Текст книги "Само совершенство"

И как раз в этом и была суть того, что так влекло к нему женщин. Он словно бросал им вызов. Что бы он ни делал с ней на протяжении последних двух суток, Захарий Бенедикт заставлял ее и, вероятно, всех прочих женщин, которые были с ним знакомы лично или по его фильмам, испытывать желание пробиться сквозь баррикаду. Для того чтобы узнать, что там внутри, за этими стенами, чтобы отыскать в нем нежность и, быть может, найти там того мальчика, каким он когда-то был, и заставить того мужчину, каким он стал, смеяться от души, радоваться от души и таять от любви.

Джулия мысленно резко одернула себя. Какая разница, что она сумела про него понять?! Она пока не поняла главного: убивал он или не убивал?.. Она еще раз украдкой взглянула на его благородный профиль, и сердце ее забилось сильнее.

Он никого не убивал. Она знала это. Она чувствовала это. И при мысли о том, что этот незаурядный ум, эту мужественную красоту заточили в клетку на долгих пять лет, в горле у нее встал ком. Джулия с жуткой отчетливостью представила себе тюремную камеру, услышала металлический лязг запираемых дверей, представила, как покрикивают охранники на заключенных, работающих в тюремной прачечной или на тюремном дворе, подумала о том, что должен испытывать человек, лишенный права даже на то, чтобы справлять нужду в одиночестве, лишенный права на человеческое достоинство…

Голос диктора прервал ее раздумья. Джулия переключила внимание на то, что происходило на экране.

– Самые последние новости страны и штата, включая информацию о снежном фронте, продолжающем продвигаться в южном направлении, вы узнаете после специального выпуска новостей, который представит Том Брокау.

Джулия встала. Она вдруг слишком занервничала, чтобы продолжать праздно сидеть сложа руки.

– Я принесу стакан воды, – сказала она, направившись на кухню, но голос Тома Брокау заставил ее замереть.

– Добрый вечер, дамы и господа. Два дня назад Захарий Бенедикт, который когда-то считался ведущим актером Голливуда и талантливым режиссером, сбежал из исправительного учреждения в Амарилло, где он, согласно приговору суда, должен отбывать наказание сроком на сорок пять лет за предумышленное убийство своей жены актрисы Рейчел Эванс, которое он совершил в 1988 году.

Джулия обернулась как раз в тот момент, когда на экране появилось изображение Зака в тюремной форме с номером на груди, и вернулась в гостиную, словно в трансе, потрясенная безобразием того, что видела, слышала и чувствовала, пока Брокау говорил:

– Полагают, что Бенедикт продолжает перемещаться по стране в компании этой девушки…

Джулия вскрикнула, увидев на экране собственную фотографию вместе с ее третьеклассниками, сделанную в прошлом году. На ней было платье с застежкой спереди до талии, круглым воротничком и бантом, завязывающимся у горла.

– Согласно докладу полиции штата Техас, эту девушку, Джулию Мэтисон, двадцати шести лет, в последний раз видели в Амарилло два дня назад, когда мужчина, отвечающий описанию Бенедикта, садился вместе с ней в синий «шевроле-блейзер». Вначале полиция сочла, что мисс Мэтисон была взята в заложницы и удерживается Бенедиктом против ее воли…

– Вначале? – не выдержав, воскликнула Джулия, глядя на Зака, который медленно начал подниматься. – Что они имеют в виду под этим «вначале»?

Ответ на свой вопрос Джулия получила тут же.

– Версия похищения провалилась, когда сегодня днем Пит Голаш, водитель-дальнобойщик, доложил, что видел пару, отвечающую описанию Бенедикта и Мэтисон, на стоянке для отдыха в Колорадо ближе к рассвету этим утром…

Жизнерадостная физиономия Голаша заполнила экран, но только он не присутствовал в студии, это была видеозапись. То, что он сказал, заставило Джулию гневно сжать кулаки и покраснеть от стыда.

– Эта парочка играла в снежки. Взрослые люди, а вели себя как дети! Потом девушка… – Джулия Мэтисон – я готов палец дать на отсечение, что это она… Одним словом, она поскользнулась и упала, а Бенедикт упал на нее сверху, и потом я уже увидел, как они тискались. То есть целовались. Если она и заложница, то уж точно не ведет себя как заложница.

– О Господи! – сказала Джулия, обхватив себя руками. К горлу подступила тошнота. Прошло всего несколько мгновений, и уродливая реальность произошедшего разрушила лживую умиротворенность замка в горах. Взглянув на человека, который насильно затащил ее сюда, Джулия увидела его таким, каким видела только что на экране, – преступником в тюремной униформе, с номером на груди. Не успела она оправиться от этого шока, как последовал другой – на экране возникла новая сцена, и голос Брокау за кадром сказал:

– Наш репортер Фил Морроу находится в Китоне, в Техасе, где живет и работает Джулия Мэтисон, учительница в младших классах местной начальной школы. Ему удалось взять короткое интервью у ее родителей, преподобного Мэтисона и миссис Мэтисон…

Джулия закричала, зажав рукой рот, когда ее отец взглянул на нее с экрана: серьезно и с достоинством, как всегда. Он говорил убежденно и взволнованно, пытаясь убедить всех, кто его видит, в ее непричастности к побегу Бенедикта.

– Если Джулия сейчас находится с Бенедиктом, значит, она находится с ним против своей воли. Тот водитель грузовика, который это опровергает, заблуждается либо относительно того, кого он видел, либо ошибочно интерпретирует увиденное им. – Закончив, преподобный Мэтисон бросил суровый взгляд на репортеров, которые принялись забрасывать его вопросами. – Это все, что я могу сказать, – с достоинством завершил он.

Борясь с приступами тошноты, не в силах побороть жуткий стыд, Джулия отвернулась от экрана и уставилась на Захария Бенедикта. В глазах ее помутнело от жгучих слез.

– Негодяй! – крикнула она ему и попятилась, когда он направился к ней.

– Джулия, – сказал Зак, попытавшись взять ее за плечи в беспомощной попытке утешить.

– Не прикасайся ко мне! – закричала она, замахав руками, пытаясь вывернуться, захлебываясь слезами. – Мой отец – священник! – сквозь всхлипы восклицала она. – Он уважаемый человек, а ты превратил его дочь в последнюю шлюху! Я учительница! – в истерике кричала она. – Я учу маленьких детей! Ты думаешь, мне дадут учить детей после того, как вся страна узнала о том, что я кувыркаюсь в снегу со сбежавшими преступниками?

Зак понимал, что она права, и осознание этого факта причиняло ему острую боль.

– Джулия…

– Последние пятнадцать лет своей жизни, – сквозь всхлипы говорила она, – я потратила на то, чтобы стать безупречной. И я была безупречной! – Джулия продолжала рыдать, и ее боль передавалась Заку, и он страдал от этой боли не меньше ее самой, даже если и не понимал, где источник боли. – И все это… Все напрасно!

И, словно вдруг напрочь лишившись сил, она обмякла в его руках. Но плечи ее продолжали вздрагивать от рыданий.

– Я так старалась, – давясь слезами, сказала она. – Я стала учительницей, чтобы они могли мной гордиться. Я… я хожу в церковь, и я преподаю в воскресной школе. После этого мне не дадут вести мой класс…

Внезапно Зак не выдержал гнета ее горя и своей вины.

– Перестань, пожалуйста, – прошептал он с надрывом в голосе, обнимая ее, взяв в ладони ее лицо и прижимая Джулию к груди. – Я понимаю, и мне очень жаль. Когда все это закончится, я сделаю так, что они узнают правду.

– Ты понимаешь?! – повторила она с желчной гримасой, подняв к нему свое залитое слезами лицо. В глазах ее стоял немой укор. – Разве тебе понять, что я чувствую? Разве такому, как ты…

Такому, как он. Такому зверю, как он, конечно, ее не понять.

– О, я понимаю! – сквозь зубы процедил он и, отодвинув ее на расстояние вытянутых рук, принялся трясти, пока она не подняла на него глаза. – Я не хуже тебя знаю, что чувствует человек, которого презирают за то, чего он не совершал!

Джулии вдруг расхотелось кричать на него, осыпать упреками. Ее даже не возмущало то, что он тряс ее за плечи. Слишком сильна была ярость в его голосе, слишком остра боль в его глазах. Пальцы его больно впивались в ее плечи, и голос его охрип от волнения.

– Я никого не убивал! Ты слышишь меня? Солги мне и скажи, что ты мне веришь! Просто скажи! Я хочу услышать эти слова хоть от кого-нибудь!

Только что ей довелось почувствовать крохотную часть того, что чувствовал он, если он действительно был осужден за преступление, которого не совершал. При мысли о том, что, должно быть, чувствовал он, Джулии сделалось жутко. Она судорожно сглотнула вставший в горле ком, ее заплаканные глаза метались по его перекошенному от ярости лицу, словно искали правду.

– Я верю тебе! – прошептала она, и слезы вновь покатились по щекам. – Я действительно тебе верю…

Зак не услышал фальши в ее голосе, в ее синих глазах он увидел сочувствие, и где-то внутри его стена льда, которой он окружил свое сердце, начала таять и трещать. Подняв руку, он прикоснулся к ее нежной щеке, большим пальцем беспомощно утирая ее слезы.

– Не надо плакать из-за меня, – хрипло пробормотал он.

– Я тебе верю! – повторила Джулия, и под напором ее нежности пала последняя линия обороны. Горло сжал спазм. От эмоционального шока Зак на время лишился дара речи. Слезы струились по ее щекам, капали с угольно-черных ресниц, намочили его ладонь; ее глаза походили на влажные синие фиалки. Она кусала свою нижнюю губу, чтобы та не дрожала.

– Пожалуйста, не плачь, – прошептал Зак и наклонил голову, прикасаясь губами к ее губам, чтобы остановить их дрожь. – Пожалуйста, пожалуйста, не надо…

Едва он прикоснулся к ее губам, Джулия замерла в напряжении, затаив дыхание. Зак не мог понять, что ее парализовало: страх или удивление, но в тот момент ему было все равно. Ему лишь хотелось держать ее в объятиях и чувствовать, как растет в нем нежность, которой он не знал много лет и которой хотел поделиться с Джулией.

Приказав себе не торопиться и довольствоваться тем, что она готова ему разрешить, Зак провел губами по контуру ее губ, ощущая солоноватый вкус ее слез. Он приказал себе не напирать, не форсировать события, не принуждать ее ни к чему, но уже тогда, когда он говорил это себе, он начал делать и то, и другое, и третье.

– Поцелуй меня, – шептал он, и беспомощная нежность, которую он слышал в собственном голосе, была настолько же ему чужда, насколько чужды были иные чувства, пронизывающие его. – Поцелуй меня, – повторил он и провел языком по ее стиснутым губам, побуждая их приоткрыться. – Раскрой губы, – приказал он, и, когда Джулия повиновалась и подалась ему навстречу, Зак едва не застонал от наслаждения. Желание, грубое и мощное, бушевало у него в крови, и внезапно сознание отключилось, остался один инстинкт. Он все теснее прижимал ее к себе, его язык вбирал в себя приправленную ароматом вина нежность ее рта. Он целовал ее, вкладывая в поцелуй всю ту силу убеждения, которой был щедро наделен природой. Язык его дразнил и провоцировал, ладони, скользнув под свитер, гладили ее спину. Ее нежная обнаженная кожа была гладкой, как атлас. Он сжимал ее тонкую талию, гладил спину, ребра, затем наконец позволил себе прикоснуться к ее груди… Джулия теснее прижалась к нему и застонала, когда он прикоснулся к ее груди, и этот ее тихий стон снес последние барьеры. Зак дрожал всем телом, пока руки его жадно блуждали по ее груди, по соскам, а губы все никак не могли оторваться от ее губ.

Для Джулии то, что он делал с ней, было подобно заключению в кокон опасной, пугающей чувственности, где она уже не принадлежала себе. Грудь ее набухла и начала болеть от желания, тело, не повинуясь приказам разума, стремилось слиться с его телом, а губы приветствовали настойчивое вторжение его языка.

Зак почувствовал, как пальцы ее взъерошили волосы у него на затылке, и скользнул губами по щеке от ее губ к уху.

– Девочка моя!.. – хрипло шептал он, лаская ее. – Какая же ты красивая…

Должно быть, он так называл всех женщин в минуты интимной близости; Джулия отчетливо помнила, что именно эти слова он говорил с экрана во время любовных сцен, или, возможно, совершенно не к месту употребленное слово «красивая» разрушило чувственные чары. Так или иначе, она постепенно начала осознавать, что видела его играющим эту сцену десятки раз в кино, когда партнершами его были по-настоящему красивые актрисы. А ведь на сей раз его опытные руки со знанием дела ласкали ее обнаженное тело, и это было отнюдь не в кино.

– Прекрати! – резко сказала она, высвободившись из его объятий. Оттолкнув Зака, она торопливо опустила свитер.

Совершенно ошарашенный подобным поворотом, он на несколько секунд потерял дар речи. По-прежнему тяжело дыша, он обалдело посмотрел на Джулию. Лицо ее горело от желания, а необыкновенные глаза все еще блестели, но вид у нее был такой, словно она готова броситься к двери. Абсолютно ничего не понимая, Зак мягко, будто строптивому ребенку, сказал:

– Малышка, что случилось?

– Прекрати меня так называть! – выпалила Джулия. – Я не «малышка» и не «твоя девочка». Ты меня путаешь с кем-то другим. Я не хочу, чтобы ты меня так называл. И не называй меня красивой!

Зак был настолько сбит с толку, что не сразу заметил учащенное дыхание Джулии и ее настороженный взгляд. Неужели она боится, что он в любую минуту набросится на нее, сорвет с нее одежду и изнасилует?.. Зак спокойно и осторожно спросил:

– Ты боишься меня, Джулия?

– Конечно, нет, – коротко бросила она, но, едва успела произнести эту фразу, осознала, что солгала. Первый поцелуй, как она инстинктивно почувствовала, был для него своего рода самоочищением, и она охотно ответила ему. Но теперь, когда ее сердце восприняло его поцелуй как требование дать ей нечто куда большее, она испугалась. Потому что именно этого ей хотелось и самой. Она хотела чувствовать, как его руки ласкают ее обнаженное тело. За то время, пока она молчала, страсть его, очевидно, сменилась гневом, потому что голос его больше не был нежным и добрым, он был холоден и резок.

– Если ты не боишься, тогда в чем дело? Или ты готова проявить к сбежавшему преступнику немного симпатии, но не хочешь слишком тесно с ним сближаться? Тебе противно?

Джулия едва не топнула ногой, злясь на него за его узколобую логику и на себя за то, что позволила ему зайти так далеко.

– Я не испытываю к тебе отвращения, если ты это имеешь в виду.

– Тогда в чем дело? – с насмешкой спросил Зак.

– Мог бы и не спрашивать! – сказала Джулия, медленно убрав волосы со лба и лихорадочно оглядываясь в поисках того, что можно передвинуть, чтобы восстановить порядок в мире, который внезапно был нарушен. – Я не животное… – забормотала она. Взгляд ее упал на картину на стене, которая, как ей показалось, висела чуточку криво, и она повернулась, чтобы ее поправить.

– Значит, ты полагаешь, что животное – я. В этом все дело?

Загнанная в угол его вопросом и его близостью, Джулия взглянула через плечо и заметила диванную подушку на полу.

– Ты мужчина, – без обиняков заявила она ему, подойдя к подушке, – и ты пять долгих лет был лишен женского общества.

– Ты права. И что?

Джулия поместила подушку под прямым углом к подлокотнику дивана и почувствовала себя более уверенно.

– Из этого следует, – принялась объяснять она, наконец овладев собой настолько, что смогла относительно непринужденно улыбнуться, – что я вполне могу понять, что после такого долгого воздержания…

Темные брови Зака насупились, и Джулия в тревоге отступила и, наклонившись, торопливо принялась поправлять подушки, бестолково перекладывая их с места на место, пытаясь разложить симметрично. Мысли путались под недобрым пристальным взглядом Зака, но она заставила себя говорить:

– Для тебя после столь долгого пребывания в тюрьме любая женщина – все равно что… все равно что… банкетный стол для голодающего. Любая женщина! – с нажимом в голосе повторила она. – Я не хочу, конечно, сказать, что мне было неприятно, когда ты целовал меня. Тем более если это принесло тебе какое-то облегчение.

Зак чуть не задохнулся от унижения. Он был в ярости от того, что ему открылось. Оказывается, она смотрела на него как на изголодавшегося самца, которому не жалко бросить подачку в виде снисходительного поцелуя.

– Как это благородно с вашей стороны, мисс Мэтисон, – с издевкой в голосе протянул он, намеренно не замечая того, как смертельно побледнела Джулия, и продолжил, стараясь подбирать хлесткие и обидные слова: – Ради меня вы дважды пожертвовали своим драгоценным «я». Но вопреки вашему мнению я способен на сдержанность и самоконтроль. Даже такое животное, как я, иногда проявляет некоторую разборчивость. А потому вполне способно отказаться от такого «пиршества», как вы. Даже после пяти лет воздержания.

Джулия не могла не ощущать его гнев, и масштабы этого гнева пугали ее, хотя она и не понимала, что его так разозлило. Обхватив себя руками, словно пытаясь защититься от незаслуженно обидных слов Зака, она попятилась.

Но все, что Джулия чувствовала, Зак мог прочесть в ее выразительных глазах, и, удовлетворенный тем, что достиг своей цели и в отместку за свое унижение причинил ей максимально возможную боль, Зак резко повернулся, подошел к шкафу у телевизора и, полностью игнорируя Джулию, начал перебирать видеокассеты на полках.

Джулия поняла, что ее сейчас отвергли, выбросили за ненадобностью, как использованный бумажный носовой платок, но гордость ее восстала против того, чтобы, поджав хвост, ретироваться в спальню подобно побитой собаке. Упрямо не желая проливать ни одной слезы или показывать, что хоть чуть-чуть расстроена, она подошла к столу и принялась укладывать на нем ровной стопкой журналы. Окрик Зака заставил ее вздрогнуть.

– Иди спать! Или ты собираешься до утра изображать из себя примерную домохозяйку?

Журналы выскользнули из ее рук, и она, хмуро взглянув на него, беспрекословно ему подчинилась.

Боковым зрением Зак наблюдал за ее отступлением. Он отметил про себя, что ушла она с достоинством, но это не помешало ему тут же выбросить из головы всякие мысли о ней. Он давно, еще в восемнадцать, усвоил одну важную для себя истину: достаточно сказать себе, что тех, кто причиняет тебе боль, не существует, и тебе сразу станет легче. Забыв о Джулии, Зак постарался в деталях вспомнить все, о чем говорил в своем репортаже Том Брокау. Зак мог бы поклясться, что, пока он пытался ее успокоить, Брокау что-то сообщил о Доминике Сандини. Он сел на диван и хмуро уставился на экран телевизора. Примерно через два часа начнется ночной выпуск новостей, и Зак решил подождать. У него перед глазами стояло лицо Сандини – задорное, с неизменной ухмылкой уличного забияки. Зак улыбнулся, вспоминая неиссякаемый оптимизм плутоватого итальянца, которому всегда все было нипочем. За те семнадцать лет, что прошли с тех пор, как его восемнадцатилетнего выгнали из дома, Зак приобрел только двух настоящих друзей: Мэтта Фаррела, который был птицей высокого полета, бизнесменом экстра-класса, и Доминика Сандини – автомобильного вора экстра-класса и тоже птицу высокого полета. У них с Домиником не было ровным счетом ничего общего, и Зак не сделал ничего, чтобы завоевать уважение и преданность Сандини. И все же Доминик относился к нему с уважением и преданностью, не требуя ничего взамен, не выставляя никаких условий. Он пробился сквозь стену отчуждения, которой окружил себя Зак, с помощью тупых шуток и забавных историй о своей большой необычной семье. Еще до того как сам Зак понял, что происходит, Доминик сделал его близким другом своей семьи, даже не другом, а членом семьи. Родственники Сандини приходили в тюрьму и вели себя так, словно тюремный двор – идеальное место для семейных праздников. Они совали своих младенцев на руки Заку, когда он меньше всего этого ожидал. В их отношении к Заку присутствовало то же непонятное, приводящее в замешательство сочетание теплой привязанности и сурового семейного надзора, что и в их отношении к Доминику. Оглядываясь назад, Зак понимал, насколько их письма, их домашняя выпечка и даже чесночная колбаса мамы Сандини на самом деле были значимы для него. Как ему будет недоставать этих людей!..

Откинувшись на спинку дивана, Зак закрыл глаза. Он улыбался, думая о Доминике и его семействе, и настроение у него заметно улучшилось. Он решил, что должен найти способ переправить Джине свадебный подарок. Пусть это будет что-то традиционное и нужное в хозяйстве. Скажем, серебряный чайный сервиз. И Доминику – Дому – он тоже пошлет подарок. Что-нибудь особенное. Но что он мог купить Доминику Сандини такого, что действительно пригодится и понравится его другу? Ответ пришел сам собой. Это же очевидно – конечно, парк подержанных автомобилей! Зак даже усмехнулся абсурдности этой мысли.

За пару минут до полуночи, как Зак и надеялся, в новостях повторили репортаж Брокау с коротким видео, которое Зак уже смотрел раньше. На этой пленке Доминику надели наручники, заломив руки за спину, и запихнули на заднее сиденье машины шерифа Амарилло через час после того, как сбежал Зак, но не это заставило Зака нахмуриться, а слова диктора:

– Второй сбежавший преступник, Доминик Сандини, тридцати лет, был схвачен и арестован после короткого сопротивления властям. Его перевезли для проведения допроса в федеральное исправительное учреждение Амарилло, где он делил камеру с Бенедиктом, который все еще находится в розыске. Тюремный надзиратель Уэйн Хэдли описывает Сандини как чрезвычайно опасного преступника.

Подавшись вперед, Зак вгляделся в изображение и с облегчением вздохнул. Доминик не выглядел так, словно его основательно потрепали копы. И все же то, что о нем говорили в новостях, не имело разумного объяснения. Не в интересах Хэдли представлять Доминика преступником. Хэдли мог заработать себе очки, представив дело так, словно его воспитательная работа превратила заядлого рецидивиста в законопослушного гражданина, доверенное лицо администрации, человека, честно трудившегося на благо общества и ради блага того самого общества сообщившего властям о побеге сокамерника. Вчера, когда репортеры назвали Сандини вторым сбежавшим преступником, Зак полагал, что у них просто не было времени взять у Хэдли интервью и выяснить все досконально. Однако к этому моменту времени у них было более чем достаточно, и в том, что у Хэдли взяли интервью, сомневаться не приходилось. Однако Хэдли описывал Доминика как «опасного преступника». Какого черта?

Ответ, который первым пришел Заку на ум, казался невероятным – Хэдли не поверил Дому. Нет, такого просто не могло быть, сказал себе Зак, потому что алиби у Дома было железное. И тогда оставалась лишь одна возможность: Хэдли поверил в алиби Дома, но побег Зака так его разозлил, что он решил отыграться на Доминике. На это Зак не рассчитывал. Он полагал, что раздутое эго Хэдли подскажет ему, что Доминика следует похвалить за бдительность, особенно с учетом того, сколько внимания со стороны средств массовой информации уделялось этому делу. Зак даже не мог представить, что порочные склонности Хэдли могут перевесить его непомерное эго вкупе с соображениями здравого смысла, но если так все и произошло, то методы, которыми мог воспользоваться Хэдли, чтобы выместить свою злобу на Доме, были воистину зверскими. По тюрьме ходили зловещие слухи об избиениях, учиненных Хэдли в «конференц-зале», и часто бывали случаи со смертельным исходом. А что касается травм на теле тех, кто попадал в лазарет, или тех, кто попадал в морг, то Хэдли объяснял их наличие тем, что преступники оказывали сопротивление властям при попытке к бегству, вследствие чего к ним приходилось применять адекватные меры. В конце выпуска новостей тревога Зака переросла в панику, особенно после того, как местный ведущий из Колорадо добавил:

– У нас есть последние новости по расследованию дела о побеге из тюрьмы Бенедикта и Сандини. В соответствии с заявлением тюремных властей Доминик Сандини предпринял вторую попытку к бегству во время допроса относительно его участия в побеге Бенедикта. Трое охранников получили телесные повреждения до того, как Сандини был обезврежен. Сандини привезли в тюремный лазарет, где он сейчас находится в критическом состоянии. Никаких дополнительных сведений о природе его травм и их количестве пока не имеется.

Зак похолодел от ужаса и гнева. Его затошнило. Он запрокинул голову, борясь с позывами рвоты. Глядя на потолок, он конвульсивно сглатывал, вспоминая жизнерадостное, ухмыляющееся лицо Доминика и его дурацкие шутки.

Выпуск новостей продолжался, но далее шел сухой отчет о произошедшем:

– Слухи о бунте заключенных в исправительном учреждении Амарилло подтвердились, и губернатор Техаса Энн Ричардс, как сообщается, рассматривает возможность при необходимости отправить в Амарилло войска национальной гвардии. Заключенные в Амарилло, очевидно, воспользовавшись вниманием прессы к побегу Бенедикта и Сандини, выражают протест против того, что они называют неоправданной жестокостью со стороны некоторых представителей тюремной администрации и служащих тюрьмы, а также против стесненных условий проживания и плохого питания.

Выпуск новостей давно закончился, а Зак продолжал сидеть, где сидел, придавленный отчаянием, не находя в себе сил даже для того, чтобы подняться с места. Желание жить, все эти долгие пять лет помогавшее ему сохранить рассудок, мало-помалу улетучивалось. Казалось, смерть целую вечность следовала за ним по пятам, и он внезапно устал от нее убегать. Вначале умерли его родители, потом брат, дед, а затем и его жена. Если Сандини умрет, то виноват в этом будет только он, Зак. Сидя перед темным экраном, Зак думал о том, что, по всей видимости, над ним тяготеет проклятие, и все, кому он небезразличен, обречены на преждевременную смерть. Но даже сейчас, под гнетом отчаяния, Зак понимал, что такого рода мысли опасны, потому что чреваты безумием. Однако стоит ли цепляться за рассудок, если жить все равно не для чего?