Текст книги "Мельница на Флоссе"

– О, как благородно с вашей стороны так говорить со мной, – с горечью промолвил Филип, весь дрожа под наплывом неистовых чувств. – Великаны еще в незапамятные времена завоевали право на глупость и на грубые оскорбления. Вы даже понять не способны, каковы мои чувства к вашей сестре. Они настолько сильны, что я готов был даже на дружбу с вами.

– Я и понимать не хочу ваши чувства, – с язвительной насмешкой сказал Том. – Я хочу одного: чтобы вы поняли меня… поняли, что я буду следить за своей сестрой, и, если вы осмелитесь сделать хоть малейшую попытку встретиться с ней, или написать ей, или хоть как-нибудь напомнить ей о себе, вас не спасет даже ваше жалкое тщедушное тело, которое могло бы внушить вам немного больше скромности. Я изобью вас… Я выставлю вас на посмеяние. Кто не расхохочется, узнав, что вы хотели стать возлюбленным красивой девушки?

– Том, я этого не вынесу… Я больше не желаю слушать, – крикнула Мэгги сдавленным голосом.

– Постойте, Мэгги, – сказал Филип, сделав героическое усилие, чтобы заговорить. Затем повернулся к Тому. – Я полагаю, вы силой привели сюда сестру, чтобы она слушала ваши угрозы и оскорбления. Вам, естественно, казалось, что таким путем можно на меня повлиять. Но вы ошибаетесь. Пусть говорит она сама. Если она скажет, что должна оставить меня, я выполню ее желание беспрекословно.

– Я сделала это ради отца, Филип, – умоляюще проговорила Мэгги. – Том грозил все рассказать отцу… а он не вынесет этого; я дала слово, я торжественно поклялась, что мы не будем общаться без ведома брата.

– Достаточно, Мэгги. Мои чувства останутся теми же, но я хочу, чтобы вы считали себя совершенно свободной. Только верьте мне… помните, что я всегда желал лишь блага всем, кто вам дорог.

– О да, – сказал Том, выведенный из себя той позицией, которую занял Филип, – теперь вы можете говорить, что желаете блага ей и тем, кто ей дорог; а чего вы желали раньше?

– Ее блага… хотя знал, чем это грозит. Но я хотел, чтобы у нее был друг на всю жизнь… который заботился бы о ней, который ценил бы ее больше, чем ее грубый и ограниченный брат… А она всегда так щедро отдавала ему свою любовь!

– Да, я забочусь о ней иначе, чем вы, и я скажу вам, в чем разница. Я помешаю ей ослушаться отца, опозорить его доброе имя; я помешаю ей погубить себя ради вас, не дам выставить себя на посмешище, спасу от пренебрежения такого человека, как ваш отец, – ведь она недостаточно хороша для его сына. Вы прекрасно знаете, какая цена была бы ей в его глазах, какую бы она увидела заботу. Но меня не обманешь красивыми словами, я сужу по делам. Идем, Мэгги.

И Том схватил Мэгги за руку. Она протянула Филипу другую, он сжал ее на миг и, бросив на Мэгги взгляд, полный страстного волнения, быстро отошел.

Несколько шагов Том и Мэгги прошли в молчании. Он все еще крепко держал ее за руку, словно увлекая преступника с места злодеяния. Наконец Мэгги яростным движением выдернула у него руку, и ее так долго сдерживаемый гнев излился в словах:

– Не воображай, Том, что я считаю тебя правым, не думай, что я склонилась перед твоей волей. Я презираю те чувства, которые ты выказал в разговоре с Филипом; мне ненавистны твои недостойные мужчины оскорбительные намеки на его несчастье. Всю жизнь ты упрекаешь других… Ты всегда уверен в своей правоте, тебе недостает широты взглядов, ты не видишь, что есть кое-что и получше, нежели твои поступки и твои мелочные цели.

– Конечно, – холодно ответил Том. – Я не вижу, чтобы твои поступки были лучше, равно как и твои цели. Если твое поведение и поведение Филипа Уэйкема было правильно, почему же ты боишься, что о нем станет известно? Ответь-ка мне! Я-то, поступая так или иначе, знаю, к каким целям я стремлюсь, и я добился успеха; скажи, пожалуйста, что хорошего вышло из твоих поступков для тебя или кого-нибудь другого?

– Я не хочу защищать себя, – все так же горячо продолжала Мэгги, – я знаю, я бываю не права – часто, постоянно. И все же иногда я поступаю неправильно потому, что мной движут побуждения, которые и тебе не грех бы иметь. Если бы ты был виноват… если бы ты поступил очень дурно, я бы сочувствовала тем мукам, которые это причинило тебе; я бы не хотела, чтобы тебя постигла кара. Но тебе всегда доставляло удовольствие наказывать меня… Ты всегда был ко мне суров и жесток: даже тогда, когда я была маленькой девочкой и любила тебя больше всех на свете, ты допускал, чтобы я ложилась спать в слезах, так и не дождавшись от тебя прощения. В тебе нет жалости, ты не видишь своих недостатков и своих грехов. Грех быть жестоким – это не подобает тому, кто сам смертен, не подобает христианину. Ты просто фарисей. Ты благодаришь Бога лишь за собственные добродетели… ты думаешь, они так велики, что завоюют тебе весь мир. Ты даже представить себе не можешь таких чувств, рядом с которыми твои блистательные добродетели не что иное, как темная ночь.

– Что ж, – с холодным презрением сказал Том, – если твои чувства настолько лучше моих, докажи это как-нибудь иначе, а не выходками, которые могут навлечь позор на всех нас… не впадая то в одну нелепую крайность, то в другую. Скажи на милость, в чем выразилась твоя любовь, о которой ты столько говоришь, к отцу или ко мне? В неповиновении и обмане. Я свою любовь доказываю иначе.

– Потому что ты мужчина, Том, ты сильный – и можешь что-то сделать в жизни.

– Ну а раз ты ничего не можешь, подчиняйся тем, кто может.

– Я и буду, охотно буду подчиняться тому, что признаю и что чувствую правильным. Я подчинюсь даже тому, что неразумно, если это исходит от отца, но воспротивлюсь, если того потребуешь ты. Ты кичишься своими добродетелями и считаешь, что они дают тебе право быть жестоким и недостойно вести себя, как сегодня. Не думай, что это из послушания тебе я согласилась не встречаться больше с Филипом Уэйкемом. Его несчастье, которым ты воспользовался, чтоб оскорблять его, вызывает во мне еще больше жалости к нему и делает его еще более дорогим для меня.

– Прекрасно… Значит, так ты смотришь на вещи, – сказал Том еще более холодно. – Можешь не продолжать, мне и без того ясно, какая между нами пропасть. Давай не забывать об этом в дальнейшем и прекратим этот разговор.

Том отправился обратно в Сент-Огг – встретиться, как было условлено, с дядюшкой Дином и получить от него указания относительно поездки, которая предстояла ему на следующее утро.

Мэгги поднялась к себе в комнату, чтобы в горьких слезах излить негодование, к которому разум Тома был глух. Но когда улегся первый взрыв неутоленного гнева, она вспомнила о спокойном течении тех дней, когда душевные утехи, окончившиеся сегодня так горестно, еще не нарушали ясности и простоты ее жизни. В то время она часто думала, что ею одержаны немалые победы и она навеки завоевала себе право парить в горних высях над земными соблазнами и столкновениями. И вот она снова низвергнута, снова в гуще яростной борьбы со своими и чужими страстями. Видно, жизнь не так быстротечна и вечный покой не так близок, как мечталось ей, когда она была на два года моложе. Ей предстояли еще новые битвы… возможно, еще падения. Если бы она твердо знала, что она не права, а Том во всем прав, она бы скорее обрела душевное равновесие; теперь же ее раскаянию и смирению мешал гнев, казавшийся ей вполне справедливым. При мысли о Филипе сердце ее обливалось кровью; она вновь и вновь слышала оскорбления, которыми осыпал его Том, и так остро ощущала испытанную им боль, что воспоминание это причиняло ей почти физическую муку, и она колотила ногой об пол и вонзала ногти в ладони.

Так почему же в душе нет-нет да и шевельнется ей самой непонятное облегчение оттого, что она вынуждена расстаться с Филипом? Конечно же, только потому, что кончился обман, который ее так тяготил, от которого она так жаждала избавиться.

Глава VI
Победа, добытая дорогой ценой

Три недели спустя, в ту пору года, когда Дорлкоутская мельница бывает всего краше – огромные каштаны в цвету, в густой траве белеют маргаритки, – Том Талливер возвращался вечером домой раньше обычного и, проходя по мосту, глядел все с той же глубокой любовью на почтенный красный кирпичный дом, который по-прежнему казался веселым и гостеприимным, как ни пусты были комнаты и печальны сердца его обитателей.

Серо-голубые глаза юноши, то и дело поглядывающие на окна дома, светятся оживлением, складка меж бровей, хотя и не разгладилась, сейчас не портит его – она указывает на силу воли и, когда взгляд его смягчается, а губы теряют свою жесткость, не делает его суровым. Его твердый шаг становится быстрее, и как он ни сжимает губы, стараясь сдержать улыбку, она сопротивляется его усилиям.

Когда он проходил по мосту, никто из тех, кто был в гостиной, не обратил туда взора. Они сидели молча, в ожидании его прихода; мистер Талливер, уставший от долгой поездки верхом, расположился в кресле и размышлял о чем-то, удрученно глядя на Мэгги, склонившуюся над шитьем; миссис Талливер собирала на стол.

Они все с удивлением подняли глаза, услышав знакомую поступь.

– Что случилось, Том? – спросил отец. – Ты сегодня раньше, чем всегда.

– Мне больше нечего было делать, вот я и ушел. Ну, как дела, мать?

Том подошел к миссис Талливер и поцеловал ее – признак редкого у него хорошего настроения. За прошедшие три недели он не обменялся с Мэгги ни словом, ни взглядом, но, поскольку он и вообще был теперь дома неразговорчив, это не бросилось родителям в глаза.

– Отец, – сказал Том, когда чаепитие подошло к концу, – ты точно знаешь, сколько денег в жестяной коробке?

– Всего сто девяносто три фунта, – отозвался мистер Талливер. – Ты приносил меньше последнее время, но молодые люди любят сами распоряжаться своими деньгами. Правда, я не поступал как мне вздумается, до того как достиг совершеннолетия. – В его голосе звучало робкое недовольство.

– Ты уверен, что именно столько, отец? – спросил Том. – Я бы хотел, чтобы ты достал жестяную коробку, если тебе не трудно. Вдруг ты ошибся?

– Как я мог ошибиться? – резко возразил отец. – Я так часто их пересчитываю. Но я могу достать коробку, коли ты мне не веришь.

Доставать жестяную коробку и пересчитывать деньги было единственной утехой в безрадостной жизни мистера Талливера.

– Не уходи, мать, – сказал Том, увидев, что она собирается тоже выйти из комнаты, когда отец отправился в спальню.

– А Мэгги можно уйти? – спросила миссис Талливер. – Ведь кому-то надо вынести посуду.

– Как ей будет угодно, – равнодушно сказал Том.

Как горько было Мэгги это слышать! Сердце ее внезапно подпрыгнуло в груди – а вдруг Том собирается сказать отцу, что они могут расплатиться с долгами, и ему безразлично, будет ли она при этом! Но она вынесла поднос и тут же снова вернулась в комнату. В такую минуту все личные обиды должны отойти на задний план.

Когда жестяная коробка была поставлена на стол и открыта, Том придвинулся поближе к отцу, и падавший на них красный вечерний свет еще сильнее подчеркнул печаль и уныние во всем облике измученного темноглазого отца и скрытую радость на лице белокурого сына. Мать и Мэгги сидели у другого края стола: одна – в терпеливом неведении, другая – трепеща от ожидания.

Мистер Талливер пересчитал деньги, вынимая из коробки монету за монетой и раскладывая их столбиками на столе, и сказал, бросив на Тома быстрый взгляд:

– Ну вот видишь, я был прав.

Он замолчал и взглянул на деньги с безнадежным отчаянием:

– Здесь не хватает больше трех сотен фунтов… немало воды утечет, прежде чем я их скоплю. А мне еще так не повезло с зерном – потерял сорок два фунта. Да, этот мир мне не под силу. Четыре года прошло, пока я скопил эти деньги… Хорошо, если я не сойду в могилу раньше, чем пройдет еще четыре… Придется, видно, тебе выплачивать мои долги, – продолжал он дрожащим голосом, – коли ты не передумал теперь, когда стал совершеннолетним… Но похоже, ты раньше зароешь меня в землю.

Он жалобно взглянул на сына, точно моля, чтобы тот уверил его в обратном.

– Нет, отец, – сказал Том решительно и твердо, хотя в голосе его прорывалась дрожь, – ты своими глазами увидишь, как будут выплачены все долги. Ты заплатишь их своей собственной рукой.

В его словах звучало нечто большее, чем просто надежда или решимость. Мистера Талливера словно пронзил слабый электрический разряд: не отрывая глаз он со жгучим вопросом смотрел на Тома; Мэгги, не в силах сдержать волнение, бросилась к отцу и опустилась на колени рядом с креслом. Помолчав, Том продолжал:

– Несколько лет назад дядюшка Глегг одолжил мне немного денег, чтобы я мог купить товары для отправки за границу. Я хорошо на этом заработал: сейчас у меня в банке лежит триста двадцать фунтов.

Не успел он произнести эти слова, как руки матери обвились вокруг его шеи, и она проговорила сквозь слезы:

– О мой мальчик, я знала, что ты все поправишь, когда станешь взрослым.

Но отец молчал: прилив чувств лишил его речи. Тома и Мэгги охватил страх, как бы внезапная радость не оказалась роковой. К счастью, пришли спасительные слезы. Широкая грудь поднялась, лицо исказилось, и старик громко разрыдался. Постепенно рыдания стихли, он застыл в неподвижности, стараясь совладать с волнением. Наконец он взглянул на жену и нежно сказал:

– Подойди ко мне, Бесси, поцелуй меня. Сын загладил мою вину перед тобой. Может статься, ты снова будешь в довольстве.

Она поцеловала его, и с минуту он молча держал ее руку в своей, затем мысли его снова обратились к деньгам.

– Мне бы хотелось, чтобы ты принес деньги домой, – сказал он, перебирая лежащие на столе монеты. – Посмотреть бы мне на них своими глазами, тогда бы я знал, что они есть на самом деле.

– Ты увидишь их завтра, отец, – сказал Том. – Дядюшка Дин назначил в «Золотом льве» встречу всех кредиторов и заказал для них обед на два часа дня. И он и дядя Глегг оба там будут. В субботу мы поместили объявление об этом в «Вестнике».

– Значит, Уэйкем об этом знает! – воскликнул мистер Талливер, и глаза его зажглись торжеством. – Ага, – протянул он и, вынув табакерку – единственное удовольствие, которое он разрешал себе, – с вызовом постучал по крышке, почти так же, как в старые времена. – Ну уж из-под его каблука я теперь выйду, хоть мне и придется покинуть мельницу. Я думал – я все снесу, лишь бы умереть на старом месте… но невмоготу стало. У нас нет выпить чего-нибудь – а, Бесси?

– Есть, – сказала миссис Талливер, вынимая сильно поредевшую связку ключей. – У меня есть бренди, что принесла сестрица Дин, когда я прихворнула.

– Тогда налей мне стаканчик, мне что-то не по себе. Том, сынок, – начал он более твердым голосом, выпив немного бренди с водой, – ты должен сказать им речь. А я скажу им, что это ты достал, почитай, все деньги. Они увидят, что я наконец снова честный человек и что у меня честный сын. Да, Уэйкем был бы рад-радешенек иметь такого сына, как мой, – красивого, статного молодца вместо этого несчастного скрюченного калеки! Ты добьешься успеха в жизни, сынок; еще, поди, настанет день, когда ты на несколько кругов обойдешь Уэйкема и его сына. Может статься, тебя возьмут в компаньоны, как твоего дядюшку Дина, – ты стоишь на верной дороге к этому, – а тогда уж ты наверняка разбогатеешь… И помни, коли у тебя достанет денег, постарайся откупить нашу мельницу.

Мистер Талливер откинулся на спинку кресла: в уме его, где так долго не было места ничему, кроме горечи и мрачных предчувствий, под влиянием радости, словно по волшебству, вдруг зароились видения будущего благоденствия. Но что-то неуловимое мешало ему представить в этих картинах себя.

– Пожми мне руку, сынок, – вдруг произнес он, обращаясь к Тому. – Великое дело, когда можешь гордиться сыном. Мне выпало это счастье.

Никогда еще в жизни Том не испытывал такого блаженства, как в эту минуту. И Мэгги не могла не забыть свою обиду. Да, Том действительно хороший; и в сладостном смирении, которое охватывает нас в моменты истинного восхищения и благодарности, она говорила себе, что он искупил свою вину, а она свою еще не искупила. В тот вечер она даже не испытывала ревности, хотя в первый раз Том оттеснил ее на задний план в отцовском сердце.

Они долго беседовали, перед тем как лечь спать. Мистер Талливер, естественно, хотел во всех подробностях узнать о коммерческих подвигах Тома и слушал его со все возрастающим интересом и волнением. Ему любопытно было, что говорили в каждом отдельном случае, по возможности – даже что думали. Особенный восторг вызвал в нем Боб Джейкин и тот неизменный успех, который венчал ловкость этого примечательного бродячего торговца. Мистер Талливер вспоминал все, что ему было известно о детстве Боба, уже тогда подававшего большие надежды, с тем чувством удивления, которое характерно для всех воспоминаний о юных годах великих людей.

И хорошо, что стремление обо всем расспросить Тома на время приглушило бессознательное неистовое чувство торжества над Уэйкемом, не то радость мистера Талливера устремилась бы именно по этому руслу, и устремилась бы с опасной силой. Даже и теперь чувство это то и дело угрожало подавить все прочие, о чем говорили вырывавшиеся у него вдруг восклицания, никак не относившиеся к делу.

В ту ночь мистер Талливер долго не мог уснуть, а когда наконец он забылся, сон его был полон тревожных видений. В половине шестого утра, когда миссис Талливер уже вставала, он напугал ее, со сдавленным криком приподнявшись в постели; его невидящий взгляд был обращен на стену.

– Что с тобой, мистер Талливер? – спросила жена. Все еще не совсем очнувшись, он посмотрел на нее и наконец ответил:

– А… мне снилось… Я кричал?.. Мне снилось, что я до него добрался…

Глава VII
День расплаты

Мистер Талливер был, в общем, человек непьющий – хотя он умел и был не прочь выпить иной раз стаканчик, никогда он не преступал границ умеренности. Он от природы обладал пылким темпераментом и не нуждался в огненной влаге, чтобы воспламениться; в соответственных случаях ему вполне хватало душевного жара и без такого подкрепления. Поэтому его просьба дать ему стаканчик бренди свидетельствовала о том, что внезапная радость нанесла опасный удар организму, ослабленному четырьмя годами отчаяния и непривычно скудного стола. Но этот первый угрожающий момент миновал, и под влиянием все больше овладевавшего им возбуждения мистер Талливер, казалось, испытывал все возрастающий прилив сил. На следующий день, когда он сидел за одним столом со своими кредиторами и глаза его горели, а щеки пылали от сознания, что скоро он снова станет уважаемым человеком, он был больше похож на гордого, уверенного в себе, сердечного и вспыльчивого Талливера старых дней, чем этому могли бы поверить те, кто видел его неделю назад, когда он – как это вошло у него в привычку за последние четыре года, с тех пор как мысли о банкротстве и невыплаченных долгах камнем давили его душу, – ехал, опустив голову и нехотя бросая взгляд на тех, кто старался привлечь к себе его внимание. На обеде он произнес спич, где с прежним самоуверенным задором заявил о своих честных принципах, намекнул на мошенников и преследовавшие его неудачи, которые ему, однако, удалось преодолеть благодаря тяжелому труду и помощи примерного сына, и завершил все рассказом, как Том достал бо`льшую часть нужных им денег. Но струя раздражения и злорадного торжества, казалось, растворилась на время в потоке отцовской гордости и удовольствия, когда после тоста, предложенного за здоровье Тома, и нескольких похвальных слов о его характере и поведении, сказанных к случаю дядюшкой Дином, Том встал и произнес первую в своей жизни речь. Трудно было бы сделать ее короче: он благодарит джентльменов за оказанную ему честь. Он рад, что мог помочь отцу доказать свою честность и вернуть себе доброе имя, и надеется, что он, Том, никогда не покусится на дело своих рук и не запятнает этого имени. Одобрение, вызванное его речью, было, однако, столь горячо, и Том, высокий и стройный, выглядел таким джентльменом, что мистер Талливер счел нужным объяснить своим соседям справа и слева, что он потратил уйму денег на образование сына.

Обед, прошедший без особых возлияний, окончился в пять часов. Том остался в Сент-Огге по делу, а мистер Талливер поехал верхом домой, чтобы описать достопамятное событие «бедняжке Бесси и дочке». То взволнованно-приподнятое состояние, в котором он находился, было вызвано не столько приветственными речами или каким-либо другим возбудителем, сколько крепким вином торжествующей радости. Сегодня он не поехал, как обычно, задворками, но, высоко подняв голову, свободно глядя по сторонам, направился к мосту по главной улице города. Почему судьба не послала ему навстречу Уэйкема? Какая досада, что ему так не повезло! – с раздражением думал мистер Талливер. Может статься, Уэйкем нарочно уехал из города, чтобы не видеть и не слышать ничего о его благородном поступке – ведь это вряд ли доставило бы ему удовольствие. Попадись Уэйкем ему сейчас навстречу, он посмотрел бы мошеннику прямо в глаза, это бы ему небось поубавило спеси. Он скоро узнает, что честный человек больше ему служить не намерен – не желает он, чтобы, пользуясь его честностью, другой набивал карманы, уже битком набитые нечестной наживой. Может статься, удача повернется теперь к нему, Талливеру, лицом; может статься, не все лучшие карты в руках у нечистого.

Все сильнее распаляясь от этих мыслей, мистер Талливер подъехал к воротам, ведущим на мельницу, и тут увидел, что из них на холеной вороной лошади выезжает хорошо знакомая ему фигура. Они встретились в пятидесяти шагах от ворот, между старыми каштанами и вязами и высоким берегом Рипла.

– Талливер, – отрывисто произнес Уэйкем, и голос его звучал еще надменнее, чем обычно, – что это за глупость вы учинили – вы что это посеяли в Фар-Клоусе? Я говорил вам, из этого ничего не выйдет; но вас, голубчиков, никогда не выучишь по правилам обрабатывать землю.

– О! – мгновенно вскипел Талливер. – Тогда ищите себе кого-нибудь другого, кого-нибудь, кто попросит вас поучить его.

– Вы, верно, пьяны, – сказал Уэйкем, действительно полагая, что именно по этой причине у Талливера пылает лицо и сверкают глаза.

– Нет, я не пьян, – ответил Талливер, – мне не нужно вина, я и так могу решить, что не буду больше работать под началом у негодяя.

– Прекрасно! В таком случае завтра же убирайтесь отсюда, а теперь придержите свой дерзкий язык и дайте мне проехать. (Остановившись поперек дороги, Талливер осаживал свою лошадь, чтобы загородить путь Уэйкему.)

– Нет, я не дам вам проехать, – сказал Талливер, распаляясь все больше. – Прежде я скажу вам, что` я о вас думаю. Вы слишком большой мошенник, чтобы вас могли повесить… вы…

– Пропусти меня, невежественная скотина, или я на тебя наеду.

Мистер Талливер, пришпорив лошадь и подняв хлыст, кинулся вперед; лошадь Уэйкема, встав на дыбы и попятившись, сбросила седока, и он упал на правый бок. У Уэйкема хватило присутствия духа сразу ослабить поводья, а так как лошадь сделала, шатаясь, всего несколько шагов и тут же остановилась, он мог бы подняться и снова сесть в седло, отделавшись встряской и парой синяков. Но прежде чем он успел встать с земли, Талливер тоже спешился. При виде ненавистного ему человека, всегда бравшего над ним верх, а сейчас поверженного ниц и полностью оказавшегося в его власти, он словно обезумел от мстительного торжества, которое придало ему сверхъестественную быстроту и силу. Кинувшись на Уэйкема, пытавшегося встать на ноги, он схватил его за левую руку – на правую тот упал, придавив ее всей тяжестью тела, – и яростно стал стегать его хлыстом. Уэйкем закричал, призывая на помощь, но помощь не приходила. Наконец он услышал женский вопль и возглас: «Отец, отец!»

Внезапно Уэйкем почувствовал, что удары прекратились – что-то остановило руку мистера Талливера; пальцы, схватившие его запястье, стали разжиматься.

– Убирайся отсюда… Уходи! – сердито сказал мистер Талливер. Но обращался он не к Уэйкему.

Адвокат медленно поднялся с земли и, обернувшись, увидел, что руку мистера Талливера удерживает прильнувшая к нему молоденькая девушка или, вернее, страх, как бы не ударить ее ненароком.

– О Люк, мама… скорей сюда, помогите мистеру Уэйкему! – вскричала Мэгги, услышав долгожданные шаги.

– Подсади-ка меня на ту лошадь, она пониже, – сказал Уэйкем Люку, – может быть, я смогу на нее взобраться, хотя – проклятье! – кажется, я повредил себе руку. – Затем он повернулся к мельнику и сказал с холодной яростью: – Вы ответите за это, сэр, ваша дочь – свидетель, что вы на меня напали.

– А мне все равно, – сказал мистер Талливер хриплым от гнева голосом. – Отправляйтесь и показывайте всем свою спину, да скажите, что я отстегал вас. Пусть знают, что я хоть малость с вами сквитался.

– Поезжай со мной на моей лошади, – сказал Уэйкем Люку. – По Тофтон-Ферри… не через город.

– Отец, пойдем в дом, – умоляюще промолвила Мэгги. Затем, увидев, что Уэйкем уехал и что можно не опасаться повторения этой бешеной вспышки, она отпустила отца и разразилась истерическими рыданиями. Миссис Талливер безмолвно стояла рядом, дрожа от страха. Но тут Мэгги почувствовала, что отец, которого она теперь уже не держала, сам стал за нее цепляться и наваливаться на нее. От удивления она даже перестала плакать.

– Мне неможется… мне худо, – сказал он. – Бесси, помоги мне войти в дом… У меня все плывет перед глазами и так болит голова.

Медленно, неверной поступью, опираясь на жену и дочь, он вошел в дом и там еле добрался до кресла. Багровый румянец уступил место бледности, руки его были холодны.

– Не послать ли за доктором? – спросила миссис Талливер.

Он, казалось, был настолько слаб и так страдал, что вряд ли слышал ее, но, когда она велела Мэгги: «Пойди пошли кого-нибудь за доктором», он посмотрел на нее вполне сознательным взглядом и сказал:

– За доктором? Нет… не надо доктора. У меня просто болит голова. Помоги мне лечь в постель.

Печальный конец дня, начало которого возвестило им всем наступление лучших времен! Но тот, кто сеет добрые семена вместе с плевелами, не снимет хорошего урожая.

Через полчаса после того, как отец лег в постель, вернулся домой Том. С ним был Боб Джейкин, который тоже хотел поздравить «старого хозяина» – не без гордости, вполне простительной, что и он содействовал удаче мастера Тома; Том думал, что беседа с Бобом будет для отца самым приятным завершением этого дня. А теперь Тома ожидал вечер мрачных размышлений о тех неприятных последствиях, которые будет иметь эта безумная вспышка ненависти, так долго не находившей себе выхода. Он сидел молча, после того как ему сообщили печальные новости: он не нашел в себе ни сил, ни желания рассказывать матери и сестре об обеде… да им тоже было не до того. Видно, разные нити в ткани их жизни были так удивительно сплетены между собой, что за радостью по пятам неизбежно шло горе. Тома угнетала мысль, что все его добропорядочные усилия вечно сводятся на нет предосудительными действиями других; Мэгги снова и снова переживала боль той минуты, когда она кинулась к отцу и повисла у него на руке; она содрогалась от смутного предчувствия, что впереди еще не одна такая ужасная сцена. Никто из домашних не испытывал особой тревоги о здоровье мистера Талливера: симптомы не походили на прежний опасный приступ, и им представлялось вполне естественным, что после яростной вспышки и физического напряжения, последовавших за часами непривычного нервного подъема, он может почувствовать недомогание. Отдых восстановит его силы.

Том, усталый после хлопотливого дня, вскоре крепко уснул; ему казалось, что он только что лег, когда, проснувшись, он увидел в сумеречном свете раннего утра мать, стоявшую у его постели.

– Сынок, вставай скорее; я послала за доктором, и отец хочет, чтобы вы с Мэгги пришли к нему.

– Ему хуже, мама?

– У него всю ночь болела голова, но он не жаловался, что ему стало хуже. Он только вдруг сказал: «Бесси, позови детей. Скажи им, чтоб они поторопились».

Едва начинало светать. В своих холодных спальнях Мэгги и Том поспешно накинули платье и почти одновременно подошли к комнате отца. Отец ждал их: лицо его искажала гримаса боли, но в тревожном взгляде светилось сознание. Миссис Талливер, испуганная, дрожащая, стояла в ногах кровати, лицо ее казалось измученным и постаревшим – ведь она почти не спала в эту ночь. Мэгги первая подбежала к постели, но отец обратил глаза к Тому, который подошел и стал с ней рядом.

– Том, сынок, думается мне, я больше не встану… Этот мир был мне не по силам, но ты сделал что мог, чтобы со всеми сквитаться. Пожми мне еще раз руку, сынок, пока я не ушел от вас.

Отец и сын соединили руки и мгновение глядели друг на друга. Затем Том сказал, стараясь, чтобы голос его звучал твердо:

– Нет ли у тебя какого-нибудь желания, отец, которое я мог бы выполнить, когда…

– Да, сынок… Постарайся откупить нашу мельницу.

– Хорошо, отец.

– И твоя мать… Постарайся загладить перед ней мою вину… И вот еще дочка…

Отец обратил взор на Мэгги, и в его взгляде еще сильнее проступила тревога, а она опустилась на колени, чтобы быть ближе к дорогому, изборожденному морщинами лицу того, кто в течение долгих лет был для нее предметом глубочайшей любви и источником тягчайших испытаний.

– Ты должен позаботиться о ней, Том… Не тревожься, моя дочушка… Придет кто-нибудь, кто будет любить тебя и не даст тебя в обиду… И ты должен быть хорош с ней, сынок. Я был хорош со своей сестрой. Поцелуй меня, Мэгги… Полно, Бесси… Ты уж постарайся, наскреби на кирпичную могилу, Том, чтобы мы с матерью могли лежать рядом.

Сказав это, он отвел от них взгляд и несколько минут лежал молча, а они стояли, глядя на него, не осмеливаясь шевельнуться. Уже наступило утро, и они видели, что лицо его становится все более тяжелым, взор все более тусклым. Наконец он посмотрел на Тома и сказал:

– Я своего дождался – отстегал его. Это было только справедливо. Я всегда хотел справедливости.

– Но, отец, милый отец! – воскликнула Мэгги в невыразимом волнении, пересилившем даже ее горе. – Ты ведь прощаешь его… ты всех теперь прощаешь?

Он не перевел на нее взгляда, но ответил:

– Нет, доченька. Я не прощаю его… При чем тут прощение? Я не могу любить негодяя…

Голос его стал глуше; но он хотел еще что-то добавить и вновь и вновь шевелил губами, силясь заговорить. Наконец слова с трудом проложили себе путь:

– Разве Всевышний прощает мошенников?.. Но коли и так, Он все равно будет милостив ко мне.

Руки его беспокойно задвигались, точно он хотел сбросить давящий его груз. Два или три раза с губ его сорвались отрывочные слова: