Текст книги "Мельница на Флоссе"

Глава III
Показывающая, что старые знакомые способны нас удивить

Когда Мэгги вернулась от пастора Кена, миссис Талливер уже дожидалась ее с новостями о неожиданной позиции, которую заняла тетушка Глегг. До тех пор пока о Мэгги не было никаких вестей, ставни в доме миссис Глегг были наполовину закрыты, а занавески спущены. Она нисколько не сомневалась, что Мэгги утонула: легче было поверить в это несчастье, нежели допустить, что ее племянница и наследница совершила что-либо задевающее семейную честь в самой чувствительной ее точке. Когда же миссис Глегг узнала наконец от Тома о возвращении Мэгги и уразумела из его слов, какое объяснение та дала своему отсутствию, она осыпала племянника суровыми упреками за то, что он позволил себе предположить бог знает что о сестре, когда его никто к тому не принуждал. Если мы не станем защищать свою кровную родню, пока она сохраняет хотя бы подобие чести, кто же тогда, скажите на милость, защитит ее? Не в обычае Додсонов было так легко мириться с мыслью о том, что кто-нибудь из родни совершил проступок, который повлечет за собой изменение завещания. И хотя миссис Глегг еще в те времена, когда никто не проявлял подобной дальновидности, рассуждая о будущем Мэгги, пророчила ей недоброе, все же честь племянницы была для нее бесценным сокровищем, и она не могла допустить, чтобы близкие люди, играя на руку тем, кто хочет лишить девушку доброго имени, выбрасывали ее из родного гнезда и отдавали на поругание всему свету; пусть они повременят по крайней мере до тех пор, пока Мэгги со всей очевидностью не станет позором семьи. Обстоятельства были беспримерные – на памяти миссис Глегг ни с одним из Додсонов не приключалось ничего подобного; но то был случай, когда свойственная ей сила характера, наследственная честность и верность клану слились воедино, как это не раз бывало и в денежных делах, где она неизменно соблюдала высокую справедливость. Так как мистер Глегг, несмотря на всю свою доброту, целиком стал на сторону Люси и был не менее жесток в своем осуждении Мэгги, чем сам мистер Дин, миссис Глегг насмерть поссорилась с ним и, негодуя на свою сестрицу Талливер, которая не сразу явилась к ней за помощью и советом, с утра до ночи сидела, запершись в своей комнате, с неизменным Бэкстером в руках и до тех пор отказывалась принимать посетителей, пока ее муж не принес от мистера Дина известие о письме Стивена. Тогда, обретя надежные боевые позиции, она отложила Бэкстера и приготовилась встретить всех, кому только угодно будет к ней пожаловать. В то время как миссис Пуллет могла лишь, покачивая головой, лить слезы и повторять, что лучше бы умер кузен Эббот и что вообще любые похороны она предпочитает случившемуся, поскольку такого у них в семье никогда не бывало, и непонятно, как теперь себя вести и как показаться в Сент-Огге, где знакомым все об этом известно, – миссис Глегг тешила себя надеждой, что мисс Вул или еще кто-нибудь явится к ней с баснями о ее родной племяннице – и уж она сумеет дать отпор неосмотрительной гостье.

Она снова обрушила град упреков на Тома, и суровость их возросла в той же степени, в какой укрепились ее нынешние позиции. Но Том, как и все закосневшие в своей непреклонности люди, при первой же попытке поколебать его упорство еще более в нем утвердился. Бедный Том! Он судил в пределах своего понимания и сам немало страдал от этого. На основании всей жизни Мэгги, в течение многих лет проходившей у него перед глазами (а в зоркости своих глаз Том никогда не сомневался), он сделал вывод, что его сестра – существо крайне неуравновешенное, с пагубными наклонностями, и ради ее же блага с ней не следует быть снисходительным; чего бы это ему ни стоило, он будет полагаться только на то, чему сам был свидетелем. Том, как и каждый из нас, был ограничен рамками своей натуры; образование, которое он получил, скользнуло по нему, лишь слегка его отполировав. Если вы склонны строго судить его за суровость, я позволю себе вам напомнить, что только широкий умственный кругозор приводит людей к терпимости. Отвращение Тома к Мэгги было тем более сильным, что в самом раннем детстве, когда они, держась за руки, переплетали свои крохотные пальчики, их связывала нежная любовь, а в позднейшие времена – единый долг и единое горе: вот почему теперь вид ее, как он ей и сказал, был ему особенно ненавистен. В этом представителе семьи Додсон тетушка Глегг столкнулась с характером более сильным, нежели ее собственный, – характером, в котором родственные чувства, утратив оттенок приверженности к клану, окрасились непомерной личной гордостью. Миссис Глегг признавала, что Мэгги заслуживает наказания, – не такова она была, чтобы отрицать это: она-то знала, как надлежит вести себя, – но наказание должно соответствовать совершенному проступку, а не поклепу, возводимому чужими людьми, которые, быть может, рады случаю возвеличить этим свою родню.

– Твоя тетушка Глегг обругала меня бог знает как, моя милая, – объявила бедная миссис Талливер, вернувшись домой, – и все за то, что я не приходила раньше: не ей же приходить ко мне первой, сказала она мне. Но потом она говорила со мной как настоящая сестра: прижимиста она, это верно, и угодить ей – видит бог! – не очень-то легко, но про тебя она такие добрые слова говорила, каких мне никогда не доводилось от нее слышать. Она сказала, что хоть и не терпит лишних людей в доме и не по нутру ей доставать лишний прибор и всякие там другие вещи, да еще менять из-за кого-то свои привычки, но тебя, ежели ты явишься к ней с покорностью, она готова принять под свой кров и защитить от злых языков, которые без нужды возводят на тебя напраслину. Я ей на это говорю, что ты и видеть-то никого не можешь, кроме меня, – так ты бедой своей убита; а она говорит: «Я не стану ее корить, достаточно и чужих людей, которые рады будут это сделать, а буду учить ее уму-разуму, только она должна во всем быть послушна мне». Я просто диву даюсь на Джейн, потому что мне она ничего не прощала и корила меня за все – за то, что не удалось изюмное вино, или пироги перестояли, или уж не знаю за что.

– О мама! – воскликнула несчастная Мэгги; израненное сердце ее содрогнулось при мысли о необходимости ежедневного общения с кем бы то ни было. – Передай тетушке Глегг, что я ей очень благодарна; я приду повидать ее, как только смогу, но пока еще, кроме пастора Кена, я никого не в силах видеть. Я была у него – он даст мне совет и поможет найти работу. Я не могу ни с кем жить, не могу ни от кого зависеть, передай это тетушке Глегг; я сама должна зарабатывать себе на хлеб. А про Филипа ты ничего не слышала – про Филипа Уэйкема? Неужели никто не вспоминает о нем?

– Нет, милая; но я была у Люси и видела твоего дядю: он сказал, что уговорил ее прочитать письмо, и она узнала мисс Гест и задавала ей вопросы; доктор думает, что теперь она начнет поправляться. Что это за жизнь – одни напасти! Сначала законники, а потом, когда, казалось, вот-вот придет удача, вдруг из одной беды да в горшую. – Это было первой жалобой, вырвавшейся у миссис Талливер в присутствии Мэгги; как видно, свидание с сестрицей Глегг воскресило в ней старые привычки.

– Бедная, бедная мама! – воскликнула охваченная жалостью и раскаянием Мэгги, крепко обняв мать. – Я всегда была непослушной и доставляла тебе одни неприятности. И теперь – если бы не я, ты могла бы быть счастливой.

– Эх, моя милая, – сказала миссис Талливер, прижимаясь к нежной щеке, – я должна мириться со своими детьми – других-то у меня не будет, и хоть нет мне с ними удачи, все равно они мне дороги. Чем же мне еще дорожить – мебель-то моя давно разошлась по округе. И ты уже было стала совсем хорошей; ума не приложу, как это вдруг все перевернулось.

Прошло еще несколько дней, а Мэгги по-прежнему ничего не знала о Филипе; теперь ее больше всего мучило беспокойство о нем; набравшись храбрости, она решила в следующий раз, когда увидит пастора Кена, расспросить его. Но тому ничего не было известно. Старый Уэйкем пребывал в дурном расположении духа после постигших его неприятностей: вслед за разочарованием в молодом Джетсоме – а он, как видно, был сильно к нему привязан, – его постиг новый удар, разрушивший надежды его сына, осуществлению которых он, вопреки своим чувствам, способствовал и даже имел неосторожность упомянуть об этом в Сент-Огге. Он выходил из себя и грубо обрывал всех, кто справлялся у него о сыне. Но Филип едва ли был болен, иначе это стало бы известно – ведь в таком случае обратились бы к врачу; по-видимому, он просто на некоторое время уехал из города. Мэгги терзалась неизвестностью, а воображение настойчиво рисовало ей все, что пришлось выстрадать Филипу. Что он думает о ней?

И вот наконец Боб вручил ей письмо без марки с ее именем на конверте, написанном так хорошо знакомой ей рукой – той рукой, которая некогда начертала ее имя на маленьком томике Шекспира. Миссис Талливер была тут же в комнате, и Мэгги с бешено бьющимся сердцем поспешила подняться наверх, чтобы прочитать письмо без свидетелей. Она читала, задыхаясь от волнения:

«Мэгги!

Я верю вам, я знаю, вы не хотели обмануть меня, вы пытались сохранить верность мне и всем нам. Я не переставал верить в это, хотя иных доказательств, кроме прямоты вашего характера, у меня не было. В ту ночь, после того как мы расстались, я перенес мучительную пытку. То, что я увидел, привело меня к мысли, что вы не свободны, что существует другой, чье присутствие имеет над вами власть, какой я никогда не имел; но все мои сомнения, убийственные сомнения, порожденные яростью и ревностью, победила жившая в моем сердце вера в вашу правдивость. Я убежден, что, как вы тогда сказали мне, вы не хотели порывать связывающие нас узы, что вы отвергли его, что вы противились этому чувству ради Люси, ради меня. Но я не видел пути, который не стал бы для вас роковым, и страх за вас не позволил мне устраниться. Я предвидел, что Гест не отступится от вас, но я верил тогда, как верю и теперь, что непреодолимое тяготение, которое влекло вас друг к другу, проистекало лишь из некоторых свойств вашей натуры и относилось к той области человеческой природы, что лежит вне нашей воли и порождает трагедии в наших судьбах. Я ощущал в вас трепетание тех струн, отсутствие которых постоянно чувствовал в нем. Но быть может, я заблуждаюсь; быть может, я отношусь к вам как художник, который, долго и любовно вынашивая некий образ в своей душе, страшится увидеть свое творение в недостойных руках, потому что не верит, что другой сможет оценить все его значение и красоту.

В то утро я был еще так полон эгоистической страсти, что не мог решиться увидеть вас; к тому же я был совершенно разбит кошмарами бессонной ночи. Помните, когда-то я говорил вам, что, несмотря на отсутствие таланта, я не отрекусь от своего призвания, – как же мог я отречься от вас, смириться с потерей того единственного, что было даровано мне в этой жизни как обещание великой радости, которая придаст новый, божественный смысл предшествующим моим мукам, обещание обновления, которое могло бы превратить всю мою неутоленную тоску в божественное, вечно возрождающееся блаженство?

Жестокие переживания этой ночи подготовили меня к тому, что произошло еще до наступления следующей. Это не явилось для меня неожиданностью. У меня не было сомнений в том, что он убедил вас пожертвовать всем ради него, и я в равной мере не сомневался, что за этим последует известие о вашем браке. Я измерял вашу и его любовь моей любовью. Но я ошибался, Мэгги. Есть в вас что-то более сильное, чем любовь к нему.

Я не буду говорить вам, что` мне пришлось перенести в течение этого времени. Но даже в тяжких душевных страданиях, в тех непереносимых муках, что претерпевает любовь, очищаясь от эгоистических желаний, одной моей любви к вам было достаточно, чтобы и без иных побуждений удержать меня от самоубийства. Я не мог омрачить тенью смерти праздник вашей радости. Я не мог покинуть мир, в котором жили вы и где я мог вам еще понадобиться; я остался верен тому обету, который когда-то вам дал, – ждать и терпеть. Мэгги, в этом письме я хотел бы убедить вас, что никакие перенесенные мной страдания не являются слишком дорогой ценой за ту новую жизнь, которая открылась мне благодаря моей любви к вам. Вы не должны испытывать горя из-за того, что причинили горе мне. Я рос с тягостным сознанием своего увечья, не надеясь быть счастливым, но, узнав вас, полюбив вас, я обрел то, что примирило – и сейчас примиряет – меня с жизнью. Вы были для моей души тем же, что музыка для слуха, краски для глаз; вы преобразили мою смутную неудовлетворенность в ясность духа, и эта новая жизнь, в которой ваши радости и горести стали значить для меня больше, чем мои собственные, превратила мой негодующий протест в то добровольное смирение, из которого рождается глубокое сочувствие к людям. Я думаю, ничто, кроме сильной и самозабвенной любви, не могло сделать жизнь мою такой полной, и она становится все полнее и полнее, вмещая в себя жизнь других; прежде мне мешало в этом никогда не покидавшее меня чувство мучительной неуверенности. Мне даже порой кажется, что то приятие жизни, которое принесла с собой любовь к вам, может стать для меня источником силы.

Вот почему, любимая, несмотря ни на что, вы были счастьем всей моей жизни. Пусть ни один упрек не обременит вашу душу. Скорее, это я должен упрекать себя за то, что навязал вам свои чувства и невольно заставил вас произнести слова, которые потом обратились для вас в оковы. Вы хотели остаться верной этим словам; вы им остались верны. Я способен оценить вашу жертву, ибо хорошо помню, что` испытал сам в те проведенные с вами короткие полчаса, когда верил, что вы можете полюбить меня. Мэгги, у меня нет никаких притязаний, нет ничего, кроме надежды, что вы иногда вспомните обо мне с нежностью.

До сих пор я не решался писать вам, опасаясь, что это будет похоже на попытку навязать себя, боясь повторить первоначальную ошибку. Но я знаю, вы не истолкуете моих слов превратно. Должно пройти много времени, прежде чем мы сможем увидеть друг друга: злые языки – даже если бы не было других причин – вынудили бы нас к этому. Но я не уеду. Где бы я ни был, душа моя вечно будет устремлена туда, где находитесь вы. Помните, что я неизменно ваш – ваш, без каких-либо требований, с той преданностью, которая исключает эгоистические желания.

Бог да благословит вас, моя нежная, великодушная Мэгги. И как бы несправедливо вас ни судили, знайте, что в вас никогда не усомнился тот, кто отдал вам свое сердце десять лет тому назад.

Не верьте тем, кто будет говорить, что я болен. У меня обычные головные боли – не сильнее, чем всегда. В дневное время невыносимая жара обрекает меня на неподвижность. Но у меня достаточно сил, чтобы явиться по первому вашему зову и служить вам словом и делом.

Навеки ваш

Филип Уэйкем».

Когда Мэгги, прижимая к себе письмо, в слезах опустилась на колени возле кровати, чувства, теснившие ее грудь, слились в единый приглушенный вопль, в слова, которые вырывались у нее снова и снова:

– О господи, может ли в любви быть такое счастье, которое заставило бы меня забыть о их страданиях?

Глава IV
Мэгги и Люси

К концу недели пастор Кен пришел к убеждению, что есть только один способ предоставить Мэгги необходимые средства к жизни в Сент-Огге. Несмотря на весь двадцатилетний опыт, приобретенный им на посту приходского священника, он был поражен упорством, с каким, вопреки очевидным фактам, продолжали злословить о Мэгги. До сих пор пастор Кен был окружен даже чрезмерным поклонением: к нему обращались за советом чаще, нежели ему того хотелось. Теперь же, когда он попробовал ради Мэгги заставить сент-оггских дам прислушаться к голосу рассудка, а их совесть – к голосу справедливости, он вдруг почувствовал себя таким же беспомощным, каким оказался бы, попытайся он повлиять на фасон их чепцов. Пастору Кену не решались противоречить, его выслушивали в молчании; но стоило ему покинуть комнату, как его прихожанки, обменявшись мнениями, склонялись к своим прежним мыслям. Поведение мисс Талливер, безусловно, заслуживало порицания – сам пастор Кен не отрицал этого; как же мог он тогда так неосмотрительно давать благоприятное толкование всем ее поступкам? Если даже предположить самое невероятное, а именно – что все, говорившееся о мисс Талливер, неправда, тем не менее подобные толки набрасывают на нее тень, и это должно оттолкнуть каждую женщину, заботящуюся как о своей репутации, так и о благе общества. Для того чтобы взять Мэгги за руку и сказать ей: «Я не верю в твою вину, которая никем не доказана; мои уста никогда не осудят тебя; уши мои будут глухи ко всем наветам; я такая же слабая смертная, как и ты, способная оступиться, оказаться недостаточно стойкой в своих лучших намерениях; твой удел был более суров, чем мой; искушение, ниспосланное тебе, сильнее; соединим же наши усилия, поднимемся и пойдем дальше, не оступаясь и не падая», – для того чтобы сказать все это, потребовалось бы мужество, глубокое сострадание, сознание собственной греховности и все великодушие доверия, потребовался бы ум, не питающий пристрастия к злословию, не склонный возвеличивать себя путем осуждения ближнего, – ум, который, не обольщаясь напыщенными словами, считает, что не существует в мире нравственных целей и высокой религии вне стремления к абсолютной истине и справедливости, вне любви к каждому отдельному человеку, с которым нас сталкивает жизнь.

Дамы Сент-Огга не имели привычки услаждать себя отвлеченными рассуждениями, но у них была излюбленная идея, именуемая Обществом, и она позволяла им с чистой совестью потворствовать своему эгоистическому желанию дурно думать и говорить о Мэгги Талливер и поворачиваться к ней спиной. Конечно, пастор Кен, которому в течение двух лет неумеренно поклонялись все его прихожанки, был весьма разочарован, убедившись в том, что они отстаивают взгляды, противоречащие его собственным. Но взгляды их находились в противоречии и с тем высшим Авторитетом, перед которым они благоговели всю свою жизнь. Этот Авторитет отвечал с исчерпывающей определенностью тем, кто, не желая идти избитым путем, хотел бы узнать, с чего начинаются его обязанности перед обществом. Ответ устремляет наши мысли не к заботе о конечном благе общества, а к заботе о благе каждого попавшего в беду человека.

Нельзя сказать, чтобы в Сент-Огге вовсе не было женщин с отзывчивым сердцем и совестью: вероятно, человеческая доброта была представлена там в такой же пропорции, как и в любом торговом городке того времени. Однако, прежде чем нам повстречается хоть один мужчина с добрым сердцем, способный проявить мужество, нам предстоит встретить множество женщин с сердцами добрыми, но робкими, настолько робкими, что они не поверят в правильность лучших своих побуждений из боязни оказаться в меньшинстве. Мужчин в Сент-Огге нельзя было причислить к разряду мужественных. Кое-кто из них в такой мере питал пристрастие к злословию, что это могло бы придать их разговору характер женской болтовни, если бы они не сдабривали его мужскими шутками и время от времени не пожимали плечами, дивясь неприязни женщин друг к другу. Мужчины Сент-Огга единодушно придерживались того мнения, что им не следует мешаться в женские дела.

Вот отчего, к кому бы ни обращался пастор Кен в надежде заручиться доброжелательным отношением и какой-нибудь работой для Мэгги, его всюду ожидало разочарование. Миссис Джеймз Торри не могла помыслить о том, чтобы взять, хотя бы на время, гувернанткой к своим малолетним детям молодую женщину, о которой «говорят такие вещи», о которой «позволяют себе шутить джентльмены». И страдающая болезнью позвоночника мисс Керк, нуждавшаяся в услугах компаньонки и лектрисы, была искренне убеждена, что направление ума мисс Талливер делает опасным всякое общение с ней. Почему мисс Талливер не приняла предложение миссис Глегг поселиться под ее кровом? Девушке в ее положении не следует пренебрегать подобной добротой. Почему она предпочла остаться в Сент-Огге, а не искала себе места там, где ее не знают? (По-видимому, никто не придавал значения тому, что она будет проявлять свои дурные наклонности вдали от Сент-Огга, в незнакомых семьях.) Должно быть, она очень дерзка и бесчувственна, если пожелала остаться в приходе, где на нее показывают пальцем и, завидев ее, перешептываются.

Пастор Кен, как и все люди с сильным характером, встретившись с противодействием, стал вести себя с большей настойчивостью, нежели того требовала поставленная им цель. Ему нужна была гувернантка, которая приходила бы ежедневно к его младшим детям; и если раньше он колебался, предложить ли Мэгги место в своем доме, теперь намерение бороться всей силой своего личного и пасторского авторитета против клеветы, которая могла бы сломить Мэгги и изгнать ее из родных мест, заставило его решиться на этот шаг. Мэгги с благодарностью приняла его предложение: оно давало ей нужные средства к существованию и вносило в ее жизнь обязанности – дни ее будут заполнены трудом, а одинокие вечера – желанным отдыхом. Для миссис Талливер уже не было необходимости, жертвуя своими удобствами, оставаться с ней, и Мэгги убедила ее вернуться на мельницу.

Теперь всем открылось, что пастор Кен, доселе бывший для своих прихожан воплощением всех добродетелей, имеет свои причуды, а возможно, даже и слабости; мужчины Сент-Огга лукаво усмехались, нисколько не удивляясь желанию пастора Кена видеть перед собой изо дня в день пару красивых глаз, а также его снисходительному отношению к прошлому Мэгги. Женщины, мнение которых играло в этот период не столь важную роль, склонны были рассматривать эти обстоятельства в более мрачном свете. Что, если пастор Кен, обольщенный этой притворщицей, свяжет себя с ней узами? Как видно, нельзя быть до конца уверенной даже в лучшем из мужчин: недаром один из апостолов не удержался от падения и потом горько каялся; и хотя в отречении святого Петра трудно было усмотреть прямой прецедент, зато его раскаяние, весьма вероятно, явится таковым.

Всего лишь несколько недель Мэгги совершала свой ежедневный путь в пасторский дом, а чудовищная возможность того, что она станет женой пастора, уже заставила шептаться весь приход, и леди Сент-Огга начали даже обсуждать, как они должны будут относиться к ней в этой ее новой роли. Стало известно, что пастор Кен однажды утром, когда мисс Талливер давала уроки детям, пробыл полчаса в классной комнате, – что вы, он присутствует там каждое утро! Как-то вечером он проводил ее домой! Да он каждый вечер провожает ее домой, а если нет, навещает по вечерам. До чего же она ловка! Хорошая мать достанется этим детям! Бедная миссис Кен должна перевернуться в гробу от одного того, что спустя всего несколько недель после ее смерти дети отданы на попечение этой девице. Неужели он настолько утратил чувство приличия, что женится на ней до истечения года? Мужские умы были настроены скептически и не допускали такой возможности.

Сестры Гест несколько утешились в своем несчастье, наблюдая подобное безрассудство в своем пасторе: по крайней мере, брат их теперь в безопасности; упорство Стивена, так хорошо им известное, заставляло их постоянно опасаться его возвращения и женитьбы на Мэгги. Они не принадлежали к числу тех, кто отнесся с недоверием к его письму, но и не склонны были полагаться на твердость решения мисс Талливер: они подозревали, что она хотела избежать не брака со Стивеном, а тайного бегства и что надежда на его возвращение удерживает ее в Сент-Огге. Сестры Гест всегда относились к ней неодобрительно; теперь же они считали ее притворщицей и гордячкой, имея такие же основания для этого, как вы и я, для многих наших безапелляционных суждений подобного рода. Если раньше предполагаемый брак с Люси не приводил их в восторг, то теперь ужас перед возможной женитьбой брата на Мэгги, придав силу как их негодованию, так и искреннему сочувствию к этой бедной покинутой девочке, заставлял их страстно желать, чтобы Стивен вернулся и женился на ней. Как только Люси восстановит свои силы, они увезут ее от невыносимой августовской жары на побережье, где, как они, по крайней мере, надеялись, к ним присоединится и Стивен. Едва слухи о Мэгги и пасторе Кене достигли ушей сестер Гест, как они известили о них брата.

Все это время Мэгги имела возможность следить за постепенным выздоровлением Люси, постоянно получая от матери, тетушки Глегг и пастора Кена сведения о ней. Мысли Мэгги неизменно устремлялись к дому дядюшки Дина; она жаждала хотя бы пятиминутного свидания с Люси, жаждала произнести слова раскаяния, услышать из собственных уст Люси и прочитать в ее глазах, что она не верит в преднамеренное предательство тех, кого она любила и кому доверяла. Но Мэгги знала, что, даже если бы гнев дяди не закрыл перед ней двери его дома, волнение, неизбежное в этом случае, могло причинить Люси вред. Увидеть ее, пусть даже словом с ней не обменявшись, – от одного этого Мэгги испытала бы облегчение, ибо ее неотступно преследовало лицо, жестокое в своей кротости, лицо, которое из сумерек ее памяти обращало к ней радостный, нежный взгляд, исполненный любви и доверия, лицо, ставшее теперь грустным и измученным от первого нанесенного сердцу удара. Этот туманный образ становился день ото дня все отчетливее, обретая необыкновенную выразительность и ясность под мстительной рукой раскаяния. Мягкие карие глаза с застывшим в них страданием всегда были устремлены на Мэгги и ранили ее тем сильнее, что она не находила в них упрека. Но никакой надежды на встречу у Мэгги не было. Люси была еще не в состоянии посещать церковь или какое-либо иное место, где Мэгги могла бы ее увидеть; мало того, от тетушки Глегг Мэгги стало известно, что Люси через несколько дней уезжает с сестрами Гест в Скарборо, где, по их словам, они рассчитывают встретиться со Стивеном.

Только те, кому знакома жестокая душевная борьба и страх перед своими эгоистическими желаниями – тот страх, который испытывает бодрствующая над ребенком мать перед снотворным, способным усыпить ее собственные муки, – только те способны понять, что чувствовала Мэгги, когда, услышав от миссис Глегг эту новость, осталась вечером одна в своей комнате.

Мэгги сидела в сумерках без свечи у раскрытого настежь окна, выходившего на реку; томительная духота лишь усиливала тоску, тяжким бременем лежавшую у нее на душе. Облокотившись на подоконник, она безучастно смотрела на стремительное течение реки, пытаясь удержать перед своим внутренним взором нежное грустное лицо, обращенное к ней без укора, а оно, казалось, с каждой минутой уплывало все дальше и дальше, постепенно теряясь за очертаниями возникшей между ними и затемнявшей это лицо фигуры. Услышав скрип отворяемой двери, Мэгги подумала, что миссис Джейкин несет ей, как и всегда в это время, ужин. Не имея расположения к пустым разговорам, что бывает следствием отчаяния и усталости, она даже не нашла в себе сил повернуться и сказать, что не будет ужинать: добрая маленькая миссис Джейкин, движимая лучшими побуждениями, непременно стала бы ее уговаривать. Не слыша звука шагов, Мэгги вдруг ощутила, как чья-то рука легко коснулась ее плеча и голос у самого ее уха произнес: «Мэгги!»

Прямо перед ней было лицо – изменившееся, но тем более милое – и карие глаза с их проникающей в душу добротой.

– Мэгги! – повторил тихий голос.

– Люси! – Мучительная боль прозвучала в этом восклицании.

Люси обвила руками шею Мэгги и прильнула к ее пылающему лицу.

– Я украдкой выскользнула из дому, – сказала она почти шепотом, садясь рядом с Мэгги и беря ее за руку. – Я улучила минуту, когда папа и все остальные ушли. Мне помогла Элис. Она ждет меня здесь. Я могу пробыть совсем недолго, уже очень поздно.

Легче было выговорить эти слова, нежели другие. Девушки сидели, глядя друг на друга. Казалось, ничего больше и не будет произнесено, потому что говорить было невыносимо трудно. Обе чувствовали, что слова будут слишком жгучими и вернут их к сознанию непоправимого несчастья. Но по мере того как Мэгги вглядывалась в Люси, все мысли ее отступали, растворяясь в любви и раскаянии, и вместе с рыданиями у нее вырвалось:

– Благослови тебя Господь, Люси, за то, что ты пришла ко мне.

Рыдания заглушили ее слова.

– Мэгги, дорогая, утешься, – проговорила Люси, снова прижимаясь к ней щекой. – Не надо отчаиваться. – Она тихо сидела рядом, надеясь нежной лаской смягчить горе кузины.

– Я не хотела тебя обмануть, Люси, – сказала Мэгги, как только снова смогла говорить. – Меня всегда терзало, что я испытываю чувства, которые должна скрывать от тебя. Но я надеялась, что смогу их побороть, и ты никогда не узнаешь того, что должно было ранить тебя.

– Я верю, дорогая, – сказала Люси. – Верю, что ты не хотела сделать меня несчастной… На всех нас обрушилось горе. Тебе пришлось вынести больше, чем мне, ты отказалась от него, когда… О, ты сделала то, что, наверное, было невыносимо трудно.

Некоторое время они сидели молча, взявшись за руки и прижавшись щекой к щеке.

– Люси, – снова заговорила Мэгги, – он тоже боролся. Он хотел остаться верным тебе. Он к тебе вернется. Прости его – он будет счастлив, когда…

Эти слова, произнесенные с таким конвульсивным усилием, словно она шла ко дну, вырвались у нее из самых глубин души. Охваченная дрожью, Люси молчала.

Раздался легкий стук в дверь. Это была Элис, служанка Люси. Она вошла со словами:

– Я боюсь, что очень поздно, мисс Дин. Они хватятся вас и очень рассердятся, когда увидят, что вас так долго нет.

Люси поднялась и сказала:

– Хорошо, Элис, я иду. Мэгги, в пятницу я уезжаю, – продолжала она, как только за служанкой закрылась дверь. – После возвращения я опять буду здорова и смогу поступать так, как захочу. Я стану очень часто приходить к тебе.

– Люси, – с трудом вымолвила Мэгги, – я буду неустанно молить Бога, чтобы Он дал мне силы никогда больше не причинять тебе боли.

Она сжала маленькую руку, которую держала в своих руках, и подняла глаза на склоненное к ней лицо. Люси навсегда запомнила этот взгляд.

– Мэгги, – сказала она тихо и проникновенно, как на исповеди, – ты лучше меня. Я не могла бы…

Не договорив, она умолкла. И они снова прильнули друг к другу в прощальном объятии.