Текст книги "Решение об интервенции. Советско-американские отношения, 1918–1920"

Так или иначе, британский командующий получил разрешение от своего руководства согласовать со своими японскими и американскими коллегами любые меры, которые могут потребоваться для предотвращения вывоза припасов. В свою очередь, Найт, с самого начала «предполагая», что сотрудничество с союзниками – его служебный долг, телеграфировал в Вашингтон (26 марта) с просьбой подтверждения таких полномочий. 29-го числа он получил резко отрицательный ответ. Если японцы и британцы хотели предпринимать совместные действия, то, как разъяснил Найту глава военно-морского ведомства Джозефус Дэниелс, это их дело, а у Соединенных Штатов нет причин к ним присоединяться. «…Во время неспокойных условий в России, – телеграфировал Дэниелс, – правительство больше всего озабочено тем, чтобы не было сделано ничего такого, что могло бы каким-либо образом повлиять на доверие российского народа к нашему искреннему желанию помочь ему создать и поддерживать правительство по их собственному выбору».

На следующий день адмирал получил еще одно сообщение, в котором, в частности, говорилось: «…соблюдайте осторожность исходя из принципа, что мы не имеем права применять вооруженную силу, за исключением случаев защиты американцев или… американских интересов. Не предпринимайте никаких действий без специального указания Госдепартамента».

Поздним вечером 2 апреля Найту пришлось сообщить Като, что Вашингтон не одобрил его участия в какой-либо операции по захвату складов.

Согласно отчетам Найта, местная ситуация к этому времени стала «чрезвычайно напряженной». Он сообщил в Вашингтон, что местный Совет теперь убежден в приходе времени полного захвата власти коммунистами. Их численность во Владивостоке дошла до 3000 человек, вскоре ожидалось прибытие еще большего количества красногвардейцев, причем 800 из них были расквартированы недалеко от места хранения боеприпасов, поставленных в свое время союзниками. Ходили разговоры, что иностранные военные корабли в любой момент могут быть обстреляны.

2 апреля лорд Ридинг снова навестил Лансинга, не забыв прихватить с собой очередной меморандум, в котором излагалась точка зрения британского правительства на ситуацию во Владивостоке. В нем прямо говорилось об опасности полного коммунистического переворота в любое время: «…Большевики полагают, что в нынешней политической ситуации военные корабли, стоящие в порту, не предпримут никаких действий, за исключением случаев защиты иностранных консульств. Им прекрасно известно, что эти суда не могут обеспечить никакой защиты городу без конкретных указаний своих правительств. Ожидая японского вторжения, которое состоится рано или поздно, большевики рассчитывают получить полный контроль путем немедленных насильственных действий».

Далее меморандум информировал Лансинга, что капитану «Суффолка» дано указание действовать по согласованию с японским и американским командованием с целью предотвращении вывоза припасов. Кроме того, документ содержал прямой вопрос – рассматривают ли Соединенные Штаты аналогичный шаг. Хотя у нас и нет записей об ответе госсекретаря, уверен, он был отрицательным.

4 апреля в 11:00 несколько вооруженных людей в форме российских солдат вошли в японский магазин Владивостока, потребовали деньги и, получив отказ, застрелили трех японцев. Рано утром следующего дня адмирал Като отправил на берег группу морских пехотинцев с целью (как он выразился в письменном уведомлении российским официальным лицам) защиты жизни и имущества японских граждан в городе. Очень скоро следом десантировался и второй японский контингент – в общей сложности на берег высадилось 500 человек. Примеру Като последовали и британцы – на берег отправилось 50 морпехов для охраны своего консульства.

Японский адмирал заметил своему американскому коллеге, что ему не удалось найти на берегу ни одного представителя власти, к которому можно было бы обратиться за защитой граждан своей страны. По словам Като, он получил конфиденциальную информацию о планах моряков-коммунистов разграбить город и полагал, что нападение на японскую лавку – всего лишь преждевременный шаг в этом направлении – следовательно, его действия были вызваны необходимыми обстоятельствами. Не получая дальнейших инструкций от правительства, Като все-таки выразил надежду, что его силы увеличатся еще на один крейсер и три эсминца к 6 апреля.

Коммунисты не оказали никакого решительного противодействия японскому десанту: похоже, они были застигнуты врасплох. Два дня спустя Совет Владивостока, выслушав доклад одного из своих членов, посланного за разъяснениями в иностранные консульства, решил, что ничего не остается, как смириться с ситуацией «в знак протеста» и пассивно ждать дальнейшего развития событий.

Найт, естественно, наблюдал за происходящим с величайшим интересом. Он не ставил под сомнение правомерность действий Японии и телеграфировал в Вашингтон, что высадка, по-видимому, была продиктована необходимостью. В любом случае адмирал решил не предпринимать никаких подобных действий. «Я десантирую морскую пехоту только в случае угрозы американским интересам, чего в настоящее время не происходит, – телеграфировал Найт в военно-морское ведомство в первый же день высадки. – Я проинформировал японского адмирала о своей позиции и заявил, что любые согласованные действия, выходящие за рамки защиты граждан, должны быть организованы нашими правительствами».

В сложившейся ситуации официальный Вашингтон был вынужден задаться вопросом – не следует ли проинструктировать адмирала Найта последовать примеру союзников. 8 апреля британский посол настоятельно просил Лансинга немедленно направить адмиралу инструкции на этот счет. Хотя эта просьба получила решительную поддержку у помощников Лансинга, сам госсекретарь был категорически против. О японско-британском десанте он сообщил президенту в записке от 10 апреля: «…Происходящее сейчас во Владивостоке никоим образом не влияет на мой взгляд… Думаю, что, учитывая полученные нами сообщения, было бы неразумно разрешать высадку американским морским пехотинцам. Положение дел в самой России, как я считаю, противоречит нашей политике. Я не согласен с противоположными мнениями мистера Лонга, мистера Майлза и других лиц, отвечающих за этот вопрос в Госдепартаменте».

Правда, в конце он несколько неуместно добавил: «Я несу полную ответственность за нынешнюю политику, направленную против вмешательства японцев в обязательном порядке».

15 апреля к госсекретарю снова пришел Ридинг, чтобы убедить в чисто местном характере высадки десанта, а 17 апреля позвонил временный поверенный в делах Японии и заверил Лансинга, что его правительство готово вывести десант, как только позволит ситуация.

Однако на деле обещанного не произошло: японские морские пехотинцы фактически так и не были отозваны. Они оставались во Владивостоке в течение последующих недель, патрулируя окрестности японского консульства и, в некоторой степени, весь город. Коммунисты горячо возмущались их присутствием, то и дело вспыхивали мелкие инциденты, но местные большевистские лидеры в то время не чувствовали себя достаточно сильными, чтобы бросать вызов японцам и англичанам. Подавив раздражение, они пытались обуздать естественные политические порывы и всячески старались не провоцировать союзников на дальнейшие действия.

Очень скоро ситуация во Владивостоке стала осложняться еще одним фактором, которому было суждено оказать более значимое влияние не только на город, но и на весь регион. Им стало прибытие первых чешских войск, пытавшихся пробиться из европейской части России по Транссибирской магистрали к Тихому океану, а оттуда через Соединенные Штаты на Западный фронт.

Известие о высадке японцев, естественно, было воспринято большевистскими лидерами в Москве с величайшей тревогой и подозрением. Сначала его восприняли как начало интервенции. Ленин немедленно отправил во Владивостокский Совет директиву, в которой излагалось следующее толкование случившегося: «Мы считаем положение весьма серьезным и самым категорическим образом предупреждаем товарищей. Не делайте себе иллюзий: японцы наверное будут наступать. Это неизбежно. Им помогут, вероятно, все без изъятия союзники. Поэтому надо начинать готовиться без малейшего промедления, и готовиться серьезно, готовиться изо всех сил. Больше всего внимания надо уделить правильному отходу, отступлению, увозу запасов и железнодорожных материалов. Не задавайтесь неосуществимыми целями»[52]52
  В.И. Ленин. Написано 7 апреля 1918 г. Впервые напечатано (факсимиле) в 1930 г. в книге «Гражданская война 1918–1921» в 1930 г. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Чуть раньше, 5 апреля, с публичным заявлением выступил советский нарком иностранных дел Георгий Чичерин. Он полностью отрицал осведомленность об обстоятельствах предполагаемого убийства японских граждан, называя инцидент очевидным предлогом, обвиняя японское правительство во всевозможных злых намерениях в отношении Сибири[53]53
  Среди прочего японцев обвинили (не без оснований, как можно предположить по другим свидетельствам) в подстрекательстве и распространении слухов о вооружении военнопленных. В опровержение этих слухов Чичерин сослался на путешествие Вебстера и Хикса, хотя эти офицеры все еще находились в разгаре своей поездки и их окончательный отчет будет представлен только через несколько недель. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

«Японские империалисты хотят, – утверждал Чичерин, – задушить советскую революцию, отрезать Россию от Тихого океана, захватить богатые территории Сибири и поработить сибирских рабочих и крестьян… Каковы планы других правительств Антанты: Америки, Англии, Франции и Италии? До настоящего времени их политика в отношении грабительских намерений Японии, по-видимому, оставалась неопределенной. Американское правительство, похоже, было против японского вторжения. Но теперь ситуация больше не может оставаться неопределенной. Англия намерена действовать рука об руку с Японией, стремясь погубить Россию».

Вопрос о намерениях союзников не просто носил риторический характер. Тем же вечером Чичерин вызвал представителей союзников, чтобы вручить им ноту протеста и потребовать объяснений. На следующий день он отправил им письменный меморандум, в котором обращал внимание на неблагоприятные последствия в отношениях между Советской Республикой и союзными державами, которые окажет высадка войск. «Наркомат считает необходимым напомнить вам о крайне напряженной ситуации, создаваемой этими действиями, явно враждебными республике и ее режиму, и указать… что единственным способом положить конец такому положению дел является немедленный вывод высадившихся войск. Точное объяснение отношения ваших правительств к событиям во Владивостоке абсолютно необходимо, и как можно скорее».

Среди прочих бумаг Чичерина сохранилось и специальное письменное сообщение, адресованное лично Робинсу, в котором нарком говорил о создавшейся чрезвычайно напряженной ситуации, упоминая при этом «…крайне неблагоприятное влияние насильственного вторжения иностранных вооруженных сил в Россию, которое может сказаться на отношениях между Советской Республикой и страной, которую вы представляете… [Хочу] еще раз подчеркнуть, что единственным выходом из сложившейся ситуации является немедленная эвакуация высадившихся войск и необходимость немедленного полного и определенного заявления об отношении вашего правительства к происшествию, имевшему место во Владивостоке».

В своей телеграмме Фрэнсису от 6 апреля Робинс описал свой письменный ответ Чичерину и высказал собственную реакцию на этот инцидент. Высказав наркому благодарность за усилия по предотвращению враждебной интервенции, он настоятельно призвал Чичерина и других политических лидеров рассматривать события во Владивостоке как местный конфликт, который может быть урегулирован путем дружественной дипломатии. По словам Робинса, было очевидно, что советское правительство опасалось враждебного вмешательства, и, если бы таковое имело место, оно сразу бы объявило войну Японии. В этом случае негодование России по отношению к Германии трансформировалось бы в гораздо более ожесточенное негодование по отношению к союзникам. «Сейчас мы находимся, – написал Робинс, – в самом опасном кризисе, и, если произойдет колоссальная ошибка в оценке враждебного японского вмешательства, все преимущества отношений с Америкой будут утрачены».

Советские лидеры, как заявлял Робинс, верили, что Америка в силах предотвратить враждебное вмешательство и, если бы японцы действительно начали наступление, это означало бы, что Соединенные Штаты дали на него согласие. Как следствие, Робинс попросил у посла дальнейших инструкций, поскольку он полагал, что крайне важно дать советскому правительству какой-то ответ[54]54
  Утром 7 апреля Троцкий принял Риггса и повторил ему свои ожидания «уверенного заявления союзников, проясняющего цели японцев во Владивостоке». При этом он снова выдвинул предположение, что японцы находятся в тайном соглашении с немцами. (Примеч. авт.)


[Закрыть].

Телеграмма Робинса поставила Фрэнсиса в трудное положение. Как обычно, посол не получил ни слова от своего правительства относительно позиции, которую следует занять. И все же ему крайне хотелось успокоить опасения советского правительства (неудивительно, что в сложившихся обстоятельствах Фрэнсис просто растерялся), поэтому 7 апреля посол отправил Чичерину (через Робинса) следующий ответ, который либо он, либо кто-то другой в Вологде сразу же обнародовал в прессе: «Советское правительство придает чрезмерное значение высадке японских войск… Между союзниками существует полное взаимопонимание относительно вмешательства в Россию, включая японское вторжение. Это понимание заключается в том, что ни у кого из них нет намерения или желания присоединять какую-либо российскую территорию или осуществлять интервенцию для завоевания. Наоборот, союзники желают видеть целостность России сохраненной и готовы ради этой цели оказать помощь российскому народу».

В дополнение к этому Фрэнсис выступил (9 или 10 апреля) с официальным заявлением для прессы несколько иного содержания: «Советское правительство и пресса приписывает неоправданно существенную роль высадке морских пехотинцев, не имеющей никакой политической значимости. Она является лишь полицейской мерой предосторожности, предпринятой японским адмиралом под его личную ответственность с целью защиты жизни и имущества японских граждан во Владивостоке. У меня сложилось впечатление, что британский десант был произведен по просьбе британского консула для охраны самого консульства и находящихся в нем британских подданных. Думаю, представитель Британии во Владивостоке предполагал, что их безопасность окажется под угрозой из-за беспорядков, которые могут возникнуть именно в результате японской высадки. Американский консул не просил защиты и, следовательно, ни о каком американском десанте не может быть и речи. Французский консул также не обращался с подобной просьбой. Все эти факты бесспорно демонстрируют, что произошедшее во Владивостоке является результатом несогласованных действий союзников».

Оба этих заявления навлекли на Фрэнсиса неприятности, причем по совершенно противоположным причинам. Официальный Вашингтон был поражен и ужаснут утверждением из первого, касающегося «полного взаимопонимания» среди союзников по поводу интервенции. Благодаря цензурным мерам военного времени американскую прессу убедили скрыть этот посольский пассаж. Фрэнсис отделался деликатным выговором. С другой стороны, оскорбились японцы, уязвленные высказыванием посла во втором заявлении о несогласованности действий, а особенно выводом, что британская высадка стала вынужденной мерой в результате действий Като, а не параллельной реакцией на местную ситуацию. 4 мая новый посол Японии в Вашингтоне виконт Кикудзиро Исии направил ноту протеста по поводу высказываний Фрэнсиса. Он подчеркнул солидарность представителей союзников на месте, процитировал адмирала Найта, высоко оценившего действия Японии, и выразил уверенность, что если бы американские граждане подверглись подобной опасности, то и он, не колеблясь, прибегнул бы к аналогичным действиям. Эта нота протеста (Лансинг дал на нее вежливый и примирительный ответ) высветила всю деликатность, окружающую этот эпизод, и чувствительность японцев к его интерпретации во внешней международной политике.

Точные обстоятельства, связанные с первой высадкой японцев в Сибирь, во многих отношениях до сих пор остаются неясными.

Еще 16 марта японское правительство в своем меморандуме предупредило, что, если «враждебная деятельность» в Сибири разовьется до определенной степени, когда японские интересы окажутся под угрозой, их страна без колебаний «прибегнет к быстрым и эффективным мерам самозащиты». Первый десант 5 апреля, по-видимому, является очень хорошим примером.

Тем не менее нет подтверждения, что Токио специально отдал такой приказ или, по крайней мере, его санкционировал. Все произошедшее с большей степенью вероятности наталкивает на вывод, что дальнейшие события стали следствием решения, принятого на месте адмиралом Като на основе его постоянных инструкций.

Инцидент с убийством трех японцев, скорее, действительно имел место, однако представленные Найтом доказательства существования общего состояния крайней напряженности непосредственно перед высадкой кажутся на редкость неубедительными и имеют явные признаки искусственного раздувания. В частности, совершенно очевидно, что действия японцев застали местных коммунистов врасплох. Если бы ситуация действительно была такой, как сообщали Найту его информаторы, вряд ли бы высадка на берег прошла так гладко. Возможно, адмирал был намеренно дезинформирован какой-то из сторон?

И какое отношение имели к действиям Като сведения, переданные ему Найтом менее двух дней назад, о том, что правительство Соединенных Штатов не готово разрешить высадку американских пехотинцев? Такие данные, конечно же, придали Като уверенности, что его десант в конкретное время не будет сопровождаться параллельными действиями американцев. Разве в глазах японского адмирала это не было предпосылкой, благоприятствующей проявлению собственной инициативы? В конце концов, британцы просили Соединенные Штаты предпринять параллельные шаги, а японцы этого не делали.

На эти и другие вопросы еще предстоит искать ответ.

Однако среди них есть и такой, на который можно ответить наиболее определенно. Сталинско-советские историки неоднократно изображали Соединенные Штаты как одного из зачинщиков высадки. Например, А.И. Мельчин в своей книге, озаглавленной «Американская интервенция на советском Дальнем Востоке в 1918–1920 годах», утверждал: «Заблаговременно договорившись с японскими соучастниками о будущем дележе русских земель, американские империалисты предложили план действий, по которому Япония должна была высадить десант во Владивостоке… Японское правительство под прикрытием пушек того же крейсера „Бруклин“ на следующий день, 5 апреля, высадило во Владивостоке десант».

Можно без колебаний заявить, что в этом утверждении нет ни капли правды. Правительство Соединенных Штатов не было ни в малейшей степени предупреждено об этом конкретном японском шаге, и оно никогда – ни до и ни после – не высказывало никакого одобрения этой акции. Единственным удивительным элементом в американской реакции стала незначительная степень интереса, проявленного вашингтонскими государственными деятелями к подоплеке, мотивам и последствиям японской высадки. Складывается впечатление, что забота о правильности собственной позиции Америки в мышлении президента и его госсекретаря была гораздо более заметной, нежели любая озабоченность тем, что на самом деле происходило в Сибири.

Глава 5
Призрак сотрудничества Советов и союзников

 
Но сами мы – отныне вам не щит,
Отныне в бой не вступим сами,
Мы поглядим, как смертный бой кипит,
Своими узкими глазами.
 

Александр Блок. «Скифы»

Ситуация, сложившаяся сразу после ратификации Брест-Литовского договора, значительно усилила разобщающий эффект между представителями альянса и советской властью, политический характер и поведение которой начали быстро меняться. Противостояние небольшой группы союзников и официальных правительственных чиновников, переехавших в Москву, принимало все более резкие и драматические формы.

Причины такого разделения нетрудно понять. Советские лидеры испытали сильное потрясение, связанное с возобновлением немецкого наступления в конце февраля и первыми громкими слухами о японской интервенции, сразу последовавшими за этим событием. Большевики все еще очень слабо верили в эффективность Брест-Литовского договора как инструмента защиты от дальнейших посягательств Германии и поэтому боялись, что вскоре столкнутся с каким-нибудь новым кризисом, при котором уже будут лишены выбора. В этом случае им пришлось бы пытаться защищать себя самостоятельно в последней отчаянной борьбе за сохранение коммунистической власти против неумолимых немцев, с представителями которых они обращались с такой нарочитой и легкомысленной дерзостью в Брест-Литовске. Немалую роль здесь играл и тот фактор, что они предприняли энергичные и серьезные усилия, возглавляемые самим Троцким, ныне военным наркомом, по созданию новых коммунистических вооруженных сил взамен старой армии, которую они сами деморализовали и уничтожили. Суровая школа необходимости уже научила большевиков, что такие силы, по крайней мере имеющие военный смысл, не могут основываться на дисциплинарной распущенности – на солдатских комитетах, голосованиях, резолюциях и беспомощности командиров. Теперь большевики вполне серьезно отнеслись к созданию настоящей реальной армии в кратчайшие сроки и ради достижения этой цели были готовы пойти на серьезные компромиссы и уступки. Искусственно оградив себя от источников знаний и умений, необходимых для создания новых вооруженных сил внутри собственной страны, они с самого начала понимали, что вряд ли способные бывшие офицеры изъявят желание служить в большевистской армии, даже если отбросить вопрос их надежности с точки зрения классового происхождения и идеологии. Таким образом, советские руководители, как ни велико было их отвращение к принятию любой помощи от союзных «империалистов», не совсем отказывались от мысли на частичное использование офицеров стран альянса в целях обучения и руководства при создании новых сил. Само собой, это не предполагало политических уступок и возможности оказывать какое-либо идеологическое влияние на новые военные формирования.

В дополнение к сказанному, советское руководство крайне опасалось, что ко всем их неприятностям с Запада может добавиться японская интервенция, и стремилось любой ценой предотвратить такую возможность. Большевики прекрасно понимали, что на этот вопрос имеют определенное воздействие западные правительства, а особенно Соединенные Штаты. Для них не было секретом отчаянное рвение, с каким определенные элементы западного чиновничества, олицетворяемые Робинсом, Локкартом и Садулем, лелеяли мечту о военном сотрудничестве между союзниками и новой советской властью, как о возможном средстве восстановления русского сопротивления Германии на Восточном фронте. Таким образом, поощряя эти надежды, большевики, возможно, смогли бы побудить союзников оказать сдерживающее влияние на японцев.

По изложенным причинам в конце марта – начале апреля большевистские лидеры вдруг стали чрезвычайно сговорчивы, корректны и предупредительны по отношению к официальным представителям союзников в Москве, а особенно к тем, кто благосклонно относился идее развития военного сотрудничества. К этой части американских чиновников Троцкий и Чичерин начали проявлять больше доброжелательности, откровенности, в какой-то мере услужливости и даже стали делиться некоторой информацией, однако Ленин продолжал хранить прежнюю сдержанность.

Подобная прямота обладала двоякими последствиями. Официальные лица союзников, пользующиеся таким расположением, естественно, были впечатлены и обрадованы проявлением доброго расположения к их персонам. Некоторые из них стали первыми из длинной череды представителей Запада в России, оказавшимися объектами необычной благосклонности или вежливости со стороны советских властей. Похоже, они находились в заблуждении, полагая, что это было результатом какого-то особого обаяния или внушительности их собственных личностей, и, таким образом, приходили к выводу, что природа наделила их ключом к загадке «Как ладить с русскими». Но помимо этого, официальные лица союзников благодаря своим контактам с советским Олимпом оказались посвященными в информацию, которая позволила им лучше оценить бесчисленные слухи об условиях в России в целом и о поведении советских властей в частности. В результате у таких людей, как Робинс или Локкарт, выработалось некоторое презрение к суждениям тех, у кого не было прямого доступа к советским лидерам и которые черпали информацию (а чаще дезинформацию) от разочарованных и озлобленных элементов, чьи интересы были ущемлены революцией.

Такие перемещенные вниз группы и целые классы, представляющие собой потенциальную оппозицию советской власти, быстро становились все более энергичными и красноречивыми. Сначала ошеломленная стремительностью захвата власти большевиками и внезапным разочарованием из-за роспуска Учредительного собрания скрытая оппозиция начала выкристаллизовываться и осознавать свою реальную силу. Весной 1918 года первоначальный центр этой кристаллизации, естественно и безусловно, мог находиться только в Москве.

Не обремененная громоздкой центральной бюрократией и аристократическим придворным обществом, задававшим тон в Петрограде, Москва в последние десятилетия царствования находилась во власти деловых кругов и либерально-академического мира Московского университета. Даже московский консерватизм казался более современным, более прогрессивным, более близким к современному промышленному росту страны, чем петроградский. Именно по этой причине Москва являлась духовным центром Конституционно-демократической (кадетской) партии – единственной сильной несоциалистической либеральной революционной фракции.

Хотя деятельность этой партии была подавлена в Петрограде большевиками еще до созыва Учредительного собрания и два ее виднейших лидера стали жертвами особенно жестокого убийства от рук кронштадтских матросов в январе, к весне 1918 года ее силы в Москве еще не были полностью уничтожены. По крайней мере, к моменту переезда правительства в новой столице оставался значительный подтекст кадетского влияния и активности.

В дополнение к этому, лидеры партии эсеров, множество из которых являлись депутатами подавленного Учредительного собрания (напомним, что эсеры имели в нем большинство), бежали в Москву, где вести подпольное существование было проще и удобнее.

Наконец, здесь же находился центр деятельности многих сотен бывших офицеров старой армии, испытавших величайшее унижение, будучи изгнанными из своих частей и вынужденными переодеваться (либо в гражданскую одежду, либо срывая с себя погоны и маскируясь под простых солдат), дабы избежать ареста или линчевания своими же бывшими подчиненными. Разочарованные и кипящие от негодования, они слонялись по Москве в своем полуподпольном статусе, постепенно смешиваясь с самыми разными политическими оппозиционерами и участвуя в самых разнообразных схемах по очернению или свержению советской власти.

В марте – апреле 1918 года, когда сообщество официальных союзников в Москве укрепилось благодаря прибытию коллег, сопровождавших советское правительство из Петрограда, члены оппозиционных групп начали вступать с ними в контакт в самых различных формах. Пока что полицейские репрессии в Москве носили относительно снисходительно-либеральный характер. По сравнению с коммунистической столицей более позднего времени в начале 1918 года Москва считалась открытым городом, кипевшим контрреволюционными настроениями и активностью. Вполне естественно, что любая антисоветская информация или сплетни, слетающиеся сюда со всех сторон, мгновенно передавались представителям союзников антикоммунистическими группировками. Как правило, эти слухи приукрашивались самыми фантастическими преувеличениями, а затем сосредотачивались вокруг тезиса о том, что большевистские лидеры, подчиненные Германии, намеренно подстрекали немцев к военным действиям. Воздействуя на умы, и без того ставшие чрезмерно подозрительными из-за озабоченности военными тревогами, слухи подобного рода находили полное доверие в кругах союзников и вызывали сильную подозрительность к советским лидерам во многих общественных кругах. Создаваемое при этом мнение оказывалось диаметрально противоположным представлениям, которые исповедовали Робинс, Садуль и другая часть союзных официальных лиц, имеющих тесные контакты с большевистскими лидерами.

Поляризация мнений среди представителей союзников в Москве дополнялась дальнейшим частичным разделением между теми, кто располагался в советской столице, и теми, кто служил в периферийных регионах бывшей Российской империи. В то время как в Москве существовала по крайней мере одна часть союзнического сообщества, которая была благосклонна к большевикам и пыталась смотреть на вещи с их точки зрения, представители союзников в провинциальных городах, включая Вологду, почти повсеместно относились к новой советской власти враждебно и с подозрением. Им зачастую приходилось становиться свидетелями множества случаев несправедливости и жестокости, совершаемых местными советскими властями и их приспешниками в первые дни революции. Находясь в своих провинциальных центрах, относительно умные и ответственные большевистские лидеры не могли дать каких-либо объяснений или обещаний близкого улучшения ситуации далеким от них Робинсу, Локкарту или Садулю, находящимся в столице. Конечно, в провинциях революция не уничтожала имущие классы физически, а лишь наносила материальный ущерб, да и контроль внутреннего порядка иногда там находился на более слабом уровне, чем в столице. Во множестве случаев бывшие уважаемые жители городов порой шокировали иностранных представителей своими историями, свидетельствующими об ужасающем терроре. Само собой, в этих рассказах полностью отсутствовала какая-либо критическая сдержанность, что всегда характеризовало эмоционально страстных русских.

В отчетах о начинаниях и делах союзных сообществ в России после заключения Брест-Литовского договора на каждом шагу можно найти свидетельства растущего разделения и поляризации мнений, временами переходящие в форму массовой шизофрении, вызывающей антагонизмы трагических масштабов. Тем не менее в первые шесть недель после ратификации договора в лагере альянса по-прежнему преобладали взгляды пробольшевистски настроенных союзников в Москве.