Текст книги "История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 11"

Бетти, убедившись, что, несмотря на слезы, что я заставил ее пролить, она может рассчитывать на мое сочувствие, стала вести себя со мной по-дружески. Она сразу объяснилась и почти дала мне право задавать ей вполне свободно вопросы, присвоив себе право указывать мне на мои ошибочные предположения.

– Вы видите, – сказала мне она в Монтефьясконе, – что только случайно или по забывчивости мой друг оказался без денег, потому что у него имеется значительное обменное письмо.

– Я полагаю его фальшивым.

– Ох! Это зло так говорить.

– Я сужу по его поведению. Я хорошо знаю эти штуки уже лет двадцать. Если это обменное письмо на Рим, почему он не учел его в Сиене, во Флоренции, в Ливорно?

– Может быть, у него не было времени. Он торопился уехать. Ах! Если бы вы все знали!

– Я не хочу знать ничего, дорогая Бетти, кроме того, что вы сочтете нужным мне сказать; но пока говорю вам, что все, что я вам высказал, – не предположения, не подозрения, но истина, основанная на том, что я увидел.

– Вы настаиваете на том, что он меня не любит.

– Он любит вас лишь настолько, чтобы избежать вашей ненависти.

– Как это?

– Разве не возненавидите вы человека, который лишь пользуется вашими прелестями?

– Я поражена, что вы в это верите.

– Я могу убедить вас этим вечером в Витербе, если вы этого хотите.

– Прошу вас убедить меня в этом, но со всей очевидностью. Это принесет мне самое большое огорчение, но я буду вам за это благодарна.

– И когда вы убедитесь в этом, верите ли вы, что перестанете его любить?

– Наверняка, потому что я полюбила его только в соответствии с представлением о его порядочности.

– Вы ошибаетесь. Вы будете его еще любить, даже когда поймете, что он мошенник, потому что этот человек сделал вас безумной, он лишил вас способности думать. Если бы не это, вы бы увидели все так же ясно, как и я.

– Все, что вы говорите, очень важно, но это лишь может быть. Докажите мне с очевидностью, что он меня не любит, и это меня убедит в том, что я должна его презирать.

– Вы увидите это сегодня вечером; но скажите мне, давно ли вы его знаете.

– Примерно с месяц. Но мы вместе только пять дней.

– А до этих пяти дней, оказывали ли вы ему свои милости?

– Ни единого поцелуя. Он проводил все ночи под моими окнами, и в течение дня не было случая, чтобы выглянув в окно, я не увидела его проходящим мимо по улице. Вы полагаете, что молодой человек, поступающий подобным образом, может лишь притворяться влюбленным?

– Я признаю, моя дорогая, что он вас любит, но лишь таким образом, как я вам сказал: чтобы достичь своего счастья за счет вашего; и даже, может быть, не зная его, так как может быть, что этот человек полагает, что вы не будете чувствовать себя несчастной, проституируя для него.

– Как вы можете думать столь по-черному о человеке, которого вы, в конце концов, не знаете?

– Слава Богу, что я его не знаю. Я уверен, что он убедил вас, не смея явиться к вам, бежать с ним.

– Это правда. Он написал мне, и я покажу вам его письмо. Он должен жениться на мне в Риме.

– И кто отвечает вам за его постоянство?

– Его нежность.

– Можете ли вы опасаться, что вас преследуют?

– Ничуть.

– Увел ли он вас от отца, любовника, брата?

– От любовника, который должен вернуться в Ливорно только через восемь-десять дней, который отправился в Лондон по своим делам и оставил меня с верной женщиной, которая, хотя и не будучи моей хозяйкой, не потерпела бы визитов ко мне нового любовника.

– Теперь я знаю и вижу все. Мне вас очень жаль. Скажите мне, любите ли вы англичанина, который скоро вернется в Ливорно, и достоин ли он вас.

Увы! Я любила его вплоть до момента, когда, после его отъезда я увидела в Боболи этого француза, который, к счастью или к несчастью, сделал меня неверной человеку, который меня обожает и который будет в отчаянии, когда меня не найдет.

– Богат ли он?

– Не очень, но достаточно обеспечен; он занимается коммерцией.

– Он молод?

– Нет. Это человек ваших лет, нежный, благородный, который ожидает только смерти своей жены, чтобы жениться на мне; эта женщина страдает чахоткой и, возможно, уже умерла.

– Ах, как я ему сочувствую! Подарили ли вы ему дитя?

– Нет. Но должна сказать, что Бог не предназначил меня этому человеку, так как г-н де л’Этуаль меня привлек неодолимо; он положительно овладел моей волей.

– Такое всегда кажется тем, кто совершил ошибочный шаг, побуждаемый к этому любовью.

– Теперь вы знаете все, и я не жалею, что ничего от вас не скрыла, потому что вчера вы показали себя дважды моим истинным другом.

– Дорогая Бетти, вы увидите меня таким и в дальнейшем, и я вам очень понадоблюсь; и я даю вам слово чести, что не покину вас. Я люблю вас, я вам это уже говорил, и повторяю снова; несмотря на это, даже если вы будете любить этого француза, я не буду добиваться рядом с вами иного места, кроме места вашего истинного друга.

– Что ж, я принимаю ваше слово и обещаю вам, что ничего не скрою от вас.

– Скажите, почему вы не взяли с собой небольшой поклажи.

– Я бежала на лошади, но мой чемодан с платьями и рубашками будет в Риме два или три дня спустя после нас, с чемоданом графа. Я дала вынести его от нас за день до моего отъезда, и человек, который его получил, и которого я знаю, имел поручение от него самого.

– Прощай ваш чемодан!

– Ах, дорогой друг! Вы предвидите только несчастья.

– Мне достаточно того, дорогая Бетти, что мое предвидение не имеет силы заставить их сбываться. Я буду счастлив ошибиться. Но, несмотря на то, что вы доехали до Сиены верхом, мне кажется, что вы должны были бы везти с собой какой-то халат и иметь в ночном саке некоторое количество рубашек.

– Все это есть в маленьком чемодане, который я прикажу внести сегодня вечером.

Хорошо пообедав, мы проспали до четырех часов и прибыли в семь в Витербе, где нас весело встретил граф и где я должен был убедить Бетти, что он ее не любит так, как она полагает, что он ее любит. Чтобы решить дело, я стал показывать, что очарован Бетти, и подчеркивать счастье, которое я испытываю, встретив ее, счастье, которое ему выпало – владеть этим сокровищем, и героизм, который он проявляет, ничего не опасаясь, когда допускает, что она общается с другим мужчиной: ведь может так случиться, что она решит пренебречь супружеской верностью. Легкомысленный человек, он тут же начал раздувать похвалы, которые я ему делал; он сказал, что ревность столь далека от его характера, что он не может и представить себе ни того, как человек, действительно любящий женщину, может ее ревновать, ни того, как можно постоянно любить ее, не видя, что она внушает желание всем тем, кто ее окружает. Он стал рассуждать по этому поводу, и я предоставил ему возможность говорить все, что ему вздумается, не возражая ни на одну из его сентенций. Довольный проведенным экспериментом, я отложил вторую часть моего выступления на время после ужина, чтобы окончательно сговориться. За ужином я заставил его много пить, я ловил всякий момент, чтобы вернуться к предмету разговора, побуждая его смелее провозглашать свои принципы распущенности, восхищаясь все время силой ума, которую нужно проявлять, чтобы отбросить всякие предрассудки; и за десертом, когда я снова приступил к вопросу о любви и о тех совершенствах, которыми надо обладать, чтобы достичь полного счастья двух влюбленных, он заявил, что двое истинных влюбленных должны принципиально допускать полное взаимное попустительство.

– Бетти, которая любит меня, – сказал он, – должна обеспечить мне наслаждение Фанни, если выяснится, что я заинтересовался ею, а я, любя Бетти, должен предоставить ей возможность переспать с вами, если узнаю, что она проявляет к вам склонность.

Бетти слушала с огромным удивлением разглагольствования ее идола, уставившись на него и не произнося ни слова.

– Признаю, дорогой граф, – сказал я ему, – что ваша система превосходна и представляется мне уникальной, для того, чтобы установить на земле совершенное счастье, но она химерична. Все, что вы мне сказали прекрасного и великого, превосходно в теории, но не осуществимо и абсурдно на практике. Я верю, что ваша смелость велика, но не думаю, чтобы вы были достаточно смелы, чтобы спокойно вытерпеть уверенность в том, что другой наслаждается прелестями вашей любовницы. Держу пари на эти двадцать пять цехинов, что вы не позволите лечь со мной вашей жене.

– Позвольте мне посмеяться. Ставлю пятьдесят, что заставлю ее сделать мне этот подарок. Я принимаю пари. Бетти, дорогая, накажем этого неверующего, прошу тебя, пойди, ляг с ним.

– Ты шутишь.

– Нет. Прошу тебя. Я буду любить тебя еще больше.

– Я думаю, ты сошел с ума. Я никогда не буду спать ни с кем, кроме тебя.

Тогда граф охватил ее руками и с помощью самых нежных ласк и самых софистических рассуждений попытался убедить ее доставить ему это удовольствие, не столько ради этих двадцати пяти цехинов, сколько чтобы доказать мне, итальянцу, степень, какой может достигать храбрость такого француза, как он. Он говорил с ней полчаса, даже раздавая ей в моем присутствии ласки, которые она из скромности отвергала, поскольку они казались ей недозволенными, и кончил, наконец, тем, что сказал ей, что ее сопротивление – это лицемерие, поскольку он уверен, что она уже оказывала мне в эти три дня все те ласки, которые такая потаскуха как она может оказывать.

При этих словах, видя, что Бетти дрожит, я прыгнул к своей шпаге, с намерением вонзить ее ему в грудь, но мерзавец удрал в соседнюю комнату и там заперся. В отчаянии, что стал причиной ужасного состояния, в котором я видел эту очаровательную невинную девочку, я подошел к ней, чтобы попытаться ее утешить. Вся трепещущая, с распухшей глоткой, дрожащим подбородком, расширенными глазами, она не имела сил даже пролить слезы и облегчить тем сердце. В гостинице все спало, я взял воды и, не зная и не умея сделать ничего, кроме того, чтобы освежить ей виски и высказать все то, что полагал способным ее утешить. Она смотрела на меня, ничего не отвечая, издавая время от времени глубокие вздохи, казалось, пыталась заплакать, но не могла. После часа этого отчаяния ее веки опустились, и она забылась сном, не желая опускаться на кровать, куда я уговаривал ее лечь. Я оставался добрых два часа возле нее, внимательно приглядывая за ней спящей, надеясь, что по своем пробуждении она не окажется вынуждена остаться в этой гостинице, либо из-за лихорадки, которая может с ней приключиться, либо из-за конвульсий, либо из-за всяких природных недомоганий, которых я опасался в ее состоянии.

На рассвете я услышал, как уехал ее мучитель, и был этому рад. Бетти вышла из своего забытья, когда постучали в дверь, чтобы известить нас, что пора одеваться. Полагали, что мы спим. Я спросил ее, в состоянии ли она ехать, и она ответила, что чувствует себя хорошо, только попросила найти возможность приготовить ей чаю, достав некоторое его количество из коробочки слоновой кости, которую она держала в кармане. Я оставил ее там, отправившись сам приготовить ей чай, и приготовил его море. Поднявшись обратно, я застал ее в другой комнате, где она открыла [4242] окна, чтобы подышать воздухом. Солнце поднималось над горизонтом. Я увидел, что она спокойна, и решил, что можно надеяться, что она выздоровела. Она выпила три или четыре чашки чая, которые вернули ее физиономии свежесть, потерянную в результате ужасной ночи. Прислушавшись к шуму в соседней комнате, где мы ужинали, она нарушила молчание, спросив меня, взял ли я свой кошелек, который оставил на столе. Я забыл его, когда предлагал этому бешеному пари на двадцать пять цехинов. Я нашел там бумагу, которую сразу развернул. Я прочел обменное письмо на три тысячи экю. Этот обманщик достал его из своего кармана, чтобы ударить по рукам насчет заклада, и забыл его; я его читаю и вижу, что оно из Бордо, записано на виноторговца, находящегося в Париже, по распоряжению лица, имя которого написано также на обороте письма, чтобы быть переведенным в распоряжение графа д’Этуаль. Оно было действительным, и дата его выпуска была ранее шести месяцев. Ничего не было более странного. Я отнес его Бетти, которая мне отвечала, что ничего этого не знает, и во имя Бога просила меня не говорить с ней более об этом человеке.

– Будьте милосердны, – сказала мне она, – во имя человечности, к несчастной девушке, которая до этого дня зналась только с порядочными людьми.

Я снова поклялся никогда ее не покинуть, и мы поехали.

Бедная Бетти, разбитая печалью, уснула, и я сделал то же. Мы проснулись, оба удивленные, когда возница сказал нам, что мы в Монтерози… Пробежало шесть часов, мы проехали восемнадцать миль, ни разу не проснувшись. Мы должны были отдыхать здесь четыре часа, и это было хорошо, так как нам надо было принять решение. Я сразу пошел выяснить, проехал ли тот несчастный, и мне ответили, что он сказал, что проведет ночь в «Ла Сторта». Он поел и расплатился. Я передал это Бетти, которая хорошо это восприняла, что наполнило меня радостью.

Пообедав с неплохим аппетитом, она сказала мне, что нам надо поговорить еще раз об этом несчастном, который поставил ее на край бездны.

– Будьте мне вместо отца, – сказала мне она, – и не советуйте мне, но прикажите, что я должна делать. Я не сделаю ни больше, ни меньше того, что вы мне прикажете. Вы о многом догадались, и все может быть, за исключением того, что я продолжу любить убийцу, распознав его ужасный характер. Я могу вас уверить, что он внушает мне ужас.

– Можете ли вы рассчитывать на прощение вашего первого любовника?

– Полагаю, что да.

– Значит, надо вернуться в Ливорно. Скажите пожалуйста, считаете ли вы этот совет разумным, и намерены ли ему следовать. Я считаю, что если вы хотите его обнять, это следует сделать сразу. Юная, красивая и благородная, какой я вас знаю, не воображайте, что я дам вам отправиться одной или в компании людей, за которых не мог бы отвечать как за себя самого. Нет, моя бедная Бетти, я люблю вас нежно, и доказательством любви, которую вы мне внушаете, будет то, что я сам провожу вас в Ливорно. Если это убедит вас в том, что я вас люблю, и что мне не чужда ваша судьба, я буду счастлив, и мне более ничего от вас не нужно… Я буду жить с вами как отец с дочерью, если вы испытываете отвращение к мысли дать мне знаки более живого чувства, исходящего из вашего сердца. Будьте уверены в моей преданности. Я должен показать вам, что в мире существуют люди, настолько же благородные, насколько низок тот молодой повеса, что вас соблазнил.

Бетти после моей короткой речи оставалась добрую четверть часа, опершись локтями о стол и опираясь головой на руки, глядя на меня и не говоря ни слова. Ее вид не был ни грустен, ни удивлен; я обрадовался, увидев, что она готова, наконец, дать мне определенный ответ. Вот что она мне сказала:

– Не думайте, дорогой друг, что мое молчание вызвано нерешительностью, которая была бы неприятна мне самой; действительно, нет. Я достаточно в здравом уме, чтобы понять и мудрость вашего совета и доброту его источника. Я его приветствую; и я воспринимаю как высшую милость Провидения счастье, что я получу, оказавшись в руках человека вашего характера и вызвав ваш интерес до такой степени, что вы готовы сделать для меня все то, что вы могли бы сделать для пользы дорогой дочери как любящий отец. Вернемся же в Ливорно, и выедем сразу. Что меня удерживало и держит до сих пор, это то, как я могу увериться, что сэр Б.М. меня простит. Я уверена, что он меня простит, но путь к этому труден, поскольку, хотя он и мягок, нежен и влюблен, он очень деликатен в вопросах чести, подвержен влиянию, которое оказывает первое движение души на человека благородного, почувствовавшего себя оскорбленным. Следует избежать этого рокового момента, потому что он может меня убить и затем убьет себя. Вы подумаете об этом по дороге и скажете мне, как это сделать. Знайте, что он очень умен и не поддастся никакому обману. Я думаю, следует письменно рассказать ему обо всем происшедшем, ничего не скрывая, потому что малейшее искажение правды его рассердит, а когда ему кажется, что ее от него скрывают, он впадает в ярость. Следует избегать говорить ему, если вы решите ему написать, что я заслуживаю его прощения, поскольку это ему судить, заслуживаю ли я его или нет. Он будет судить об этом по моему раскаянию из письма, которое я напишу ему по-английски, в котором он найдет мою душу и мои слезы; но наверняка следует скрыть место, где я буду находиться, пока он не напишет мне, что он меня прощает; тогда мне уже не надо будет бояться. Раб своего слова, человек честный и благородный, он будет жить со мною еще хоть пятьдесят лет, и не упрекнет никогда за мою ошибку. Это благородная душа! Несчастная, как я могла так ему изменить!

– Прошу вас сказать мне, изменяли ли вы ему еще хоть раз?

– Никогда, дорогой мой друг; но я знаю всю его жизнь. Его первая жена причинила ему много горя, он дважды дрался на Антилах, он тогда служил; затем он женился во второй раз, но важные обстоятельства заставили его разойтись с женой. Я познакомилась с ним два года назад в нашем пансионе, в компании с другом Нэнси. Мой отец тогда умер, и его кредиторы захватили все, я должна была выйти из пансиона, не имея возможности его оплачивать, и Нэнси, Софи и все другие девочки были этим очень огорчены, потому что меня любили. Сэр Б.М. взял на себя мое содержание и назначил мне маленькую ренту, которая гарантировала меня от нищеты на весь остаток дней. Признательность заставила меня полюбить его. Я сама просила его взять меня с собой, когда узнала, что он решил покинуть Англию на какое-то время; моя просьба удивила его; он сказал мне, как человек благородный, что слишком любит меня, чтобы везти с собой и пытаться обращаться со мной как с дочерью. Ему казалось невозможным, чтобы я любила его, как любовника. Вы видите, что его заявление, вместо того, чтобы породить трудности, их разрешило. Я сказала ему, что каким бы образом он ни любил меня, я могу быть от этого только счастлива, и после этого он написал мне письмо, в котором пообещал жениться на мне, как только закон позволит ему это сделать. Я никогда его не обманывала.

– Да, дорогая Бетти, он вас простит; осушите ваши слезы и едем. У меня есть друзья в Ливорно, и никто не может знать, что я познакомился с вами. Я передам вас в надежные и не вызывающие подозрений руки, где вам ничего не будет угрожать, и где я вас никогда не буду видеть. Я обещаю вам, что уеду из Ливорно только тогда, когда узнаю, что вы вернулись к сэру Б.М., которого я уже полюбил, и если получится, что сэр Б.М. окажется неумолим, не захочет вас простить, я обещаю никогда вас не покидать и даже отвезти вас в Англию, если вы мне скажете.

– Как же вы сможете бросить ради меня свои дела?

– Никаких сомнений, дорогая Бетти. Знайте, что к Риму меня ничто не привязывает, кроме желания увидеть вновь его красоты. Это не дело; но делом становится постараться возместить вашу потерю.

– Что бы могла я сделать для вас?

Я вызвал возчика и сказал ему, что надо возвращаться в Витербе, где я оставил мой портфель на кровати.

– Отправьте туда почтальона.

– Я не могу ему это доверить. Если он убежит с моим портфелем, я человек конченный.

– Возьмите почтовых лошадей, а я буду ожидать вас здесь; но вы мне оплатите день.

– Вот цехин. Закажи быстро почтовых лошадей; но езжай медленно за нами на своих лошадях, потому что завтра с утра пораньше мы снова поедем.

Цехин его убедил, лошади были вмиг поставлены, и мы прибыли к семи часам в Витербе, где я притворился, что в отчаянии, не находя портфеля. Служанка клялась, что никто кроме нее не заходил в комнату. Я со спокойным видом заказал ужин, дав понять Бетти, что должен действовать таким образом, чтобы избежать трудностей, которые могут возникнуть у возчика при возвращении в Сиену с ней, которую там воспринимают как переданную ему ее мужем. Он прибыл со своими лошадьми в десять часов и передал ей ее маленький чемодан, когда она об этом попросила. Я легко вскрыл маленький замок, висящий на цепочке, и Бетти взяла свой капот и пакет, в котором были у нее четыре рубашки, чулки, платки и ночные чепчики. Остальное было мерзавца; но я был слишком любопытен, чтобы не поинтересоваться, что у него было. Это, может быть, было все, чем он располагал в этом мире.

Мы нашли там старые штаны, пять-шесть мятых рубашек, мешочек с пудрой, в котором были также гребни и помада, и восемнадцать-двадцать брошюр, все комедии, либо комические оперы. Кроме этого – пакет с письмами, которые должны были быть весьма интересными и которые Бетти хотела прочесть вместе со мной. Первое, что мы нашли замечательного, было, что эти письма все были адресованы г-ну л’Этуаль, комедианту, очень известному в Марселе, в Монпелье, в Тулузе, в Байоне и во многих других городах юга Франции. Бетти внушала мне сочувствие. Она не могла смеяться. Она оказалась обманута презренным комедиантом, и стыд, который она испытывала, приводил ее в отчаяние. Я сказал, что мы их прочтем завтра, и она вздохнула с облегчением.

– Я прошу вас, – сказала она, – выйти, пока я не лягу в кровать, потому что, наконец, я смогу сменить рубашку.

– Все, что вы хотите, мой ангел, и, если вы желаете, я скажу постелить мне в другой комнате.

– Нет, мой друг, я должна любить и ценить ваше общество; вы слишком уверили меня в своей дружбе. Что бы было со мной без вас?

Я зашел, только когда она легла, и, приблизившись к ней, поцеловав ее, присев к ней на кровать и не видя, чтобы она встревожилась, я решил, что она могла бы меня извинить, если, отдав должное ее прелестям, я попытался удовлетворить желания, которые они во мне вызывали. Бетти, то ли из опасения показаться несправедливой, то ли испытывая те же чувства, что вызывала во мне, была ко мне добра. С этим открытием, я спросил у нее, не хочет ли она сделать мое счастье совершенным, позволив мне раздеться.

– И потом вы полюбите меня снова?

Очаровательный ответ, когда он идет из сердца, и ложность которого понятна, когда он идет от ума. Она столь мало противилась моему полному счастью, что позволила мне считать, что я ей даю такое же. После донны Игнасии мне перепадали лишь неполные радости, потому что я никогда не видел моих партнерш участвующими в них; но Бетти дала мне свидетельства любви, которые не оставили во мне места сомнениям. Она нежно воспротивилась, когда заподозрила, что я хочу ее поберечь. Мы едва заснули, как постучали в нашу дверь.

Я оделся, чтобы говорить с возчиком, который полагал, что должен отвезти нас в Рим, в то время как мы хотели вернуться в Сиену.

– Слушай, – сказал я ему, – Мне совершенно необходимо найти мой портфель, и я чувствую уверенность, что найду его в Аквапенденте.

– Во имя Бога! Я все понял! Оплатите мне путешествие, как если бы я отвез вас в Рим, а потом давайте мне по цехину в день, и я отвезу вас хоть в Лондон, если хотите.

– Ты не глуп, мой мальчик, я дам тебе шесть цехинов, и ты дашь мне квитанцию, и сегодня вечером в Аквапенденте я дам тебе еще цехин, и каждый вечер – следующий.

Перо и бумага были тут как тут, и все было сделано в мгновенье ока. Я сказал ему, что хочу остановиться в Монтефьясконе, потому что у меня там дела, так что мы прибыли туда в семь часов. Делом было письмо, которое я хотел написать сэру Б.М., в котором я должен был убедить его простить Бетти, изложив ему всю ее несчастную историю. Бетти взялась написать ему по-английски. Я решил поместить ее у корсиканца Риварола которого я знал как человека умного, у которого была красивая и очень умная жена. У Бетти был довольный и уверенный вид, который меня очаровал, она говорила мне и повторяла снова, что больше ничего не боится, и она смеялась, когда думала об обманщике, который напрасно ждал нас в Риме. Она надеялась, что мы встретим повозку, в которой был ее большой чемодан, и что мы сможем легко его открыть, и когда я сказал, что он может броситься вслед за нами, она уверяла, что он не посмеет, и я был того же мнения. В любом случае, я был готов встретить его таким образом, чтобы заставить его дрожать, потому что это был не тот случай, когда следовало оказать ему честь позволить взять шпагу в руку. У меня были отличные пистолеты, готовые поступить с ним так, как он того заслуживал. Перед тем, как я начал письмо, Бетти снова повторила, что следует рассказать ему все.

– Исключая, однако, то вознаграждение, которое вы вручили мне за мою горячую дружбу.

– Увы! Это единственное, чего нельзя ему говорить.

Менее чем за три часа мы кончили писать, и она была очень довольна моим письмом. Но письмо самой Бетти было шедевром; она не могла потерпеть неудачу. Я подумал нанять почтовых, как только мы окажемся в Сиене, чтобы поспешить оказаться в надежном месте до прибытия ее любовника. Меня занимало обменное письмо этого безумца, настоящее или фальшивое, я должен был найти способ вернуть его в его руки; но как это сделать? Мы выехали сразу после обеда, несмотря на жару, и прибыли в Аквапенданте в начале ночи, которую провели в наслаждениях любви, всегда невинных, когда это происходит по доброй воле и бескорыстно. Утром я узнал, что карета из Ливорно, которая направляется в Рим, сейчас отъезжает, и Бетти догадалась, что это та, в которой должен находиться ее чемодан с чемоданом комедианта л’Этуаль. Она спустилась вместе со мной и сразу его узнала. Она поговорила с возчиком, сделав это гораздо лучше, чем мог бы это сделать я, чтобы убедить его оставить чемодан, но человек был непоколебим, и перед доводами, которые он изложил, она вынуждена была сдаться. Единственное, чего она добилась, с помощью нотариуса города, было секвестровать чемодан на таможне Рима, получив месяц на то, чтобы предъявить свои права на него, чтобы помешать его выдать кому бы то ни было другому. Нотариус легализовал секвестр через магистрат города, и возчик был вынужден принять его и выдать на это квитанцию. Этот возчик, впрочем, заверил нас, что не получал никакого другого чемодана по тому же адресу, так что мы могли быть уверены, что комедиант был нищий, и то, что мы у него видели, был его единственный багаж.

После этого подвига Бетти стала совершенно очаровательна. Ей показалось, что она смогла избавиться от всех ошибок, к которым привело ее ее заблуждение. Я поздравил ее с тем, что она смогла так быстро излечиться от страсти, которая ее заставила полностью потерять рассудок. Она содрогалась, когда вспоминала этого монстра. Она мне говорила, однако, что она бы не пришла в себя и не поняла бы, что он ее не любит, если бы несчастный не кончил тем, что стал ей говорить, что она лицемерка, и что он уверен, что она дала мне все то, в чем, как шлюха, не могла мне отказать.

– Именно тогда, – сказала мне она, – я увидела монстра во всей его мерзости и хотела увидеть, как он упадет, пронзенный раз за разом вашей шпагой. Я помогу пронзить его сердце, если понадобится. Так что он хорошо сделал, что убежал. Но еще лучше, если этого не будет, потому что мы окажемся тогда в большом затруднении. Я чувствую себя уверенной, что этот мошенник не осмелится появиться ни передо мной, ни перед вами.

Мы прибыли в Радикофани к десяти часам и занялись тем, что сделали добавления к письмам, которые должны были образумить сэра Б.М. Мы сидели за одним столом, Бетти – напротив двери, которая была закрыта, я – со стороны двери, и настолько близко, что тот, кто открыл бы ее, чтобы войти, мог меня увидеть, только обернувшись. Бетти была полностью одета, и очень прилично, но я, отдав свою одежду, был в рубашке: была страшная жара. Несмотря на это, я мог бы предстать таким образом в этот сезон перед самой респектабельной из женщин.

Я услышал тяжелые шаги в коридоре, открыли мою дверь, и тот, кто вошел, как бешеный, сказал, видя Бетти:

– Вот она ты.

Но я не дал ему времени повернуться и увидеть меня. Я схватил его под руки, и в тот момент, как он увидел меня, он нанес мне удар пистолетом, который держал в правой руке. Прыгнув на него, я ударом закрыл дверь в тот же миг, как он мне сказал:

– Отпусти меня, предатель.

Бетти, бросившись на колени перед ним, сказала:

– Ты ошибаешься, это мой спаситель.

Но сэр Б.М., глухой и не соображающий, продолжал говорить:

– Отпусти меня, предатель.

отбиваясь, в то время как я был бы мертв, как только отпустил бы его, поскольку он держал пистолет в руке. Желая вырваться из моих рук, он вынужден был упасть, и я, естественно, упал на него. Снаружи поднялся шум, хотели войти, но не могли, потому что мы упали перед дверью. Бетти, храбрая, вырвала пистолет из его руки, и тогда, видя, что в другой руке у него ничего нет, я отпустил его, говоря:

– Вы ошибаетесь; –

а Бетти все время повторяла ему:

– Это мой спаситель, успокойся, послушай.

– Как твой спаситель?

Тогда Бетти берет письмо, что лежало передо мной, подает ему, говорит ему прочесть, и англичанин, не поднимаясь, начинает читать. Уверенный теперь, что все в порядке, я поднимаюсь, открываю дверь, говорю хозяину приготовить обед на троих и уходить со всем народом.