Текст книги "Мельница на Флоссе"

– О, я этого не заслужила: мужчины наперебой покупали халаты и вышитые жилеты. Мне кажется, каждая на моем месте справилась бы с этим лучше. Я даже не знала, как предлагать эти халаты.

Пастор Кен улыбнулся:

– Я надеюсь, теперь вы станете моей прихожанкой, мисс Талливер, не правда ли? До сих пор вы как будто жили далеко отсюда?

– Я была учительницей в школе и очень скоро опять уеду – на новое место.

– Вот как! А я предполагал, что вы останетесь среди ваших друзей: ведь все они, кажется, живут в этих краях.

– Я должна уехать! – серьезно сказала Мэгги, глядя на пастора Кена с выражением такого полного доверия, словно в этих трех словах хотела поведать ему всю свою историю. Это был один из тех порывов откровенности, которые возникают порой между людьми, случайно повстречавшимися на перепутье или остановившимися передохнуть у края дороги. Ведь всегда существует эта возможность – словом или взглядом поддержать друг у друга веру в братскую связь между людьми.

По каким-то признакам глаза и слух пастора Кена уловили, что краткое признание Мэгги исполнено глубокого значения.

– Я понимаю, – сказал он, – ваше чувство подсказывает вам, что лучше уехать. Однако я надеюсь, это не помешает нам встретиться снова, не помешает мне ближе узнать вас и в случае необходимости быть вам полезным.

Прощаясь, он сердечно пожал ей руку. «У нее какая-то тяжесть на сердце, – подумал он. – Бедное дитя, она, кажется, принадлежит к числу душ,

 
Природой вознесенных так высоко,
Страданием низвергнутых так низко.
 

Какая удивительная правдивость в этих прекрасных глазах!»

Вам, наверное, представляется странным, что Мэгги, к многочисленным недостаткам которой относился и неумеренный восторг, с каким она воспринимала восхищение и признание своего превосходства, – восторг, свойственный ей и теперь в неменьшей степени, чем во времена детства, когда, поучая цыган, она мечтала стать их королевой, – получив в этот день обильную дань лестных взглядов и улыбок, не испытала удовлетворения и даже не почувствовала себя окрыленной тщеславной гордостью, которая неизбежно должна была возникнуть в ней оттого, что трюмо Люси во весь рост отразило ее высокую стройную фигуру, с головкой, увенчанной темной массой волос. Мэгги лишь улыбнулась сама себе, и на мгновение все, кроме собственной красоты, перестало для нее существовать. Если бы это состояние души могло продлиться, она не устояла бы перед желанием видеть у своих ног Стивена, предлагающего ей свою любовь, исполненную поклонения и обожания, и жизнь со всеми ее наслаждениями и земными благами. Но было в Мэгги и нечто более сильное, чем тщеславие: страстная преданность тем, кто уже имел право на ее любовь и жалость, воспоминания о высоких порывах души и о былой готовности к самопожертвованию. Это широкое течение под действием внешних событий и внутренних импульсов, приведенных в движение прошедшей неделей, достигло в тот день наивысшего разлива и вскоре захлестнуло и незаметно растворило в себе струю тщеславия.

Филип не сказал ей, что все препятствия со стороны его отца устранены, – на это у него не хватило духу; но он поведал обо всем Люси в надежде, что Мэгги, узнав об этом от кузины, даст ему понять каким-нибудь ободряющим намеком, что новая возможность их сближения будет для нее счастьем. Наплыв противоречивых чувств был так велик, что у Мэгги не нашлось слов, когда Люси, лицо которой сияло восторженной радостью, совсем как у херувимов Корреджо, принесла ей весть о победе; да и Люси едва ли была удивлена, что Мэгги ничем, кроме счастливых слез, не выразила своих чувств, когда услышала, что желание ее отца исполняется и Том в награду за свои многолетние усилия получит наконец мельницу. В последующие дни Люси целиком поглотили хлопоты, связанные с подготовкой к базару, и между кузинами так и не состоялся разговор о вещах более значительных. Филип за это время не раз бывал в доме, но Мэгги не пришлось говорить с ним наедине, и, таким образом, ничье влияние не сказалось на ее тайной борьбе с собой.

Когда базар благополучно окончился и кузины, снова оставшись вдвоем, отдыхали дома, Люси сказала:

– Мэгги, ты не должна послезавтра уезжать к тетушке Мосс. Напиши ей, что по моей просьбе ты откладываешь свой визит, а я пошлю человека. Она не рассердится – позже ты сможешь часто бывать у нее, а сейчас, мне кажется, тебе совсем не время исчезать.

– Но право же, я должна ехать к ней, дорогая, этого нельзя откладывать: я непременно должна повидать тетю Гритти. А у меня так мало времени – ведь двадцать пятого июня я уезжаю на свое новое место.

– Мэгги! – воскликнула Люси, бледнея от изумления.

– Я ничего не говорила тебе, дорогая, – сказала Мэгги, с огромным усилием овладев собой, – ведь ты была так занята. Недавно я отправила письмо нашей старой учительнице мисс Фёрнис и просила ее написать, нет ли у нее для меня места. На днях она сообщила мне, что я могла бы во время каникул взять на свое попечение трех ее учеников-сирот и отвезти их на побережье, а затем она согласна дать мне возможность попробовать силы в качестве учительницы. Вчера я написала, что принимаю ее предложение.

Некоторое время Люси не в состоянии была говорить от обиды.

– Мэгги! – вымолвила она наконец. – Как ты можешь быть такой недоброй… не сказать мне… предпринять такой шаг… и сейчас… А Филип? Я думала, все так хорошо устроилось. О Мэгги, какая же тут причина? Откажись! Позволь мне написать. Ведь теперь ничто не стоит между тобой и Филипом.

– Ты заблуждаешься, – с трудом выговорила Мэгги. – А чувства Тома? Он сказал, что я потеряю его, если стану женой Филипа. И я знаю – он не изменит своему слову, если только что-нибудь не смягчит его.

– Я сама поговорю с ним: он возвращается на этой неделе. Неужели, когда он услышит радостную новость о мельнице, он и тогда не смягчится? Я поговорю с ним и о Филипе. Том всегда уступает мне. И почему ты считаешь его таким упрямым?

– Я должна ехать, – страдальческим голосом сказала Мэгги. – Пусть пройдет некоторое время, Люси. Не настаивай на том, чтобы я осталась.

Не глядя на Мэгги, Люси несколько минут о чем-то молча размышляла. Потом, опустившись на колени перед кузиной и с тревожной внимательностью всматриваясь в ее лицо, спросила:

– Мэгги, может быть, ты недостаточно любишь Филипа, чтобы стать его женой? Не надо ничего скрывать, доверься мне.

Мэгги, крепко сжимая руки Люси, некоторое время безмолвствовала. Ее собственные руки были совсем ледяными… Но когда она заговорила, голос ее звучал чисто и ровно:

– Нет, Люси, я согласилась бы стать его женой. Мне кажется, нет лучшей, нет более высокой цели для меня, чем сделать Филипа счастливым. От него первого я услыхала слова любви. Никто не сможет полностью заменить мне его. Но я не в силах навсегда расстаться с братом. Прошу тебя, не говори со мной больше об этом.

Огорчаясь и недоумевая, Люси подчинилась; после некоторого молчания она сказала:

– Ну что ж, Мэгги, по крайней мере, завтра ты будешь на балу в Парк-Хаузе, повеселишься, послушаешь музыку и уже потом отправишься со своими обязательными визитами. А вот и тетушка пришла звать нас к чаю.

Глава X
Чары как будто развеяны

Яркий свет, цветы и бальные туалеты шестнадцати танцующих пар, явившихся в сопровождении родителей и опекунов, придавали парадный блеск анфиладе комнат Парк-Хауза. Средоточием этого великолепия была удлиненной формы гостиная, где под воодушевляющие звуки рояля происходили танцы: по одну сторону гостиной находилась библиотека, которую чинно украшал своим присутствием зрелый возраст с неизменными чепцами и картами; по другую ее сторону гостеприимно предлагала прохладу и уединение диванная с примыкавшей к ней оранжереей. В этот вечер Люси впервые сбросила траур, и пышное платье белого крепа подчеркивало ее хрупкое изящество; она была признана королевой бала, ибо это был один из тех званых вечеров мисс Гест сугубо снисходительного тона, где собиралось общество, не включавшее аристократии более высокой, нежели местная, и где широко была представлена сент-оггская коммерческая и чиновная знать. Мэгги сначала не захотела принять участие в танцах, объясняя это тем, что забыла все фигуры, – так много лет прошло с тех пор, как она танцевала в пансионе. Она радовалась, что у нее нашлось это оправдание, ибо танцы не веселят, когда тяжело на сердце. Однако в конце концов музыка пробудила в ней неудержимое желание присоединиться к танцующим, хотя перед ней стоял всего лишь этот несносный юный Торри, подошедший вновь, чтобы попытаться уговорить ее. Мэгги предупредила его, что ничего, кроме контрданса, не танцует; но он, разумеется, был готов дожидаться этого высокого блаженства и, несомненно, только с намерением польстить ей время от времени повторял: «Какая тоска!», – имея в виду, что она не танцует вальса, а ему так хотелось бы с ней повальсировать. Наконец настал черед славного старинного танца, в котором мало тщеславия, но зато много веселья, и Мэгги, позабыв о всех своих житейских треволнениях, с детским упоением отдалась его непринужденному ритму, как бы ниспровергавшему претенциозный этикет. Она была исполнена милостивого расположения к юному Торри, чья рука увлекала и поддерживала ее в танце. Глаза и щеки ее пылали тем огнем юного восторга, который вспыхивает от самого легкого дуновения, и ее простое, отделанное кружевом черное платье казалось матовой оправой, оттенявшей драгоценный камень.

Стивен ни разу не пригласил ее на танец, не оказал ей иного внимания, кроме мимолетной учтивости. Образ Мэгги, всегда стоявший перед его внутренним взором, после вчерашнего дня стал сливаться с образом Филипа, наполовину заслонившим его своею тенью: вероятно, между Мэгги и Филипом существовала давняя привязанность, по крайней мере привязанность со стороны Филипа, – значит, Мэгги тоже была несвободна. Итак, говорил себе Стивен, вот еще одно обстоятельство, которое, взывая к его чести, запрещает ему отдаться нахлынувшему чувству, постоянно грозящему его одолеть. Так твердил он себе, а между тем в нем не раз поднимался яростный протест: Стивен содрогался, думая о Филипе, ему мучительно хотелось броситься к Мэгги и самому предъявить на нее права. Тем не менее в этот вечер он не изменил своим намерениям: держался поодаль, почти не смотрел на нее и был неистощимо весел, занимая Люси. Но сейчас он пожирал глазами Мэгги, испытывая страстное желание пинком отшвырнуть юного Торри и занять его место. Стивену еще хотелось, чтобы поскорее закончился танец и он мог бы избавиться от своей дамы. Мысль о том, что ему тоже позволено танцевать с Мэгги, долго держать ее руку в своей руке, подобно жажде, неумолимо овладевала им. Но и сейчас ему казалось, что руки их встречаются в танце – встречаются во все время танца, хотя они и были на отдалении друг от друга.

Стивен едва ли отдавал себе отчет в том, что происходит и каким образом удается ему в промежутке между танцами соблюдать внешнюю учтивость. Когда же он наконец освободился, то увидел Мэгги, сидевшую в одиночестве в дальнем конце гостиной. Он шел к ней, обходя готовящиеся к вальсу пары, и когда Мэгги поняла, что это ее он ищет, она, несмотря на все владевшие ею ранее мысли, ощутила жгучую радость в сердце. В глазах и лице ее еще светился простодушный восторг, рожденный танцем; всем своим существом она стремилась к радости, к нежности; даже ожидавшие ее страдания, казалось, не несли в себе ничего горького – она готова была приветствовать их как проявление жизни, ибо в эту минуту жизнь представлялась ей предельной напряженностью чувств, вознесенных над радостью и страданием.

– Кажется, опять будет вальс, – склоняясь к Мэгги, проговорил Стивен с той затаенной нежностью в голосе и взгляде, о которой грезит юность в лесном уединении, когда теплый воздух наполнен приглушенным воркованьем. Такие взгляды и интонации вносят дыхание поэзии в комнату, где душно от яркого газа и тяжеловесного флирта. – Снова собираются танцевать вальс, от этого бесконечного мелькания кружится голова, да и в комнате так жарко. Не пройтись ли нам?

Он предложил ей руку, и они прошли в диванную, где на столах были разложены гравюры для развлечения гостей, которые, конечно, не удостоят их и взглядом. В этот момент там никого не было. Они прошли дальше, в оранжерею.

– Как странно и неправдоподобно выглядят при этом освещении цветы и деревья, – тихим голосом сказала Мэгги. – Словно они растут в волшебном царстве и никогда не увянут; можно подумать, что они из драгоценных камней.

Говоря это, она смотрела на выстроившиеся в ряд горшки с высокой геранью. Стивен молчал, он смотрел на нее – и разве не прав великий поэт, который, сливая воедино свет и звук, называл темноту безгласной, а свет красноречивым? Свет, сиявший в долгом взгляде Стивена, обладал такой неодолимой силой, что заставил Мэгги повернуть к нему лицо и поднять глаза – так цветок медленно поворачивает свою чашечку навстречу восходящему солнцу. Они нерешительно двинулись дальше, не ощущая, что идут, не ощущая ничего, кроме этого обращенного друг к другу долгого, сосредоточенного взгляда, отмеченного той торжественностью, которая присуща всем высоким человеческим страстям. Владевшая ими обоими мысль, что они должны, что они принудят себя расстаться, наполнила эту минуту молчаливого признания безграничным восторгом.

Они дошли до конца оранжереи и, перед тем как повернуть назад, остановились. Эта остановка заставила Мэгги очнуться: густо покраснев, она отвернулась, отняла у Стивена руку и подошла к цветам. Стивен стоял неподвижный и по-прежнему бледный.

– О, можно мне сорвать эту розу? – проговорила Мэгги, заставляя себя сказать что-нибудь и словами – безразлично какими – рассеять жгучее ощущение невольного и непоправимого признания. – Я плохо обращаюсь с розами, люблю их срывать и вдыхать аромат до тех пор, пока они его не утратят.

Стивен по-прежнему молчал: он был не в состоянии говорить. Мэгги протянула руку к полураспустившейся крупной розе, привлекшей ее внимание. Кто не знает всей прелести женской руки? Какое непередаваемое обещание нежности заключено в ямочках у локтя и в множестве изгибов, плавно переходящих в тонкое запястье с его крошечными, почти неразличимыми впадинками! Две тысячи лет назад красота женской руки так потрясла душу великого скульптора, что он запечатлел ее в Парфеноне, где она, любовно обвивая источенный временем мрамор безглавого изваяния, и по сей день волнует нас. У Мэгги была такая рука, но в ее мягких изгибах трепетала жизнь.

Страстный порыв охватил Стивена; он бросился к этой руке и стал осыпать ее поцелуями.

Но тотчас же Мэгги вырвала руку и, дрожа от ярости и унижения, сверкнула на него гневным взглядом, словно раненая дева-воительница.

– Как вы посмели? – выговорила она сдавленным голосом, в котором звучало глубокое волнение. – По какому праву вы оскорбляете меня?

Она выбежала в соседнюю комнату и там упала на диван, все еще дрожа и задыхаясь.

Страшная кара постигла ее за грех – за то, что она позволила себе миг счастья, который был предательством по отношению к Люси, к Филипу, к лучшим свойствам ее собственной души. Это мгновенное счастье рухнуло, запятнанное, словно проказой, позорным концом: отношение Стивена к ней было иным, чем к Люси, оно было легкомысленным. Что же касается Стивена, то, совершенно ошеломленный, он прислонился к решетке оранжереи; в нем боролись любовь, ярость, стыд и отчаяние – отчаяние оттого, что, утратив самообладание, он так оскорбил Мэгги.

Это последнее чувство одержало верх над всеми иными: желание снова быть подле нее, молить ее о прощении придало ему силы, и не прошло и нескольких минут, как Стивен уже смиренно стоял перед ней. Но возмущение Мэгги еще не улеглось.

– Окажите мне любезность, избавьте меня от вашего присутствия и больше не подходите ко мне, – проговорила она с надменным негодованием.

Стивен резко повернулся и принялся шагать по комнате. Суровая необходимость требовала, чтобы он возвратился в гостиную, и он начинал понимать это. Отсутствовали они так недолго, что, когда он вышел к гостям, вальс еще не кончился.

Мэгги тоже не замедлила появиться в гостиной. Гордость, столь присущая ее натуре, восстала в ней: презренная слабость, увлекшая ее в те пределы, где оказалось возможным так жестоко ранить ее самолюбие, несла в себе и исцеление. Мысли и соблазны последнего месяца должны быть забыты; ничто не прельстит ее теперь; ей легко будет исполнять свой долг, и все прежние благие стремления опять мирно воцарятся в ее душе. Когда она вошла в гостиную, лицо ее еще сохраняло в своем румянце следы пережитого возбуждения, но чувство горделивой уверенности в себе уже бросало вызов всему, что могло бы нарушить ее спокойствие. Мэгги не захотела больше танцевать, но, когда к ней обращались, спокойно и охотно поддерживала разговор. Вернувшись в этот вечер домой, она с легким сердцем поцеловала Люси, почти ликуя от мысли, что тот испепеляющий миг оградит ее теперь от слов и взглядов, отмеченных печатью предательства по отношению к нежной и ни о чем не подозревающей кузине.

На следующее утро Мэгги не удалось уехать в Бассет так рано, как она предполагала. Миссис Талливер, которая должна была сопровождать ее в карете, не умела наспех справляться с домашними делами, и Мэгги, поторопившаяся окончить свои сборы, вынуждена была сидеть в саду, уже готовая к отъезду. Люси была занята в доме упаковкой подарков с благотворительного базара для малышей Бассета, и, когда зазвонил дверной колокольчик, Мэгги встревожилась, как бы Люси не привела к ней Стивена, ибо это, несомненно, был он. Вскоре гость один вышел в сад и сел рядом с ней на скамью. Это не был Стивен.

– Посмотрите, Мэгги, отсюда видны вершины старых шотландских пихт в Красном Овраге, – сказал Филип.

Они молча взялись за руки; впервые за все это время она взглянула на него с прежней, по-детски чистой и нежной улыбкой. Это ободрило Филипа.

– Да, – отозвалась Мэгги, – я часто на них смотрю, и мне так хочется снова увидеть их в лучах заката. Но после приезда я ни разу не была в тех местах, вернее, только раз, когда мы с мамой ходили на кладбище.

– А я бываю там постоянно. Я живу только прошлым – ведь в моей жизни нет ничего другого.

Воспоминания и чувство острой жалости заставили Мэгги взять Филипа за руку. Как часто они бродили так рука об руку в Красном Овраге.

– Я помню там каждый уголок, – сказала она, – помню все, что с каждым из них связано, – и ваши чудесные рассказы о том, чего я никогда не слыхала раньше.

– Вы скоро опять вернетесь туда, не правда ли, Мэгги? – робко спросил Филип. – Ведь мельница теперь станет домом вашего брата.

– Да, но меня там не будет, – ответила Мэгги. – Я только услышу об этом счастье. Я уезжаю. Разве Люси не говорила вам?

– Значит, будущее никогда не сомкнется с прошлым, Мэгги? Эта книга навсегда закрыта?

Серые глаза, так часто смотревшие на Мэгги с мольбой и обожанием, теперь снова были устремлены на нее, и в них светился последний луч надежды; она ответила ему прямым, искренним взглядом.

– Эта книга никогда не будет закрыта, – сказала Мэгги с грустной задумчивостью. – Я не хочу будущего, которое разрушило бы узы прошлого. Но узы, связывающие меня с братом, сильнее всех остальных. Я не смогу сделать то, что разлучило бы меня с ним.

– Это единственная причина, которая никогда не позволит нам соединиться? – спросил Филип, полный отчаянной решимости добиться исчерпывающего ответа.

– Единственная, – со спокойной твердостью ответила Мэгги.

В эту минуту ей казалось, что чаша очарований отброшена и разбита. Возбуждение, вызванное вчерашней сценой, которая вернула Мэгги гордую уверенность в себе, еще не улеглось в ней, и она смотрела в будущее как человек, способный управлять своей судьбой.

Так они сидели, держась за руки, не глядя друг на друга и не произнося ни слова: мысли Мэгги были больше обращены к прошлому, к дням их любви и расставания; она видела Филипа, каким он был в Красном Овраге.

Филип понимал, что, услышав от нее эти слова, он должен быть вполне счастлив: в своей откровенности она была чиста и прозрачна, как горный родник. Почему же он не был счастлив! Вероятно, для того, чтобы утолить ревность, надо обладать даром всеведения, от которого не может укрыться даже самый неуловимый изгиб души.

Глава XI
На меже

Вот уже четыре дня, как Мэгги гостила у тетушки Мосс, и этой доброй женщине с отуманенными заботой глазами казалось, что никогда еще так ярко не светило раннее июньское солнце; а для многочисленных кузенов и кузин Мэгги ее визит составил эпоху, и они навсегда запомнили каждое ее слово, каждый жест, словно она была воплощением небесной красоты и мудрости.

Окруженная детворой, Мэгги вместе с тетушкой Мосс стояла на мощеной дорожке и кормила цыплят. Был тот мирный час дня, когда на ферме все затихает. Длинные и ветхие хозяйственные постройки вокруг пустынного двора оставались такими же унылыми, как и прежде, но разросшиеся в беспорядке кусты роз уже по-летнему пышно раскинулись над старой садовой оградой, а расположенный на пригорке серый деревянный дом казался при этом ослепительном полуденном солнце погруженным в вековой сон и находился в полной гармонии с разлитой в воздухе дремотной неподвижностью. Мэгги, перекинув шляпку через руку, с улыбкой смотрела на выводок крошечных пушистых цыплят у ее ног, как вдруг тетушка Мосс воскликнула:

– Господи боже мой, кто это въезжает в ворота?

Это был джентльмен на крупной гнедой лошади, взмыленные бока и шея которой свидетельствовали о быстрой езде.

Кровь прихлынула к лицу Мэгги, и сердце ее учащенно забилось. Ее объял ужас, словно внезапно воскрес заклятый враг, лишь на время притворившийся мертвым.

– Кто это, милочка? – спросила тетушка Мосс, видя по выражению лица Мэгги, что всадник ей знаком.

– Это мистер Стивен Гест, – едва слышно ответила Мэгги. – Моей кузины Люси… Близкий друг моей кузины Люси.

Стивен был уже совсем рядом; он соскочил с лошади и шел к ним, на ходу приподнимая шляпу.

– Попридержи-ка лошадь, Уилли, – сказала миссис Мосс своему двенадцатилетнему сыну.

– Благодарю вас, не надо, – проговорил Стивен, беря под уздцы лошадь, нетерпеливо мотавшую головой. – Я должен не мешкая пуститься в обратный путь. Я к вам с поручением, мисс Талливер, – оно чисто личного свойства. Могу я попросить вас отойти со мной на несколько шагов?

Стивен казался измученным и раздраженным – такой вид бывает у человека, которого настолько одолели заботы или тревоги, что ему уже не до еды и не до сна. Он говорил отрывисто, словно неотложность поручения давала ему право не думать о том, как воспримет его визит и просьбу миссис Мосс. Добрая миссис Мосс, заметно робея в присутствии этого, по всей видимости, надменного джентльмена, все еще в душе недоумевала, не следует ли ей снова предложить ему оставить лошадь и войти в дом; но Мэгги, чувствуя всю неловкость создавшегося положения и будучи не в силах хоть что-нибудь сказать в ответ, надела шляпку и направилась к воротам.

Стивен последовал ее примеру; он шел рядом, ведя на поводу лошадь. Они не обменялись ни словом, пока не вышли на межу и не прошли несколько шагов; тогда Мэгги, все это время смотревшая прямо перед собой, повернула обратно и высокомерно, не скрывая своего негодования, сказала:

– Мне нет нужды идти дальше. Не знаю, считаете ли вы деликатными и достойными джентльмена ваши действия, вынудившие меня выйти вместе с вами, или, быть может, в ваши намерения входило еще больше оскорбить меня, навязав мне это свидание?

– Конечно, вы рассержены моим приездом, – сказал Стивен с горечью. – Вас заботит только одно: чтобы не было затронуто ваше женское достоинство; вам нет дела до того, как страдаю я.

Мэгги вздрогнула, как бы под действием едва ощутимого тока.

– Как будто не довольно того, что я совершенно запутался, что я схожу с ума от любви к вам, что, пытаясь остаться верным долгу, я противлюсь самой сильной страсти, на какую только способен человек, – вы еще обращаетесь со мной как с грубым животным, намеренно оскорбляющим вас. Тогда как, будь я только свободен, я сию же минуту просил бы вашей руки, молил бы вас принять мою жизнь, мое состояние и распоряжаться ими так, как вам будет угодно. Я знаю, что я забылся. Я позволил себе непростительную вольность. Я проклинаю себя за это. Но в тот же миг я раскаялся; все это время я терзался раскаянием. Вы не вправе бесповоротно осудить меня: если любишь, как я, всем сердцем, можно на мгновение поддаться порыву; но поверьте, вы должны поверить, – для меня нет большего страдания, чем заставить страдать вас. Чего бы я только не отдал, чтобы загладить свою вину!

Мэгги не решалась заговорить, не решалась повернуть голову. Силы, которые придавало ей негодование, иссякли. Она не осмеливалась выговорить даже слов прощения, готовых вырваться у нее в ответ на это признание.

Они снова оказались у ворот, и Мэгги остановилась, охваченная дрожью.

– Вы не должны мне говорить эти слова, я не должна слушать их, – с мукой в голосе и опустив глаза сказала она Стивену, вставшему перед ней, чтобы загородить путь к воротам. – Мне очень грустно, что я причинила вам столько страданий; но ведь слова здесь напрасны.

– Нет, не напрасны! – с жаром воскликнул Стивен. – Если бы в вашей душе нашлась для меня хоть капля жалости и снисхождения, а не одна жестокая несправедливость – разве это было бы напрасно? Мне легче было бы все снести, если бы я знал, что вы не презираете меня, не считаете наглым фатом. Посмотрите на меня – видите, какой я жалкий и истерзанный; я каждый день делаю по тридцать миль, чтобы только не думать о вас.

Мэгги не могла, не смела взглянуть на него: она уже раньше видела, какое у него измученное лицо.

– Я не думаю о вас плохо.

– Тогда, дорогая, взгляните на меня, – с бесконечной нежностью в голосе молил Стивен. – Не уходите. Дайте мне испытать хоть минутное счастье, дайте почувствовать, что вы меня прощаете.

– Я прощаю вас, – ответила Мэгги, потрясенная тоном, каким это было сказано, и еще больше испуганная тем, что поднималось в ней самой. – Прошу вас, не удерживайте меня. Прошу вас, уезжайте.

Крупная слеза скатилась из-под полуопущенных ресниц.

– Я не могу уехать, не могу оставить вас, – сказал Стивен с еще более страстной мольбой. – Я вернусь снова, если вы так холодно расстанетесь со мной. Я не отвечаю за себя. Но если вы пройдете со мной еще немного, я смогу этим жить. Вы же видите, ваш гнев сделал меня в десять раз более безрассудным.

Мэгги повернула обратно, но Танкред, гнедой конь Стивена, выразил столь энергичный протест против этих бесконечных поворотов, что Стивен, заметив выглянувшего из-за ворот Уилли Мосса, окликнул его:

– Послушай! Попридержи-ка на несколько минут лошадь.

– Нет, нет, – сказала Мэгги поспешно, – тете это покажется странным.

– Не думайте об этом, – нетерпеливо проговорил Стивен. – Она никого не знает в Сент-Огге… Поводи его минут пять взад и вперед, – добавил он, обращаясь к Уилли, потом сделал шаг к Мэгги, и они двинулись дальше. Она должна была идти, иного выхода у нее не было.

– Возьмите меня под руку, – умоляюще сказал Стивен, и Мэгги повиновалась с таким ощущением, будто она скользит вниз, как в ночном кошмаре.

– Неужели этому не будет конца? – начала она, пытаясь словами отогнать гнетущее чувство. – Как это низко, как это постыдно – позволить себе взгляд или слово, о которых Люси… о которых все другие не должны знать. Подумайте о Люси.

– Я думаю о ней, да благословит ее Бог. Если бы не это… – И Стивен положил ладонь на руку Мэгги, лежавшую на сгибе его локтя; им обоим трудно было говорить.

– Я тоже связана, – сделав отчаянное усилие, выговорила наконец Мэгги, – даже если не было бы Люси.

– Вы помолвлены с Филипом Уэйкемом? – спросил Стивен. – Это правда?

– Я считаю себя помолвленной с ним и не выйду замуж ни за кого другого.

Стивен молчал, пока они не свернули на поросшую густой травой тенистую боковую тропинку, и тогда в неистовом порыве у него вырвалось:

– Это неестественно, это чудовищно, Мэгги! Если бы вы любили меня, как я вас, мы бы перешли через все, лишь бы принадлежать друг другу. Мы разорвали бы все ложные узы, порожденные нашей слепотой, и соединились бы навеки.

– Я готова скорее умереть, чем поддаться этому искушению, – медленно и отчетливо произнесла Мэгги, отнимая у него руку: все духовные силы, накопленные в тяжелые годы, пришли ей на помощь в эту решительную минуту.

– Тогда скажите, скажите мне, что я вам безразличен, – почти не помня себя, воскликнул Стивен. – Скажите, что вы любите другого.

На один миг у Мэгги мелькнула мысль сказать Стивену, что ее сердце отдано Филипу, и тем самым избавить себя от необходимости новой борьбы. Но ее губы отказывались произнести эти слова, и она продолжала молчать.

– Если вы действительно любите меня, дорогая, – мягко сказал Стивен, снова завладевая ее рукой, – самое лучшее, единственно возможное для нас – это стать мужем и женой. Пусть это даже причинит кому-нибудь боль. Все произошло помимо нашей воли, родилось само собою – захватило меня, несмотря на мое сопротивление. Видит бог, я сделал все, чтобы не обмануть надежд, которые на меня возлагали, но только еще больше все запутал, – лучше было мне сдаться сразу.

Мэгги молчала. О, если бы это не было злом, если бы она могла в это поверить и ей больше не надо было бы напрягать свои силы в борьбе с этим течением, стремительным и обволакивающим, как летний разлив реки.

– Скажите «да», дорогая, – проговорил Стивен, наклоняясь и с мольбой заглядывая ей в глаза. – Что нам весь мир, если мы будем принадлежать друг другу?

Он ощущал на лице ее дыхание, губы ее были так близко – но к любви его примешивался благоговейный страх.

Веки и губы Мэгги трепетали, на мгновение взгляд ее широко открытых глаз погрузился в его глаза – таким взглядом смотрит дикая лань, пугливо противясь ласкающей ее руке, – потом Мэгги резко повернула к дому.

– И наконец, – торопливо продолжал он, пытаясь побороть не только ее, но и свои сомнения, – я ведь ничего не разрываю, мы, в сущности, не помолвлены. Если бы Люси лишила меня своей привязанности, я не счел бы себя вправе противиться этому. Если вы не связаны с Филипом словом, мы оба свободны.

– Вы сами не верите в то, что говорите; это не настоящие ваши мысли, – твердо сказала Мэгги. – Вы думаете так же, как и я, что подлинные узы – это те надежды и чувства, которые мы вызываем в сердцах других. Иначе каждое слово – будь только люди уверены в своей безнаказанности – могло бы быть нарушено. И в мире не существовала бы верность.