Текст книги "Любовники"

Под шутливые приветственные возгласы к причалу «Гритти» пристал заказанный речной трамвай. Большинство журналистов охотно остались бы в Венеции, но правила игры надлежало соблюдать, а потому все были готовы исполнить возложенную на них роль почетных гостей верфи. Все поспешили занять лучшие места в носовой части трамвайчика, откуда открывалась потрясающая панорама.

Джиджи и Бранчи, стоя в стороне, наблюдали за тем, как заполняется пассажирами наружная палуба пароходика. Бранчи сказал, что сядет внутри: там будет не так тесно и к тому же никаких сквозняков. Отец и Саша махали Джиджи, призывая ее присоединиться к ним, но не могла же она бросить Бранчи одного, тем более что толпа уже несла их к трапу.

Наконец проход освободился, и Бранчи ступил на зыбкий трап. Он уже приготовился ухватиться за руку матроса, который стоял у поручней, помогая пассажирам взойти на борт, и в этот момент внезапно возникшей на канале волной трап и паром бросило в противоположные стороны, так что между ними образовался зазор фута в три.

Будь у журналиста длиннее ноги и лучше реакция, Бранчи бы без труда перепрыгнул на борт. Но этого не произошло. Он не достал до протянутой ему руки и свалился в канал; вода тут же сомкнулась у него над головой, оставив плавать на поверхности только длинные концы его шарфа.

Не прошло и нескольких секунд, как бедолагу выудили из воды.

– Я так и знал, что все этим кончится! – возвестил он, как только обрел дар речи. Его доставили в отель, и он поспешно вытер лицо и волосы первой попавшейся под руку скатертью. – Как минимум гепатит, плеврит, пневмония, двусторонняя пневмония и нефрит, будь проклят этот город, дважды проклят, двойной гепатит – А и Б одновременно, хорошо еще, если домой попаду живым… Я подам в суд на этот город… на Бена Уинтропа… на его идиотскую затею… Немедленно уезжаю из этого рассадника… сейчас же… вот только обсохну…

– Бранчи, Бранчи, успокойтесь, выпейте коньяку, – хлопотала вокруг него Джиджи, с тоской глядя вслед отплывающему пароходику, уносящему с собой Сашу, Вито и толпу журналистов.

– Выпить?! Вы меня убить хотите? Мне в рот могла попасть вода, с волос течет мерзкая помойная жижа… дохлые кошки, дохлые крысы, канализация… срочно в душ! Дезинфекция – вот что мне сейчас нужно! Ну же, проводите меня в номер. Позвоните менеджеру, пусть принесут антибиотики! – Бранчи замахал щуплыми ручками и, сопровождаемый Джиджи, а также носильщиками и двумя портье, зашагал к себе в номер.

Там он первым делом принял душ, трижды намылился с ног до головы, вытерся насухо, наглотался таблеток и заглотнул две порции виски.

– Ах, Бранчи, никогда себе не прощу! – воскликнула Джиджи голосом, полным раскаяния. – Это я во всем виновата.

– Виноват Бен Уинтроп с его дурацкой церемонией в доке, я сразу сказал, что это глупая затея, обычное тщеславие, вот что это такое. Гордыня. Серебряный доллар, чтоб я провалился! Дайте-ка мне еще виски. Только ради бога без льда, лед – это смерть, ведь он из той же воды. Зато алкоголь, если принять его сразу, говорят, может убить микробы. Я, конечно, в это не верю, но попробовать можно.

Джиджи налила ему полстакана виски и в тревоге смотрела, как он его осушает.

– Вам не лучше?

– Завтра узнаем, если я вообще проснусь. Очередная жертва Уинтропа, вот кто я такой, – злобно произнес Бранчи. – Как Мюллеры. Не надо было мне приезжать, не послушал внутреннего голоса.

По всему было видно, что в пьяном виде Бранчи будет не из приятных собеседников. Джиджи мысленно прикидывала, есть ли у нее шансы поспеть на вокзал раньше речного трамвайчика, если она возьмет быстроходную лодку. Похоже, времени у нее достаточно, ведь прогулка на трамвайчике планировалась неспешная, дабы насладиться красотами Большого канала. «Интересно, что он имеет в виду под „жертвой“, – подумала она, поправляя Бранчи подушки.

– Вы о Мюллерах знаете? – с трудом выговаривая слова, спросил Бранчи. – Уверен, что нет. Могли бы, конечно, поинтересоваться, но я уверен, что вы ничего не знаете. Никто не знает – только Мюллеры и я. – Он натянул одеяло до подбородка и уставился на Джиджи.

– Это те, что владели «Детским раем»? – спросила она. – Конечно, знаю. Я работаю с их представителем – Джеком Тейлором.

– Это он вам сказал? – выпалил Бранчи воинственным голосом, приподнимаясь.

– Кто? Джек? Что сказал?

– Что он является их представителем? Бьюсь об заклад, он вам наговорил, что Мюллеры все еще владеют долей в бизнесе? И вы ему поверили? Ха! Еще одна жертва Уинтропа, вот вы кто. Уверен, что вы ни одного Мюллера в глаза не видели, ведь так? Угадал?

– И что с того? – возмутилась Джиджи. – Они все перебрались в Сарасоту. Какая разница? Джек представляет Мюллеров, уж я-то знаю – все-таки идея «Волшебного чердака» принадлежит мне! С того самого момента я и работаю с Джеком.

– Неплохая идея, между прочим. Умница девочка, отличный маркетинговый ход. Уинтроп поглотил их бизнес – все магазины до единого, не оставил Мюллерам даже возможности частичного выкупа. Бедняги Мюллеры. Лишились всего, обанкротились. Живут в Сарасоте по одной простой причине – у них там есть дом. Уж не по своей воле, поверьте мне. Он стервятник – этот молодой Уинтроп, обсосал их косточки добела. Я сейчас чихну.

Джиджи поспешно протянула ему пачку бумажных салфеток.

– Бен не дал им возможности выкупа? Что за чушь! Да он спас их фирму!

Бранчи едко ухмыльнулся.

– Не хотите верить – не верьте, милочка. Джек Тейлор подчиняется Бену Уинтропу и получает от него зарплату, он человек Уинтропа – на все сто. Это нормально, я его не виню, он хороший работник. Но Мюллеры начинали с нуля, они были первыми арендаторами Уинтропа и исправно платили ему хорошую ренту на протяжении пятнадцати лет, он мог бы оставить им хоть маленький кусочек пирога, я так полагаю. Всем хватило бы, но не в традициях Уинтропа с кем-нибудь делиться, он заставил их признать себя банкротами. Мюллеры пали его жертвой, теперь-то вы не станете с этим спорить?

Джиджи почувствовала, как в комнате сгущается воздух, словно за окном нависли мрачные тучи.

– Жертвы? – повторила она, и к горлу подступила тошнота. – Впервые слышу, чтобы кто-то критиковал этические нормы Бена.

– Он умеет заметать следы. Люди говорят только о том, что знают. Еще Сенека писал: «Удавшееся преступление именуется добродетелью» – и с тех пор ничто не изменилось. Стало даже хуже. Молодой Уинтроп – это предмет моего особого интереса. Держу руку на пульсе, слежу за его деяниями, иду следом, расспрашиваю, добываю материал. Он стервятник, а я – ястреб. Никто не знает Уинтропа лучше меня. Дождитесь, пока выйдет моя книга, тогда сами увидите. Он произвел десятки махинаций, чтобы завладеть земельными участками, подкупая чиновников. Взятки, какие вам и не снились, дорогуша, и все – шито-крыто, никто ничего не слышал… Надо только знать, где искать и с кем говорить. Он умен, голыми руками его не возьмешь, но я давно за ним наблюдаю. И я знаю правду, а когда закончу книгу, ее узнают все. Скоро я его разоблачу, но пока держу все это в секрете, это мой материал, ни у кого его нет, и Бен Уинтроп станет моей сенсацией. Не следовало мне говорить с вами об этом… Или, к примеру, Северини… Подайте-ка мне стакан, дорогая. Знаете, а эта штука, оказывается, действует…

– А что Северини?

– Та же история. Лишились компании в пользу туристского бизнеса Уинтропа. Вы думаете, журналистам, которых он созвал, об этом известно? Конечно, нет. Маленькая семейная фирма Северини – кто о них вообще слышал? Прекрасный пример того, как Уинтроп ведет дела. Знаете, сколько он заплатил им за машины? Себестоимость минус огромная скидка за то, что заплатил наличными. Для Северини это была последняя соломинка. А он заключил потрясающе выгодную сделку.

– Вы говорите о машинах в Триесте? – уточнила Джиджи.

– Вы неплохо осведомлены для девочки из отдела информации и рекламы.

– Да нет, я совсем немного знаю. Слышала, как кто-то говорил о каких-то двигателях в Триесте… – Джиджи не терпелось узнать все до конца, хотя эти открытия причиняли ей боль.

– Северини пошли на риск, но изначально выбрали неудачный момент, и вот молодой Уинтроп купил их суда за бесценок, ему вечно везет. Ха! И все же Северини рассудили, что лучше пятьдесят процентов, чем ничего. Им пришлось закрыться. Все. Конец. И косточки обсосаны добела – как с Мюллерами. Если бы Уинтроп заплатил им свою цену, Северини могли бы удержаться на плаву, что в Венеции не так-то просто. Ха! А теперь глядите на меня – чуть не утонул, подхватил гепатит. Это мой последний приезд сюда, моя дорогая, даю обет. Если, конечно, выживу.

– Но… но… почему Бен не заплатил им сполна? – прошептала Джиджи.

– Я уже говорил. Это не в его стиле. Он стервятник. Он не успокоится, пока не уничтожит очередную жертву окончательно и бесповоротно. Он так делает бизнес. Никакой пощады. Стервятник есть стервятник. Это его природа, его стиль, для него это нормально. Не делиться ничем – ни кусочком, ни крошкой! А как, вы думали, может человек стать миллиардером за какие-то пятнадцать лет, если начинал на деньги, взятые в кредит? Вот почему он представляет такой интерес… Это вам не добрые старые Уинтропы… Закройте шторы, дорогая, я хочу спать. Не волнуйтесь, я напишу хороший репортаж, вы ни в чем не виноваты, мне самому не следовало ехать в Венецию. Запомните… «удавшееся преступление… именуется… добродетелью…» Вам самое время набираться знаний… Это очень поучительно…

Когда Джиджи на быстроходном катере добралась до железнодорожного вокзала, все автобусы с прессой уже ушли. Она поймала такси, пообещала водителю как следует заплатить, если он позабудет о правилах движения, и была возле верфи в тот момент, когда входили в ворота последние представители прессы. Она впрыгнула в последний автобус, который должен был доставить гостей к сухому доку, и вскоре была уже у края высоких трибун, сооруженных специально для церемонии.

После разговора с Бранчи у Джиджи словно открылись глаза на Бена Уинтропа. Она наконец решила головоломку, которая давно ее мучила и в которой до сих пор ей удавалось нащупать лишь отдельные фрагменты, намеки, самую малость, тени на воде, тонкие и прозрачные, как первые клочья тумана, но от этого не менее тревожные.

Она ведь могла оборвать излияния Бранчи, когда он завел разговор о Мюллерах, могла не придавать значения пьяной болтовне, оставить его бороться с несуществующими хворями наедине с виски. Однако какая-то сила удерживала ее в номере; она не могла уйти, не выслушав того, что было известно Бранчи. Даже если бы накануне сам Бен не охарактеризовал Бранчи весьма сведущим человеком, она бы все равно догадалась, что все, что вылетает из его пьяных уст, – хоть и горькая, но правда. Уж больно хорошо укладывались эти детали в не решенную ею головоломку под названием «Бен Уинтроп».

Будь она по-настоящему влюблена в Бена, она не стала бы слушать Бранчи ни минуты, она оборвала бы его, осталась бы глуха к инсинуациям в адрес своего возлюбленного, и это было бы способом самосохранения, которое часто проявляют женщины, не желая знать дурное о своих любимых; а к этой минуте она бы уже думать забыла о каком-то Бранчи. Пьяный, сумасшедший, ожесточившийся человечек, сгорающий от зависти к Бену и не достойный ее внимания.

Джиджи поискала глазами отца. Ей непременно надо с ним поговорить, хотя ее, конечно, ждут в доке, где уже стоит наготове сварщик в окружении главных участников официальной церемонии. Там же толпились фотокорреспонденты телеграфных агентств и разных периодических изданий.

Плевать ей на все! Если так не терпится заварить в киль корабля американскую монету, пусть кто-нибудь пошарит у себя в кармане.

Джиджи обвела глазами толпу. К ней уже спешили отец и Саша.

– Господи, где ты была? – недоуменно воскликнула Саша.

– Долго объяснять, это касается Бена… Слушай…

– Ну, ты даешь! Я так и ахнул, когда ты не села на паром, – быстро проговорил Вито, с такой силой сжав ей локоть, что она вскрикнула от боли. – Джиджи, я не знаю, как далеко зашло у тебя с Уинтропом, но я должен тебе кое-что сказать… Я знаю, что тебе некогда, но ты должна знать… Перед самым уходом нам в отель позвонил Зак…

– Что он сделал Заку? – испугалась Джиджи.

– Какое-то время спустя после драки у тебя в доме Уинтроп обедал с нашим банковским агентом и сказал ему, что у Зака проблема с наркотиками, что Зак без причины набросился на него, потому что нанюхался до одури, и что весь «Долгий уик-энд» он снимал в состоянии наркотического опьянения. Из банка, понятное дело, позвонили на студию, началось что-то несусветное, со студии звонили агенту Зака, агент звонил Заку. Он, конечно, узнал последним – не считая меня.

– Я его убью! – бушевала Саша. – Я его убью!

– В этом нет необходимости, – ответила Джиджи, развернулась на сто восемьдесят градусов и решительно направилась к лифту, который был специально оборудован для того, чтобы спустить гостей церемонии на дно сухого дока.

Она шагала к платформе, примыкающей к корпусу корабля. На лице Бена Уинтропа читалось злое нетерпение. Джиджи ступила на платформу.

– Где ты пропадаешь, черт побери? – со злостью зашипел Бен, стараясь, чтобы никто из посторонних не слышал. – Больше я ждать не мог. Журналисты уже нервничают. О черт, я уж думал, придется начинать без тебя.

– Можешь начинать. Я здесь.

– Серебряный доллар у тебя с собой? А серьги?

– Да.

– Надень.

– Начинай говорить.

– Не начну, пока не наденешь серьги!

– Тогда не говори. Твое дело.

– Черт! Нашла время показывать характер! Ты что, не видишь, что все ждут?

– Если ты намерен выступать – начинай! – Джиджи была непреклонна.

Бен отвернулся от нее, взял в руки микрофон и произнес свою трехминутную речь, которую переписывал раз десять, пока не добился абсолютно гладкого, изящного и безукоризненного текста, полного реверансов во все стороны и содержащего объяснения по поводу того, почему надо заменить итальянскую монету на американский доллар, а кроме того – объявляющего официальное начало переоснащения «Эсмеральды» с того момента, как будет заменена монета в килевой обшивке.

Сварщик поднял щиток и протянул Джиджи стальную пластину, которую только что вынул из обшивки.

Она достала из специального углубления итальянскую монету и протянула Бену, потом вынула из сумочки серебряный доллар.

– Перед вами американский серебряный доллар, – в микрофон объявила Джиджи и подержала монету в руке, давая возможность фотографам сделать хороший кадр. – Он будет защищать корабль от злого рока. – С этими словами Джиджи протянула монету Бену, и тот вложил ее в стальной лист.

Джиджи достала одну из изумрудных серег. Она подняла ее высоко над головой и медленно покачала, чтобы все могли оценить красоту камня.

– А теперь перед вами изумруд. Он тоже будет защищать корабль от злого рока. Это за Мюллеров! – Не давая Бену опомниться, она на глазах у изумленной публики вложила серьгу в то же углубление, что и доллар, потом быстро сунула руку в сумочку и, достав вторую переливающуюся серьгу, помахала ею перед камерами и зрителями на трибунах. – А вот еще один изумруд. Он также будет хранить корабль от злого рока. Это за Северини! Она отправила вторую серьгу вслед за первой. Со всех сторон вспыхивали фотокамеры и доносился удивленный ропот: все спрашивали друг у друга, кто такие Мюллеры и Северини.

– Можете заваривать, – сказала Джиджи в микрофон, обращаясь к сварщику. Все, стоящие с нею рядом, онемели и замерли, не в силах двинуться с места под несколькими сотнями глаз гостей и прессы. На глазах у всех присутствующих рабочий быстро вернул стальной лист на его место в обшивке корабля вместе с долларом и бесценными изумрудами.

– А это… – сказала в микрофон Джиджи. – Это то, что получает обманщик, вор и клеветник. Это за Зака Невски! – Она повернулась к Бену Уинтропу и со всей силы ударила его по лицу.

Воцарилась полная тишина. Джиджи не отрываясь смотрела Бену в глаза. Только дождавшись, когда он отведет взгляд под ее презрительным взором, она сошла с платформы, пересекла дно дока и на лифте поднялась наверх.

– Мне почему-то кажется, что пора отсюда уходить, – сказала она Саше и отцу, которые бросились к ней навстречу. – Хотя праздник только начинается.

21

Было начало ноября. Зак сидел в полном одиночестве в первом ряду просмотрового зала. Ему впервые предстояло увидеть плод своих трудов собранным воедино, в самом первом приближении, еще без звуковых эффектов и музыки.

Через пару минут после того, как выключили свет и просмотр начался, задняя дверь тихонько приоткрылась и в зал заглянул Вито Орсини. Он кивнул единственному человеку, который находился в зале, помимо Зака, – монтажеру. Тот сидел на последнем ряду, откуда ему было удобнее общаться с механиком. Монтажер молча кивнул в ответ, не нарушая неписаного этикета просмотрового зача, работа в котором требует полной тишины, и снова стал смотреть на экран. Несколькими минутами позже он отметил про себя, что Вито удалился, но на противоположном конце последнего ряда появилась хрупкая женская фигурка. Монтажер решил, что раз продюсер привел ее сюда, значит, у него есть на то основания, и тотчас же забыл о ее существовании.

Когда через два с лишним часа просмотр был завершен, в зале опять вспыхнул свет. Зак встал, разминая затекшие руки и ноги, и крикнул монтажеру:

– Спасибо, Эд! Здесь еще есть над чем поработать. Надеюсь увидеть тебя завтра, да пораньше.

Монтажер немедленно удалился, а Зак еще несколько минут расхаживал перед экраном, размышляя над тем, что предстоит сделать завтра в монтажной, что и как он будет менять, пусть по секунде, пусть по кадрику, пока не добьется того, что ему нужно. Монтаж был очень важной частью работы, тонким, деликатным, миниатюрным процессом превращения отснятого материала в тот фильм, который зрители увидят в кинотеатре. Наконец, все еще погруженный в себя, он направился по ступеням к выходу. Не доходя до двери, он вздрогнул от чьего-то сдавленного всхлипывания.

– Что за черт?

Он огляделся и увидел Джиджи, комкающую в пальцах мокрый носовой платок.

– Ты? Эй, драчунья, кончай плакать, неужто так плохо?

– Нет… – От слез голос Джиджи прерывался и дрожал. – Как это… как глупо… Но я всегда плачу… когда кончается хорошо.

– Ну, хоть разок-то улыбнулась за весь фильм?

– Это было труднее всего – не рассмеяться вслух, а то бы я себя выдала. Зак, я не ожидала от тебя такого. Все это так романтично, неожиданно романтично… Как тебе это удалось?

– А мне это удалось?

– Ты сам это знаешь, – объявила Джиджи.

– Ну… скажем, у меня есть только робкая надежда, что после двух месяцев доведения всего этого до ума, может быть – только может быть, – мне удастся сделать из этого фильма что-то чуточку более достойное, чем то, чего я ожидал. – Зак постучал по деревянному подлокотнику одного из кресел.

– Ты все такой же суеверный, как я вижу, – проворчала Джиджи и тоже постучала по дереву. На всякий случай.

– И сколько ты извела клинексов?

Джиджи посмотрела себе в подол.

– Восемь… нет, девять, считая последний. Но ведь в твоем фильме три разных хеппи-энда, – сказала она в свое оправдание, – значит, выходит по три штуки на каждый. Я не какой-нибудь фонтан.

– Значит, ты заметила все три? А я-то думал, что один-то мне точно удастся утаить. Так, говоришь, девять? Ты, конечно, еще не показатель. Может, ты просто плакса.

– А ты что, помнишь меня такой? – В ее вопросе звучала масса оттенков – тут были и ностальгия, и упрек, и тоска, и притворное безразличие.

– Ну ладно, ты совсем не плакса, – поспешил исправиться Зак. – Вернее, не была плаксой. Но ты ведь могла перемениться – начала же, к примеру, бить физиономии перед камерой.

– Это было только один раз, не надо преувеличивать, – уточнила Джиджи.

– Тебе повезло, что джентльмен не дал сдачи. Конечно, от этого он выглядел бы еще хуже, чем теперь, хотя это вряд ли возможно – спасибо фотографам и репортерам. Джиджи, ты спасла мою репутацию, а я тебя еще толком не поблагодарил.

– Я получила твое письмо.

– Бывают случаи, когда никакое письмо не может передать всей признательности. Спасибо тебе, Джиджи. Ты была… великолепна.

– Не стоит благодарности. Приходите еще. Скажи мне, Зак, а если бы я ударила тебя, что бы ты сделал? – не удержалась от вопроса Джиджи, убирая в сумочку остатки клинексов.

– Я бы повалил тебя и стал щекотать ушки.

– О черт, ты слишком много знаешь, – пробормотала Джиджи, заливаясь краской. Некоторые ее слабости были известны одному Заку.

– По-моему, неплохая идея. Можешь не волноваться, я никому не скажу. Слушай-ка, а не съесть ли нам по пицце? В честь будущего кино для влюбленных парочек?

– Я бы, пожалуй, и две съела. После плохого кино мне требуется стакан газировки, а после хорошего – пицца, уж не знаю почему, но это самый верный критерий. У меня что-то, должно быть, с составом крови. Может, мне стать профессиональным кинокритиком?

– Ты тогда поправишься на целую тонну. Пошли отсюда.

Зак заказал пиццу с двойной колбасой, двойным сыром, двойным соусом и тройной порцией анчоусов, но без зеленого перца, а в придачу – маслины и два пива. Джиджи серьезно слушала и думала о том, что есть вещи, которые совершенно не меняются, – в частности, вкусы в отношении пиццы.

Когда пиццу принесли, он аккуратно прорезал до конца сделанные поваром насечки и протянул ей кусок, держа его к ней внешней стороной. Джиджи согнула кусок пополам и два раза откусила от середины, после чего оставшуюся внешнюю часть с корочкой вернула Заку, чтобы он доел. Так продолжалось, пока пицца не была уничтожена, после чего они немедленно заказали вторую. Где-то на половине Джиджи остановилась.

– Не могу. Боюсь, больше не влезет.

– Да брось ты. Ешь одни середки – какой в них прок? Вот корка – это да, ею можно наесться, а серединка… Видимость одна.

«Какая она хрупкая, – с тревогой подумал Зак. – надо ее подкормить». После пролитых в кинозале слез туши на ресницах совсем не осталось, и сейчас Джиджи казалась совсем юной. Это безнравственно – расхаживать по городу в таком виде, когда рядом с нею любого мужика начинают одолевать низменные мысли. «Надо ей об этом сказать», – подумал он и не решился. Она не любит критику в свой адрес, он это слишком хорошо знал.

– Середка – это самое вкусное, там же сплошная начинка, – терпеливо втолковывала Джиджи.

– Тебе края никогда не нравились, – неодобрительно покачал головой Зак.

– А ты всегда недооценивал серединку, – парировала Джиджи.

– Ты даже ни разу не попыталась распробовать край, – твердил Зак.

– Я отказываюсь спорить на эту тему: мы оба получаем, что хотим, так в чем же дело?

– О'кей, но ты все равно не права, – упрямо заявил Зак.

– Верно.

– Верно? Ты согласна, что ты не права? – Зак не верил своим ушам.

– Нет, я не могу с тобой согласиться, я просто считаю, что нет смысла продолжать эту дискуссию. – Глаза Джиджи лукаво сверкнули.

– Что ж, это осложняет дело, – нехотя проговорил он, прикончив вторую пиццу и вдруг осознав, что Джиджи ничего не прибавила к своей последней реплике. – Тогда о чем будем говорить?

– Я думала, ты что-нибудь предложишь. – Джиджи откинулась на спинку и скрестила на груди руки.

– Очень умно с твоей стороны, – сказал Зак, – уступить в этом извечном, но ничего не значащем споре. А я-то купился.

– Ну и? – Голос Джиджи звучал кротко, но непреклонно.

– Не знаю, – признался Зак, чувствуя, что это тот редкий случай, когда у него нет готового ответа, нет ясной позиции, нет четкого суждения по поводу того, что должно произойти дальше.

– Ты не считаешь, что нам следует поговорить? – тихо спросила Джиджи голосом, в котором одновременно слышались и насмешка, и нежность – та терпкая нежность, которая вызывала у него желание слушать этот голос еще и еще, чтобы понять наконец, что делает его таким притягательным, почему на звук этого голоса отзывается его сердце.

– Конечно, надо поговорить. А как, кстати, ты попала на просмотр?

– Отец провел. Мы об этом будем говорить?

– А зачем ты пошла?

– Считай, что из простого любопытства.

– Из простого любопытства ни один человек не станет сидеть два с лишним часа и смотреть черновую копию. Нормальный человек, я хочу сказать.

– Ты прав, – согласилась Джиджи без ложного колебания.

– И?

– Может, мне надо было убить время. Или я хотела посидеть впотьмах, тихонько посмеяться и поплакать. А может, мне захотелось вновь увидеть тебя… – Она замолчала и стала придумывать новые причины, которые могли бы привести ее в просмотровый зал.

– Все же что именно? Убить время? – спросил Зак.

– Нет.

– Посидеть в темноте? – продолжил перечислять он.

– Нет… не то. Не совсем то, – неуверенно произнесла Джиджи.

– То есть… последнее?

– Пожалуй… пожалуй, да.

– Ты хотела видеть меня? Неужели?

– А ты разве не хотел меня видеть?

– Ты прекрасно знаешь, что хотел, да еще как!

– А почему? – горя от нетерпения, спросила Джиджи.

– Потому что я тебя боготворю, – выпалил он. – Потому что я готов целовать землю, на которую ты ступаешь, потому что ради тебя я могу пройти сквозь огонь, забраться на вершину айсберга, переплыть океан – потому что я тебя безумно люблю, а то ты не знала! С тобой невозможно иметь дело!

– Неужели? – удивилась Джиджи. – Пожалуй, да, особенно если меня провоцировать, но ты ведь в последнее время этим не грешил, правда?

– Да, и довольно давно.

– Пожалуй, – медленно произнесла она, словно с трудом подбирая слова. – Пожалуй… Хотя, если все взвесить, не знаю, что у нас могло бы получиться… У нас настолько разные взгляды на многие вещи… Но, может, нам стоит попробовать снова?

– Джиджи, любовь моя! – Он резко приподнялся, намереваясь подсесть к ней, но Джиджи остановила его:

– Оставайся на месте, Зак! – Голос Джиджи пригвоздил его к месту. – Мы должны договориться о некоторых правилах игры, иначе все начнется снова, а я не смогу пережить это во второй раз.

– Джиджи, я теперь совсем другой! За последний год я столько пережил, что просто не мог бы остаться прежним. Я часто думал о том, как был не прав по отношению к тебе, как пытался подчинить тебя себе, о всех ужасных словах, которые тебе говорил, – ну, неужели ты считаешь, что я не способен стать лучше?

– Нет, ты способен… Но ты всегда будешь в первую очередь влюблен в свою работу, и я всегда буду соперничать с ней. Разве не так?

Зак тяжело вздохнул. Чтобы быть с Джиджи, он готов на что угодно – только не на ложь.

– Если все дело в этом, – с горечью признал он, – то тут мы ничего не сможем изменить. Я не мыслю себя без этой работы. Я и есть моя работа. Это для меня полжизни. Но вторая половина, Джиджи, – это ты.

Джиджи разумом и сердцем пыталась сейчас постигнуть Зака Невски с его безграничной преданностью своему делу. Вот человек, думала она, вся жизнь которого предопределена его талантом; человек, рожденный на свет затем, чтобы облекать написанные на бумаге слова в реальность, которая способна овладеть сердцами зрителей; человек, который глубоко верит в свою способность вдохнуть жизнь в текст и воплотить на сцене и в кино замысел драматурга или сценариста; человек, неоднократно доказавший свои способности; человек, который жить не сможет без того, чтобы не дарить людям свое искусство. Наконец она поняла, что Зак действительно неотделим от своей работы.

– Вряд ли мне был бы интересен мужчина, которому безразлично, что он делает, – так же медленно, старательно подбирая слова, произнесла Джиджи. – Но, Зак, ты не можешь быть в такой степени погружен в свои дела, чтобы не понимать, что то, что делаю я, значит для меня ничуть не меньше, чем для тебя – твоя работа.

– Да! Я понимаю! И я…

– Погоди. Не торопись с ответом. Я знаю, что, если бы я заработала большие деньги, стала бы знаменитостью, ты бы сделал героическое усилие и попытался оценить мои труды. Но что, если я вздумаю изучать итальянский или начну играть на фортепьяно, займусь разведением роз – что, если я так захочу тратить свое время? Ты тогда меня оценишь?

– Я целый год потратил как раз на то, чтобы найти ответы на эти вопросы. Ты была права, назвав меня обманщиком и лицемером, когда я пообещал относиться к твоей работе серьезно: тогда я, наверное, и впрямь был способен на одни слова. Я видел одно – что рекламное дело уводит тебя от меня, и пытался внушить тебе, что ни один приличный человек не станет этим заниматься. Это было отвратительно.

– Да уж.

Он твердым взглядом смотрел на нее.

– Какую бы работу ты для себя ни избрала, я буду относиться к ней так же серьезно, как к режиссуре. Обещаю тебе.

– Тогда эту проблему можно считать решенной. Но есть и другие. – Джиджи помолчала, ожидая, что он теперь скажет.

– Джиджи, я был готов убить себя за то, что взял тебя силой, а потом сказал, что ты только этого и ждала, что ты все сделала, чтобы привлечь мое внимание.

– Да, это было низко. Даже Бен Уинтроп не опускался до такого.

– Что мне сделать, чтобы ты меня простила? – взмолился он. – Джиджи, я знаю, что я тиран, я самодур, упрямец.

– Ты это понимаешь? Серьезно? Но все-таки… ты не так уж плох.

– Правда?

– Ты теперь знаешь себя намного лучше, чем раньше, – серьезным тоном произнесла Джиджи.

– Год без тебя – почти по двадцать четыре часа в сутки – кое-чему меня научил.

– Что значит «почти по двадцать четыре часа»? – не поняла Джиджи.

– Ну, немного я все же спал – посмотрев в сотый раз «Какими мы были».

– «Какими мы были»? Господи, я сто лет его не видела, – удивилась Джиджи. – Зак, ты уверен, что сумеешь измениться? – тихо спросила она.

– Ну… не уверен. Это у меня в крови, это часть моего характера. Если бы я не был убежден в своем мнении и не должен был бы всеми силами убедить в нем других, я занимался бы чем-либо иным, нежели режиссурой. Может, мы бы тогда оба занялись солением огурцов и создали бы гигантскую маринадную империю.

– Это уж вряд ли.

– Да, конечно, но одно я обещаю тебе раз и навсегда: с тобой я не буду вести себя как режиссер на съемочной площадке.

– И ты всерьез веришь, что можешь быть властелином мира на работе и переключаться дома?

– Именно это я и имею в виду, – серьезно произнес Зак. – Я знаю, что это возможно. Я никогда больше не стану заставлять тебя вести ту жизнь, которая мне нравится. Ты сама себе хозяйка. Я больше не повторю этой ошибки.

Джиджи с серьезным видом кивнула. Она чувствовала, что он говорит от чистого сердца.

– А как быть с твоими съемками, которые могут на полгода оторвать тебя от дома?

– Теперь я могу сам выбирать, что снимать, а что нет. Значит, буду выбирать поближе к дому.

– Или… время от времени я могла бы ездить с тобой. Мы могли бы… могли бы прийти к какому-то компромиссу, – произнесла Джиджи ненавистное слово.