Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11"

– Трое мужчин, пешком, вооруженные и с нехорошими лицами, которых я заметил вчера при нашем отъезде из Барселоны, которые этой ночью спали в конюшне той же гостиницы, в которой мы живем, которые ели сегодня здесь и которые выехали три четверти часа назад. Эти люди ни с кем не говорили, они мне подозрительны.

– Что мы можем сделать, чтобы избежать опасности быть убитыми, либо избавиться от подозрений, которые мне не нравятся?

– Выехать позже и остановиться в гостинице, которую я знаю, не доезжая до обычной станции, куда направятся эти люди, чтобы нас поджидать. Если я увижу, что они возвращаются обратно и селятся в плохой гостинице, где мы остановимся, я больше не буду сомневаться: это убийцы, которые охотятся за нами.

Я счел это рассуждение верным. Я выехал позже, ехал почти шагом, и через пять часов мы остановились, где нашли весьма дурное жилище, но где не было, однако, этих трех типов. В восемь часов, когда я ужинал, вошел мой слуга и сказал мне, трое убийц находятся в конюшне, где выпивают с нашим возчиком. Мои волосы поднялись дыбом, так как больше не было сомнений. Мы могли ничего не опасаться в гостинице, но многого на границе, куда должны были прибыть к вечеру. Я посоветовал моему слуге не показывать виду и сделать так, чтобы возчик пришел ко мне поговорить, когда эти люди заснут. Возчик пришел в десять часов; он сказал мне без уверток, что эти люди хотят нас убить, как только мы достигнем границы Франции.

– Выпив бутылку, которую я оплатил, один из них спросил меня, почему я не проехал до следующей станции, где мы бы поселились лучше, и я ответил, что вы замерзли и что было поздно. Я мог спросить у них, почему они сами там не остались, и куда они направляются, но я остерегся. Я спросил только, хороша ли дорога до Перпиньяна, и они ответили, что превосходная, и что не заметно Пиренеев. Они спят, завернувшись в свои плащи возле моих мулов, на пучках соломы. Мы выедем до наступления дня, но после них, разумеется, и пообедаем на обычной станции; но после этого, доверьтесь мне, мы поедем после них, и я поеду быстро другой дорогой, и мы будем во Франции в полночь. Я уверен в том, что говорю.

Если бы я мог взять эскорт из четырех вооруженных людей, я бы не последовал совету возчика, но в моем случае я должен был делать то, что он говорит. Мы нашли трех наемников там, где и сказал возчик, и, спускаясь, я скользнул по ним глазами. Они показались мне тем, чем и были. Они выехали четверть часа спустя и полчаса спустя мой бравый возчик, проехав с четверть лье, свернул с дороги, затем нанял крестьянина в качестве проводника, которого поместил сзади, чтобы тот указывал ему, когда он ошибается. Мы проделали одиннадцать лье в десять часов и прибыли в хорошую гостиницу в большой деревне, во Франции, где нам нечего уже было опасаться. Я хорошо выспался и пообедал на следующий день, и к вечеру оказался в почтовой гостинице в Перпиньяне, уверенный, что спас себе жизнь и обязан этим моему возчику. Невозможно догадаться, откуда мог следовать приказ меня убить, но читатель увидит, с помощью чего я все узнал двадцать дней спустя.

В Перпиньяне я рассчитал моего слугу, которого хорошо вознаградил, и написал моему брату в Париж о том счастье, что мне помогло избежать ловушки трех убийц. Я сказал ему отвечать мне на почту до востребования, в Экс-ан-Прованс, где я пробуду пятнадцать дней, чтобы увидеться с маркизом д’Аржанс, который должен там быть.

На следующий день я ночевал в Нарбонне, и послезавтра – в Безье. От Нарбонна до Безье всего пять лье, но превосходная еда, которую самая любезная из хозяек предложила мне на обед, заставила меня ужинать с ней и всей ее семьей. Этот Безьер был город, в котором ощущалась приятная погода, несмотря на сезон. Счастливые дни, данные для пребывания философа, который отказался от всех сует земных, как и для чувственного человека, пожелавшего насладиться всеми радостями своих чувств, не нуждаясь для этого в большом богатстве. Обитатели этой страны все умны, женщины прекрасны и еда, которую там готовят, исключительна, как постная, так и мясная. Там пьют исключительные вина, которые проклятые виноторговцы не успели испортить. Я остался на следующий день в Пезансе, и еще через день прибыл в Монпелье, остановившись в «Белой Лошади» с намерением провести там неделю.

Там я оставил своего возчика, дав ему на водку дублон да охо, который убедил его всегда быть порядочным. Я поужинал у табльдота, где было столько же кухонных блюд, сколько и постояльцев. Нет во Франции лучших блюд, чем те, что готовят в Монпелье. Назавтра я пошел завтракать в кафе, где свел знакомство с первым же вновь прибывшим, который, услышав, что я хотел бы познакомиться с профессорами, сам отвел меня к одному, который пользовался хорошей репутацией и обладал учтивостью, которую человек литературный во Франции обоснованно полагает самым прекрасным цветком в короне Апполона. Настоящий человек литературы должен быть другом всех тех, кто ее любит, а таких во Франции еще больше, чем в Италии; в Германии они таинственны и сдержаны, они полагают себя обязанными делать вид, что не имеют никаких претензий, и в силу этого предрассудка они не ищут дружбы иностранцев, которые приходят их повидать, чтобы восхищаться ими вблизи и впитать молоко их учености.

Мне сказали, что труппа комедиантов очень хороша; я пошел туда и нашел, что это так. Я вздохнул, оказавшись во Франции после стольких несчастий, что терзали меня в Испании; мне казалось, что я вновь родился, и действительно, я почувствовал себя вновь молодым. Я поздравлял себя с тем, что увидел в комедии несколько очень хорошеньких девушек, и ни одна из них не вызвала у меня желаний. Я хотел бы увидеть ту Кастель Бажак, более надеясь порадоваться на улучшение ее состояния, чем на возобновление моих с ней амуров, которые показались бы мне преступными, если она помирилась со своим мужем. Я не знал, как мне поступить, чтобы ей открыться. Я писал ей на имя м-ль Блазэн, но это не было ее имя: она никогда не хотела мне его говорить. Объявившись ей и сославшись на обстоятельства, я боялся проявить нескромность и нанести ей вред. Зная, что ее муж должен быть аптекарем, я решился познакомиться со всеми; с помощью этого способа я открылся ей на третий день. Я разговаривал со всеми о различных фармацевтических практиках в других странах, и как только я выяснял, что тот, с кем я говорил, может быть ее мужем, я уходил, надеясь, что он станет говорить со своей женой об этом путешественнике, которого она может знать. Я был уверен, что она этим заинтересуется. Когда аптекаря не было в лавке, я узнавал у гарсона обо всех семейных делах, и если обстоятельства не отвечали моим представлениям, я шел к другому.

Этим способом я нашел ее. Я получил на третий день записку, в которой она мне писала, что видела меня разговаривающим с ее мужем в лавке, которую она мне назвала. Она говорила мне вернуться туда к такому-то часу и придерживаться в своих ответах на расспросы ее мужа той версии, что я был знаком с ней под именем девицы Блазэн в Англии, в Спа, в Лейпциге и в Вене, все время как с торговкой кружевами, и что она заинтересовалась мной в этом последнем городе, чтобы я обеспечил ей протекцию посла. Она закончила свою записку, сказав, что сам ее муж будет иметь удовольствие поразить меня, представив мне свою жену.

Я последовал уроку. Я направился в ее лавку сразу после обеда, и добряк спросил у меня, не знаком ли я случайно с молодой торговкой кружевами из Монпелье, по имени Блазэн.

– Да, но я не знал, что она из Монпелье. Красивая, умная и хорошо устраивает свои дела. Я видел ее несколько раз в Европе, и в Вене я оказался ей полезен. Ее поведение доставило ей симпатию и уважение всех дам, с которыми она имела дело. Это у герцогини я познакомился с ней в Англии.

– Вы узнаете ее, если увидите?

– Черт побери! Такая красивая женщина! Разве она в Монпелье? Если она здесь, поговорите с ней обо мне. Я такой-то.

– Вы сами с ней поговорите.

Он предлагает мне подняться, идет передо мной, и представляет меня ей.

– Как, мадемуазель, вы здесь? Я рад вас увидеть снова.

– Месье, она не мадемуазель, она моя жена, будьте так любезны, и прошу вас, это не должно помешать вам обнять ее.

– С большим удовольствием. Вы, значит, вышли замуж в Монпелье. Я поздравляю вас обоих и благодарен за счастливый случай. Скажите, хорошо ли вы доехали из Вены в Лион?

Она начала рассказывать обо всем на свете и встретила во мне такого же хорошего комедианта, как она сама. Мы оба с большим удовольствием вновь увиделись друг с другом, но то удовольствие, которое почувствовал аптекарь, видя уважение, с которым я отнесся к ней, было еще более велико. Мы провели в беседе час, сохраняя весьма натуральный вид, который никак не мог вызвать предположение, что мы были связаны любовью. Она спросила у меня, не думаю ли я провести время карнавала в Монпелье, и выразила большое огорчение, когда я сказал, что собираюсь уехать завтра. Ее муж сказал, что этого не может быть, она добавила, что этого не будет, и что я абсолютным образом должен оказать честь ее мужу подарить ему два дня, чтобы пообедать в их семье послезавтра. Заставив немного себя поупрашивать, я согласился.

Вместо двух дней, я подарил им четыре. Я там обедал и ужинал. Мать мужа показалась мне вполне респектабельной, по своему возрасту и по уму; она создавала, как и ее сын, впечатление, как будто вполне забыла все, что могло бы помешать иметь со своей невесткой такие отношения, каких только можно желать. Она сама мне сказала, в минуту, когда мы были одни, что счастлива, и, поскольку она это говорила, так и должно было быть, потому что невозможно на людях выглядеть счастливо и не чувствовать этого. Она выходила на прогулку только с его матерью, и нежно любила своего мужа. Я наслаждался эти четыре дня чистой радостью настоящей дружбы, не вспоминая о той нежной жизни, что мы вели вместе, и которая еще могла бы разбудить в нас желание ее возобновить. Нам не нужно было сообщать друг другу наши мысли, чтобы их понимать. Она сказала мне, в день, когда мы обедали вместе, что если мне нужны полсотни луи, она знает, где их взять, и я ответил, чтобы она сохранила их до другого раза, когда я вновь буду иметь удовольствие ее увидеть. Я выехал из Монпелье, уверенный, что мой визит увеличил уважение, которое испытывал к ней ее муж и ее свекровь. Я поздравлял себя, видя, что могу быть счастлив, не совершая проступков.

На следующий день после того, как я попрощался с этой женщиной, которая была обязана мне своим счастьем, я заснул в Ниме, где провел три дня с очень знающим натуралистом. Это был г-н Сегье, близкий друг маркиза Маффеи из Вероны до самой того смерти. Он продемонстрировал мне в чудесах своего кабинета огромность природы. Ним – это французский город, достойный того, чтобы иностранец в нем задержался. Там можно найти превосходную пищу для ума, в величественных монументах, и для сердца – в красоте прекрасного пола. Меня пригласили на бал, где я наслаждался привилегией быть иностранцем, привилегией, незнакомой в Испании и в Англии, где быть иностранцем – это недостаток.

Выехав из Нима, я решился провести весь карнавал в Эксе, стране Парламента, чье дворянство пользуется заслуженной репутацией. Я хотел с ним познакомиться. Я поселился в «Трех Дофинах», если не ошибаюсь; я встретил там испанского кардинала, который направлялся в Рим на конклав, чтобы выбрать папу на место Реццонико.

Глава VI

Мое пребывание в Экс-ан-Прованс; тяжелая болезнь; незнакомка, которая меня вылечивает. Маркиз д’Арженс. Калиостро. Мой отъезд. Письмо Генриетты. Марсель. История Нины. Ницца. Турин. Лугано. Мадам де …

Моя комната отделялась от комнаты Его Высокопреосвященства лишь тонкой перегородкой, и я слышал, ужиная, как он делал строгий выговор кому-то, кто должно быть был его главным служащим и занимался вопросами путешествия. Основанием для проявления истинного гнева кардинала послужило то, что этот человек экономил на затратах на обед и на ужин, как если бы его хозяин был самым нищим из испанцев.

– Монсеньор, я не экономлю ничего, но невозможно тратить больше, по крайней мере, если я не заставлю трактирщиков брать с меня вдвое больше того, что стоят продукты, что они вам дают, и что вы сами находите достаточным из того, что вы хотели бы иметь из дичи, рыбы и вин.

– Это может быть, но вы, имея немножко ума, могли бы заказывать заранее нарочным продукты в тех местах, где я потом не остановлюсь, и за которые, тем не менее, мы заплатим, и велеть готовить на двенадцать, когда нас бывает не более шести, и при этом заказывать все время три стола – один для нас, другой – для моих офицеров и третий для моих слуг. Я видел здесь, что вы дали почтальонам только двадцать су на выпивку; я от этого краснел; сверх того, что следует гидам, надо давать всякий раз по меньшей мере экю, и когда вам дают сдачу с луи, следует оставлять ее на столе. Я видел, что вы клали ее в карман. Это нищенство. Будут говорить в Версале, в Мадриде и в Риме, потому что все всем известно, что кардинал де ла Серда нищий или скупой. Поймите, что я ни тот ни другой. Либо перестаньте меня позорить, либо идите вон.

Таков характер большого испанского сеньора; но кардинал, в сущности, был прав. Я его видел назавтра при его отъезде. Какая фигура! Он не только был мал, дурно сложен, смугл, но его физиономия была настолько некрасива и низменна, что я понял действительную необходимость для него стараться произвести впечатление изобилием и выделяться декорациями, так как без этого его принимали бы за мальчика с конюшни. Любой человек, имеющий неприятную внешность, должен, если он может и если у него хватает ума, сделать все, чтобы отвратить взоры от изучения его внешности. Внешние атрибуты – это превосходное средство против этого дурного подарка природы. Использовать внешнюю пышность – это единственный способ некрасивых выигрывать войну против красоты.

На следующий день я получил весточку от маркиза д’Арженс. Мне сказали, что он за городом, у своего брата маркиза д’Эгий, президента Парламента, и я туда направился. Этот маркиз, знаменитый своей постоянной дружбой, которой почтил его покойный Фридрих II, более, чем своими трудами, которые никто больше не читает, был тогда уже стар. Этот человек, большой сладострастник, очень благородный, любезный, приятный, совершенный эпикуреец, жил с комедианткой Кошуа, на которой женился, и она была этого достойна. Как жена, она полагала своим долгом быть первой служанкой своего мужа. Этот маркиз д’Арженс был, впрочем, глубоко образованным человеком, знатоком греческого и древнееврейского языков, одаренным от природы счастливой памятью и, соответственно, полным эрудиции. Он встретил меня очень хорошо, благодаря тому, что написал ему мой друг милорд Маршал; он представил меня своей жене, а также президенту д’Эгий, своему брату, прославленному члену Парламента Экса, достаточно богатому, другу литературы, обладающему нравом, отвечающим более его характеру, чем его религии, и этим многое сказано, так как он был искренне верующим, хотя и человеком умным. Друг иезуитов до такой степени, что сам стал иезуитом, тем, кого зовут «короткополые» (de robe courte), он нежно любил своего брата, жалея его и надеясь, что действенная вера вернет его в лоно церкви. Его брат ободрял его в его надежде, посмеиваясь, и тот и другой остерегались задеть друг друга, говоря о религии. Меня представили многочисленной компании, состоящей из родственников, мужчин и женщин, всех любезных и вежливых, как и вся знать Прованса, в высшей степени такая. Там игрались комедии в маленьком театре, готовили вкусную еду и гуляли, несмотря на погоду. В Провансе зима сурова, только когда дует ветер, и, к несчастью, северный ветер дует там очень часто. Берлинка, вдова одного из племянников маркиза д’Арженс, была там со своим братом по фамилии Шускуски. Этот мальчик, очень юный и очень веселый, проявлял вкус ко всем развлечениям, что проводились в доме у Президента, не обращая никакого внимания на религиозные действия, что выполнялись там каждый день. Профессиональный еретик, когда ему случайно приходилось подумать о церкви, играя на флейте в своей комнате, когда весь дом присутствовал на мессе, которую иезуит, исповедник всей семьи, служил ежедневно; он над всем смеялся; но не так обстояло дело с юной вдовой, его сестрой. Она не только заделалась католичкой, но стала набожной до такой степени, что весь дом смотрел на нее как на святую. Это была заслуга иезуита. Ей не минуло и двадцати двух лет. Я узнал от ее брата, что муж, которого она обожала, умирая у нее на руках и будучи в сознании, как все, кто умирает от грудной болезни, сказал ей напоследок, что не может надеяться увидеться с ней в вечности, по крайней мере, если она не решится стать католичкой.

Эти слова запечатлелись в ее памяти, она решилась покинуть Берлин, чтобы повидать своих родственников со стороны покойного мужа. Никто не решился воспротивиться ее желанию. Она уговорила своего старшего брата, восемнадцати лет, сопровождать ее, и когда оказалась в Эксе, хозяйкой самой себе, она доверила родственникам, людям набожным, свое призвание. Это открытие вызвало радость в доме; ее лелеяли, ее ласкали, ее заверили, что у нее нет другого способа, чтобы вновь увидеть своего супруга телесно и душой, иезуит занялся ее обращением, как сказал мне маркиз д’Арженс, без необходимости катехизации, так как она была уже крещенная, и она отреклась от своей прежней веры. Эта недозрелая святая была некрасива. Ее брат стал сразу моим другом. Это он, проводя все дни в Эксе, водил меня во все дома.

За столом нас бывало по меньшей мере человек тридцать. Добрый стол без излишеств, тон доброй компании, пристойные высказывания в отточенном стиле, без употребления слов двойного смысла с аллюзиями на любовную тематику, которые каждый мог бы понимать по-своему. Я заметил, что когда что-то такое выскальзывало из уст маркиза д’Аржанс, все женщины делали гримасу и отец-исповедник быстро перескакивал к другой теме. Я никогда не мог бы вообразить, чтобы этот человек был исповедником, либо иезуитом, потому что, одетый, как одевается аббат в сельской местности, он не имел ни соответствующего вида, ни воротничка. Это маркиз д’Аржанс меня просветил. Присутствие этого человека, между тем, не вносило никакого препятствия в мою природную веселость. Я рассказал в умеренных терминах историю образа Святой Девы, кормящей младенца Иисуса, перед которым испанцы теряли всю свою набожность, пока бдительный кюре не приказал прикрыть ей грудь густой вуалью. Не могу сказать, какой оборот я придал этому рассказу, но все женщины вынуждены были засмеяться. Этот смех не понравился иезуиту до такой степени, что он позволил себе заявить, что не следует публично рассказывать истории, допускающие двусмысленное толкование. Я поблагодарил его наклоном головы, и маркиз д’Аржанс, чтобы повернуть разговор, спросил у меня, как я назову по-итальянски большой пирог, который м-м д’Аржанс распределяла на столе, и который весь стол нашел превосходным. Я сказал, что мы называем его una crostata, но я не знаю, как назвать начинку, которой он нафарширован. В этой начинке были кусочки сладкой телятины, шампиньоны, донца артишоков, фуа гра[31]31
  паштет из гусиной печенки


[Закрыть] и не знаю что еще! Иезуит нашел, что называя все это начинкой[32]32
  béatilles – блаженненькие?


[Закрыть], я глумлюсь над вечным блаженством. Я не мог сдержаться от громкого хохота, и г-н д’Эгий счел своим долгом стать на мою сторону, сказав, что на добром французском это родовое название всех этих вкусностей.

Высказавшись, таким образом, против властителя дум, умный человек счел своим долгом заговорить о чем-то другом, и, к несчастью, затронул опасную зону, спросив у меня, кто будет, по моему мнению, тот кардинал, которого изберут папой.

– Держу пари, – сказал я, – что это будет отец Ганганелли, потому что в этом конклаве это единственный кардинал, который является монахом.

– Что обязывает избрать папой монаха?

– Потому что только монах будет способен допустить эту крайность, которую Испания ожидает от нового понтифика.

– Вы ожидаете упразднения ордена иезуитов?

– Именно.

– Она ожидает этого напрасно.

– Мне бы этого хотелось, так как в иезуитах я люблю своих учителей; но я испытываю большой страх. Я видел ужасное письмо. Но независимо от этого, кардинал Ганганелли станет папой по одному соображению, которое заставит вас посмеяться, но которое, однако, важно.

– Какое это? Скажите, и мы посмеемся.

– Это единственный кардинал, у которого нет парика, и заметьте, что с тех пор, как существует Святой Престол, не было никогда папы, который носил бы парик.

Поскольку я придал всему этому видимость шутки, все посмеялись; но затем меня заставили говорить серьезно о запрещении Ордена и, высказав все, что я узнал от аббата Пинци, я увидел, что иезуит бледнеет.

– Папа, – сказал он, – не может упразднить этот Орден.

– Очевидно, месье аббат, вы не учились у иезуитов, потому что их главное утверждение гласит, что папа может все, et aliquid pluris[33]33
  и кое-что еще


[Закрыть].

Все решили, что я не умею разговаривать с иезуитом; он мне не ответил, и мы заговорили о других вещах. Хотели, чтобы я остался на представлении «Полиэвкта», но я уклонился. Я вернулся в Экс с Шускуским, который поведал мне всю историю своей сестры и информировал о характерах многих из компании г-на д’Эгий, настолько полно, что я увидел, что не смогу в ней адаптироваться. Если бы не этот молодой человек, который помог мне сделать весьма приятные знакомства, я бы уехал в Марсель. Ассамблеи, ужины, балы и красивые девушки заставили меня провести весь карнавал и часть поста в Эксе, все время с Шускуским, который приезжал почти каждый день из провинции и уезжал обратно, чтобы составить мне компанию по развлечениям.

Я подарил «Илиаду» Гомера г-ну д’Арженс, который знал греческий, как французский, и роман «Арженис» на латыни его приемной дочери, которая знала латынь. Моя Илиада содержала схолиаст от Порфирия; это был редкий экземпляр и очень хорошо переплетенный. Он явился в Экс, чтобы меня поблагодарить, и я должен был поехать во второй раз обедать в провинцию. Возвращаясь в Экс в открытом портшезе против очень сильного северного ветра и без плаща, я возвратился, продрогший от холода, и, вместо того, чтобы идти спать, отправился вместе с Шоскуским к женщине, у которой была дочь четырнадцати лет, прекрасная как звезда, которая бросает свой свет всем любителям красоты. Шоскуский несколько раз предпринимал попытки и никогда не мог добиться успеха; я издевался над ним, потому что знал, что все это шутовские проделки кокетки, и пошел с ним в этот вечер, решив добиться успеха, как я проделывал это в Англии и в Метце. Я полагаю, что описал в своем месте эти две истории.

Мы вдвоем занялись этим делом, настроенные весьма по-боевому, имея в своем распоряжении девицу, которая, далекая от того, чтобы сопротивляться, говорила, что не желает ничего лучше, чем быть кем-нибудь избавленной от своего надоевшего груза. Догадавшись сразу, что наши затруднения проистекают оттого, что она плохо себя чувствует, я должен был бы либо сразиться с ней, как я поступил с одной из подобных ей в Венеции двадцать пять лет назад, либо уйти; но ничего подобного – я решился, как безумец, восторжествовать над ней с помощью силы, вообразив, что смогу ее изнасиловать. Возраст геройств такого рода прошел. Пробившись напрасно два часа подряд, я вернулся в свою гостиницу, оставив там своего друга. Я лег с весьма неприятным ощущением в правом боку, и, проспав шесть часов, проснулся в очень плохом состоянии. Налицо был плеврит. Старый врач, который заботился обо мне, не хотел пустить мне кровь. Меня стал беспокоить сильный кашель; на следующий день я начал кашлять кровью, и недуг настолько усилился в шесть или семь дней, что меня исповедали и соборовали. Это было на десятый день, после трех дней слабости, когда опытный старый врач стал вновь отвечать за мою жизнь и заверил всех, кто мной интересовался, что я возвращаюсь; но я перестал кашлять кровью лишь на восемнадцатый день. Началось выздоровление, которое длилось три недели, и которое я нашел более тягостным, чем саму болезнь, потому что болезнь приносит страдание, но не надоедает. Чтобы заниматься собой, ничего не делая, нужен ум, а у больного его нет совсем. Во все время острого протекания этой болезни при мне находилась и меня обслуживала женщина, которой я не знал и не знал, откуда она взялась. В состоянии апатии, в котором я находился, я ни разу не поинтересовался, откуда она приходит; я был прекрасно обихожен, и ожидал своего выздоровления, чтобы вознаградить ее и отпустить. Она была не старая, но не так скроена, чтобы вызвать у меня мысль с ней развлечься; она перестала спать в моей комнате, когда увидела, что я выздоравливаю, и после Пасхи, начав выходить, я подумал ей заплатить и расстаться с ней.

В тот момент, когда, хорошо ей заплатив, я попрощался с ней, я спросил, кто направил ее ко мне, и она ответила, что это был врач. Она ушла. Несколько дней спустя я стал благодарить врача за то, что он нашел мне эту женщину, которой я, может быть, обязан жизнью, и он мне ответил, что она меня обманула, потому что он ее не знает. Я спросил у хозяйки гостиницы, знает ли она ее, и она ответила, что нет. Никто не мог мне сказать, ни кто эта женщина, ни через кого она вышла на меня. Я выяснил это только при моем отъезде из Экса, и читатель узнает это через четверть часа.

После своего выздоровления я позаботился достать на почте мои письма, и вот странная новость, которую я извлек, читая письмо, которое мой брат написал мне из Парижа в ответ на то, что я написал ему из Перпиньяна. Он благодарил меня за письмо, что я ему написал, потому что из него он узнал, что я не был убит в пределах Каталонии.

«Тот, – писал он мне, – кто передал мне эту ужасную новость как вполне верную, – это один из твоих лучших друзей: граф де Мануччи, джентльмен из посольства Венеции».

Это письмо мне все разъяснило. Этот лучший из моих друзей простер свою месть до того, что нанял трех убийц, чтобы лишить меня жизни. Тут он совершил ошибку. Он был так уверен в успехе, что объявил об убийстве как о свершившемся факте; если бы он подождал, он увидел бы, что, объявляя об этом, не будучи уверенным в нем, он себя раскрывает. Когда я встретил его в Риме два года спустя и захотел уличить в его низости, он отрицал все, сказав, что он получил эту весть из Барселоны. Но мы поговорим об этом, когда будем в том времени.

Компания за табльдотом была превосходная, я обедал и ужинал там каждый день. Заговорили однажды за обедом о паломнике и паломнице, которые только что прибыли, которые были итальянцами и пришли из С.-Жак де Галис пешком, которые должны были быть персонами высокого ранга, потому что, войдя в город, они раздали много денег бедным. Паломница, как нам говорили, была очаровательная, молодая, в возрасте восемнадцати лет, которая, будучи очень усталой, сразу пошла спать. Они остановились в той же гостинице; мы все этим очень заинтересовались. Я как итальянец должен был вбить себе в голову нанести визит этим существам, которые должны были быть либо богомольцами, либо мошенниками.

Мы застали паломницу сидящей в кресле и выглядящей как человек, замученный усталостью, замечательный своей молодостью, своей красотой, которую ее грусть лишь усиливала, и распятием из желтого металла, шести дюймов длиной, которое она держала в руках. Она отложила его при нашем появлении и встала, чтобы оказать нам вежливый прием. Паломник, который поправлял ладанки на своей черной клеенчатой накидке, не двинулся; он, казалось, хотел нам сказать, переводя взгляд на свою жену, что нас должна интересовать только она. Ему на вид было на пять или шесть лет больше, чем ей, небольшого роста, довольно хорошо сложенный, с достаточно выразительным лицом, отражающим дерзость, наглость, насмешку и плутовство, в отличие от жены, лицо которой отражало благородство, скромность, наивность, нежность и целомудрие. Эти два существа, говорившие по-французски лишь настолько, чтобы с большим трудом быть понятыми, вздохнули с облегчением, когда я заговорил с ними по-итальянски.

Она сказала, что она римлянка, и ей не обязательно было это говорить, так как ее милый выговор сказал мне об этом; что до него, я решил, что он сицилиец, несмотря на то, что он сказал мне, что он неаполитанец. Его паспорт, помеченный Римом, называл его Бальзамо. Она называлась Серафиной Фелициани и никогда не меняла своего имени. Читатель еще встретит этого самого Бальзамо, ставшего через десять лет от этого времени Калиостро.

Она сказала нам, что возвращается в Рим со своим мужем, довольная тем, что выполнила свои обеты Св. – Якову Компостельскому и в Нотр-Дам Дель Пилар, идя туда пешком и так же возвращаясь, живя все время милостыней, напрасно желая нищеты, чтобы иметь и заслужить больше милости перед Богом, в которой она столь нуждалась в своей жизни.

– Было бы прекрасно, – говорила мне она, – получать милостыню в одно су, но мне все время дают серебро и золото, так что мы все время вынуждены, чтобы выполнять свой обет, раздавать бедным, заходя в города, все деньги, что остаются у нас, которые, если бы мы их сохранили, сделали бы нас повинными в нарушении доверия к нам Провидения.

Она сказала нам, что ее муж, очень сильный человек, не страдал, но что она испытала самые большие страдания, шагая все время пешком и ночуя на плохих кроватях, почти все время опасаясь контактов с кожными больными, отчего потом будет очень трудно излечиться.

Мне показалось, что она рассказывает нам об этом обстоятельстве лишь для того, чтобы пробудить наше любопытство убедиться в в чистоте ее кожи на плечах и руках, которые она между тем показывала нам, белые и совершенно чистые. В ее лице был только один недостаток: ее веки, слегка гноящиеся, вступали в противоречие с ее прекрасными голубыми глазами. Она сказала нам, что рассчитывает отдохнуть три дня и затем пойти в Рим, через Турин, чтобы выполнить свой обет – поклониться Святой Плащанице. Она знала, что таких есть несколько в Европе, но ее заверили, что настоящая это та, что хранится в Турине; это та, которой воспользовалась Св. Вероника, чтобы осушить покрытое потом лицо нашего Спасителя, и на котором запечатлелось его божественное лицо.

Мы ушли, очень довольные, от прелестной паломницы, сомневаясь, однако, в ее набожности. Что до меня, еще слабого от болезни, она не вызвала во мне никаких особых желаний, но все те, что были со мной, охотно бы с ней поужинали, если бы смогли завлечь ее в доброе приключение. На завтра паломник пришел ко мне спросить, не хочу ли я подняться, чтобы позавтракать с ним и его женой, либо, если хочу, чтобы они спустились ко мне; было бы невежливо ответить им, что ни то ни другое; я ответил, что они доставят мне удовольствие, спустившись. За этим завтраком паломник, расспрошенный относительно его профессии, сказал мне, что он рисовальщик пером в том жанре, который называют светло-темным[34]34
  черно-белым?


[Закрыть]. Его наука состояла лишь в том, чтобы копировать эстамп, совершенно не придумывая нового; но он заверил меня, что он замечателен в своем искусстве, потому что может взяться скопировать весь эстамп настолько точно, что кому бы то ни было будет затруднительно найти разницу между оригиналом и копией.