Текст книги "Мельница на Флоссе"

– Этот свет… не под силу… честный человек… мудреный…

Скоро слова превратились в невнятное бормотание; глаза померкли; затем воцарилось безмолвие.

Но не смерть. Час или даже больше грудь его вздымалась, слышалось громкое хриплое дыхание; но постепенно оно становилось медленнее, а лоб его покрылся холодным потом.

Наконец наступила полная неподвижность, и бродившую в потемках душу бедного Талливера навеки перестала тревожить мучительная загадка жизни.

Сразу прибежали, чтобы помочь, Люк с женой; приехал доктор Тэрнбул, но, увы, слишком поздно – их всех опередила смерть.

Том и Мэгги вместе сошли в комнату, где стояло опустевшее кресло отца. Глаза их обратились в ту сторону, и Мэгги сказала:

– Том, прости меня… не будем никогда ссориться.

И они прильнули друг к другу, и слезы их смешались.

Книга шестая
Великое искушение

Глава I
Дуэт в раю

Прекрасно обставленная гостиная, где стоит открытый рояль и за окнами виднеется сад, отлого спускающийся к лодочной пристани на берегу Флосса, принадлежит мистеру Дину. Грациозная маленькая леди в трауре, склонившая светло-каштановые локоны над вышиванием, которым заняты ее прилежные пальчики, – это, конечно, мисс Люси Дин, а блестящий молодой человек, нагнувшийся, чтобы щелкнуть ножницами под самым носом у миниатюрного кинг-чарльза[83]83
  Кинг-чарльз – порода комнатной собачки.


[Закрыть], примостившегося на туфельке этой юной леди, – не кто иной, как мистер Стивен Гест. Его бриллиантовый перстень, и аромат розового масла, и беспечно праздный вид в двенадцать часов дня являют собой изящное и благоуханное доказательство процветания маслобойной фабрики и самой крупной судовой верфи Сент-Огга.

На первый взгляд проделка с ножницами кажется весьма невинной, но вы, со свойственной вам проницательностью, тотчас же догадаетесь, что здесь таится некий замысел, делающий честь этому высоколобому и длинноногому молодому человеку: как видите, Люси понадобились ножницы, и она нехотя откинула назад локоны, подняла мягкие карие глаза и, подарив кокетливой улыбкой того, чье лицо находится почти на уровне ее колен, сказала, протягивая розовую, как раковина, ладонь:

– Верните мне, пожалуйста, ножницы и, если вы способны пожертвовать своим удовольствием, перестаньте дразнить мою бедную Минни.

Но освободить пальцы от злополучных ножниц не так-то просто, и Геркулес с беспомощным видом протягивает свою попавшую в ловушку руку:

– Проклятые ножницы! Избавьте меня от них. У них какие-то нелепые кольца.

– У вас ведь есть вторая рука, – лукаво говорит Люси.

– Да, но я не левша.

Люси смеется, и ножницы мигом оказываются у нее в руках; но это сопровождается таким нежным прикосновением ее пальчиков, что мистер Стивен Гест, как и следовало ожидать, склонен повторить свою проделку da capo[84]84
  Сначала (ит.).


[Закрыть]. И он не спускает глаз с ножниц, чтобы, улучив минуту, снова завладеть ими.

– Нет, нет, – сказала Люси, засовывая их за пяльцы, – они больше не попадут к вам в руки, вы и так искривили их. И не надо дразнить Минни, не то она опять заворчит. Сядьте прямо и постарайтесь вести себя благоразумно – тогда я расскажу вам одну новость.

– Какую? – спросил Стивен, откинувшись в кресле и свесив через спинку правую руку.

Вздумай художник запечатлеть его в этой позе, получился бы превосходный портрет двадцатипятилетнего молодого человека весьма незаурядной наружности, с высоким лбом, волнистыми, словно густая рожь, короткими темно-каштановыми волосами, прямыми, четко очерченными бровями и взглядом, вместе и пылким и насмешливым. – Что-нибудь очень важное?

– Да, очень. Угадайте.

– Вы придумали новое блюдо для Минни, и она теперь будет ежедневно получать три миндальных печенья с десертной ложкой сливок.

– Вот и не угадали.

– Тогда, быть может, пастор Кен призывал в своей проповеди не слишком увлекаться пышными юбками и рукавами, и вы, дамы, обратились к нему с петицией, где сказано, что это требование церкви слишком сурово и не под силу ни одному верующему?

– Фи, и вам не стыдно? – проговорила Люси, строго поджимая губки. – Какой же вы недогадливый! А мне казалось, вы поймете меня с полуслова; ведь я совсем недавно упоминала об этом в разговоре.

– О чем только вы не упоминали совсем недавно! Неужели, довольствуясь лишь этим обстоятельством, я должен тотчас же узнавать, о чем идет речь? Вот оно – женское тиранство!

– Я знаю, вы считаете меня глупенькой.

– Я считаю вас очаровательной.

– И мое очарование состоит главным образом в моей глупости?

– Этого я не говорил.

– Но ведь мне хорошо известно, что вы предпочитаете недалеких женщин. Вас выдал Филип Уэйкем: как-то в ваше отсутствие он сказал мне об этом.

– О, я знаю, Филип в этом вопросе непримирим: можно подумать, что речь идет о чем-то касающемся его лично. Должно быть, он томится по какой-нибудь незнакомке, по некой возвышенной Беатриче, повстречавшейся ему за границей.

– Кстати, – сказала Люси, отрываясь от вышивания, – мне только что пришло в голову, что я так и не выяснила, как отнесется моя кузина Мэгги к присутствию Филипа. Ее брат не желает с ним встречаться; Том не переступит порога, если ему заранее будет известно, что у нас Филип. Возможно, и Мэгги не захочет его видеть. Тогда, увы, мы не сможем больше петь наши трио.

– Что! К вам приезжает ваша кузина? – воскликнул Стивен, и на лице его промелькнула тень неудовольствия.

– Да, это и есть та самая новость, которую вы не смогли угадать. Мэгги хочет отказаться от места, где она, бедняжка, пробыла почти два года – с тех пор, как умер ее отец, – и погостить у меня месяц-два… а может быть, и больше.

– И я должен выразить радость по этому поводу?

– О, вовсе нет, – сказала Люси, задетая за живое, – для меня это большая радость, но вы совсем не обязаны разделять ее. Я люблю Мэгги больше всех моих подруг!

– Надо полагать, после приезда вашей кузины вы будете с ней неразлучны. И мы ни на минуту не сможем оставаться с вами наедине, разве что вы подыщете ей поклонника, который хоть изредка пожелает составить ей компанию. Да – а чем прогневил ее Филип? Он был бы в этом случае незаменим.

– Всему виной ссора между ее отцом и отцом Филипа. Кажется, с этим связаны очень грустные обстоятельства. Но я так до конца и не знаю, что произошло. Моему дядюшке Талливеру не повезло, и он разорился. Как видно, он считал, что мистер Уэйкем причастен к этому. Мистер Уэйкем купил Дорлкоутскую мельницу, а мельница эта досталась дяде по наследству, и он прожил там всю свою жизнь. Вы помните дядю Талливера, не правда ли?

– Нет, – ответил Стивен с высокомерной небрежностью. – Имя мне, правда, известно, и, возможно, я знал этого человека по виду, но в моем сознании одно с другим не связывается. Таким же образом мне знакома добрая половина людей в нашей округе.

– Дядя был очень вспыльчив. Помню, когда в детстве я бывала у них в гостях, он часто пугал меня – так сердито он разговаривал. Я слышала от отца, что как раз накануне смерти дяди Талливера у него произошла страшная ссора с мистером Уэйкемом, но толки о ней удалось замять. Вы в это время были в Лондоне. Отец убежден, что дядя во многом был не прав: неудачи озлобили его. Нет ничего удивительного, что для Тома и Мэгги тягостно всякое напоминание об этих событиях. На их долю выпало столько горя. Мэгги – это было шесть лет тому назад – училась вместе со мной в пансионе, и как только с дядей приключились все эти несчастья, ее увезли оттуда; мне кажется, с тех пор у нее не было ни одного светлого дня. Как ей, должно быть, тоскливо в этой школе, куда она поступила учительницей сразу же после смерти дяди, потому что твердо решила быть независимой и не захотела жить у тетушки Пуллет. В ту пору я и думать не могла о том, чтобы пригласить ее к себе, – это совпало с болезнью моей бедной мамы, с таким тяжелым для нас временем. Вот отчего я так хочу, чтобы теперь она приехала ко мне на долгий, долгий отдых.

– Вы ангельски добры, – сказал Стивен, глядя на нее с восхищенной улыбкой, – особенно если принять во внимание, что ваша кузина, вероятно, унаследовала от своей матушки дар красноречия.

– Бедняжка-тетя! Как жестоко с вашей стороны высмеивать ее! Не знаю, что бы я без нее делала. Она прекрасно ведет дом – гораздо лучше, чем чужой человек, – и она была мне такой поддержкой во время болезни мамы!

– Охотно верю. Но она отнюдь не украшение общества. Куда приятнее, когда она присутствует незримо, воплотившись в свои кремовые торты и шерри-бренди. Я с дрожью думаю о том, что ее дочь, не обладая столь чудесной способностью, будет всегда присутствовать здесь во плоти – эдакая толстая блондинка с круглыми голубыми глазами, которые она станет молча таращить на нас.

– О да! – торжествующе воскликнула Люси, хлопая в ладоши. – Это точный портрет кузины Мэгги! Вы, наверное, видели ее когда-нибудь?

– Нет. Я только стараюсь представить себе, какой должна быть дочь миссис Талливер; а если она при этом еще вздумает изгнать отсюда Филипа и лишит нас единственного, можно сказать, тенора, мы погрузимся в полное уныние.

– Надеюсь, этого не случится. И все же мне бы хотелось, чтобы вы заехали к Филипу и предупредили его, что завтра приезжает Мэгги. Филип знает, как к нему относится Том, и старается не попадаться ему на глаза. Если вы скажете, что я просила его не приезжать к нам, пока я ему не напишу, он все поймет.

– Мне думается, лучше будет, если вы напишете ему милую записочку, а я ее передам. Фил так обидчив, отпугнуть его очень легко, а вы сами знаете, какого труда нам стоило приручить его к вашему дому. Все мои попытки заманить его в Парк-Хауз кончались неудачей, – видимо, он недолюбливает моих сестер. И только вы одна своим волшебным прикосновением умеете пригладить его взъерошенные перышки.

Стивен завладел маленькой ручкой, нерешительно тянувшейся к столу, и слегка коснулся ее губами. Крошка Люси испытала прилив гордости и счастья. Она и Стивен находились в той стадии влюбленности, которая составляет самую чудесную пору юности – пору первого пробуждения чувств, когда каждый уверен в любви другого, но решающего объяснения еще не произошло, и предугадывание взаимных признаний придает значительность любому банальному слову, случайному жесту, рождая трепет тонкий и восхитительный, как еле уловимый запах жасмина. Определенность, которую вносит помолвка, притупляет остроту восприятия: срезанный жасмин собран в пышный букет.

– Но право же, можно только удивляться, как верно вы описали внешность и манеры Мэгги, – сказала коварная Люси, вставая и направляясь к письменному столу, – ведь могла бы она, например, походить на своего брата, а у Тома вовсе не круглые глаза, и он меньше всего склонен таращить их на вас.

– Я думаю, он пошел в отца и, кажется, горд, как Люцифер. Но вот блестящим собеседником я бы его не назвал.

– Мне Том нравится. Когда я потеряла Лоло, он подарил мне Минни; и папа очень к нему благоволит. Он говорит, что Том – человек высоких принципов. Если бы не он, дядя умер бы, так и не расплатившись с долгами.

– Да, да, я слыхал об этом, и не дальше как на днях. Наши почтенные отцы, как всегда затеяв после обеда бесконечную беседу о делах, говорили и о молодом Талливере. Они собираются что-то сделать для него, он спас их от потери весьма значительной суммы, примчавшись каким-то чудесным образом, подобно Турпину[85]85
  Турпин (ум. ок. 800) – архиепископ Реймсский, прославившийся как отличный наездник.


[Закрыть], и вовремя оповестив, что банк прекращает платежи или что-то в этом роде. Признаюсь, меня в этот момент клонило ко сну.

Стивен поднялся с кресла, перешел к роялю и стал перелистывать стоявшие на пюпитре ноты «Сотворения мира»[86]86
  «Сотворение мира» – оратория Гайдна (1732–1809) на сюжет поэмы Мильтона «Потерянный рай».


[Закрыть], напевая фальцетом «Супружеское согласие»[87]87
  «Супружеское согласие» – дуэт из оратории «Сотворение мира».


[Закрыть].

– Идите сюда и споем это, – предложил он, увидев, что Люси встает с места.

– Как – «Супружеское согласие»? Но, мне кажется, это не соответствует вашему голосу.

– Что за беда! Это вполне соответствует моим чувствам, а Филип находит, что в пении это главное. Я заметил, что те, у кого голос оставляет желать много лучшего, склонны придерживаться именно такого мнения.

– На днях Филип метал громы по поводу «Сотворения мира», – сказала Люси, усаживаясь за рояль. – Он говорит, что оно проникнуто таким сладеньким благодушием и льстивым притворством, словно написано по случаю дня рождения эрцгерцога.

– Чепуха! Филип ожесточен, как Адам, изгнанный из рая. Ну а мы – Адам и Ева, пребывающие в райском блаженстве. Итак, порядка ради начнем с речитатива; вы будете петь партию сопрано «В покорности я счастье, я гордость обрела».

– Нет, я не в силах уважать Адама, который так тянет каждую ноту, – промолвила Люси, принимаясь играть.

Бесспорно, пение вдвоем – это единственная возможность для влюбленных, отрешившись от страхов и сомнений, свободно проявлять свои чувства. Ощущение полной гармонии, возникающее, когда две низкие ноты, оправдывая ожидание, заполняют паузу между двумя серебристыми трелями сопрано, когда сливаются в стройном созвучии сменяющие друг друга терции и квинты, когда слышится всегда предопределенная любовная погоня фуги, – ощущение это может вытеснить на время всякую потребность в иных, более прозаических формах общения. Контральто никогда не придет в голову затеять скучную беседу с басом; тенор может не опасаться, что вечером, оставшись наедине с прелестным сопрано, он будет смущен отсутствием тем. К тому же в провинции, где музыка в те далекие времена была редкостью, любители ее не могли не испытывать взаимного влечения друг к другу. В подобных случаях даже незыблемость политических принципов ставилась под угрозу, и старозаветная скрипка, вероятно, не раз испытывала искушение вступить в изменнический союз с новомодной виолончелью. И когда сопрано с горлышком жаворонка и густой бас пели:

 
С тобой восторг мне вечно нов,
С тобою жизнь сулит блаженство, —
 

они искренне верили в то, что поют, ибо пели о себе.

– Ну а теперь арию Рафаила, – произнесла Люси, когда они окончили дуэт. – Вы виртуозно исполняете «Допотопные твари».

– Как это лестно слышать! – сказал Стивен и взглянул на часы. – Ого, уже без малого половина второго. Впрочем, у меня хватит времени, чтобы спеть это.

Он с восхитительной легкостью взял несколько низких нот, изображающих тяжелую поступь животных; но когда певца слушают хотя бы двое, их мнения могут разойтись. Хозяйка Минни была в полном восторге, но самой Минни, которая при первых же звуках музыки, дрожа, забилась в свою корзиночку, эти громоподобные раскаты пришлись настолько не по вкусу, что она выскочила из своей крепости и позорно бежала в самый дальний угол, под шифоньерку, полагая, что именно там надлежит маленькой собачонке дожидаться Страшного суда.

– Adieu, «Супружеское согласие»! – окончив пение и застегиваясь на все пуговицы, проговорил Стивен. С высоты своего роста он несколько снисходительно улыбался сидящей у рояля маленькой леди. – Увы, мое блаженство не бесконечно, я должен во весь опор мчаться домой. Я обещал возвратиться к завтраку.

– Значит, вам не удастся побывать у Филипа? Хотя это не так уж существенно, в записке все сказано.

– Завтра вы посвятите, конечно, весь день вашей кузине?

– Да, у нас небольшое семейное торжество. Кузен Том приглашен к нам на обед, и бедняжка-тетя впервые за долгое время увидит рядом с собой обоих своих детей. Это будет премило! Я только об этом и думаю.

– Но могу я появиться у вас послезавтра?

– О, непременно приезжайте! Я представлю вас моей кузине, хотя мне, право же, трудно поверить, что вы с ней незнакомы, – так прекрасно вы ее описали.

– Ну что ж, прощайте.

В подобных случаях за этим обычно следует легкое рукопожатие, глаза на мгновение встречаются, и лицо юной леди расцветает румянцем и улыбкой, которые исчезают далеко не сразу после того, как захлопывается дверь; и она почему-то предпочитает ходить взад и вперед по комнате, вместо того чтобы спокойно сидеть и вышивать или еще каким-нибудь разумным образом совершенствовать свои таланты. С Люси, по крайней мере, все происходило именно так, и я надеюсь, вы не истолкуете превратно взгляд, брошенный ею мимоходом в висящее над камином зеркало, – ведь это вовсе не означает, что тщеславие одержало в ней верх над более благородными чувствами. Желание женщины убедиться, что она не была похожа на чучело все то время, пока длился визит, не выходит за рамки весьма похвальной предупредительности, проистекающей из благожелательного отношения к ближним. А в натуре Люси было так много этой благожелательности, что я склонен усматривать ее даже в мелких проявлениях эгоизма, подобно тому как привкус голого эгоизма явственно чувствуется в мелких проявлениях благожелательности многих хорошо известных вам лиц. Вот и теперь, когда Люси, простодушно торжествуя, ходит по комнате и ее юное сердце взволнованно бьется от сознания, что она любима тем, кто занимает столь высокое положение в ее маленьком мире, карие глаза ее лучатся неизменной добротой, в которой бесследно тонут невинные вспышки тщеславия. Думы о возлюбленном еще потому наполняют ее счастьем, что они легко уживаются с милыми привязанностями и добрыми делами, которыми заполнен ее мирный досуг. Даже теперь мысль Люси со свойственной нашим мыслям способностью мгновенно перебегать от одного к другому – благодаря чему два потока чувства или воображения часто сливаются воедино, – отвлекаясь то и дело от Стивена, устремляется к неоконченным приготовлениям в комнате Мэгги. Кузину Мэгги будут принимать в их доме как знатную гостью и даже более – ведь стены ее комнаты украсят любимые гравюры и рисунки Люси, а на столе ее будет ожидать прелестный букет весенних цветов. И бедной тетушке Талливер, о которой всегда забывают, тоже готовится сюрприз – чепец самого отменного качества, а потом за нее поднимут сердечный тост; Люси нынче же вечером вовлечет отца в свой маленький заговор. Естественно, что у нее нет времени подолгу предаваться мечтам о собственной счастливой любви. С этой мыслью она направилась к двери, но остановилась на пороге.

– Чем ты недовольна, Минни? – спросила она, наклоняясь к жалобно скулящему крохотному четвероногому и прижимая шелковистую мордочку к своей розовой щеке. – Неужели ты думаешь, я ушла бы, бросив тебя на произвол судьбы? Ну, пойдем поглядим на Синдбада.

Гнедой Синдбад был собственностью Люси, и, когда он находился в загоне, она кормила его из своих рук. Ей нравилось кормить своих подопечных: она знала особые пристрастия и вкусы всех обитавших в доме животных и не уставала восторгаться тихими журчащими звуками, которые издают канарейки, деловито поклевывая свежее зерно, и скромными гастрономическими радостями неких животных, которых, чтобы Люси не прослыла у нас слишком уж большой простушкой, я назову здесь «знакомые всем грызуны».

Разве не прав был Стивен Гест в своем убеждении, что мужчина, женившись на этой изящной восемнадцатилетней барышне, вряд ли раскается в совершенном им шаге? Ибо много ли на свете женщин, способных нежно и заботливо относиться к другим женщинам, проникать любящим взором в их тайные горести и обиды, с наслаждением обдумывать маленькие удовольствия, которые можно им доставить, вместо того чтобы, награждая их поцелуем Иуды, исподволь отыскивать в них желанные недостатки. Вероятно, Стивен, восхищаясь Люси, не придавал особого значения этим весьма редким ее свойствам; вероятно, он именно потому был доволен своим выбором, что Люси не потрясла его воображения необычностью своей натуры. Мужчине приятно, если у него хорошенькая жена, – что ж, Люси была хороша, но не настолько, чтобы сводить с ума. Мужчине приятно, если его жена наделена всяческими совершенствами, мила, нежна и неглупа, – а у Люси имелись все эти достоинства. Для Стивена не было ничего неожиданного в том, что он влюбился в Люси. И он был доволен собой, понимая, как превосходно он рассудил, отдав предпочтение Люси, дочери младшего компаньона своего отца, а не мисс Лейберн, дочери члена совета графства; к тому же он не посчитался с легким разочарованием и неудовольствием отца и сестер и настоял на своем, а это всегда приятно возвышает молодого джентльмена в собственном мнении. Стивен гордился, что у него достало независимости и здравого смысла, откинув все побочные соображения, выбрать себе жену, способную составить его счастье. Да, он женится на Люси: она прелестное создание и принадлежит к тому типу женщин, которыми он всегда восхищался.

Глава II
Первые впечатления

– Если бы ты знала, Мэгги, как он умен! – сказала Люси, усадив смуглую леди в кресло, обитое красным бархатом, и опустившись на скамеечку у ее ног. – Он должен тебе понравиться – я так надеюсь на это!

– О, мне нелегко угодить! – с улыбкой сказала Мэгги, играя длинным локоном Люси, по которому скользил луч солнца. – Джентльмен, считающий себя достойным Люси, должен быть готов подвергнуться строгому разбору.

– Право, он даже слишком хорош для меня, и когда его нет, мне почти не верится, что он меня любит. Зато когда он со мной, все мои сомнения рассеиваются. Но я была бы в отчаянии, если бы кто-нибудь, кроме тебя, знал о моих чувствах.

– Значит, вы не помолвлены? И если я не одобрю твой выбор, у тебя еще есть возможность передумать, – произнесла Мэгги с шутливой серьезностью.

– Ты знаешь, я рада, что мы не помолвлены, – вслед за помолвкой люди поневоле начинают спешить со свадьбой, а мне хочется, чтобы еще долго все было как сейчас, – сказала Люси, настолько поглощенная собой, что пропустила мимо ушей шутку Мэгги. – Иногда я просто боюсь услышать от Стивена, что он уже говорил с папой: у папы на днях в разговоре проскользнуло, что он и мистер Гест ждут этого. Сестры Стивена теперь тоже очень милы со мной, хотя вначале мне казалось, что они не совсем одобряют его выбор. И это вполне естественно: даже представить себе трудно, что такое маленькое, неприметное существо, как я, будет обитать в величественном Парк-Хаузе.

– Но ведь люди не улитки; кому же придет в голову требовать, чтобы они были ростом с дом? А разве сестры мистера Геста великанши?

– О нет! К тому же они совсем некрасивы… Я хотела сказать – не особенно красивы, – поправилась Люси, уже раскаиваясь в своем невеликодушном замечании, – а он… О, он очень красив, – по крайней мере, так считают все.

– А ты? Ты, конечно, не считаешь его красивым?

– Не знаю, – сказала Люси, краснея до корней волос. – Мне не следует его расхваливать, не то ты будешь разочарована; а вот ему я готовлю прелестный сюрприз и посмеюсь над ним вволю. Впрочем, не буду тебя в это посвящать.

Поднявшись с колен и склонив набок свою хорошенькую головку, Люси отступила на несколько шагов, словно собираясь писать портрет с Мэгги и оценивая, достаточно ли изящна ее поза.

– Встань на минутку, Мэгги!

– Что ты там затеяла? – с невольной улыбкой спросила Мэгги, поднимаясь с кресла и поглядывая на свою хрупкую, воздушную кузину, фигурка которой совершенно терялась в безупречно спадавших складках шелка и крепа. Люси еще несколько мгновений молча предавалась созерцанию, потом сказала:

– Не могу понять, какое колдовство в тебе, Мэгги! Почему тебе так к лицу этот неприглядный наряд, который, кстати сказать, давно уже пора заменить новым. Хотя, знаешь, нынче ночью я напрасно пыталась представить тебя в красивом модном платье, все равно ты виделась мне в твоем стареньком мериносовом: оно словно создано для тебя. Наверное, и Мария-Антуанетта выглядела более величественно, чем когда бы то ни было, в платье с заштопанными локтями. Ну а если бы мне вздумалось так нарядиться, я стала бы совсем незаметной – как какой-нибудь лоскуток.

– О, конечно, – сказала Мэгги с иронической серьезностью, – и тебя вместе с пылью и паутиной вымели бы из комнаты, и, подобно 3олушке, ты очутилась бы в золе у камина. Дозволено ли мне будет сесть?

– Пожалуйста, – смеясь, сказала Люси. Затем, словно занятая важными мыслями, она стала откалывать от платья крупную агатовую брошь. – Как хочешь, Мэгги, а брошками мы должны поменяться. Твоя маленькая бабочка выглядит на тебе ужасно глупо.

– А мой неприглядный наряд? Не нарушит ли твоя брошь его очарования? – сказала Мэгги и покорно опустилась в кресло, между тем как Люси, снова пристроившись на скамеечке, отстегнула пресловутую бабочку. – Как жаль, что мама не разделяет твоего мнения; вчера вечером она никак не могла примириться с тем, что это мое парадное платье. Мне, правда, удалось скопить немного денег, но они предназначены для оплаты уроков. При таком образовании, как у меня, никогда не найдешь хорошего места.

Мэгги тихонько вздохнула.

– Пожалуйста, Мэгги, не делай такого скорбного лица, – сказала Люси, прикалывая брошь и любуясь точеной шеей Мэгги. – Ты забыла, что тебе не надо больше возвращаться в твою противную школу и без конца чинить детские платья.

– Ты права, – сказала Мэгги. – Я совсем как томящийся в неволе белый медведь, которого мне раз довелось видеть в зверинце. Помню, я тогда подумала, что он, бедняжка, так отупел, двигаясь взад и вперед по тесной клетке, что, выпусти его на свободу, он все равно станет топтаться на месте. Так и мы – постепенно свыкаемся со своим несчастьем, и оно переходит в привычку.

– О, я собираюсь обрушить на тебя столько развлечений, что ты мигом избавишься от этой своей дурной привычки, – сказала Люси, рассеянно прикалывая к воротнику черную бабочку, в то время как ее полный нежности взгляд встретился со взглядом Мэгги.

– Милая ты моя крошка! – воскликнула Мэгги в порыве любви и восхищения. – Как бы я хотела быть такой, как ты! Тебя так радует чужое счастье, что, наверное, ты прекрасно могла бы обойтись без своего.

– Не знаю; пока мне не пришлось испытать этого, – сказала Люси. – Я всегда была очень счастлива. Не представляю себе, как бы я выдержала, свались на меня настоящее горе, – кроме смерти мамы, мою жизнь ничто еще не омрачало. Зато на твою долю выпали тяжелые испытания; и все же я уверена, что ты, так же как я, сочувствуешь людям.

– Нет, Люси, – возразила Мэгги, медленно качая головой. – Я была бы гораздо счастливее, если бы умела, как ты, радоваться чужому счастью. Конечно, я сочувствую людям, когда они в беде, и для меня было бы невыносимо сделать кого-нибудь несчастным, но порой меня раздражает вид счастливых людей, и я ненавижу себя за это. Мне кажется, с годами я становлюсь все хуже, все эгоистичнее. Это ужасно!

– Я не верю ни одному твоему слову, Мэгги! – укоризненно сказала Люси. – Все это только твоя мрачная фантазия. Скучная, безрадостная жизнь нагнала на тебя уныние.

– Возможно, – сказала Мэгги, откидываясь в кресле; сделав над собой усилие, она улыбнулась лучезарной улыбкой, сразу же прогнавшей хмурые тучи с ее лица. – Скорее всего, в этом повинна школьная диета – водянистый рисовый пудинг, приправленный Пинноком[88]88
  Пиннок Уильям – английский издатель и автор популярных школьных учебников в форме вопросов и ответов.


[Закрыть]. Будем надеяться, что мое уныние не устоит перед мамиными кремами и этим прелестным Джеффри Крейоном[89]89
  Джеффри Крейон – псевдоним американского писателя В. Ирвинга, под которым он опубликовал в 1820 г. свои «Очерки».


[Закрыть].

С этими словами Мэгги взяла со стола книгу.

– Как ты думаешь, могу я показаться кому-нибудь с этой брошкой? – спросила Люси, подходя к висящему над камином зеркалу, чтобы проверить, какое она производит впечатление.

– Ни за что на свете: если мистер Гест увидит на тебе эту брошку, он, несомненно, покинет ваш дом. Ступай скорее, приколи другую.

Люси быстро выпорхнула из комнаты, но Мэгги не воспользовалась ее уходом и не стала рассматривать альбом; она опустила его на колени, а тем временем глаза ее обратились к окну, за которым виднелись залитые солнцем пышные клумбы весенних цветов и стройный ряд лавров – а там, вдали, серебристая ширь милого старого Флосса, словно погруженного в сладкую утреннюю дрему. В окно лились свежие и нежные запахи сада; птицы неустанно взлетали и снова садились, щебетали и пели. И все же глаза Мэгги наполнились слезами. При виде хорошо знакомых картин на нее в первый же вечер нахлынули горестные воспоминания, и хотя вновь обретенный покой матери и дружеское расположение Тома наполняли ее радостью, она все же чувствовала себя не участницей счастливых событий, а сторонней наблюдательницей – так радует нас дошедшая издалека добрая весть о друзьях. Память и воображение красноречиво твердили ей о нужде, не давая вкусить от тех благ, что предлагало мимолетное настоящее; будущее представлялось ей еще более мрачным, чем прошлое, ибо после долгих лет добровольного самоотречения в ней снова пробудились былые желания и мечты, все труднее стало переносить безрадостные дни, заполненные ненавистным трудом, все настойчивее осаждали ее образы той яркой, полной разнообразия жизни, к которой она так тянулась и которая казалась ей до отчаяния несбыточной. Скрип открывающейся двери заставил ее очнуться, и, быстро смахнув слезу, она принялась перелистывать альбом.

– Знаешь, Мэгги, есть одно удовольствие, перед которым не устоит даже твое уныние, – проговорила Люси, едва переступив порог комнаты, – это музыка, и я угощу тебя ею на славу. Мне так хочется, чтобы ты снова начала играть! Ведь ты, когда мы учились в Лейсхеме, была гораздо способнее меня.

– Ты бы от души посмеялась, – сказала Мэгги, – если бы видела, как я снова и снова наигрываю маленьким ученицам их нехитрые гаммы, просто чтобы лишний раз пробежаться пальцами по милым клавишам. Но право, я не отважилась бы теперь сыграть что-нибудь более сложное, чем «Прощайте, скучные заботы».

– Я помню, в какой неистовый восторг ты приходила, когда слушала рождественские гимны, – сказала Люси, принимаясь за вышивание, – и ты могла бы снова услышать самые любимые из них, будь я только уверена, что ты смотришь на некоторые вещи иначе, чем Том.

– Мне кажется, в этом ты можешь не сомневаться, – улыбнулась Мэгги.

– Вернее – на одну определенную вещь, – продолжала Люси, – потому что, если ты разделяешь чувства Тома, мы рискуем остаться без третьего голоса. В Сент-Огге молодые люди, любящие музыку, наперечет. В сущности, только Стивен и Филип Уэйкем как-то разбираются в ней и способны петь.

Тут Люси подняла глаза от вышивания и увидела, что Мэгги изменилась в лице.

– Тебе неприятно слышать это имя? Если так, я никогда не произнесу его больше. Мне ведь известно, что Том всячески избегает Филипа.

– Нет, я отношусь к этому иначе, чем Том, – сказала Мэгги, вставая с места и подходя к окну, как бы для того, чтобы полюбоваться видом. – Мне Филип всегда нравился – с тех самых пор, как я девочкой увидела его в Лортоне. Он был таким добрым, когда Том поранил себе ногу.

– Как я рада! – воскликнула Люси. – Значит, ты не возражаешь, если он иногда станет приезжать к нам. Мы будем чудесно музицировать, а то без него это почти невозможно. Я очень привязана к бедняжке Филипу. Только жаль, что он так болезненно переживает свое увечье. Наверное, оттого он и бывает таким печальным, а порой даже угрюмым. Как грустно видеть его бледное лицо и жалкую горбатую фигурку среди рослых, сильных мужчин.