Текст книги "О связях как таковых"

Примечания

¹ Перевод трактата выполнен по изданию латинских работ Бруно: [Bruno 1891: 653–700].

² Чрезвычайно важные для трактата Бруно латинские слова vincire и vinculum достойны самого пристального внимания. Спектр значений глагола vincire включает «обвязывать, обвивать, сковывать, связывать, скреплять, удерживать», среди словарных переводов однокоренного с ним vinculum «верёвка, завязка, шнур, перевязь, путы, оковы, связующее начало, связь» [Дворецкий 1976: 1080). Вальде возводил vincire через название садового горошка из семейства бобовых (vicia) к латинскому глаголу vieo – вить [Walde 1910: 837], родственному этому русскому глаголу [Фасмер 1986 I: 322]. С ним же благодаря близости к обозначению «витой» виноградной лозы (vitis) даже связывают наименование вина [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 639]. Фасмер вспоминает в ряду близких «вить» слов (опустим балто-славянские параллели) и санскр. vayati «плетёт, ткёт» [Фасмер 1986 I: 322]. Таким образом, для vinculum возможен был бы и рискованный перевод «плетение», «сплетение», или же производное от «вить» «обвивка». С переводом vincire дело обстоит чуть проще, чем с vinculum, перевод которого как «привязанность» (едва ли вполне синонимичный «связи»), на наш взгляд, в трактате Бруно в ряде случаев даже более предпочтителен. Необходимо учитывать и опыт европейских переводов: итальянский и испанский избрали заимствованное из латыни vincolo, а французский остановился на Des liens [Bruno 2004], что идеально соответствовало бы De ligaminibus, английский перевод Лукки и Блэкуэлла предпочёл General Account of Bonding [Bruno 1998: 144], а Йейтс предложила вариант linking для перевода названия [Yates 1964: 307, 317], поддержанный Лерихом (On links in General). [Lehrich 2007: 40]. В издании книги Йейтс на русском языке название трактата Бруно переведено: «О сцеплениях вообще» [Йейтс 2000: 235]. Мы решили остановиться на варианте «связь» для заглавия трактата, при этом в переводе трактата намеренно отказавшись от единообразия. В зависимости от контекста бруновское многозначное vinculum переводится и как связь, и как привязанность, и, что ещё важнее для трактата, как привязка. Первое значение – более общее, объединяющее следующие, одно из которых несёт в себе смысл «естественной привязанности», а другое уже «привязки искусственной», осуществлять которую Бруно и учит своего читателя. Перевод названия трактата «О привязанностях (привязках)» также не исказил бы его смысл. В качестве контекстуального перевода для vinculum используются также «оковы» и «узы». Смысл причастия vinciens в переводе передаётся и как «привязывающий/ связующий», и как «привязывающая/связующая сила».

³ Соннье и Донне [Bruno 2004: 87] вспоминают труд итальянского гуманиста Наталиса Комеса (Natalis Comes, 1520–1582) «Мифологии» (1551), к которому Бруно обращался в период подготовки De vinculis, однако не совсем ясно, какое это имеет значение для понимания авторской фразы alibi diximus («в другом месте мы сказали»). Возможно, Бруно отсылает к началу первого диалога «О причине, начале и едином», где по-бруновски пышное описание повадок множества животных и птиц поясняет, как «нападки неблагодарных» по отношению к тому, кто осмелился мыслить не так, как большинство «узников, привыкших к мраку», будут столь же различны, «сколь разнообразны те животные, которых благосклонная земля порождает и взращивает в своём материнском и обильном лоне, если только верно, что человеческий род, в частности, в каждом своём индивидууме, показывает разнообразие всех других, так что в каждом человеческом индивидууме целое проявляется более выразительно, чем в индивидуумах других видов» [Бруно 1949: 172–173].

⁴ Протей и Ахелой – водные божества, способные, как повествуют античные мифы, принимать различные облики (Ovid. Met. IX, 85–92; Verg. Georg. IV, 387–414).

⁵ Civilis (букв. «гражданский», ср.: civilitas и «цивилизация») у Бруно имеет значение «общественный», а в ряде случаев даже «политический», то есть тот, что тесно связан с социальными вопросами, прямой выход к которым получает его теория связей (привязок).

⁶ Неточное воспроизведение названий собственных произведений, имевшее место у Бруно, в ряде случаев вызвано обычной небрежностью. Ср. ниже, прим. 67.

⁷ Главными «платониками» Бруно являются основатель неоплатонизма Плотин (III в.н. э.) и переводчик на латынь так называемого «Герметического корпуса» (собрания сочинений на древнегреческом эллинистического времени, приписанных легендарному Гермесу Трисмегисту), автор «Платоновской теологии» и комментария к платоновскому «Пиру», известного под названием «О любви», Марсилио Фичино (1433–1499).

⁸ Ср. в трактате Фичино (Ficinus M. Sopra lo amore. I, 3): «Точно так же и материя этого мира, когда пребывала вначале в виде бесформенного хаоса неупорядоченных форм, благодаря врождённой любви устремилась к душе и пребывала в повиновении у Эрота, дарующего согласие материи и душе, и, получив от души украшение всех зримых форм, превратилась из хаоса в космос» [Фичино 1981: 147].

⁹ Отсылка Бруно к Псалму 18:2: «Небеса проповедуют славу Божию, и о делах рук Его вещает твердь» (в Синодальном переводе).

¹⁰ «И даже то, что вызывает во мне любовь к телу, есть некоторая духовность, видимая в нём и называемая нами красотой; и состоит она не в больших или меньших размерах, не в определённых цветах и формах, но в некоей гармонии и согласности членов и красок. Это показывает известное, доступное чувствам, родство тела с духом у более острых и проницательных умов. Отсюда вытекает, что они легче и сильнее влюбляются, равно как легче перестают любить, и более сильно презирают, с той лёгкостью и с той напряжённостью, которые могли бы быть в переменах у духа грубого» [Бруно 1953: 56]. Ср. подобные замечания ниже у самого Бруно, в четвёртой главе второй части трактата.

¹¹ Мученическая смерть философа IV в. Анаксарха описана Диогеном Лаэртским (Diog. Laert. De vita phil. IX, 58–60). Будучи другом Александра Македонского, Анаксарх своим острословием вызвал ненависть кипрского тирана Никокреонта, который после смерти Александра приказал истолочь его в ступе живьём железными пестами, что он воспринял с иронией. Когда Анаксарху должны были вырезать язык, он откусил его сам, и плюнул им в лицо Никокреонту. Мученическая смерть погибших за проповедь христианства апостола Андрея, распятого на кресте в Патрах около 67 г.н. э. и святого Лаврентия Римского, изжаренного на железной решётке в 258 г.н. э., вероятно, известна Бруно из «Золотой легенды» Иакова Ворагинского [Bruno 2004: 88–89].

¹² Вероятно, Бруно вспоминает здесь недавнее убийство своего покровителя Генриха III, совершённое католическим фанатиком в августе 1589 г. [Bruno 2008: 43].

¹³ Яркие жизненные пути виднейшего представителя кинизма Диогена Синопского (V–IV вв. до н. э.) и основателя эпикуреизма Эпикура из Самоса (IV–III вв. до н. э.) описана Диогеном Лаэртским (Diog. Laert. De vita phil. VI, 20–81; X, 1-154).

¹⁴ Бруновское heroicus обычно переводится как «героический» (вспомним привычное название диалога «О героическом энтузиазме). Перевод «возвышенный», на наш взгляд, также приемлем, хотя в «героическом» есть карлейлевские коннотации («герой и толпа»), не чуждые Бруно: «Дела обычные и лёгкие – для толпы и обыкновенных людей, люди же редкостные, героические и божественные идут на трудности, чтобы необходимость вынуждена была уступить им пальму бессмертия» [Бруно 1949: 79].

¹⁵ Пассаж Бруно о мужестве мудрецов перед лицом смерти и страданий обретает зловещий оттенок, если вспомнить, что уже через несколько месяцев после диктовки De vinculis своему секретарю Беслеру он сам окажется в застенках, где пробудет до конца своих дней.

¹⁶ Оригинальный текст:

 
Io che porto d'amor 1'alto vessillo
Gelate ho speme e li desir cocenti,
A un tempo agghiaccio e tremo, ardo e sfavillo,
E muto colmo il ciel de strida ardenti.
 
 
Dal cuor scintille e da gli occhi acqua stilli,
E vivo e muoio, e fo risa e lamenti;
Ho vive l'acqui e l'incendio nò more,
Che han Theti a gli occhi e ha Vulcano al cuore.
 

Бруно цитирует собственные стихи из диалога «О героическом энтузиазме» написанного целиком на его родном итальянском языке, так звучащие в переводе А. Эфроса [Бруно 1953: 42]:

 
Несу любви высоко знамя я!
Надежды – лёд, но кипяток – желанья,
Я нем, но голосит гортань моя,
Меня знобят и стужи и пыланья;
На сердце – искры, на душе – рыданья,
Я жив, но мёртв, смеясь, но слёзы лья;
Везде – вода, но пламя пышет рьяно;
Пред взором – море, в сердце – горн Вулкана.
 

¹⁷ Скеттино [Bruno 2008: 49] вспоминает в связи с этим пассажем фрагмент Гераклита: «Море – вода чистейшая и грязнейшая, рыбам – питьевая и спасительная, людям – негодная для питья и губительная» [Лебедев 1989: 206].

¹⁸ «Энтузиастом» Бруно, обладателем возвышенной любви, «руководит самая чуткая и дальнозоркая страсть, которая заставляет его больше любить этот огонь, чем иную прохладу, и больше любить эту муку, чем какую-либо радость, и больше любить эти узы, чем иную свободу <…> Ведь это зло, с точки зрения вечности в абсолютном смысле, может почитаться добром или тем, что ведёт к нему, поскольку этот огонь есть горячее желание божественных дел, эти стрелы суть впечатление от лучей красоты высшего света; эти оковы – только виды истины, которые соединяют нашу мысль с первоистиной, равно как и виды блага, которые соединяют и связывают её с первым и высочайшим благом» [Бруно 1953: 55].

¹⁹ Зевксис из Гераклеи – знаменитый своим мастерством древнегреческий художник IV–III вв. до н. э. Эпизод с изображением Елены изложен в «Естественной истории» Плиния (Plin. Hist. nat. XXXV: XXXVI, 64) и в раннем трактате Цицерона «О подборе материала» (Cic. De inv. II, 1, 1–3).

²⁰ Ср. у Фичино (Ficinus M. Sopra lo amore. I, 8): «Любящий запечатлевает в своей душе внешность любимого. Итак, душа любящего становится зеркалом, в котором отражается облик любимого. Поэтому любимый, когда в любящем распознаёт себя, понуждаем любить его» [Фичино 1981: 160].

²¹ Устами Тансилло в «Героическом энтузиазме» Бруно утверждает, что тело не есть местопребывание души, «душа находится в теле не локально, но как внутренне присущая форма и внешне присущий формообразователь, то есть, как то, что образует члены тела и формирует его состав изнутри и извне» [Бруно 1953: 60].

²² Музыкальные термины. Grave – торжественно, важно, acuto – остро, резко.

²³ Видимо, Бруно отсылает к эпизоду из платоновского «Пира» (217а – 220d), рассказу Алкивиада о его попытках сблизиться с Сократом, которым он восхищается издалека, которые так и не завершились ничем, кроме целомудренных и глубоких бесед.

²⁴ Фетида – морская богиня, за право быть мужем которой боролся Зевс, пока не узнал от Прометея пророчество, что её сын станет сильнее своего отца. Фетида была обречена на брак со смертным, которым стал сын эгинского правителя Эака Пелей. Фетида не стремилась к браку со смертным, принимая разные облики, но, в конце концов, была вынуждена уступить (Ок. Met. XI, 229–265). Сыном её и Пелея был Ахилл.

²⁵ Cf.: [Agrippa 1550: 38–43]. Инкубы и суккубы – злые духи, преследующие человека [Кулиану 2017: 296–300].

²⁶ В рукописи два раза повторяется scala (5-й и 29-й номер списка). Вслед за Скаппароне и Скеттино [Bruno 2008: 62] мы заменили 5-й пункт на sensus.

²⁷ Ср. отрывок из фичиновского трактата «О любви» (Ficinus M. Sopra lo amore. II, 3): «Красота есть сияние божественного блага, а Бог – центр четырёх кругов. Не без оснований древние богословы помещали благо в центре, а красоту в круге. Ведь благо пребывает в едином центре, красота же в четырёх кругах. Единый центр всего есть Бог, четыре круга вокруг Бога – ум, душа, природа и материя <…> Таким образом, происходящие от Бога душа, ум, природа и материя стремятся возвратиться к нему и повсюду в меру своих сил вращаются вокруг него» [Фичино 1981: 162].

²⁸ Выражение Sapiens dominabitur astris, ставшее впоследствии пословицей, восходит к латинскому переводу птолемеевского «Альмагеста» [Burnett 2010: 124].

²⁹ Здесь и в начале работы «О магии» [Bruno 1891: 397–398] Бруно характеризует некромантию близко к «Тайной философии» Агриппы [Agrippa 1550: 490–493]. Общий обзор истории некромантии см.: [Фиалко 2017].

³⁰ Скеттино считает это первое предложение анаколютом, ставя в скобки текст от «хотя вечно и устойчиво» до «этого желания» [Bruno 2008: 67–68].

³¹ In vetitum nitamur magis у Бруно заставляет Токко и Вителли [Bruno 1891: 674] вспомнить хрестоматийное овидиевое (Ovid. Amores. III, 4, 17): nitimur in vetitum semper cupimusque negata / sic interdictis imminet aeger aquis («Всё, что запретно, влечёт; того, что не велено, жаждем / Стоит врачу запретить, просит напиться больной») [Овидий 1973: 65].

³² Бруно вспоминает отрывок из поэмы Лукреция (Lucr. De rerum natura. IV, 1101–1120):

 
Так и Венера в любви только
призраком дразнит влюблённых:
Не в состояньи они, созерцая, насытиться телом,
Выжать они ничего из нежного тела не могут,
Тщетно руками скользя по нему в безнадёжных исканьях.
И, наконец, уже слившися с ним, посреди наслаждений
Юности свежей, когда предвещает им тело восторги,
И уж; Венеры посев внедряется в женское лоно,
Жадно сжимают тела и, сливая слюну со слюною,
Дышат друг другу в лицо и кусают уста в поцелуе.
Тщетны усилия их: ничего они выжать не могут,
Как и пробиться вовнутрь
и в тело всем телом проникнуть,
Хоть и стремятся порой они этого, видно, добиться:
Так вожделенно они застревают в тенётах Венеры,—
Млеет их тело тогда, растворяясь в любовной усладе,
И, наконец, когда страсть,
накопившися в жилах, прорвётся,
То небольшой перерыв наступает в неистовом пыле.
Но возвращается вновь и безумье и ярость всё та же,
Лишь начинают опять устремляться к предмету желаний,
Средств не умея найти,
чтобы справиться с этой напастью:
Так их изводит вконец неизвестная скрытая рана
 

[Лукреций 2012: 269–271].

³³ Ср. рассуждения Фичино (Ficinus M. Sopra lo amore. VI, 9) о любовных особенностях людей различных темпераментов [Фичино 1981: 198–201].

³⁴ Наука о связи характера человека с чертами его лица, видимо, известна Бруно в первую очередь по одноимённому трактату, приписываемому в Средние века Аристотелю [Aristotelis 1893]. Английский перевод см.: [Aristotle 1913].

³⁵ Аллюзия Бруно к 39-му стихотворению популярного сборника «Приаповы песни» (Carmina priapeia), часто именуемому просто: «Приапова книга» [Petronii 1904: 147]:

 
Меркурий обличьем очень хорош,
Приятно смотреть также на Аполлона,
Очень красивым художники Вакха рисуют,
Ну, а Купидон, верно, он всех прекрасней.
Да, честно признаюсь, я не очень красив,
Но лопаточка есть у меня, что достойна вполне,
 Всем богам меня предпочтёт девушка та,
Заповедный овражек которой пригоден для дела.
 

На месте слов, выделенных курсивом, в оригинале стоят лат. cunnus (ср. русск. куна, кунка, возможно, однокоренные латинскому слову [Фасмер 1986 II: 417]) и mentula, едва ли нуждающиеся в пояснении. Более откровенный, чем наш, перевод стихотворения предлагает М. А. Амелин: [Амелин 2003: С. 39–41].

³⁶ Отсылка к катулловым стихам «На смерть воробышка» (Catullus. Carmina. II, II) и эпиграммам Марциала о привязанности Публия (а не Крония) к собачке Иссе (Mart. Epigr. I, 109; VII, 87). История трагической любви Кипариса к оленю есть у Овидия (Ovid. Met. X, 106–142), как и рассказ о спасении поэта Ариона дельфином (Ovid. Fasti. II, 79-118).

³⁷ Согласно Соннье и Донне, Бруно имеет в виду легенду о лечении раненого льва святым Иеронимом [Bruno 2004: 96].

³⁸ Ср. чуть ниже, 30-ю главу той же второй части трактата.

³⁹ Адрастея – богиня справедливости и мщения, дочь Зевса и Фемиды. С её именем связывается Сократом (Платон. Федр 248с) то, что созерцание истины дарует блаженство, а при случае и благоприятную земную судьбу: «Но ради чего так стараются узреть поле истины, увидеть, где оно? Да ведь как раз там, на лугах, пастбище с для лучшей стороны души, а природа крыла, поднимающего душу, этим и питается. Закон же Адрастеи таков: душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу истины, будет благополучна вплоть до следующего кругооборота, и, если она в состоянии совершать это всегда, она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-нибудь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжелеет, а отяжелев, утратит крылья и падёт на землю, тогда есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она ни в какое животное» [Платон 1999: 157].

⁴⁰ Корень латинского слова complexio, выражен латинским глаголом plecto, родственным русскому «плести». Complexio – букв. «соплетение, сочленение, цельное единство».

⁴¹ Ficin. Theol. plat. XIII, 3; XIV, 5.

⁴² Вполне возможна эмендация: cognitionem [Bruno 1891: 681] Тогда: «Да будет твёрдо уверен, что у него <…> есть познание вещи согласно её роду».

⁴³ Фразу Бруно проще понять, как: «привязывают любовной силой (a Venere)» (что вполне соответствовало бы смыслу devinciunt), и почти так (“tienen la capacidad de atar a Venus”) её понимает Скеттино [Bruno 2008: 78]. Соннье и Донне [Bruno 2004: 96–97] задаются разумным вопросом, не имеет ли здесь devincere значение как раз «избавлять» (delier), вспоминая хрестоматийные заветы Овидия из «Лекарства от любви», провозглашавшие праздность и одиночество, как и возбуждающую чувства пищу, благоприятными условиями для её расцвета, а лучшими средствами от неё военное дело, земледельческий труд и охоту (Ovid. Remedia amoris. V 135–224, 579–580, 795–800). Впрочем, в период лечения любви уединение как раз полезно (V. 635–630): «Общих забот избегай, чтоб не встретиться с бывшей подругой <…> Право, лучше уйти прочь, в отдалённейший край» [Овидий 1973: 227]. Тем не менее, Соннье и Донне решают оставить в своём переводе «привязать к любви» (lier a Venus), замечая: «Всё же легко можно понять, что эти виды деятельности – извилистые (detournees) пути, по которым любовь всё равно достигнет своих целей» [Bruno 2004: 97]. На наш взгляд, речь в отрывке идёт как раз об «избавлении от любви», и замечания Бруно заставляют вспомнить отрывок из важного источника De vinculis, программного трактата главного «платоника» Бруно – Фичино (Ficinus M. Sopra lo amore. VI, 9): «Древние медики, наблюдая это, называли любовь болезнью, близкой к меланхолической (итал. текст: и к безумию). Врач Расис предписал лечить её совокуплением, постом, вином и прогулками» [Фичино 1981: 199] (прим. в скобках принадлежит переводчику Фичино). О «лечении любви» см.: [Кулиану 2017: 90–94].

⁴⁴ Антэрос – олицетворение взаимной любви. Ср. (Федр. 255 е): «Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает своего состояния и не умеет его выразить; наподобие заразившегося от другого глазной болезнью, он не может найти её причину – от него утаилось, что во влюблённом, словно в зеркале, он видит самого себя; когда тот здесь, у возлюбленного, как и у него самого, утихает боль, когда его нет, возлюбленный тоскует по влюблённому так же, как тот по нему: у юноши это всего лишь подобие, отображение любви, называет же он это, да и считает, не любовью, а дружбой» [Платон 1999: 164].

⁴⁵ Ср. слова alter ego Бруно Теофила в «Пире на пепле»: «…в конце концов, более надёжно и более подходяще искать истину не у толпы, потому что она никогда не приносит драгоценного и достойного; совершенное же и ценное всегда находится у немногих» [Бруно 1949: 69]. Вспомним также тираду Филотея: «Она (философия – М. Ф.) изолгавшимся родственниками и сыновьями (ибо нет низкого педанта, фразистого лентяя, глупого фавна, невежественного обманщика, который бы не пожелал причислиться к её семье, выставляя напоказ свои книги, или же отпуская длинную бороду, или же каким-либо другим способом придавая себе важности) доведена до того, что для народа слово философ значит обманщик, бездельник, педант, жулик, шут, шарлатан, годный для того, чтобы служить для весёлого времяпровождения в доме и для пугания птиц в поле» [Бруно 1949: 180–181].

⁴⁶ Возможно, Бруно отсылает к 46-ому тезису своих «Тезисов о магии» [Bruno 1891: 491]: «Все страсти и все оковы воли (vincula voluntatis) сводятся к двум таковым и к ним же сами отсылают, а именно к раздражённому (отторгающему – М. Ф.) и вожделеющему (irascibilem et concupiscibilem), или ненависти и любви, ненависть же сводится к любви. Итак, единственными оковами воли является любовь (vinculum unum voluntatis est amor)». Менее вероятна отсылка к фрагменту работы «О магии» [Bruno 1891: 435–436]. Скеттино считает, что Бруно ссылается на какую-то свою несохранившуюся работу о естественной магии [Bruno 2008: 81].

⁴⁷ По выражению Йейтс, «Бруно захвачен числом тридцать», которое имеет для него «магический оттенок» [Йейтс 1997: 271–272]. Её собственная попытка объяснить эту бруновскую «одержимость» тридцаткой [Йейтс 1997: 366], не чуждую, согласно Йейтс, и ангелической магии Джона Ди (заметим, что в ещё большей степени его «Монаде»), с помощью ссылки на «Стеганографию» Тритемия и луллиевы круги [Йейтс 1997: 272–273], едва ли даёт окончательный ответ. Скеттино вспоминает и важную роль тридцатки в средневековой философии [Bruno 2008: 62]. О сакральной символике тройки и тридцати в индоевропейской мифологической модели мира см.: [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 851–852]. О троичности как ключевом образе в эзотерической метафизике см.: [Фиалко 2018; 62–82].

⁴⁸ «Что, однако же, ищут они, когда взаимно любят друг друга? Они ищут красоту. Ибо любовь есть желание наслаждаться красотой. Красота же есть некое сияние, влекущее человеческую душу. Красота тела ведь есть не что иное, как само сияние, проявляющееся в привлекательности красок и линий. Красота же души есть сверкание, проявляющееся в согласии учёности и нравов» [Фичино 1981: 160].

⁴⁹ Ср. (Ficinus M. Sopra lo amore. I, 4): «Красота же является некоей гармонией, которая рождается по большей части от сочетания как можно большего количества частей. По природе своей она трояка. Ведь гармония в душах возникает от сочетания многих добродетелей; в телах гармония рождается из согласия красок и линий; величайшая же гармония в звуках – из согласия множества голосов» [Фичино 1981: 148].

⁵⁰ В «Печати печатей» Бруно вспоминает эпизод из своего детства: «[Будучи ещё совсем маленьким, однажды] лёжа один в пелёнках, сжался от страха я при виде огромной великовозрастной змеи, которая выползла из отверстия в стене [нашего] дома, и [громко и] отчётливо (articulate) позвал отца, который был рядом в спальне. Он прибежал [на мой крик] вместе с другими домочадцами, требуя палку и истошно крича, что здесь змея, при этом гневно ругаясь, так что я слышал ор других домочадцев, боявшихся за меня, не хуже, чем, думаю, свой собственный» [Bruno 1890: 184–185].

⁵¹ Скеттино вспоминает гераклитовское: «Глаза – более точные свидетели, чем уши» [Лебедев 1989: 191].

⁵² Скеттино считает, что к замечанию Бруно имеет отношение отрывок из начала «Пира на пепле», описывающий устами Теофилами учёных «педантов», имеющих познания в латыни и греческом, а также «в пиве»: «Избранные люди, в длинных мантиях, облачённые в бархат. У одного – две блестящие золотые цепи вокруг шеи. У другого – Боже ты мой! – драгоценная рука с дюжиной колец на двух пальцах, которые ослепляют глаза и душу, если любуешься ими. Похож на богатейшего ювелира» [Бруно 1949: 150].

⁵³ «Воды краденые» есть в ветхозаветной Книге притч Соломона (Притч. 9:17), а «потаённый огонь», быть может, оттуда же (?): «Преисподняя и утроба бесплодная, земля, которая не насыщается водою, и огонь, который не говорит: «довольно!» (Притч. 30:16). Соннье и Донне [Bruno 2004: 100] считают более вероятной аллюзию на античные источники: caeco carpitur igni («слепым охватывается огнём») в «Энеиде» Вергилия (Verg. Aen. IV, 2) и labitur totas furor in medullas / igne furtiuo populante uenas («До мозга костей прокрадётся ярый / Потайной огонь, иссушая жилы» [Сенека 1983: 42] в «Федре» Сенеки (Sen. Phedr. 280).

⁵⁴ Diog. Laert. De vita phil. V. 18–19. Диоген Лаэртский, замечая, что красоту Аристотель называл «лучшим из верительных писем», вспоминает несколько определений красоты у разных философов, среди которых перипатетик Феофраст из Эреса (IV–III вв. до н. э.), платоник Карнеад из Кирены (II в. до н. э.) и Феокрит из Хиоса (IV в. до н. э). Тимей Бруно, быть может, полулегендарный пифагореец Тимей из Локр (V–IV вв.), герой платоновского «Тимея» и «Крития». Перевод латинских словосочетаний Бруно приведён в единообразие с переводом М. Л. Гаспарова [Диоген 1979: 211]. В рукописи трактата по ошибке (или описке) приписано Плотину то, что у Диогена Лаэртского сказано о Платоне («природное преимущество»). Соннье и Донне [Bruno 2008: 100] считают бруновское regnum sollicitum («лишённое покоя, осаждаемое царство»), приписанное Карнеаду, искажённым regnum solitarium («[одиноким], лишённым охраны царством») из латинского перевода Диогена Лаэрция. В оригинале: adopuyopytov PamXeiav («царство, не имеющее охраны»).

⁵⁵ «В печали радостен, в радости печален» был девиз Бруно, напечатанный на титульном листе парижского издания его пьесы «Подсвечник» [Ордине 2011: 81-120].

⁵⁶ «В природе существует революция (здесь в смысле – круговорот времён, ритмическое взаимообращение сил мироздания – М.Ф.) и круговорот, в которых при помощи совершенства и содействия других сил высшие вещи, падая, переходят в низшие, а низшие вещи в силу собственного превосходства и счастья, поднимаясь, делаются высшими» [Бруно 1953: 64].

⁵⁷ Амфитрита – одна из нереид (морских богинь), супруга Посейдона и дочь Тефиды и Океана (Hom. Od. IV, 404).

⁵⁸ Отсылка к фрагменту речи Диотимы из платоновского «Пира» (202e), описывающей Эрота как «великого гения (SalpfflV цеуаф» [Платон 1999: 112]. Греческое SalpfflV, имевшее в новозаветных текстах значение «бес» и потому превратившееся в русское «демон» [Фасмер 1986 I: 498], обозначало первоначально благое или злое божество (дух). Некий голос, по словам Сократа (Апология Сократа. 31d-e), свыше подсказывавший ему верный путь, был именно «даймоном» [Зберовский 2008].

⁵⁹ Двойственность Эрота – ключевой образ платоновского «Пира», раскрываемый в речи и Диотимы, поучающей Сократа, и врача Эриксимаха (Plat. Conv. 186a-187d; 203a-204b). Для Эриксимаха двойственность Эрота разлита во всей природе, он ответственен за единство гармоничных начал во всех искусствах, в том числе, музыкальном и врачебном. По словам Диотимы, сын Пороса (Богатства) и Пении (Бедности), тайком зачатый на пиру Афродиты, «он всю жизнь занят философией, он искусный чародей, колдун и софист. По природе своей он ни бессмертен, ни смертен: в один и тот же день он то живёт и расцветает, если дела его хороши, то умирает, но, унаследовав природу отца, оживает опять. Всё, что он ни приобретает, идёт прахом, отчего Эрот никогда не бывает ни богат, ни беден» [Платон 1999: 112].

⁶⁰ Речь идёт о пассаже из аристотелевской «Физики» (Arist. Phys. I, 192а, 9-24): «И однако ни форма не может домогаться самой себя, ибо она [ни в чём] не нуждается, ни [её] противоположность (ибо противоположности уничтожают друг друга). Но домогающейся оказывается материя, так же как женское начало домогается мужского и безобразное прекрасного – с той разницей, что [домогается] не безобразное само по себе, но по совпадению и женское также по совпадению» (Физика. Кн. 1. Гл. 9) [Аристотель 1981: 80]. Соннье и Донне считают, что пассаж дошёл до Бруно в искажённом латинском переводе [Bruno 2004: 101].

⁶¹ «Мы видим, что все природные формы происходят из материи и снова в материю возвращаются; отсюда кажется, что реально никакая вещь не является постоянной, стойкой, вечной и достойной значения начала, за исключением материи. Кроме того, формы не имеют бытия без материи, в которой они порождаются и разрушаются, из лона которой они исходят и в которое возвращаются; поэтому материя, которая всегда остаётся той же самой и плодоносной, должна иметь главное преимущество быть познаваемой как субстанциональное начало, в качестве того, что есть и вечно пребывает; всё же формы в совокупности следует рассматривать лишь как различные расположения материи, которые уходят и приходят, одни прекращаются, другие возобновляются; поэтому ни одна из них не имеет значения начала» [Бруно 1949: 235].

⁶² Согласно Соннье и Донне [Bruno 2004: 101–102], Бруно отсылает к объяснению седьмой печати Сеятеля (Inserentis) из «Тридцати печатей»: «Кажутся весьма скромными и слабыми, непрочными и немногочисленными семена вещей, но благодаря их взаимодействию, сопряжению, наружности, соприкосновению, сочетанию, а также повсеместному управлению и подгонке (universaliter applicatione et adaptatione) проистекает бесчисленное множество вещей и их законов <…> Пусть же станет видно, как стараясь, испытывая, соединяя, разделяя, составляя, вычленяя и отделяя, мы сможем снарядиться для бесконечного множества открытий» [Bruno 1890: 128–129].

⁶³ Диотима поучает Сократа: «признав, что Эрот не прекрасен и также не добр, не думай, что он должен быть безобразен и зол, а считай, что он находится где-то посредине между этими крайностями» [Платон 1999: 112].

⁶⁴ «Энтузиазм – это <…> любовь и мечты о прекрасном и хорошем, при помощи которых мы преобразовываем себя и получаем возможность стать совершеннее и уподобиться им. Это – не воспарение под властью законов недостойного рока в тенётах звериных страстей, но разумный порыв, идущий вслед за умственным восприятием хорошего и красивого и знающий, к чему следовало бы приспособляться в наслаждении; таким образом, от этого благородства и света вспыхивает он сам и облекается в то высокое качество и свойство, благодаря которым представляется знаменитым и достойным. Он становится богом от умственного прикосновения к этому божественному объекту, и, во-вторых, его мысль занята только божественными вещами, и он выказывает нечувствительность и бесстрастие в делах, которые обычно больше всего воспринимаются чувствами и больше всего волнуют людей; потому-то он ничего не боится и из любви к божественному презирает другие удовольствия и совсем не думает о жизни. <…> Это – огонь, зажжённый в душе солнцем ума, и божественный порыв, расправляющий его крылья. Поэтому, всё более и более приближаясь к солнцу ума, отбрасывая ржавчину человеческих забот, он становится чистопробным золотом, обретает чувство божественной и внутренней гармонии, согласовывает свои мысли и деяния с симметрией закона, заложенного во всех вещах. <…> Всякая любовь (если она героическая, а не чисто животная, именуемая физической и подчинённая полу, как орудию природы) имеет объектом божество, стремится к божественной красоте, которая прежде всего приобщается к душам и расцветает в них, а затем от них, или, лучше сказать, через них сообщается телам; поэтому-то благородная страсть любит тело или телесную красоту, так как последняя есть выявление красоты духа» [Бруно 1953: 53–54, 56].