогда в руках у неё была не только она сама, но и её противоположность, иной противоположности не желающая, но наоборот, её исключающая и отвергающая! Те же, кто размышляют глубже (profundius vero philosophantes), понимают (и это мы утверждали в другом месте⁶¹), что сама материя имеет начало (inchoationem) всех форм в лоне (in sinu) своём, так что всё из себя она извлекает и производит (promat et emittat), притом не просто высылая что-то далёкое прочь от себя (puram exclusionem), как если бы что-то чуждое ей (peregrina) она зачинала бы (concipiat) внешне. [Нет], вне чрева (gremium) материи нет никаких форм [сущего], внутри него они все сокрыты (latent) и из него выводятся наружу (educuntur). Итак, рассматривающему привязанность в мире социума на основе всех законов её бытия должно быть ясно, что в каждой части материи, как и в ней самой вообще, во всяком индивиде или отдельном существе, запрятаны и заключены (sublateant et subcontineantur) все потенции (omnia semina), а значит, благодаря умелому искусству (solerti quodam artificio) может реализовываться (compleri posse) применение всех привязок (omnium vinculorum applicationes) и мы объяснили в одной из «Тридцати печатей»⁶², как происходит это фундаментальное преобразование и как оно реализуется (ut generalis ista transformatio fiat et applicatio).

Из того, что выше сказано, следует, что та любовь, которая нашу любовь вызывает, и та страсть (appetitum), из-за которой страстно стремятся к чему бы то ни было, есть средняя величина (medium) между добром и злом⁶³, безобразием и красотой, и в то же время (не будучи лишённой ни безобразия, ни красоты) приобщаясь и сообщая себе [необходимые качества], она может являться и благой и прекрасной. Любовная привязанность (vinculum) берёт начало (exsumitur) согласно всеобщему закону (secundum rationem communem) из активного и пассивного [начала] (activo et passivo). Благодаря этому закону, все вещи, будучи действующими или претерпевающими действие извне (sive agant sive patiantur) или же и то другое одновременно, желают упорядочиться, слиться, объединиться и осуществиться (ordinari, copulari, uniri et perfici) в той мере, в какой природа вершит устроение, связь, единство и осуществление (ordinem, copulam, unionem et perfectionem operatur), и без этой привязанности не существует ничего, так же как и не существует ничего без природы. Это не значит, что любовь обозначает несовершенство, когда её можно видеть в материи и хаосе, ещё лишённых упорядоченного облика, [нет], всё, что зовётся любовью в хаосе и этой выдуманной ими материи, оно и зовётся совершенством (perfectio), всё же, о чём говорится, что оно ещё не существует, что оно несовершенно и неупорядоченно, по смыслу и любовью не является. Ясно, что любовь всегда совершенна, и её привязанность (vinculum) всегда взывает к совершенству (perfectionem contestetur)⁶⁴. Когда с любовью вожделеет стать совершенным [и завершённым] (amat perfici) то, что совершенства ещё пока лишено, вожделеет оно этого из-за несовершенства, но движимо уже не им (per imperfectionem, sed non ab imperfectione), а неким причастием совершенству, свету божества и предмету какой-то возвышенной природы (a perfectionis participatione quadam et lumine divinitatis et eminentioris cuiusdam naturae obiecto), и тем сильнее, чем более страстным является это желание!⁶⁵ Ибо выше пылает (flagrat) [пламя] любви у того, что совершеннее, чем у несовершенного. Совершеннейшее же начало есть то, что желает стать всем и устремляется (fertur) не к отдельному образу и даже отдельному совершенству, но к форме и совершенству всеобщим! Таким образом и существует в мироздании материя, вне которой нет форм [и образов сущего], в коей власти, стремлении и расположении (potentia, appetita et dispositione) и существуют все формы, и которая в пределах своих в неком [вечном] чередовании (vicissitudine quadam) принимает в себя все формы, не имея сил принять одновременно два лика. И потому материя есть нечто божественное, ибо форму считают чем-то божественным, а форма есть либо ничто, либо что-то материи причастное. Вне и без материи лишь ничто, возможность же осуществить и возможность стать (posse facere et posse fieri) суть одно и то же, и обе они имеют твёрдую опору на целостной основе (individuo uno consistunt fundamento), вместе и в бытии и небытии обладающее властью всё осуществить и обладающее властью всем стать (simul datur et tollitur potens facere omnia cum potente fieri omnia). Неотделима от них и материя как абсолютная простая потенция (пусть даже это и потенция в вещах как единичных, так и составных, как и материя-акциденция, так заворожившая и разумение и рассудок перипатетиков, а также их закутанных в монашеский капюшон последователей⁶⁶), о чём мы подробно сказали в работе о «О бесконечном и Вселенной» и ещё подробнее в диалогах «О начале и едином»⁶⁷, заключив, что совсем не глупым было рассуждение Давида де Динанта и Авицеброна⁶⁸, имеющееся в его книге «Родник жизни» заимствованное у арабов, которые осмелились даже назвать материю «Богом».

Самой сильной из привязанностей является любовная (Veneris), следуя роду любви, к равновесному единству (aequalitatem et unitatem) которой отсылает в первую очередь и главным образом привязанность [противоположная любовной], ненависть (odii vinculum). Ведь насколько любим мы одну из враждебных родовых противоположностей, настолько же другую, следственно, ненавидим и презираем. Два этих чувства, [любовь и ненависть], скорее суть одно, а именно любовь, в материи (substantia) которой ненависть уже заключается, она всеми вещами (omnibus) и над всеми властвует (super omnes dominatur), их возвышает, ими управляет, упорядочивает и умеряет (erigit, dirigit, regulat et moderatur). С помощью этой привязанности ослабляется (solvuntur) [сила оков] всех иных. Например, живые существа женского пола, привязанные силой любви, не терпят соперниц, а самцы – соперников, оставляя в стороне и питание и сон, а иногда и собственную жизнь, даже побеждённые, они не отступают, даже побеждённые теми, кто оказался сильнее, ещё самоотверженнее бросаются в бой, не боясь ни дождей, ни холодов⁶⁹. По этой-то причине Аристипп⁷⁰ плотское влечение, в первую очередь, любовное и считал высшим благом, но ведь перед глазами его с непреодолимой силой возникал (obiiciebatur), в силу его собственного темперамента, человек близкий скорее животному (homo plus animalis), [чем человеку]. Всё же и правда то, что хитрый и умелый ловец, заманивающий [души] в свою сеть (irretitor), тем, что составляет любовь и ненависть лица, привязке и оковке подлежащего (quae ligandus vel vinciendus amat et odit), и устилает путь к другим привязкам иных страстей, ведь любовь – привязанность из привязанностей, [оковы оков] (vinculum quippe vinculorum amor est).

Точно так же, как далеко не всегда и не везде, даже если посеяны лучшие семена, [дадут они всход], и будет успешным рост (rerum propagatio consequitur), так и привязки, в свои сети заманивающие (irretientia vincula), не всегда и не везде, но лишь в верно выбранное время и при удачном положении тех, кто их действию подлежит, [и в эту сеть попадёт], возымеют реальную силу (virtutem concipiunt effectus).

Чисто естественной и чисто искусственной (pure naturale et pure voluntarium) привязки (в том смысле, в каком обычные люди разделяют природное и искусственное) не дано. Воля успешно действует (viget) при участии разума, как и разумение, которое пределами воли не ограничивается (иначе происходит разве что там, где не существует вообще ничего), как мы показали и в других местах [в наших трудах]. Отсюда следует, что многие долго без малейшего смысла спорили о вещах бессмысленных (multos multa frustra disputare). В нас вполне оправданно существуют три различные привязанности – пусть и в одном природном корне основа всех них (naturae radice fundentur omnia) – природная, разумная и волевая. При этом не можем мы одной привязанностью умерить (moderari) другую. Вот почему законы мудрецов предписывают не вообще не любить, а не любить неразумно, [сверх разумной меры] (praeter rationem). А вот обманки глупцов (stultorum sycophantiae) как раз неразумно разуму (sine ratione rationi) и предписывают пределы, унижая сам природный закон (naturae legem). Ну, а эти вконец испорченные люди испорченной (corruptissimi corruptam) называют природу, потому что выше неё самоотверженно они не поднимаются (quo non supra naturam tollantur heroes), но идя против неё, опускаются как животные ниже всякого достоинства (contra naturam et infra omnem dignitatem deprimantur bestiae)⁷¹.

У платоников строение любовной привязанности (Vinculi Cupidinisque complexio) исчерпывается следующими частями. Вначале созерцание красоты или блага и вещей такого рода несётся в чувства внешние (in sensus externos fertur), затем в их центр, то есть ощущение как таковое (qui sensus est communis), в-третьих же, влечётся в воображение, а в четвёртых – в память. Затем же душа, следуя некому [собственному] разумению (ingenio quodam), испытывает стремление [к тому, что созерцала], так что вначале влечётся [к этому], и, обратившись, берётся в плен (moveatur convertatur, rapiatur). Потом, уже обратившаяся [к вожделенному предмету] и захваченная в его плен, освещается сиянием блага, красоты или истины (conversa et rapta pulchri vel boni vel veri radio illustratur). В-третьих, уже освещённая и озарённая, загорается она чувственным желанием (illustrata et illuminata appetitu sensitivo accenditur). В-четвёртых, уже загоревшаяся им, вожделеет приблизиться к тому, что любит (accensa amato adhaerere concupiscit). В-пятых, приближаясь, с ним соприкасается и ему причащается (adhaerens ipsi etiam immiscetur et incorporatur). В-шестых, уже причастившись, саму себя теряет в прежнем виде и, саму же себя словно бы замещая, охватывается новым для себя качеством (incorporata iuxta pristinam formam deperditur et se ipsam quodammodo destituit et aliena qualitate afficitur). В-седьмых, в то самое новое качество, куда перешла и коим была охвачена, преображается (in ipsum qualitatis subiectum in quod transiit et ita affecta fuit transformatur). Тягу к движению [к вожделенному] зовут платоники любовным приготовлением (Cupidinis praeparationem), само обращение к нему – восходом любви (Cupidinis ortum), освещение – питанием любви (ortum), [любовное] горение – её ростом (accrementum), приближение – её порывом (impetum), причащение – её полновластием (dominium), а преображение – её триумфом или свершением (triumphum seu perfectionem)⁷³.

Вот в твоих руках то, на что ступеньки этой лестницы и опираются. Восход любовный происходит, во-первых, благодаря вещам чувственным, как то: питанию, удовольствиям и излишествам (luxibus), во-вторых, благодаря приманкам и игривостям (illecebris et lascivis) души и духа, или же достойным лучшего имени мысленным упражнениям (dignis meditationibus), на долю которых выпадает прекрасное, сопряжённое с изящным (quibus pulchrum gratia coniunctum occurrat). Питание же любви, которое не заставляет исчезнуть восход, есть познание прекрасного (pulchri cognitio), любовный рост – неоднократное размышление по поводу познанного прекрасного (super pulchro cognito meditatio, mora). Порыв же любовный пребывает в том, что дух от одной части возлюбленного образа вскользь переходит ко всем, в них растворяясь (prolabitur et diffundatur), дабы мог он стать целиком охваченным [любовным] пламенем (accendi). Полновластие же основано на том, что дух любящего, покинув своё собственное тело, устремляется уже в другое тело и там священнодействует (relicto suo corpore it et operatur in alieno). Преображение же случается, когда мёртвый для себя, живёт [любящий] уже чужой жизнью но так, что не столько уже в чужом, сколько в своём собственном теперь теле его обитель (unde non tanquam in alieno, sed tanquam in proprio deinceps ibi consistat domicilio). Рассказывают такое о Зевсе в быка, Аполлона в пастушка, Сатурна в коня, и о других богах, в иные образы (formas) перешедших (migrasse), ибо дух переносится из одного образа или вида привязки в другой благодаря движению или возбуждению страстей (transferatur).

Есть некоторые вещи внешние (exteriora), которые привязывают, как то: подарки, уступки, награды и услуги, но они действительно привязывают, если лишены того оттенка, что почти что именно для получения взаимности в любви (quasi pro emenda redamatione) и предлагаются, ибо созерцание меркантильности (mercaturae species), образа позорной выгоды (utilitatis et ignobilitatis species), уступает место полному презрению (vilipendium).

Подходящие и самые сильные те привязки, которую имеют жизнь благодаря сближению противоположностей (per approximationem contrarii), того вида, который проще примером, чем определением, или именем (которое ещё и не найдено) можно объяснить. Дух гордый привяжет дух униженный и лестный, ибо гордый любит тех, от которых видит рост собственного достоинства, притом тем больше, чем значительнее [тот, кто его хвалит], ведь больше значит возрастать в глазах людей выдающихся, чем презренных (мнение которых мы иногда имеем обыкновение и презирать). Бережно хранит (tuetur) образ, возвышающий гордеца в его собственных глазах, тот, кто осмотрительно привязывает. Иные же, а именно солдаты, в крепости и бодрости телесной хотят первенствовать, а если не дадут им этого уже в сфере власти или в мудрости, легко такое перенесут. Философы же, славящиеся познанием мира, очень легко перенесут то, что не преуспевают в бодрости телесной. Такие же мысли применимы и при обращении к иным видам привязанностей.

Привязанности заставляют желать увидеть благорасположение. Бывает так (для примера приведу один вид привязанностей), что между возлюбленными происходит размолвка. Они считают, что каждый из них обязан чем-то друг другу. Любовник провозглашает⁷⁴ долг для любимой, должна она вернуть ему душу ею унесённую (animam illi ablatam restituat), так что мёртвый в собственном теле, он теперь живёт уже в другом. А если любимый с любимой не так ласков, то вот она уже сетует, что он едва ли не стал ей меньше уделять внимания, сетует и он на неё, если…[2]2
  Рукопись трактата Бруно незакончена, и здесь, в середине предложения, прерывается.


[Закрыть]

Несколько слов о переводе на русский язык названия трактата Джордано Бруно De vinculis in genere
Матвей Фиалко

Полемика по поводу адекватного и точного перевода на русский язык заглавий классических художественных и философских произведений не является новой. Можно вспомнить вскользь высказанное в программном труде О. Н. Трубачёва замечание, что привычный перевод названия романа Ги де Мопассана «Bel ami» неверен – не «Милый друг» и, тем более, не якобы дословное, «словарное» «Прекрасный друг», а просто… «Дружок». В прозвище главного героя романа, Жоржа Дюруа, данном ему Лориной де Марель, подчеркивается разница между ею самой, девочкой-подростком, и взрослым мужчиной, любовником её матери. Эпитет bel в данном случае используется как обозначение «неподлинной родственности», что и может быть выражено средствами русского языка как «Дружок» [Трубачёв 2003: 170–171][3]3
  Ср.: belle-mere – «теща, свекровь, мачеха» («словно мать», «почтенная мать»), где belle служит «expression honorifique» [Scheler 1873: 45]. Быть может, чтобы выразить по-русски смысл оригинала без диминутива, избежав игривых аллюзий к mon petit ami, и сохранить определение при ami: «Необычный (или: особенный) друг»? (ср. название одноименного советского мультфильма о дружбе мальчика с носорогом).


[Закрыть]. Пророчество, что «роман будет продолжать выходить под прежним неправильным названием» [Трубачёв 2003: 171], продолжает сбываться, а о том, что заглавие его верно до сих пор так и не переведено, в связи с мыслью Трубачёва напомнил позднее автор фундаментального труда о русском слове [Айрапетян 2001: 316][4]4
  Первое издание книги Трубачёва вышло в 1991 г., второе вышло в 2003 г., став посмертным.


[Закрыть]. Почти в жанре филологической [само]провокации (которому не чужды «Записи и выписки»), но всё же не без оснований, М.Л. Гаспаров замечал, что самый верный перевод названия ещё одного романа Мопассана был бы не «Жизнь» и даже не «Одна жизнь» (Une vie), а «Жизнь как жизнь»[5]5
  Тогда можно и: «Просто жизнь» (Une vie). Вспомним в связи с мыслью Гаспарова (высказанной в главке «Артикль») последние строчки романа: La vie, voyez-vous, qa n’est jamais si bon ni si mauvais qu’on croit.


[Закрыть] [Гаспаров 2012: 123]. Упомянем в этой же связи интереснейшую проблему верного перевода заглавия «Лунь[-]юй» (論語), основополагающего источника для изучения наследия Конфуция. В зависимости от понимания связи двух иероглифов в заглавии как сочинительной или же атрибутивной и диапазона их значений, допустимыми вариантами являются «Суждения и беседы», «Наставления и ответы (Enseignements et réponses)», «Обсуждённые беседы (речи)», «Теоретические (полемические) речи», а также передающие значение двух иероглифов одним словом «Изречения», «Суждения» etc. [Кобзев 2015: 88–93]. Кажущийся привычным перевод «Суждения и беседы» может быть справедливо пересмотрен в пользу «Диалогов», если вслед за А. И. Кобзевым поставить его в один ряд хотя бы с «Го-юй» (國語) – «Речами царств» (В. С. Таскин), «Государственными речами» или «Повествованиями о царствах», но никак не маловразумительными «Речами и царствами»!

Однако последний случай относится скорее к вопросу о том, как верно понять заглавие оригинала, чем к проблеме адекватной его передаче по-русски, чего нельзя сказать о названии трактата Джордано Бруно «De vinculis in genere», давно и верно переведённого на русский язык: «О связях вообще» [Горфункель 1958: 402, 404]. Так как в нашем издании было избрано другое, рискованное заглавие «О связях как таковых» вместо давно бытовавшего и правильного перевода, скажем несколько слов почти в порядке самокритики, обратившись к причинам, побудившим к такому неоднозначному решению.

Давно стала лингвистическим трюизмом глубокая мысль Гумбольдта, замечавшего, что «язык есть нечто постоянное и вместе с тем в каждый данный момент преходящее», представляя собой «не продукт деятельности (Ergon), а деятельность (Energeia)», и рассматривать его нужно «не как мёртвый продукт (Erzeugtes), а как созидающий процесс (Erzeugung)» [Гумбольдт 2000: 69–70]. И если латинский язык при большом желании и можно назвать языком мёртвым, то едва ли таковым является русский. То, что оборот «как таковой» имеет «ограничительное», а не «расширительное» (in genere) значение, не мешает ему употребляться в последнем смысле, множество примеров чему мы найдём в художественной и академической литературе. Ограничимся одним, позаимствованным из мемуаров известного историка искусства Виля Борисовича Мириманова (1929–2004), в которых он вспоминает о своём общении с двоюродным братом матери, искусствоведом-иранистом Левоном Тиграновичем Гюзаляном (1900–1994):

Он нередко говорил о работе. Я помню его высказывание о том, что работа тем значительнее, чем уже избранная тема. В качестве примера он указал на серебряный персидский сосуд, сказав, что даже не сам этот предмет, но его крышка могла бы стать темой диссертации. Этого урока я не усвоил. Я не пренебрегал деталями, но настоящим моим объектом всегда была архитектоника явления как такового [Мириманов 2012:170].

То, что in genere всегда точно переводилось на русский язык: «в общем, вообще, по своему роду» [Боровский 1988: 356], не отменяет возможности передачи иным путём «расширительного» значения, права «перевыразить» его «средствами и по законам языка», «пытаясь при этом точно передать все оттенки мысли» [Галь 2015: 220–221]. Конечно, при этом нельзя забывать о другой крайности, то есть «развязности» как оборотной стороне канцелярита [Галь 2015: 180]. Недопустимым казалось и Н.А. Галь и К.И. Чуковскому интранзитивное употребление глагола «переживать» (наряду с принятым и транзитивным: «переживать горе, радость, etc.»), «одна из примет пошлой, мещанской речи» [Галь 2015: 89]. Приняв эту форму [Чуковский 2012: 22], всё же классик признавался, что ему «противоестественно» было бы сказать: «я переживаю» [Чуковский 2012: 19]. Как бы то ни было, употребление «переживать» без дополнения давно стало частью не только живого языка, но и литературы. Мы встретим его уже у писателей середины-второй половины XX в. (К.М. Симонов, Д.А. Гранин, В. В. Быков, etc.). Причины, по которым недопустимо использовать уже устоявшийся «расширительный» usus «как такового», неясны. Вообще, если вспомнить, что русское «сам», восходящее к индоевропейскому числительному «один» (sem/som) [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 842–843], родственно древнеперсидскому hama («равный, тот же самый») [Фасмер 1987: 552][6]6
  Любопытно, что hama уже в древнеперсидском могло иметь «расширительное» значение [Kent 1950: 213]. Ср. вероятный перевод окончания четвёртого столбца Бехистунской надписи (DB IV: 92) [Kent 1950: 130]: «Народ был повсюду доволен» (dahyava kara hama amaxmata) [Дандамаев 1998: 427] (в переводе Р. Г. Кента: «The people universally were pleased» [Kent 1950: 132]).


[Закрыть], в современном персидском давшему не только haman («тот самый»), но и ham («тоже, вместе»), и hamegi («весь, всё»), и hame («каждый, всякий, весь, всё») [Nourai 2013: 411][7]7
  Ср.: hameja («везде», от ja – место), hameruze («ежедневный, каждодневный», от ruze – день) etc. [Рубинчик 1985: 729].


[Закрыть], то переход значения для «такового» от «взятый сам по себе» [Ожегов 2018: 1172] «по основному свойству, признаку» [Ушаков 2009: 1088] к «целый» [Ефремова 2006: 918] в живой стихии языка не покажется невероятным. К индоевропейскому корню sem/som, который нёс значение совместности и целостности действия (in eins zusammen, einheitlich, sam, mit), восходит не только лат. semper, «всегда», но и герм. *sin, наделявшее корень даже оттенком непреходящего постоянства (immerwahrend): гот. sin-teins «ежедневный», англос. sin-niht «вечная ночь», ср.-в.-н. singruene «вечнозелёный» etc. [Pokorny 1959: 902–905].

На основе таких соображений для титульного листа книги, обращённой к широкому читателю, в ущерб филологическому «буквализму» был избран рискованный вариант «О связях как таковых», совсем не претендовавший на смысловую новизну. Приемлемым переводом заглавия нам казалось даже «О связях в принципе», хотя бытующее в языке значение «в общем» у этого оборота [Кузнецов 2000: 984], естественно, не подразумевает тождество лат. genus с имеющим другой корень и значение лат. principium. Уместен ли или нет такой переводческий авантюризм, не стоит забывать, что «всякая идиома чужого языка для переводчика – задача. Просто пересказать смысл – жалко, потеряешь долю живой образности. Скалькировать, передать буквально – выйдет фальшиво. Найти своё, русское речение с тем же смыслом и той же окраской далеко не всегда легко» [Галь 2015: 56]. Устоявшиеся и правильные академические переводы оборотов любого, в том числе «мёртвого» языка, существуя, как и их «первообразы», в его живом и развивающемся целом, не должны обретать незыблемую и независимую от оригинала форму, хотя на слепом пути их некритического изменения, конечно, возможны и неудачи.

Вышесказанное не стоит рассматривать как некий итог – итогом может быть разве что утверждение, что самым филологически точным переводом заглавия этого трактата на русский язык является использовавшееся и ранее: «О связях вообще (в общем)». Несмотря на возникшие у нас самих претензии к заглавию, для второго издания мы его не изменили, памятуя о главном герое рассказа Акутагавы «Нос». Предпочтённый в итоге вариант, до сих пор кажущийся наиболее гладко звучащим на современном русском языке, будучи «незаконнорожденным» паллиативом, не претендовал на дешёвую «оригинальность», скорее служа академической иллюстрацией к тому, как цепко бывает случайно брошенное слово. Иногда совсем нелишне примерять к переводческим новациям отсылающий к хрестоматийным словам Фамусова афоризм из прозаической миниатюры великого китаиста В.М. Алексеева, отечески-дружеского шаржа на его ученика Ю.К. Щуцкого: «Вы, нынешние! Жутко!» [Баньковская 1983: 124].

Литература

Айрапетян В. Толкуя слово: Опыт герменевтики по-русски. М.: Языки славянской культуры, 2001.

Баньковская М. В. Малак – литературные вечера востоковедов // Сборник статей к 100-летию со дня рождения академия Василия Михайловича Алексеева / Отв. ред. Л. З. Эйдлин. М.: Главная редакция восточной литературы, 1983. С. 119–126.

Боровский Я. М. (ред.). Словарь латинских крылатых слов. М.: Русский язык, 1988.

Галь Н. Слово живое и мёртвое. СПб: Азбука, 2015.

Горфункель А. Х. (прим., комм., ред., вступ. ст.) Джордано Бруно перед судом инквизиции (Краткое изложение следственного дела Джордано Бруно) // Вопросы истории религии и атеизма. Вып. VI. М.: Изд-во АН СССР, 1958. С. 349–416.

Гумбольдт В. Форма языка // Избранные труды по языкознанию / Пер. Г. В. Рамишвили. М.: Прогресс, 2000. С. 69–73.

Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Тбилиси: Издание Тбилисского университета, 1984

Гаспаров М. Л. Записи и выписки. М.: НЛО, 2012.

Дандамаев М.А. «Бехистунская» надпись Дария I // Рак И. В. Зороастрийская мифология. Мифы раннего и средневекового Ирана. СПб: Журнал «Нева» – «Летний сад», 1998. С. 418–427.

Ефремова Т. В. Самый полный современный толковый словарь русского языка. В 3-х тт. Т. 1. А-Л. М.: АСТ, 2006.

Кобзев А.И. Конфуций против Конфузия с глинозема, или Уточнение данных о первом китайском философе и его главном произведении // Философские науки. 2015. № 2. С. 78–106.

Кузнецов С.А. (общ. ред.) Большой толковый словарь русского языка. СПб: «Норинт», 2000.

Мириманов В. Б. Прожита жизнь. Несколько жизней. М.: РГГУ, 2012.

Ожегов С. А. Толковый словарь русского языка / Под ред. проф. Л. И. Скворцова. 28-е изд. М.: Мир и образование, 2018.

Рубинчик Ю.А. (ред.) Персидско-русский словарь. М.: Русский язык, 1985.

Трубачёв О.Н. Этногенез и культура древнейших славян: Лингвистические исследования. 2-е изд. М.: Наука, 2003 [1991].

Ушаков Д. Н. (ред.) Толковый словарь русского языка. М.: АСТ, 2009.

Фасмер М. Этимологический словарь русского языка / Пер. с нем. О. Н. Трубачева, ред. Б. А. Ларина. 2-е изд. Т. 1–4. Т. 3. М.: Прогресс, 1987.

Чуковский К. И. Живой как жизнь // Собрание сочинений в 15-ти томах. Т. 4. Живой как жизнь. Чехов. Илья Репин. М.: Агентство ФТМ, 2012. С. 5–194.

Kent R. G. Old Persian. Grammar. Texts. Lexicon. New Haven: American Oriental Society, 1950.

Nourai A. An Etymological Dictionary of Persian, English and other Indo-European Languages. Vol. II. Etymological Charts. Bloomington: Xlibris, 2013.

Pokorny J. Indogermanisches etymologisches Worterbuch. Francke: Bern-Mflnchen, 1959.

Scheler A. Dictionnaire d’etymologie frangaise. Bruxelles: C. Muquardt, 1873.