Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11"

По исполнении этого дела я обрел снова свое хорошее настроение и вошел в апартаменты Агаты, где нашел ее в компании мужчин, женщин и аббата Гама. Агата перед обедом провела меня в свой кабинет, где, открыв ларец, показала мне, помимо прекрасных подвесков, все другие игрушки, что я ей дал, когда был богат и влюблен в нее. Она сказала мне, что богата, и что, будучи обязанной мне своей судьбой, она будет счастлива, если я возьму у нее обратно все то, что я ей давал; она заверила меня, что то, что она мне предлагает, было обговорено сегодня утром между нею и ее мужем, и, чтобы избавить меня от сомнений, показала мне бриллианты, которыми владеет, которые принадлежали первой жене ее мужа; их стоимость превосходила стоимость моих. В восхищении от такой щедрости и от поведения, столь деликатного и благородного, я смог ответить ей, лишь помолчав, что дало ей представление о всей глубине моих чувств и справедливости, что я ей отдаю.

Появился муж, Агата вновь закрыла ларец, и он с ласковым смехом сказал мне, что я должен без всякого сомнения сделать то, что предлагает мне Агата, и, говоря это, он меня обнял. Мы пошли присоединиться к компании, которая состояла из десяти-двенадцати человек; но единственный из мужчин, кого я отметил, был молодой мальчик, в котором с первого взгляда я распознал влюбленного в Агату. Это был дон Паскуале Латилла, у него было все, чтобы быть любимым, и все, чтобы стать счастливым, потому что, кроме ума, он отличался тонкими и привлекательными манерами. За столом мы завязали близкое знакомство. Из женщин меня поразила девушка редкой красоты. В свои четырнадцать лет она уже сформировалась, как если бы ей было уже восемнадцать. Агата мне сказала, что она учится музыке, чтобы быть в состоянии обеспечить себе жизнь, занимаясь в театре, потому что была бедна.

– С такой красотой и бедна?

– Да, потому что она не хочет отдаваться по частям, и тот, кто захочет получить ее, должен взять на себя очень тяжелую ношу, и, при отсутствии у нее ничего, дать ей все. Мужчины, готовые на такое, редки в Неаполе.

– Не может быть, чтобы у нее не было любовника, потому что она поразительна.

– Если даже у нее есть такой, никто об этом не знает. Ты можешь познакомиться с ней и посмотреть. За три-четыре раза ты все узнаешь.

– Как ее зовут?

– Каллимена; она живет на острове вблизи замка «Яйцо». Та, что с ней сейчас говорит, это ее тетя, и я уверена, что они говорят о тебе.

Мы сели за стол, еда была превосходна – дичь, рыба, морепродукты и тонкие вина, и я видел, что сердце Агаты трепещет от радости, осознавая себя облагодетельствованной фортуной до такой степени перед тем, без кого всего этого бы не было; старый Гама поздравлял себя с тем, что меня привел, дон Паскаль Латила не мог ревновать к тому вниманию, которым его идол одарил меня, потому что ему казалось, что мне как иностранцу она обязана была это делать, и муж Агаты блистал умом, не выказывая вульгарных предубеждений. Но среди всеобщего внимания, которым меня окружили, Каллимена, сидевшая напротив меня, выказывала невнимание, которого я не мог простить. Умирая от желания обнаружить в ней ум, я часто обращался к ней со словом, она мне отвечала вежливо, но столь лаконично, что я не мог найти предмета, достаточного для болтовни. У этой девушки были блестящие глаза столь глубокого черного цвета, что невозможно было удержаться от влюбленности в них тому, на ком она останавливала взор, и помешать им говорить больше того, что она хотела сказать. Поэтому она не задерживала их на том объекте, который хотел бы их заинтересовать.

Я спросил у нее, является ли Каллимена ее подлинным именем или псевдонимом, и она ответила, что это ее имя по крещению.

– Это имя греческое, – сказал я ей, – и вы наверняка знаете, что оно означает.

– Я этого ничего не знаю.

– Оно означает красоту в неистовстве, или прекрасную луну.

– Я очень рада, понимая, что не имею ничего общего с моим именем.

– У вас есть братья и сестры?

– У меня только одна замужняя сестра, которую вы, быть может, знаете.

– Как ее зовут? Где она живет замужем?

– Ее муж пьемонтец, но она с ним не живет.

– Не м-м ли это Слопиц, которая путешествует с шевалье Астоном?

– Точно.

– Прекрасно, я могу передать вам новости о ней, и отнюдь не неприятные.

После обеда я спросил у Агаты, на каком основании эта очаровательная девочка приходит к ней обедать.

– Мой муж держал ее при крещении, и он к ней добр. Он оплачивает ей учителя, который учит ее пению.

– Сколько ей лет на самом деле?

– Четырнадцать лет.

– Это поразительно. Какая красавица!

– Но ее сестра еще более красива.

– Я знаю ее только по имени.

Но тут объявили о г-не Гудар, и он вошел. Он попросил г-на адвоката выслушать кое-что, что он имеет ему сказать, и они вышли в другую комнату. Четверть часа спустя адвокат вернулся и сказал мне, что, получив две сотни унций, вернул тому его кольцо. Так что дело закончилось. Я чувствовал себя окончательно запутавшимся, но это было неважно. Стали играть в две азартные игры, и Агата усадила меня играть вместе с Калименой, чья красота меня окончательно очаровала. Ее характер был таков же, как и ее красота, без малейшей искусственности. Я рассказал ей все, что знал о ее сестре, и пообещал написать в Турин, чтобы узнать, где она теперь, и рассказать ей об этом. Я сказал, что влюбился в нее, и что если она того желает, я приду к ней с визитом, и был очень доволен ее ответом.

На следующий день для меня не было ничего более неотложного, чем направиться к ней ко времени завтрака. Я застал ее за клавесином вместе с учителем, талант у нее был средний, но любовь заставила меня признать его наивысшим. После ухода учителя музыки я остался наедине с ней. Она постаралась извиниться передо мной за свое бедное дезабилье, за бедность ее меблировки, за невозможность угостить меня обедом. Я сказал ей, что все это способствует тому, что она мне кажется более прекрасной, и что я чувствую себя несчастным оттого, что недостаточно богат, чтобы ее облагодетельствовать. Воздав восхищенную хвалу красоте ее лица, я осыпал ее жаркими поцелуями, покрывшими ее глаза, ее рот и розы ее губ; она не противилась, но остановила меня, когда я попытался дерзкой рукой обнажить моему взору ее грудь, которую видел только наполовину, но, противясь, она дала мне свои губы, чтобы убедить меня не принимать в дурном смысле ее сопротивление. Я получил поцелуй и с усилием успокоился.

– Очаровательная Калимена, скажите мне правду, которую я ценю превыше всего. Есть ли у вас любовник?

– Нет.

– А был ли он у вас?

– Никогда.

– Но мимоходом… По капризу…

– Ничего такого.

– Как? Так сложены, с глазами и лицом, которые убеждают меня в чувствительности вашего сердца, – как я могу поверить, что нет мужчины в Неаполе, который внушил бы вам желания?

– Нет, потому что ни один никогда не пытался бы мне их внушить. Никто в мире не делал мне признания, подобного тому, которое вы только что мне сделали. То, что я вам говорю – чистая правда.

– Я верю вам; и я вижу, что должен поторопить свой отъезд, чтобы не стать несчастнейшим из людей.

– Как это?

– Любя вас без надежды достичь обладания вами.

– Любите меня и останьтесь. Почему не можете вы поверить, что я вас полюблю? Умерьте только ваши порывы, потому что вы чувствуете, что я могу полюбить вас, только если вижу, что вы владеете собой.

– Как, например, теперь?

– Да. Видя вас спокойным, я думаю о том, что вы сдерживаетесь, чтобы мне нравиться, и любовь часто приходит вслед за благодарностью.

Это сказало мне, что она меня еще не любит, но полюбит постепенно; я увидел, что для того, чтобы завоевать ее сердце, я должен следовать только тем путем, который она мне обозначила. Я был в возрасте, в котором мужчина обретает силу выжидать. Поцеловав ее прекрасные глаза и собираясь уйти, я спросил, нуждается ли она в деньгах; при этом вопросе она краснеет и секунду спустя говорит мне пойти спросить это у тети, которая находится в соседней комнате.

Я захожу туда и останавливаюсь, удивленный, видя ее в обществе двух капуцинов, очень скромных, ведущих с ней простые и непритязательные разговоры, в то время, как она шьет; три очень молодые девушки неподалеку также работают над бельем. Она хочет подняться, я удерживаю ее, спрашиваю, как она себя чувствует, я делаю ей комплимент, посмеиваясь над ее обществом, она также смеется, капуцины не удостаивают меня и взглядом и остаются замкнутыми на своем месте. Я беру стул и усаживаюсь перед ней.

Этой тете могло быть лет пятьдесят, она была свежа для своего возраста, имела благородный вид и сохраняла еще остатки былой красоты, ушедшей вместе с молодостью. Накануне, за обедом, я ее не рассмотрел. Помимо общего предубеждения, присутствие этих двух бородатых людей, ужасно одетых, потеющих крупными каплями и, соответственно, распространяющих более чем неприятный запах, меня сильно угнетало; мне казалось, что, не уходя, они меня оскорбляют. Я знал, что, будучи людьми, как и я, они должны были иметь те же наклонности, но я не мог их извинить за наглость, с какой они посягали на мои привилегии, и признавал за собой право ими пренебрегать. Я находил очевидным, что, унижая их, я не понравлюсь даме, и чувствовал уверенность, что два обманщика рассчитывают на то, что из такого положения я выберусь лишь с некоторыми потерями. Никто не производит лучше таких политических исчислений, чем священники. Познакомившись со всей Европой, я могу сказать, что не видел нигде черного духовенства держащимся в рамках своего положения, кроме как во Франции; я никогда не встречал там монахов в обществе; я никогда не обедал в хороших домах со священниками или с епископами, достаточно смелыми, чтобы есть скоромное в дни, когда церковь им это запрещает; я никогда не встречал на публичных променадах или в театрах монахов или аббатов, кроме как одетых в светское. Наоборот, в Италии, в Испании и в некоторых городах Германии священники, монахи и все аббаты свободно обращаются во всех местах, в которых, казалось бы, позволено находиться только тем из них, кто по своему положению наверняка не может никого шокировать. Терпеливо выждав четверть часа, я не мог удержаться, чтобы не сказать доброй тетушке, что у меня есть кое что ей сказать, касающееся только нас двоих; я ожидал, что вонючки уйдут; но не тут то было, это она поднялась и отвела меня в другую комнату, чтобы выслушать, что я хочу ей сказать. На мой вопрос, нуждается ли она в деньгах, она ответила, что ей очень нужно двадцать дукатов де реньо, чтобы заплатить владельцу дома. Двадцать неаполитанских дукатов составляют 80 французских. Она была очень удивлена и исполнена благодарности, видя простоту, с которой я ей выложил эту сумму. Я отправился в «Кросьель», не дав ей времени меня поблагодарить.

В этот день со мной произошло кое-что, достойное быть описанным. Я обедал в одиночку в моей комнате, когда мне объявили о венецианском отшельнике, который сказал, что меня знает и хочет со мной поговорить. Я приглашаю его войти и вижу лицо, которое мне не незнакомо, но я не могу его вспомнить. Этот мужчина, высокий как я, но худой, тощий, на вид шестидесяти лет, с чертами голода, нищеты и изнеможения, с длинной бородой, лысой головой, платьем цвета ослиной шкуры, доходящим ему до пят, подвязанным на чреслах куском веревки, с которого свисают четки и грязный платок, с капюшоном, свисающим со спины, и длинной цилиндрической корзиной, которую он нес в левой руке, держа в правой посох, предстал перед моим взором не как служитель Господа, кающийся грешник, смиренный проситель милостыни, но как отчаявшийся, который собирается, быть может, убить меня в моей комнате.

– Кто вы? Мне кажется, я вас где-то видел, но не могу вас вспомнить.

– Я скажу вам, кто я, и поражу вас, поведав вам мои несчастья; но прикажите сначала дать мне поесть и попить, потому что с позавчерашнего дня я ел только плохой суп в госпитале.

– Охотно. Пойдите и скажите, чтобы вам дали поесть там, внизу, и потом поднимайтесь, потому что вы не сможете ничего мне сказать за едой.

Мой местный лакей спускается с ним, чтобы сказать, чтобы ему дали поесть, и я приказываю не оставлять меня одного с этим человеком, который по настоящему меня пугает. Будучи уверен, однако, что я должен его знать, я с нетерпением хочу узнать, кто он. Три четверти часа спустя он поднимается снова, имея вид больного, у которого от возобновления лихорадки воспламенилось лицо. Я говорю ему сесть и говорить свободно, потому что мой слуга, находясь на балконе, не услышит ничего из того, что он может мне сказать. Он начинает с того, что называет мне свое имя.

– Я Альбергони.

Я сразу вспомнил его. Это был дворянин из Падуи, с которым я близко общался двадцать пять лет назад, когда, обретя благоволение г-на де Брагадин, покинул ремесло скрипача. Этот нобль из Падуи обладал очень малым везением, большим умом, характером, знанием света, сильным темпераментом, чтобы противостоять всем бедствиям, проистекающим от Венеры и Бахуса, распущенностью в нравах и в языке, глумясь постоянно над правительством и религией, смелый до дерзости, игрок, не дающий себе труда удерживать мошенничество в рамках благоразумия, принадлежащий к противоестественной школе, которая навлекла когда-то небесный огонь на Пентаполь. Кроме того, этот человек, которого я сейчас видел перед глазами, и который являл собой настоящий вид безобразия, был до возраста двадцати пяти лет красавцем; но это не удивительно: переход от красоты к уродству очень короток, намного более короток, чем от уродства к красоте. В первом изменении природа опускается, во втором – поднимается. Двадцать пять лет я не видел Альбергони, и пятнадцать – как я не слышал о нем. Я видел его перед собой, одетого в ужасное рубище. Вот как он говорил со мной.

– Сообщество из десяти-двенадцати молодых людей, к которому я принадлежал, держало казен на Джудекке и проводило там весело время, никому не причиняя вреда. Кое-кто решил, что наши собрания посвящены недозволенной деятельности, запрещенной законом. Нам устроили судилище, под большим секретом, закрыли казен и те, кто его содержал, скрылись, за исключением меня и некоего Бранзарди. Мы были арестованы. Бранзарди через два года был приговорен к отсечению головы и последующему сожжению, а я – к десяти годам темницы. В году шестьдесят пятом я вышел на свободу и стал жить в Падуе, где меня не оставили в покое. Меня обвинили в том же преступлении, и, решив не ждать, пока ударит молния, я отправился на Родос. Два года спустя Совет Десяти приговорил меня заочно к вечной ссылке. Можно было бы спокойно вытерпеть это наказание, если бы было на что жить, и у меня бы имелось все необходимое, если бы мой шурин, который завладел моим имуществом, не задумал воспользоваться моим несчастьем, чтобы его присвоить. Прокурор в Риме получил приказ платить мне два паули в день, если я соглашусь с актом, по которому я их заверяю, что никогда не потребую ничего сверх того. На это несправедливое условие я ответил тем, что отказался от двух паули и покинул Рим, чтобы стать здесь отшельником. Этим я занимался в течение двух лет и больше не хочу, так как нищета убивает. Тот, кто ее не боится, – это несчастный, который никогда ее не испытывал.

– Вернитесь в Рим. Я полагаю, с двумя паоли в день вы сможете еще жить.

– Я хочу лучше умереть, чем испытывать это унижение.

Я пожалел его, дал ему цехин и сказал, что пока я остаюсь в Неаполе, он может приходить есть каждый день в гостиницу, где я живу, и полагал, что он уйдет довольный; но вот через день разразилась новость по всему Неаполю. Мой местный слуга сказал, зайдя в мою комнату, что отшельник, которому я давал есть в течение двух дней, выставлен обнаженным на воротах гостиницы на улице Толедо. Хозяин нашел его мертвым, повешенным в комнате, где он спал, известил об этом магистрат и ему сказали выставить его на публику, чтобы узнать, кто это. Я быстро оделся, чтобы идти смотреть этот спектакль. Я увидел несчастного, который повесился, который вызывал дрожь у зрителей. Голова его была черной и бледной, и мошонка такой распухшей, что казалось, что у него подвешен большой мешок… Я пошел поговорить с хозяином, который сказал мне, что в течение двух дней он получал хороший суп и еще лучше питье, уплачивая за все авансом, как принято со всеми нищими. Он отвел меня в комнату, где тот это проделал, неизвестно, в котором часу, оставив дверь открытой. Он отдал в магистрат его корзину и все его лохмотья и с нетерпением ждал, чтобы пришли забрать его тело, чтобы зарыть на свалке. Я заметил на земле исписанную бумагу, я ее подобрал и прочел мое имя перед восемью или десятью другими, среди которых также было и имя графа Медини. Дав нам прекрасное имя своих благодетелей, он признавался нам, что жизнь ему стала в тягость, он решил, что должен от нее избавиться и заслужить этим наше одобрение. Чтобы вознаградить нас за то добро, что мы ему сделали, он давал нам пять номеров. Я отдал эту бумагу хозяину, который принял ее как сокровище. Смерть этого несчастного сумасшедшего послужила к обогащению лотереи Неаполя. Все участники лотереи играли на эти пять номеров, из которых не выпал ни один; но опыт не имел силы рассеять предубеждение. Пять номеров, записанных человеком, который повесился четверть часа спустя, наверняка должны были быть теми, которые выпадут в первом же тираже.

Я захожу в кафе, чтобы позавтракать, и слышу, как кто-то рассуждает о разумности самоубийства, когда, решившись умереть, выбирают повешение; предполагалось, что это утонченная смерть, и что большое преимущество ее в том, что любой повешенный в свой последний момент имеет половой член в состоянии эрекции и извергает сперму. Выходя из кафе, я вдруг ощутил руку вора платков в тот момент, когда он вынимал ее из моего кармана. Менее чем в месяц у меня украли по меньшей мере двадцать платков. Большое число жуликов Неаполя живет только этим ремеслом, и их ловкость достойна восхищения. Когда жулик увидел себя пойманным, он попросил меня не поднимать шума, заверив, что вернет мне все платки, что у меня украл, и сказал, что их у него шесть или семь.

– Ты украл их у меня двадцать и более.

– Я – нет, но это кое-кто из моих товарищей. Пойдемте со мной, и вы их найдете, может быть, всех, и тот, кто вам их вернет, получит хорошее вознаграждение.

– Это далеко?

– Около замка; но отпустите меня, потому что на нас смотрят.

Этот мошенник отвел меня к плохой гостинице, в десяти шагах от дома Каллимены, и минуту спустя сделал мне знак войти в комнату, где очень встревоженный человек спросил у меня, правда ли то, что я хочу купить старые вещи. Узнав, что я хочу купить платки, он открыл шкаф, который выглядел как дверь, и показал мне по меньшей мере две сотни, из которых я нашел десять или двенадцать своих, которые и купил в десять раз дешевле того, что они стоят. В последующие дни я купил там несколько других, не чувствуя никакого смущения, несмотря на уверенность, что все, что я покупаю, украдено. Тот же благородный неаполитанский торговец, хорошо меня узнав и поняв, что я его не предам, сказал мне по секрету, за два или три дня до моего отъезда из Неаполя, что если я хочу купить товаров на десять или двенадцать тысяч дукатов, я получу за них тридцать тысяч, продав их в Риме или в другом месте.

– Каковы ваши товары?

– Часы, табакерки и кольца, которые я не решаюсь продавать здесь, потому что все это украдено.

– И вы не боитесь?

– Я не очень боюсь, но я не доверяюсь всякому.

Я поблагодарил его и не захотел смотреть на эти игрушки; я боялся, что не смогу противиться желанию купить за десятку то, что стоит пятьдесят. Я бы оказался некоторым образом владельцем ворованной вещи, которую купил.

По возвращении в гостиницу я встретил новоприбывших знакомых иностранцев. Из Дрездена прибыл Бертольди с двумя молодыми саксонцами, которым служил гувернером. Эти молодые сеньоры были красивы, богаты и, по всему видно, любили удовольствия. С Бертольди я был знаком двадцать пять лет. Он играл Арлекина в Итальянской комедии, которую держал у себя король Польши, и после его смерти его держали в качестве советника в том, что касалось оперы буффо, которая нравилась вдовствующей Выборщице, большой музыкантше. Они поселились рядом со мной, и мы сразу завели тесное знакомство.

Из других иностранцев, которые прибыли в тот же час со множеством людей в свите, были мисс Шуделейг, ставшая герцогиней де Кингстон, с лордом и с шевалье, имя которого выскользнуло из моей памяти. Дама меня сразу узнала, и, не теряя времени, возобновила знакомство, которое я ей сразу предложил; час спустя пришел с ней повидаться г-н Гамильтон, и я был рад с ним познакомиться. Мы пообедали все вместе. Г-н Гамильтон был человек гениальный; мне говорили, что он теперь женат на девушке, обладающей талантом сделать его влюбленным. Это несчастье часто приключается с людьми, которые уверены, что защищены от него на всю жизнь; годы ослабляют сердца, как и умы. Жениться – это всегда глупость, но если мужчина ее совершает, направляясь к старости, она смертельна. Женщина, на которой он женится, может испытывать по отношению к нему лишь благодарность, за которую он платит своей собственной жизнью, которую сокращает; и если, случайно, эта женщина любит его, он оказывается в условиях еще более тяжелых. Он должен будет умереть за два или три года. Семь лет назад я избежал этой глупости в Вене, a qua me servavit Apollo[46]46
  от чего меня уберег Аполлон


[Закрыть].

После обеда я представил герцогине де Кингстон двух саксонцев, которые передали ей новости о вдовствующей Выборщице Саксонии, которую она очень любила. Мы все пошли на комедию. Так случилось, что м-м Гудар была в ложе возле нашей; г-н Гамильтон развлекал герцогиню, рассказывая ей историю этой прекрасной ирландки. Герцогиня не проявила никакого желания с ней познакомиться.

После ужина она составила партию в пятнадцать, она, два англичанина и два саксонца; игра была по-маленькой, проигрыш был средний, саксонцы выиграли; я решил играть в другой день. На следующий день мы все пошли обедать к принцу де Франкавилла, который кормил великолепно, и к вечеру отвел нас в маленькие бани, которые были у него на берегу моря, где он показал нам чудо. Священник бросился голый в воду и плавал, время от времени отдыхая и не погружаясь при этом в воду. Он не пользовался для этого никаким приемом. Мы должны были решить, что это происходит только из-за его внутреннего строения. После этого принц дал миледи очень приятный спектакль. Он заставил плавать голыми перед ней всех своих пажей, очаровательных мальчиков пятнадцати, шестнадцати и семнадцати лет, которые все были любовниками этого любезного принца, который по своей природе предпочитал мужской пол женскому. Англичане спросили у принца, не даст ли он им такой же спектакль, пустив плавать девушек, и он пообещал им это завтра, у него в доме, в Портичи, в пруду, который был у него в саду.