Текст книги "Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920"

Подавляющее большинство этих пленных были подданными Австро-Венгрии, а не немцами, и притом представителями неавстрийских частей империи. Количественно среди них особенно выделялись венгры и словаки. По состоянию на начало 1918 года из 1 600 000 заключенных в России не более 10 процентов были немцами и только часть из них находилась в Сибири, причем среди пленных число немецких и австрийских офицеров превосходило число солдат.

Еще до заключения Брест-Литовского договора эти военнопленные стали источником озабоченности представителей союзников в России и их правительств. Дело в том, что назвать этих людей «заключенными» можно было чисто условно: многие не содержались за колючей проволокой, а просто ограничивались определенными населенными пунктами, где им предоставлялась полная свобода передвижения и разрешалось заниматься различными видами трудовой деятельности. После ратификации Брест-Литовского договора их статус пленных утратил формальную силу и они перешли в категорию «перемещенных лиц». Представителям союзников, путешествующим по Транссибирской магистрали, часто казалось, что теперь бывшие заключенные обладают полной свободой. В некоторых случаях новоиспеченные перемещенные лица даже привлекались к охране собственных лагерей, что предполагало ношение огнестрельного оружия. Последнее обстоятельство также не ускользнуло от внимания любопытных путешественников. Подкрепленное в некоторых случаях намеренным преувеличением, оно очень скоро после большевистской революции обросло множеством слухов и опасений, что заключенные могут каким-то образом быть использованы для захвата Сибири немцами.

Хотя Брест-Литовский договор и предусматривал обязательное освобождение всех военнопленных с обеих сторон и репатриацию на родину, это нисколько не уменьшало страх представителей союзников перед сибирскими заключенными. Прежде всего, Россия не имела возможности репатриировать такое число людей в короткие сроки. Таким образом, в течение многих недель, непосредственно последовавших за заключением договора, большинство военных продолжали оставаться в местах содержания под стражей или проживания в Сибири. Официально освобожденных от статуса иностранных врагов союзникам было легко представить снова мобилизованными и предпринимающими возобновленные военные действия на местном уровне от имени врагов.

С самого начала большевики активно вели революционную пропаганду в лагерях с целью завоевать симпатии как можно большего числа таких людей. В конце концов, в эти дни русский коммунизм рассматривал себя не как национальное, а как чисто международное движение, преодолевающее все государственные границы и объединяющее массы по классовому признаку, нежели по национальности. Таким образом, агитаторы не видели никакой теоретической причины, по которой военнопленные не откликнулись бы на призыв принять коммунистическую идеологию и связать свою судьбу с большевиками. Вскоре после Октябрьской революции в Москве был создан специальный комитет для руководства проведением такой работы среди заключенных. Агитаторов разослали во все крупные лагеря и концентрационные центры. Военнопленных уговаривали объявить себя «интернационалистами» (то есть сторонниками международного коммунизма), отказаться от власти родных стран и вступить в ряды местных отрядов Красной гвардии.

Эти усилия по вербовке военнопленных в вооруженные отряды стали особенно энергичными и настойчивыми сразу после ратификации Брест-Литовского договора, когда стали предприниматься первые шаги по формированию новой Красной армии. Убеждение ни в коем случае не было единственным используемым методом побуждения. Во многих случаях коммунисты захватывали администрацию лагерей, восстанавливали под своим контролем их охрану, но сразу же отказывались от этой функции под предлогом уважения к мирному договору, захватывали денежные средства и запасы продовольствия (включая склады Шведского Красного Креста), а затем распределяли льготы и привилегии в пользу присоединившихся к делу коммунизма. Этим усилиям также способствовал и тот факт, что значительное число заключенных уже принадлежало к социалистическим организациям в собственных странах. Они были уверены, что пребывают в долгу перед российскими социалистами, чьими представителями якобы считались большевики.

Несмотря на эти меры, число заключенных, которых заставили присоединиться к коммунистам, оставалось на удивление небольшим, а агитационные усилия, по сути крайне нежелательные для Германии и Австрии, – недолгими. Большевистская пропаганда прекратилась по настоянию правительств этих государств, а коммунистические формирования были распущены, как только немецкие и австрийские комиссии по репатриации и социальному обеспечению (что стало возможным благодаря Брест-Литовскому договору) прибыли на место. Немецкие комиссии начали прибывать в конце мая, австрийские – несколькими неделями позже. Таким образом, пик коммунистической организации заключенных пришелся на период с середины марта до конца мая.

Доля тех, кто присоединился к коммунистам, была самой высокимой в сибирских лагерях, но даже и там, на самом пике агитационной работы, численность «неофитов» никогда не превышала 20 процентов. Эльза Брандстрём, шведка, сыгравшая весьма заметную роль в работе Шведского Красного Креста среди заключенных в Сибири, оценивает общее число тех, кто в то или иное время вступал в ряды большевиков по всей России, в приблизительно 90 000 человек. Это составило всего 5,6 процента. Многие записывались в новые большевистские отряды неохотно и формально, причем только небольшая часть присоединившихся имела оружие. По самым приблизительным оценкам, основанным на наблюдениях работников Шведского Красного Креста, число вооруженных лиц во всей России составляло не более 15 000 человек, из которых 5000 находились в Туркестане. Таким образом, во всей Сибири и Поволжье не могло быть более 10 000 вооруженных заключенных – ничтожное число, учитывая огромные размеры этой территории. Среди них венгры составляли самую многочисленную национальную группу, за ними следовали чехи и сербы. Немцы проявляли большее сопротивление коммунистическому давлению, чем любая другая национальность, и их число в коммунистических отрядах должно было быть совершенно мизерным. Однако те очень немногие немцы, действительно примкнувшие к большевикам, как правило, вставали на руководящие должности как в военном, так и в политическом плане. Этот факт, возможно, ввел в заблуждение многих наблюдателей относительно масштабов немецкого участия[35]35
  Коммунистические источники приводят значительно более высокие цифры числа заключенных, завербованных на вооруженную службу, но эти цифры, возможно, включали многих, кто записался, однако оружия так и не получил. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Здесь наиболее важно осознать, что правительства Центральных держав не только не имели никакого отношения к вербовкам подобного рода, но и происходила эта деятельность вопреки желанию и активному сопротивлению офицеров-заключенных: любая уступка большевистскому давлению представлялась им откровенной изменой. При любых обстоятельствах привлечение этих людей на сторону Красной гвардии не являлось выражением военной политики Центральных держав и не входило в число их государственных интересов.

Подавляющее большинство «новобранцев» из числа пленных, зачисленных в большевистские воинские части, несли службу в непосредственной близости от русских красногвардейцев. Известен лишь один случай, когда эти люди были организованы в национальную единицу, и, как мы увидим несколько позже, коммунистические власти вскоре об этом пожалели.

Многочисленные слухи о вооружении сибирских военнопленных доходили до союзников и в европейской части России, и до находящихся в Пекине, Маньчжурии и на Дальнем Востоке («дальневосточные сплетни» казались особенно многочисленными и впечатляющими). Возможно, именно из-за этого обстоятельства американское представительство в Пекине решило направить в Сибирь военного атташе посольства майора Уолтера С. Драйсдейла с целью расследования реальной ситуации, связанной с вооружением заключенных. Атташе уже обладал опытом наблюдателя в Сибири зимой 1918 года (т. 1, гл. 14), а теперь, в середине марта, ему предстояло отправиться туда снова и на этот раз специально для того, чтобы проверить тревожные слухи.

Именно в это время военные представители союзников, прикомандированные к миссиям на территории самой России, казалось, были сильно воодушевлены несмолкающими разговорами о возможном военном сотрудничестве между союзными державами и советским правительством. Особенно бурные дискуссии о целесообразности оказания военной помощи большевикам велись в феврале и марте. Естественно, что в этих спорах заметную роль играл вопрос целенаправленного вооружения большевиками немецких и австрийских военнопленных. Если обвинения оказались бы правдой, становилось очевидным, что союзникам следовало проявлять крайнюю осторожность в оказании какой-либо помощи в создании новой Красной армии. Локкарту и Робинсу, решительно выступающим за военное сотрудничество с большевиками, постоянно приходилось выслушивать, что большевики предают союзников, передавая оружие в руки военнопленных в Сибири.

Приехав в Москву сразу после ратификации Брест-Литовского договора, Локкарт и Робинс поинтересовались у Троцкого о правдивости этих слухов, на что тот ответил, что, хотя в них и нет правды, ему бесполезно выступать с официальными опровержениями: союзники все равно не поверят. Тем не менее Троцкий не мог не признать всю серьезность обвинений и предложил Локкарту с Робинсом отправить своих собственных представителей в Сибирь для тщательного расследования, а уж об их полномочиях он позаботится.

Для этой миссии избрали капитана У.Л. Хикса (с британской стороны) и капитана Уильяма Б. Вебстера[36]36
  Вебстер уже принимал участие в работе с военнопленными в Центральной Сибири в качестве делегата американского посольства в Петрограде в 1916–1917 гг. и был немного знаком с этой территорией. (Примеч. авт.)


[Закрыть] (от Красного Креста со стороны Робинса). Ввиду заинтересованности Троцкого в пресечении слухов в тот же день (19 марта) посланникам выделили специальный поезд, который должен был доставить их в Вологду. Далее их личный вагон планировалось прицепить к Транссибирскому экспрессу. Инспекторов сопровождал советский комиссар, которому следовало заботиться об их комфорте и оказывать всяческую поддержку. Об отправке офицеров Троцкий объявил публично.

В качестве главного пункта назначения Хикс и Вебстер выбрали Иркутск – не только военный центр Сибири, но и место сосредоточения большинства слухов и сплетен. Следуя к этому городу, они не обнаружили никаких признаков какой-то тревожной активности военнопленных, лишь только в Перми и Екатеринбурге, как им сказали, несколько заключенных вступили в Красную гвардию.

Прибыв в Иркутск 29 марта, Вебстер и Хикс нашли Драйс-дейла, достигшего этого места тремя днями ранее. Атташе не терял времени даром и, следуя из Маньчжурии по Амурской железной дороге, посетил несколько крупных лагерей в Восточной Сибири. Нигде не встретив вооруженных заключенных, он заметил, что эти места неплохо охраняются[37]37
  Как ни странно, в сообщении, отправленном откуда-то из Восточной Сибири 24 марта, Драйсдейл сообщал, что заключенные «на китайском севере» хорошо вооружены, совершают правонарушения, а офицеры приказывают вступать в Красную гвардию. Эти сведения находятся в прямом противоречии не только с тем, что атташе сообщил Вебстеру и Хиксу в Иркутске, но и с недатированной запиской (Драйсдейл – Колдуэллу), написанной, по-видимому, в Китае: «Заключенные не вооружены, но некоторые немногие осуждены за большевистские идеи; но мы можем быть уверены, что вооруженной организации военнопленных не существует».


[Закрыть]. Успокоенные наблюдениями Драйсдейла, посланцы пришли к выводу, что у них нет необходимости продолжать исследования дальше Иркутска.

Однако трое офицеров были немало встревожены, узнав, что 28 марта, всего за день до прибытия Вебстера и Хикса, в Иркутск приехал эшелон с 500 венгерскими пленными из Омска, вооруженными пулеметами и винтовками для участия в операциях против Семенова. Представители союзников, естественно, крайне заинтересовались этой новостью и немедленно навели справки у местных советских властей. Им ответили, что эти венгры – дезертиры, принявшие коммунистическую идеологию и связавшие судьбу с большевиками. Оказалось, что эти люди входят лишь только в первую из трех партий. Две другие группы, насчитывающие в общем 497 человек, все еще находились в Омске и должны были прибыть чуть позже. Драйсдейлу, лично беседовавшему с некоторыми венграми, даже намекнули (причем совершенно ошибочно), что оставшиеся группы могут иметь гораздо большую численность.

Новое обстоятельство привело к разногласиям между Вебстером и Хиксом, с одной стороны, и Драйсдейлом – с другой. Вебстер и Хикс удовлетворились советским объяснением, что венгры – коммунисты и дезертиры (имеются все признаки правильности этого предположения). Более скептически настроенный атташе настаивал на потенциальной опасности союзникам со стороны вооруженного венгерского подразделения. В тот же вечер он отправился в обратно в Пекин, решив сообщить в отчете – как он сказал остальным – о вероятной угрозе.

И действительно, его рапорт, положенный на стол американскому министру в Пекине Полу С. Рейншу после его возвращения в апреле, производит странное впечатление, поскольку фактически изложенный материал вряд ли мог служить основанием для общего вывода: военнопленные таят в себе серьезную скрытую потенциальную опасность. При этом, уже будучи восточнее Иркутска, Драйсдейл не обнаружил никаких намеков для такого заключения – по крайней мере в серьезных масштабах. По его словам, на территории всего Приамурского региона содержалось 13 000 заключенных, причем их отправка в Европу уже началась. В Чите очень немногие заключенные имели оружие, и даже, докладывая об Иркутске, атташе не сумел упомянуть каких-либо свидетельств угрозы (не считая одного венгерского отряда дезертиров). «Мы не смогли найти ни одного вооруженного немецкого военнопленного, и я полагаю, что таковые практически вообще не существуют». Таким образом, по мнению Драйсдейла, «немецкая угроза» была скорее потенциальной, нежели реальной. Есть основания полагать, что серьезность какой-либо опасности, по-видимому, основывались исключительно на хвастовстве венгерских коммунистов о числе единомышленников, оставленных где-то в Омске.

Учитывая несоответствие между существующими фактами и анализом перспектив, вовсе не удивительно, что отчет Драйсдейла интерпретировался по-разному. По крайней мере, Рейнш, ознакомившись с рапортом атташе, телеграфировал в Госдепартамент следующее: «Нет никаких свидетельств согласованного плана немцев по установлению контроля над Сибирью через заключенных, и такая попытка не может увенчаться успехом. Более ранние сообщения о вооруженных пленных слишком преувеличены. Большинство этих сведений поступало только из одного непроверенного источника в Иркутске…»

А вот Госдепартамент в тот же день (10 апреля) со своей стороны проинформировал Фрэнсиса о получении отчета Драйсдейла, «убедительно показывающего, что военнопленные в Сибири вооружаются и выходят из-под контроля»[38]38
  Вне всякого сомнения, Госдепартамент имел в виду сообщение Драйсдейла, отправленное через американского консула в Китае и полученное в Вашингтоне 8 апреля, в котором подчеркивалась опасность выхода заключенных из-под контроля и содержался призыв либо оказать на них давление через советское правительство, либо принять прямые американские указания для исправления ситуации. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

После отъезда атташе Вебстер и Хикс провели два совещания (30 и 31 марта) с тремя высокопоставленными советскими чиновниками из Иркутска: с председателем Иркутского Совета Янсоном[39]39
  Яков Давидович Янсон (1886–1938) – участник революционного движения в России, советский государственный деятель.


[Закрыть], с председателем Всесибирского Совета Яковлевым[40]40
  Николай Николаевич Яковлев (1886–1918) – большевик, первый председатель Томского городского Совета рабочих и солдатских депутатов (1917). Председатель Центрального исполнительного комитета Советов Сибири (1918).


[Закрыть] и с военным комендантом Иркутского округа Штренбергом[41]41
  Павел Карлович Штернберг (1865–1920) – российский астроном, заслуженный профессор Московского университета, революционер, участник Гражданской войны.


[Закрыть]. Вебстер и Хикс подняли вопрос о венгерском подразделении и обратили внимание на беспокойство, которое неизбежно вызывает в кругах союзников факт вооружения пленных дезертиров. Большевистские чиновники с пониманием отнеслись к такой точке зрения, но наставали, что венгры из Омска были единственными заключенными, владеющими оружием, которые стояли на позициях интернационализма и полностью порвали со своим собственным правительством. Все трое утверждали, что это подразделение не будет использоваться в военных операциях и уж тем более не рассматривается как независимая сила. Советские чиновники обещали более не создавать подразделений подобного рода, гарантировали, что по всей Сибири будут вооружены не более 1500 военнопленных и будут рады оказать любое содействие продолжению инспекции консулами союзников.

Единственной причиной вооружения венгров, утверждали советские официальные лица, стала угроза, исходящая от Семенова. Кроме того, они умоляли Вебстера и Хикса оказать союзническое влияние на китайцев с целью убедить их взять контроль над Семеновым или, по крайней мере, вывести атамана из-под китайской защиты, чтобы возобновить движение поездов из Сибири в Маньчжурию по прямому железнодорожному маршруту. Большевики жаловались, что только поддержка союзников позволяла Семенову удерживаться и дальше. Они подразумевали, что, если бы союзники сотрудничали с большевиками в устранении этой атаманской занозы, предпосылки к вооружению заключенных пропали бы сами собой.

На следующий день, 1 апреля, Вебстер и Хикс посетили большой лагерь военнопленных в окрестностях Иркутска и с радостью убедились, что всего лишь несколько человек имели оружие, да и то для охраны складов снабжения и боеприпасов.

Оба офицера планировали отправиться в обратный путь 2 апреля, но с утра их посетил Яковлев и убедил участвовать в качестве наблюдателей на китайско-большевистской встрече, назначенной на маньчжурской границе по решению проблемы с Семеновым. Китайцы, как пояснил Яковлев, не оправдали первоначального понимания договоренностей с большевиками от 18 марта: разведчики атамана продолжали сновать через границу, а железнодорожное сообщение, вопреки условиям договора, так и не было восстановлено. Кроме того, Яковлев почему-то считал, что на предстоящей встрече с китайской стороны обязательно будут присутствовать и представители союзников. Таким образом, помощь Вебстера и Хикса, хорошо понимающих российскую ситуацию, по мнению большевика, стала бы «…неоценима при разъяснении российской точки зрения делегатам альянса, а также могла бы лишний раз доказать, что пресечение семеновской „партизанщины“ выгодно и России, и союзникам».

Невзирая на очевидный скрытый мотив, стоящий за предложением Яковлева, Вебстер и Хикс опрометчиво приняли приглашение и присоединились к советским делегатам[42]42
  К их числу относились уже упомянутый Янсон и известный политический комиссар, советский военачальник и государственный деятель Сергей Георгиевич Лазо, действовавший против Семенова. Лазо, который позже имел несчастье быть заживо сожженным японцами в топке локомотива, посмертно стал советским героем и объектом народной памяти. (Примеч. авт.)


[Закрыть]. В специальном поезде они приехали на маньчжурскую границу в Мациевскую 6 апреля. Поскольку в китайской делегации представителей союзников не оказалось, у обоих офицеров не было никаких причин участвовать в обсуждении. Вебстер и Хикс остались на этих переговорах только как наблюдатели за многочасовыми пререканиями между обеими сторонами. Результаты, как они затем сообщили своим московским руководителям, оказались «неудовлетворительными, туманными, неопределенными» и неубедительными. Китайцы не были готовы ни принять эффективные меры против Семенова самостоятельно, ни позволить большевистским войскам войти в Маньчжурию в погоню за атаманом. С точки зрения китайских делегатов, конфликт большевиков с Семеновым носил чисто «русский» характер, и вмешиваться в него китайцы не собирались. Под давлением советской стороны, требовавшей объяснить кажущееся безразличие к тому, что происходило на маньчжурской территории, китайские переговорщики возложили всю вину на «союзников». Без согласил союзников «они никак не могли бы действовать против Семенова» (очевидно, что термин «союзники» в данном случае был в значительной степени эвфемизмом, предназначенным недремлющим японцам).

Переговоры завершились в тот же день при полном отсутствии согласия. Не успел поезд с китайской делегацией удалиться по равнине, как на горизонте появились конные разведчики атамана. Советская сторона, включая Вебстера и Хикса, поспешно отступила, оставив сопровождающий их вооруженный отряд «разбираться» с семеновцами, и вернулась в Иркутск.

Десять дней спустя (12 апреля) генеральный консул Мэддин Саммерс в Москве сильно встревожился, узнав из местной прессы, что «в начале этой недели» британские и американские делегаты присутствовали на конференции между китайцами и большевиками по поводу Семенова (очевидно, Робинс не стал информировать Саммерса о миссии Вебстера – Хикса). В этот же день консул передал отчет в Госдепартамент, а заодно поинтересовался: «Может ли департамент сообщить, кто эти делегаты и кем они были посланы?» Через неделю, 19 апреля, Саммерс получил короткий ответ: «Департаменту вообще ничего не известно об этих переговорах».

После нескольких совещаний в Иркутске Вебстер и Хикс вернулись в Москву, где 26 апреля представили отчет своему начальству. Этот доклад очень понравился Робинсу, Локкарту и, если уж на то пошло, Троцкому. Кроме венгров офицеры не обнаружили ни одного заключенного, вооруженного в военных целях (за исключением тех редких случаев, когда пленные выполняли функции охранников). И Вебстер, и Хикс единодушно признали, что их точка зрения противоречит мнению иркутских консулов, одновременно усомнившись в хорошей информированности или в беспристрастном мышлении последних. Как утверждали вернувшиеся наблюдатели, союзники «единодушно настроены антибольшевистски, не имеют личных контактов с советскими властями и даже никогда не встречались с г-ном Яковлевым…». Консулы, по их мнению, черпали информацию у старых классов свергнутых собственников и были слишком заняты канцелярскими делами, вместо того чтобы иногда покидать офисы и заниматься выяснением фактов.

Посланники заявили о полной собственной уверенности, что военнопленные впредь не получат оружия (в любом случае власти, естественно, сохраняли за собой полную свободу действий). Более того, Вебстер и Хикс горячо рекомендовали оказать экономическую помощь сибирским большевикам. «Сотрудничество на коммерческой основе, – писали они в заключительном абзаце отчета, – не только помешало бы Германии получить доступ к сибирскому сырью, но и стало бы лучшей точкой соприкосновения, обладающей замечательным влиянием, которую можно успешно использовать с политической точки зрения».

Вебстер и Хикс, несомненно, недооценили число военнопленных, перешедших на сторону коммунистов и присоединившихся к советским частям по личной инициативе. Кроме того, они неправильно поняли ситуацию в самом Иркутске, где группа вооруженных заключенных впоследствии составила значительную часть сил внутренней безопасности, поддерживающих местный коммунистический режим. Вместе с тем они были, безусловно, правы в своем выводе о том, что венгры из Омска оказались единственным организованным в единое целое вооруженным подразделением, предназначенным для решения внешних военных задач. Но что еще более важно, Вебстер и Хикс не ошиблись в своем общем выводе об отсутствии заметной опасности для союзников со стороны сибирских заключенных. В конце концов, правительства Центральных держав не имели никакого отношения к подобному развитию событий. Очень скоро после открытия немецкого посольства в конце апреля в Москве само правительство Германии заявило протест против попыток коммунистов отвратить заключенных от верности их собственным государствам (Троцкий издал открытый указ, предписывающий советским властям на местах не зачислять в Красную гвардию добровольцев из числа иностранцев, не принявших советское гражданство). Это автоматически предполагало роспуск существующих интернациональных отрядов и снимало проблему любой «опасности от военнопленных», даже если бы таковая существовала.

Если бы только отчет Вебстера – Хикса своевременно поступил в союзные канцелярии и ему было придано должное значение, многих ненужных недоразумений можно было бы избежать. Но доклад поступил в Вашингтон не ранее конца апреля. К этому времени события пошли своим чередом, а конфликт между правительствами союзников и советским режимом породил новые источники ожесточения и претензий с обеих сторон. Кроме того, на восприятие отчета, очевидно, повлияла противоположная реакция Драйсдейла, а также растущее недоверие в Вашингтоне к беспристрастности и обоснованности суждений Робинса. И снова отсутствие эффективного упорядоченного механизма сбора информации за рубежом помешало правительству Соединенных Штатов собрать и правильно интерпретировать имеющуюся информацию, которая вскоре самым важным образом повлияла на формирование американской политики.

В сибирской ситуации начала 1918 года не нашлось места хоть сколько-нибудь здравой логике, которая послужила бы определяющим фактором интересов и настроений союзников. Отличительными ее чертами стали чрезвычайная сложность и нестабильность. Внутриполитическое положение дел в Сибири после двух революций, случившихся в европейской части России, оставалось запутанным, ненадежным и неясным. Среди многообразных интересов, вдохновлявших Центральные державы с точки зрения подхода к сибирским проблемам, не находилось ни одного общего преобладающего интереса, который мог бы придать единство союзническим целям. Различные правительства Антанты рассматривали Сибирь, о чем подозревал Вильсон, главным образом как средство достижения тех или иных скрытых задач, причем между ними было мало общего. Японцы проявляли заинтересованность к укреплению своих политических и экономических позиций на азиатском материке; французы желали свергнуть советское правительство ради спасения части инвестиций в Сибирскую и Маньчжурскую железные дороги; британцы искали новый канал доступа к Ближневосточному театру военных действий и с его помощью сдерживать германо-турецкое наступление на бессильную ныне Россию. Ни одна из этих держав, как совершенно правильно предполагал Вильсон, не испытывала особо доброжелательных чувств к сибирякам ради самих сибиряков. Фактически Сибирь в первую очередь представляла собой поле битвы за множество инструментов оказания тех или иных международных внешних давлений. В странах альянса не существовало внутреннего единства, то есть Сибирь не порождала общих импульсов, достаточно сильных, чтобы конкурировать с теми, кто попытается прийти на эту громадную территорию извне.

Американцы, знавшие эти места (к самым авторитетным и влиятельным из которых, пожалуй, следовало отнести мистера Джорджа Кеннана[43]43
  Джордж Кеннан (1845–1924) – американский журналист, путешественник, писатель, автор книг о Сибири и сибирской ссылке, которому автор этой книги приходится внучатым племянником.


[Закрыть]), призывали правительство Соединенных Штатов различать Сибирь и Европейскую Россию, проявлять особый интерес к великим сибирским просторам и проводить особую политику, пытаясь спасти то, что не удалось сохранить в России.

Для такой точки зрения существовало немало оснований. Развитие Сибири во многом походило на развитие Северо-Запада самой Америки. Крепостнические институты и общественные комплексы Европейской России едва ли проникли в этот огромный регион. Его человеческий дух, порожденный пограничным опытом, во многих случаях не слишком отличался от атмосферы Соединенных Штатов и был отмечен личной независимостью и легкой неформальностью. Именно благодаря этим качествам американцы чувствовали себя в Сибири более комфортно, чем в самой России, где давние традиции царского деспотизма оставили более сильный отпечаток. Америка могла бы вполне ожидать, что ее лидерство окажется куда более желанным и эффективным именно среди сибиряков, нежели среди русских, живущих западнее. Здесь стоило рассчитывать на большее естественное сопротивление слабостям, сделавшим Европейскую Россию столь уязвимой перед заразой большевизма.

Если бы подобные аргументы оказали хоть какое-то ощутимое воздействие на государственных деятелей в Вашингтоне, было бы легче понять последующее вмешательство Америки в Сибирь. К сожалению, такого не произошло. Подход президента к сибирским проблемам Сибири (как и у его главных советников), оставался неоправданно высокомерным и абстрактным, не запятнанным никакими различиями географического или локально-политического характера. Сибирь, по мнению Вильсона, была такой же частью России, как Маньчжурия – частью Китая, а сами сибиряки представляли собой «русских» и, следовательно, заслуживали тех же чувств дружбы и доброжелательности, которые, по мнению президента, должны лежать в основе отношения Америки к России в целом. Если соображения, основанные на специфических характеристиках Сибири как части России, когда-то и учитывались Вашингтоном, в документах это никак не отражалось.

Неразбериха, ставшая следствием последующего вмешательства Америки в дела Сибири, стала закономерным отражением своеобразного беспорядка, повсеместно царившего теперь в этом регионе. Пытливому взору философа-историка, всегда стремящегося разглядеть порядок и единство в исторических процессах, предстояло в отчаянии отступить. В 1918 году Сибирь поддавалась лишь одному разумному обобщению: здесь владычествовал чудовищный хаос.