Текст книги "Буря мечей. Пир стервятников"

Джон

– Ну как, достаточно велики они для тебя? – Снег летел в широкое лицо Тормунда, тая на волосах и бороде.

Великаны, покачиваясь на своих мамонтах, попарно ехали мимо. Конек Джона беспокойно топтался, глядя на такое диво, и неизвестно, что пугало его больше – мамонты или наездники. Даже Призрак отступил на шаг, безмолвно обнажив зубы. Мамонты намного превосходили величиной даже его, большого лютоволка, и их было много, очень много.

Джон успокоил коня и принялся считать великанов, выезжающих из снега и бледного, клубящегося над Молочной тумана. Он перевалил за пятьдесят, когда Тормунд что-то сказал и сбил его со счета. Всего их, должно быть, несколько сотен – все едут и едут, конца им нет.

В сказках старой Нэн великаны были просто громадными людьми, которые жили в огромных замках, сражались огромными мечами, и в каждом их сапоге мог спрятаться маленький мальчик. Эти походили скорее на медведей, чем на людей и были такими же волосатыми, как мамонты, на которых ехали. Пока они сидели верхом, трудно было судить об их истинном росте. В них, должно быть, футов десять, а то и двенадцать, но уж точно не больше четырнадцати. Их грудная клетка еще могла сойти за человеческую, но руки были слишком длинны, а нижняя часть торса казалась раза в полтора шире верхней. Ноги, короче рук, были очень толсты, и никаких сапог они не носили – зачем им обувь при таких больших, плоских, черных и ороговевших ступнях. Тяжелые головы, лишенные шеи, торчали прямо из плеч, приплюснутые лица имели зверский вид. Крысиные глазки-бусинки почти терялись в складках ороговевшей кожи, зато ноздри постоянно шевелились – нюх у великанов, видимо, был не слабее зрения.

Да ведь это на них не звериные шкуры, понял Джон. Это их собственная шерсть. Ниже пояса она гуще, вверху пореже. Смрад от них идет такой, что с ног валит, но, может, это мамонты так пахнут. И Джорамун затрубил в Рог Зимы и поднял из земли великанов. Джон искал мечи десятифутовой длины, но видел только дубины. Одни были просто сухими деревьями с еще сохранившимися обломками ветвей, к другим были привязаны здоровенные камни. В сказке не говорилось, может ли Рог снова погрузить их в сон.

Один великан по виду казался старше остальных. Шерсть у него поседела, и такая же седина покрывала шкуру мамонта, на котором он ехал, – тот был крупнее всех других животных. Тормунд прокричал ему что-то резкое и звучное на непонятном Джону языке. Великан открыл рот, полный огромных прямоугольных зубов, и произвел нечто среднее между отрыжкой и рокотом грома. Джон не сразу понял, что он смеется. Мамонт повернул к людям свою массивную голову и прошествовал мимо, пронеся громадный бивень над самой головой Джона и оставив громадные следы в свежем снегу и мягком речном иле. Великан что-то крикнул Тормунду на том же языке.

– Это кто, их король? – спросил Джон.

– У великанов нет королей, как нет их у мамонтов, белых медведей и китов, плавающих в сером море. Это Мег Мар Тун Доб Вег, Мег Могучий, можешь стать перед ним на колени – он возражать не будет. Коленки-то у тебя небось так и чешутся, до того им не терпится согнуться перед каким-нибудь королем. Смотри только, чтобы он на тебя не наступил. Великаны видят плохо, и он может не разглядеть мелкую ворону у себя под ногами.

– А что ты ему сказал? Это древний язык, да?

– Да. Я спросил, не на своем ли родителе он верхом едет – уж больно они похожи, только от папаши пахнет получше.

– И что он тебе ответил?

Тормунд Громовой Кулак расплылся в щербатой улыбке.

– Спросил, не моя ли это дочурка рядом со мной, с таким гладким и розовым личиком. – Тормунд отряхнул снег с плеч и повернул коня. – Он, наверно, еще ни разу не видал безбородых мужчин. Поехали назад. Манс злится, когда меня нет на месте.

Джон последовал за ним к голове колонны. Новый плащ тяжело давил ему на плечи. Плащ был сшит из немытых овечьих шкур овчиной внутрь – одичалые говорили, что он не пропускает снега, а по ночам хорошо держит тепло. Но Джон и черный свой плащ при себе оставил – тот, свернутый, лежал у него под седлом.

– Это правда, что ты однажды убил великана? – спросил он Тормунда. Призрак молча бежал рядом, оставляя на снегу отпечатки лап.

– Ты сомневаешься, что мне это под силу? Тогда стояла зима, а я был еще мальчишкой, глупым, как все юнцы. Я заехал слишком далеко, лошадь моя пала, а тут еще и вьюга началась. Настоящая, а не легкий снежок вроде этого. Я знал, что она меня прикончит, поэтому нашел спящую великаншу, вспорол ей брюхо и залез туда, внутрь. Там я, конечно, согрелся, зато чуть не задохся от вони. А хуже всего, что весной она проснулась, решила, что я ее новорожденный младенец, и кормила меня грудью целых три месяца, пока я не сбежал. Хар-р! Впрочем, я и до сих пор еще скучаю по вкусу великаньего молока.

– Если она кормила тебя, то выходит, что ты ее не убил.

– Смотри только никому не рассказывай. Тормунд Великанья Смерть звучит куда лучше, чем Тормунд Великанье Дитятко, и это святая правда.

– А как ты приобрел другие свои имена? – спросил Джон. – Манс называл тебя Трубящим в Рог, Медовым Королем Красных Палат, Медвежьим Мужем, Отцом Тысяч… – Особенно занимал Джона рог, в который будто бы трубил Тормунд, но он не смел спросить об этом прямо. И Джорамун затрубил в Рог Зимы, и поднял из земли великанов. Не из недр ли земных вышли они все вместе со своими мамонтами? Быть может, Манс нашел Рог Джорамуна и отдал его Тормунду?

– У вас все вороны такие любопытные? Ладно, сейчас расскажу. Была другая зима, еще холоднее той, что я провел в брюхе у великанши. Снег валил день и ночь, и хлопья были величиной с твою голову, не то что эти вот белые мушки. Деревню нашу совсем засыпало. Я сидел в своих Красных Палатах один-одинешенек, не считая бочонка с медом, и делать мне было нечего, кроме как пить его. И чем больше я пил, тем больше думал об одной бабенке, что жила по соседству, – здоровенной такой и с самыми большими на свете грудями. Нрав у нее был буйный, зато и жаром она дышала, как печка, а чего мужику еще надо в разгаре зимы?

Пил я, пил и все думал о ней, и до того додумался, что терпеть невмоготу стало. Закутался я с головы до пят, рожу шарфом замотал и подался к ней.

Снег водил меня по кругу, ветер пробирал до костей, но в конце концов я дошел-таки до нее.

Баба, как я уже говорил, была нравная и полезла в драку, когда я ее облапил. Сгреб я ее в охапку, приволок к себе домой, стащил с нее шубу, и она оказалась еще горячее, чем мне запомнилось. Позабавились мы с ней на славу, и я уснул. Просыпаюсь утром – гляжу, снег перестал и солнце светит, да только мне не до него, потому как на мне места живого нет и половины члена как не бывало, а на полу валяется медвежья шкура. А потом пошли слухи, что в лесу видели лысую медведицу с парой диковинных медвежат. Хар-р! – Тормунд хватил себя по ляжке. – Вот бы найти ее снова – уж больно хороша. Ни одна баба еще не задавала мне такого жару и не рожала таких сильных сыновей.

– А что бы ты стал с ней делать, если б нашел? – улыбнулся Джон. – Ты ж говоришь, она тебе член откусила.

– Только половину – а он у меня и ополовиненный в два раза длиннее, чем у всех остальных. Ну а ты? Правда это, что вам отрезают причиндалы, когда берут вас на Стену?

– Нет, конечно, – оскорбился Джон.

– А я думаю, что да – с чего бы тебе иначе отказывать Игритт? Она бы с тобой драться не стала, так мне сдается. Девушка хочет тебя, это ясно.

Слишком ясно – похоже, об этом уже половина колонны знает. Джон отвернулся, чтобы Тормунд не заметил, как он покраснел. «Я брат Ночного Дозора, – напомнил он себе, – и не должен вести себя, как стыдливая девица».

Он проводил в обществе Игритт почти все свои дни, да и ночи тоже. От Манса не укрылось недоверие, испытываемое Гремучей Рубашкой к «перелетной вороне», и король, дав Джону новый овчинный плащ, предложил ему перейти в отряд Тормунда. Джон охотно согласился, а на другой же день Игритт и Рик Длинное Копье тоже ушли от Гремучей Рубашки к Тормунду. «Вольные люди сами выбирают себе атаманов, – заявила девушка, – а нам этот мешок с костями до смерти надоел».

Каждую ночь, когда разбивали лагерь, Игритт расстилала свои спальные шкуры рядом с Джоном независимо от того, близко или далеко от костра он устраивался. Однажды, проснувшись, он увидел, что она прильнула к нему, положив руку ему на грудь. Он долго лежал и слушал, как она дышит, стараясь не поддаваться охватившему его возбуждению. В Дозоре разведчики часто спали вместе для тепла, но он подозревал, что Игритт не одного тепла хочется. После этого случая он стал класть с собой Призрака. Старая Нэн, бывало, рассказывала о рыцарях и дамах, которые спали в одной постели, положив между собой меч, но он, должно быть, первый использовал вместо меча лютоволка.

Но Игритт и тут от него не отстала. Позавчерашним днем Джон допустил оплошность, мечтательно упомянув о горячей ванне. «Холодная лучше, – тут же сказала Игритт, – если тебя потом есть кому согреть. Река еще не до конца замерзла – пошли?»

– Заморозить меня хочешь? – засмеялся Джон.

– Холодной водички боишься, ворона? Ничего тебе не будет – я сама с тобой нырну для храбрости.

– А потом мы весь день будем ехать во всем мокром, чтобы одежда к телу примерзла?

– Ничего ты не понимаешь, Джон Сноу. Кто ж в одежде купается?

– Я купаться вообще не собираюсь, – твердо заявил он и сделал вид, что слышит, как Тормунд его зовет.

Одичалые, по-видимому, считали Игритт писаной красавицей из-за ее рыжих волос, редких среди вольного народа – о рыжих здесь говорили, что их поцеловал огонь, и верили, что им сопутствует счастье. Может, оно и так, только у Игритт на голове такой колтун – похоже, в последний раз она причесывалась еще в прошлую зиму.

При дворе какого-нибудь лорда на нее никто и смотреть бы не стал. Лицо у нее по-крестьянски круглое, нос вздернутый, зубы кривоваты, глаза слишком широко поставлены. Джон все это заметил с первого раза, когда приставил кинжал ей к горлу, но потом стал замечать и другое. Когда она улыбается, кривизна ее зубов как-то сглаживается, а глаза у нее красивого серо-голубого цвета и очень выразительны. Иногда она поет, и ее низкий, с хрипотцой, голос волнует его. А иногда она просто сидит у костра, обняв колени, и с улыбкой смотрит на него, а огонь порождает эхо в ее рыжих волосах, и это волнует его еще больше.

Но он брат Ночного Дозора и поклялся не брать себе жены, не владеть землей и не быть отцом. Он произнес эти слова перед чардревом, перед ликами богов своего отца. Он не может взять их назад… как не может объяснить причину своего отказа Тормунду, Медвежьему Отцу.

– Она тебе не нравится, что ли? – спросил Тормунд. Они миновали еще двадцать мамонтов, несших на себе вместо великанов высокие деревянные башенки.

– Не в этом дело… – (Что бы ему такое сказать?) – Просто я еще молод для женитьбы.

– Кто тебе говорит о женитьбе? – засмеялся Тормунд. – Разве у вас на юге женятся на всех девушках, с которыми спят?

Джон почувствовал, что снова краснеет.

– Она заступилась за меня, когда Гремучая Рубашка хотел меня убить. Я не стану ее бесчестить.

– Ты теперь вольный человек, а Игритт вольная женщина. Какое бесчестье в том, что вы будете спать вместе?

– У нее может родиться ребенок.

– Надеюсь, что так. Крепкий парнишка или озорница-девчушка, отмеченные поцелуем огня, – что в этом плохого?

Джон не сразу нашелся с ответом.

– Этот мальчик… этот ребенок был бы бастардом.

– А разве бастарды рождаются слабее других детей? Что они, не жильцы на этом свете?

– Нет, но…

– Ты сам родился бастардом. А если Игритт не захочет ребенка, она пойдет к какой-нибудь лесной ведьме и выпьет чашу лунного чая – это уж будет ее дело, не твое.

– Не стану я плодить бастардов.

Тормунд покачал косматой головой.

– Экие же вы дурни, поклонщики. Зачем же ты украл эту девушку, если не хочешь ее?

– Украл? Я?

– Ты, ты. Ты убил двух мужиков, которые с ней были, и утащил ее – как же это еще назвать?

– Я взял ее в плен, только и всего.

– Ты заставил ее сдаться тебе.

– Да, но… Тормунд, клянусь тебе, я к ней не прикасался.

– Ты уверен, что тебе ничего не отрезали? – Тормунд повел плечами, как бы не в силах понять подобного сумасбродства. – Ну что ж, теперь ты вольный человек, но если девушка тебе не нужна, то найди себе медведицу. Если мужчина не пользуется своим естеством, оно усыхает – захочешь однажды посикать, а его и нету.

Джон опять-таки не нашел, что ответить. Неудивительно, что в Семи Королевствах вольный народ почти не считают людьми. Они не знают, что такое закон, честь и даже простое приличие. Они постоянно воруют друг у друга, совокупляются, как животные, предпочитая грех честному браку, и населяют мир незаконнорожденными детьми. Но Джон успел уже привязаться к Тормунду, этому мешку вранья и бахвальства, и к Длинному Копью тоже. А Игритт… нет, об Игритт лучше не думать.

Среди одичалых, кроме Тормунда и Длинного Копья, встречаются и другие – вроде Гремучей Рубашки и Плакальщика, которым перерезать человеку глотку все равно что плюнуть. У них есть Харма Собачья Голова – приземистая бочка со щеками, как глыбы белого мяса, ненавидящая собак и убивающая по одной каждые две недели, чтобы нацепить на свое копье свежую голову. Есть безухий магнар Стир, которого собственное племя, тенны, считает скорее богом, чем лордом. Есть маленький, как мышка, Варамир Шестишкурый, ездящий верхом на свирепом белом медведе, в котором будет тринадцать футов росту, если он встанет на задние лапы; и эту пару повсюду сопровождают трое волков и сумеречный кот. Джон встречался с ним только раз и весь покрылся мурашками – и Призрак тоже ощетинился при виде медведя и длинного черного с белым кота.

Есть тут и такие, которые будут почище Варамира: жители крайних северных границ Зачарованного леса; выходцы из укромных долин Клыков Мороза; племена со Стылого Берега, которые ездят в санках из моржовой кости, запрягая в них стаи свирепых собак; страшные людоедские кланы, живущие на речном льду, и пещерные люди, раскрашивающие лица в голубой, пурпурный и зеленый цвет. Джон собственными глазами видел, как Рогоногие шагают в колонне босиком, на подошвах, крепких, как вареная кожа. Снарки и грампкины ему пока не попадались, но Тормунд, судя по всему, ест их на ужин.

Половина войска одичалых за всю свою жизнь ни разу даже издали не видела Стену и не слыхала ни слова на общем языке. Но Мансу это не мешает. Он говорит на древнем наречии, а иногда даже поет на нем, перебирая струны лютни и наполняя ночь странной дикой музыкой.

Манс много лет собирал свое огромное разношерстное войско. Он толковал с матерями кланов и магнарами. Завоевывал одну деревню сладкими словами, другую песней, третью мечом. Мирил Харму с Костяным Лордом, Рогоногих с Полуночниками, моржовых людей со Стылого Берега с людоедскими кланами великих ледяных рек. Сир, словно кузнец, машущий молотом, превращал сто кинжалов в одно большое копье, нацеленное в сердце Семи Королевств. У него нет ни короны, ни скипетра, ни одежд из шелка и бархата, но ясно, что Манс – король не только по имени.

Джон примкнул к одичалым по приказу Куорена Полурукого. «Дели с ними дорогу, еду, сражайся с ними рядом, – сказал ему разведчик в ночь перед своей смертью. – И примечай». Джон примечал, но пока что это не принесло ему особой пользы. Полурукий предполагал, что одичалые искали на голых высотах Клыков Мороза некое оружие или волшебство, которое позволило бы им проломить Стену… но если они и нашли нечто подобное, открыто этим Джону никто не хвастался, а Манс не делился с ним своими планами. С той первой ночи Джон и видел-то его только издали.

И убью его, если придется, говорил себе Джон, и эта мысль не доставляла ему радости. Убийство не принесет ему чести и будет стоить собственной жизни. Но он не даст одичалым проломить Стену и обрушиться на Винтерфелл и весь Север, на пустоши и курганы, на Белую Гавань и Каменный Берег, а там и на Перешеек. Вот уже восемь тысяч лет мужчины дома Старков живут и умирают ради того, чтобы защищать свой народ от подобных набегов… и пусть он бастард, в его жилах течет та же кровь. Кроме того, в Винтерфелле до сих пор живут Бран и Рикон, мейстер Лювин, сир Родрик, старая Нэн, Фарлен на псарне, Миккен в кузнице, Гейдж на кухне… все, кого он знал в жизни, все, кого любил, и если Джону придется убить одного человека, даже такого, который вызывает у него восхищение и симпатию, чтобы спасти их от Хармы, Гремучей Рубашки и безухого магнара теннов, то Джон это сделает.

И все же он молил отцовских богов избавить его от этого страшного жребия. Войско движется медленно, обремененное скотом, малыми детьми и скарбом, а снег еще больше затрудняет его продвижение. Но большая часть колонны уже вышла из предгорий и струится по западному берегу Молочной вяло, как мед в холодное зимнее утро, следуя вдоль реки в сердце Зачарованного леса.

А там впереди, как известно Джону, торчит над деревьями Кулак Первых Людей, стан трехсот черных братьев Ночного Дозора, вооруженных, конных и знающих, чего ожидать. Старый Медведь посылал в горы и других разведчиков, кроме Полурукого. Наверняка Джармен Баквел или Торен Смолвуд уже вернулись и доложили, что одичалые двинулись в поход.

Мормонт не побежит, думал Джон. Он слишком стар и слишком далеко зашел, чтобы бежать. Он нанесет удар, как бы враг его ни перевешивал. Скоро Джон услышит звуки боевых рогов и увидит несущихся навстречу всадников в черных плащах, с холодной сталью в руках. Триста человек не могут надеяться, что убьют в сто раз больше врагов, но им это и не понадобится. Даже тысячу нет нужды убивать – довольно будет и одного. Только Манс и держит их вместе.

Король за Стеной делает что может, но одичалые страдают безнадежным отсутствием дисциплины, и это делает их уязвимыми. Кое-где в растянувшейся на многие лиги колонне можно найти бойцов не менее сильных, чем в Дозоре, но добрая треть их сосредоточена на противоположных концах: в авангарде Хармы Собачьей Головы и в диком арьергарде с великанами, зубрами и огнеметами. Еще одна треть следует в середине вместе с Мансом, охраняя повозки, сани и собачьи нарты, везущие основную долю провианта – все, что сохранилось от последнего летнего урожая. Остальные, раскиданные по отрядам Гремучей Рубашки, Ярла, Тормунда и Плакальщика, служат дозорными, фуражирами и погонялами – они носятся вдоль колонны, чтобы придать движению хотя бы видимость порядка.

И, что еще важнее, только один одичалый из ста едет верхом. Старый Медведь пройдет сквозь них, как топор сквозь овсянку, и когда это случится, Мансу придется пустить в дело свой средний отряд, чтобы отвести угрозу. Если он падет в бою, который неминуемо за этим последует, Стена спокойно простоит еще лет сто – так рассудил Джон. Если же нет…

Он согнул и разогнул обожженные пальцы на правой руке. Длинный Коготь был приторочен к седлу, и Джон в любой миг мог взяться за его оплетенную кожей рукоять с каменным эфесом в виде волчьей головы.

Когда они несколько часов спустя добрались до своего отряда, снег повалил еще гуще. Призрак по дороге скрылся в лесу, почуяв добычу. Он вернется, когда они остановятся на ночлег, самое позднее к рассвету. Призрак всегда возвращается, как бы далеко ни убежал… и Игритт, видимо, тоже.

– Ну что, поверил теперь, Джон Сноу? – спросила она, увидев его. – Видел великанов верхом на мамонтах?

– Хар-р! – крикнул Тормунд, не дав Джону ответить. – Ворона влюбился! Хочет жениться на одной из них!

– На великанше? – засмеялся Длинное Копье.

– Нет, на мамонтихе! Хар-р!

Игритт поравнялась с Джоном, который перевел коня на шаг. Она на полфута ниже его, хотя уверяет, что на три года старше, но, сколько бы там ей ни было лет, палец ей в рот не клади. Каменный Змей сразу нарек ее копьеносицей, когда они взяли ее в плен на Воющем перевале. Ее излюбленное оружие – короткий лук из рога и чардрева, но тем не менее она в самом деле копьеносица, воительница. Она немного напоминает Джону его сестренку Арью, хотя Арья гораздо младше ее и, пожалуй, худее. Об Игритт не поймешь, худая она или толстая, столько всего на ней намотано.

– Ты знаешь песню «Последний из великанов»? – спросила Игритт. – Тут нужен голос пониже, чем у меня. – И она запела: – «О-о-о! Я последний из великанов, народ мой исчез навсегда».

– «Когда-то мы правили миром, но те миновали года», – загремел, вторя ей, Тормунд.

– «На смену великим и сильным ничтожный пришел человек», – присоединился к ним Рик Длинное Копье.

– «Он занял леса и долины и выловил рыбу из рек», – гудели великанскими голосами Игритт и Тормунд.

Песню подхватили сыновья Тормунда Торегг и Дормунд, дочь Мунда и все остальные. Копья застучали о кожаные щиты, отбивая такт, и хор грянул:

 
В горах моих горны пылают
И молот тяжелый стучит,
А я все брожу, одинокий,
Тоскую и плачу навзрыд.
Затравленный, всеми гонимый,
Я слышу собак за спиной —
Ведь мелкий не станет великим,
Чтоб честно сразиться со мной,
Я последний из великанов,
Услышьте же песню мою:
Умрет она вместе со мною
В украденном вами краю.
 

Игритт допела песню со слезами на щеках.

– О чем ты плачешь? – спросил Джон. – Ведь это только песня. Великанов сотни – я сам видел.

– Сотни, сотни, – огрызнулась она. – Ничего ты не понимаешь, Джон Сноу. Ты… ДЖОН!

Шум крыльев внезапно послышался над самой его головой. Джон обернулся и увидел перед собой голубовато-серые перья. Острые когти вонзились в лицо, и мир наполнился красной болью. Клюв навис над Джоном, не оставляя времени выхватить оружие. Отшатнувшись назад, Джон упустил стремя, конь в панике метнулся вбок, и он почувствовал, что падает. Орел продолжал терзать его когтями, крича и хлопая крыльями. Мир перевернулся вверх ногами в хаосе перьев, лошадиной шерсти и крови, и земля рванулась навстречу.

Опомнившись, он сообразил, что лежит ничком со ртом, полным грязи и крови, а Игритт стоит на коленях с костяным кинжалом в руке, прикрывая его собой. Крылья еще шумели, но орел уже скрылся из виду. Мир стал наполовину черным.

– Глаз, – в испуге сказал Джон, потянувшись рукой к лицу.

– Это только кровь, Джон Сноу. Глаз цел, он только кожу с тебя содрал.

Лицо горело. Джон, протирая от крови левый глаз, видел правым орущего Тормунда. Потом застучали копыта, закричали чьи-то голоса и заклацали старые сухие кости.

– Эй ты, Костяной Мешок, – рявкнул Тормунд, – отзови свою паскудную птицу!

– Паскудная птица – это твоя ворона! – крикнул в ответ Гремучая Рубашка. – Валяется весь изодранный, точно паршивый пес! – Орел уселся на пробитый череп великана, служивший Костяному Лорду шлемом. – Я приехал за ним.

– Ну так бери его, – сказал Тормунд, – только сначала достань меч, потому что я достану свой. На этот раз я сам выварю в котле твои кости, а череп возьму вместо ночного горшка. Хар-р!

– Когда я проткну тебе брюхо и выпущу воздух, ты станешь меньше этой вот девчонки. Отойди, не то я скажу Мансу.

– Так это Манс его требует? – встав, спросила Игритт.

– А я что толкую? Пускай поднимается на свои черные ноги.

– Ступай тогда, раз Манс зовет, – нахмурился Тормунд.

Игритт помогла Джону встать.

– Из него кровь хлещет, как из резаной свиньи. Поглядите, что с ним сделал Орелл.

Способна ли птица так ненавидеть? Джон убил одичалого по имени Орелл, но часть души убитого перешла в орла. Золотые глаза смотрели на Джона с холодной злобой.

– Иду, – сказал Джон. Кровь продолжала течь, заливая глаз, и щека горела огнем. Джон потрогал лицо, и его черная перчатка стала красной. – Только коня поймаю. – Призрак был нужен ему больше, чем конь, но волк еще не вернулся. Может быть, он теперь за много лиг отсюда и гложет убитого им лося. Пожалуй, оно и к лучшему.

Когда Джон подошел, конек шарахнулся от него, испугавшись крови, но Джон успокоил его тихими словами и поймал за узду. Сев в седло, он справился с приступом головокружения. Надо бы перевязать рану, но это потом. Пусть Король за Стеной посмотрит, что со мной сделал его орел. Размяв пальцы правой руки, Джон повесил Длинный Коготь за спину и подъехал к Костяному Лорду. Игритт со свирепым видом ждала, сидя на своем коне.

– Я тоже поеду.

– Убирайся. – Костяной Лорд громыхнул своим панцирем. – Меня послали за вороной, тебе там делать нечего.

– Я вольная женщина и еду, куда хочу.

Ветер швырнул снег в глаза Джону, и он почувствовал, как кровь замерзает на лице.

– Ну что, болтать будем или поедем?

– Едем, – сказал Костяной Лорд.

Они проскакали около двух миль вдоль колонны, сквозь летящий снег, проехали через скопище обозных кибиток и перебрались через Молочную в месте, где она закладывала большую излучину к востоку. Лошади проламывали копытами тонкий лед на мелководье. У восточного берега река была глубже, метель еще сильнее, и даже ветер казался более холодным. Над лесом уже сгущалась ночь.

Но даже в метель белый холм, возвышающийся над деревьями, нельзя было спутать ни с чем. Кулак Первых Людей. Сверху донесся крик орла. Ворон каркнул с гвардейской сосны, увидев всадников. Что со Старым Медведем? Атаковал он или нет? Вместо лязга стали и гула летящих стрел Джон слышал только хруст подмерзшего наста под копытами коней.

Они молча проехали вокруг холма к южному склону, где подъем был легче. Там, у подножия, Джон увидел наполовину заметенный снегом труп лошади. Внутренности вывалились из ее живота, как мерзлые змеи, одной ноги недоставало. Волки, первым делом подумал Джон, но тут же понял, что ошибается. Волки съедают добычу целиком.

На склоне валялись другие мертвые лошади с вывернутыми ногами и выпученными в смертном ужасе глазами. Одичалые, кишащие вокруг, как мухи, снимали седла, уздечки, котомки, броню и разделывали туши каменными топорами.

– Наверх, – скомандовал Гремучая Рубашка. – Манс там.

У кольцевой стены они спешились и прошли через узкий пролом. На колья, которые Старый Медведь поставил у каждого входа, был насажен мохнатый бурый конек. Он пытался убежать, а не войти внутрь, понял Джон. Всадника нигде не было видно.

Внутри дело обстояло еще хуже… Джон никогда еще не видел, чтобы снег был розовым. Ветер свирепствовал, колебля его тяжелый овчинный плащ. Вороны перелетали с одной мертвой лошади на другую. Дикие птицы или вороны Дозора? Где-то теперь бедняга Сэм и что с ним сталось?

Под ногами хрустела замерзшая кровь. Одичалые сняли с лошадей всю сталь и кожу, даже подковы содрали. Несколько человек обшаривали поклажу, ища съестное или оружие. Труп одной из собак Четта лежал в густой луже стынущей крови.

В дальнем конце лагеря еще стояли палатки – там они и нашли Манса. Под рваным, зашитым красным шелком плащом на нем была черная кольчуга и мохнатые меховые штаны, на голове шлем из бронзы и железа с крыльями ворона на висках. Его окружали Ярл, Харма, Стир и Варамир Шестишкурый с волками и сумеречным котом.

Манс встретил Джона мрачным и холодным взглядом.

– Что у тебя с лицом?

– Орелл хотел выклевать ему глаз, – сказала Игритт.

– Я его спрашиваю, а не тебя. Он что, язык проглотил? Может, оно и к лучшему – меньше наврет.

Магнар Стир вытащил длинный нож.

– Авось одним глазом он будет видеть яснее, чем двумя.

– Хочешь сохранить глаз, Джон? – спросил Король за Стеной. – Тогда расскажи, сколько их было. И на этот раз постарайся говорить правду, бастард из Винтерфелла.

У Джона пересохло в горле.

– Милорд, что здесь слу…

– Я не твой лорд, а что здесь случилось, ясно и так. Твои братья мертвы. Вопрос в том, сколько их было.

Снег хлестал в изодранное лицо Джона, мешая думать. «Ты не должен колебаться, что бы от тебя ни потребовали», – сказал ему Куорен. Слова застревали в горле, но Джон заставил себя выговорить:

– Нас было триста человек.

– Нас? – резко повторил Манс.

– Их. – Ты не должен колебаться, сказал Куорен, – отчего же ему так скверно? – Двести человек из Черного Замка и сотня из Сумеречной Башни.

– Эта песня правдивее той, которую ты пел в моем шатре. Сколько лошадей мы нашли? – спросил Манс, обращаясь к Харме.

– Больше сотни, но меньше двухсот, – ответила она. – На восточной стороне под снегом есть еще – не знаю, сколько. – Позади Хармы стоял ее знаменосец с собачьей головой на шесте, совсем свежей – из нее еще капала кровь.

– Ты не должен был лгать мне, Джон Сноу, – сказал Манс.

– Да… знаю. – Что еще он мог сказать?

Король одичалых смотрел ему прямо в глаза.

– Кто здесь командовал? Говори правду. Риккер? Смолвуд? Уж точно не Уитерс, этот слишком немощен. Чья это палатка?

Джон чувствовал, что и так уже сказал слишком много.

– Значит, вы не нашли его тела?

Харма презрительно фыркнула, пустив пар из ноздрей.

– Ох и дураки же эти черные вороны.

– Если ты еще раз ответишь мне на вопрос вопросом, я отдам тебя моему Костяному Лорду, – пообещал Манс и подступил к Джону вплотную. – Кто ими командовал?

«Вот сейчас, – подумал Джон, переместив руку поближе к рукояти Длинного Когтя. – Если я промолчу…»

– Если ты схватишься за свой бастардный меч[3]3
  Клинок из стали с крупнозернистой структурой.


[Закрыть], я снесу твою бастардову голову, – предупредил Манс. – Мое терпение на исходе, ворона.

– Скажи, – вмешалась Игритт. – Кто бы он ни был, он все равно мертв.

Джон нахмурился, заставив лопнуть корку подсохшей крови на щеке. Как это, оказывается, тяжело. Можно ли изображать предателя, не став им на деле? Куорен об этом ничего не сказал, но второй шаг всегда легче первого.

– Старый Медведь.

– Сам старик? – недоверчиво молвила Харма. – Кто же остался командовать в Черном Замке?

– Боуэн Мурш. – На этот раз Джон не стал тянуть с ответом. «Ты не должен колебаться, чего бы от тебя ни потребовали».

– Если так, то война нами выиграна, – засмеялся Манс. – Боуэн лучше умеет считать мечи, чем пользоваться ими.

– Здесь командовал Старый Медведь, – снова заговорил Джон. – Это хорошее, сильное место, а он укрепил его еще больше. Вырыл ямы, поставил колья, сделал запасы воды и пищи. Он готовился…

– …Встретить меня? – закончил за него Манс. – Ну что ж, приготовился он на славу. Если б у меня хватило глупости полезть на этот холм, я потерял бы пять человек на каждую убитую ворону и еще считал бы, что мне повезло. – Он плотно стиснул губы. – Но когда мертвые встают, от стен, кольев и мечей нет никакой пользы. С мертвыми сражаться нельзя, Джон Сноу – я это знаю лучше, чем кто бы то ни было. – Манс взглянул на потемневшее небо. – Вороны сами не знают, как здорово нам помогли. А я-то думал, почему же нас никто не атакует. Однако нам надо пройти еще сотню лиг, а холод крепчает. Варамир, пусть твои волки поищут, нет ли поблизости упырей. Я не хочу, чтобы они застали нас врасплох. Костяной Лорд, удвой караулы и позаботься, чтобы у каждого были факел и огниво. Стир, Ярл, вы отправитесь в путь на рассвете.