Текст книги "Само совершенство"

Глава 11

Присев на краешек учительского стола, Джулия с улыбкой обвела взглядом своих взрослых учениц. Их было семеро – семь женщин в возрастном диапазоне от двадцати до шестидесяти. И все они пришли сюда, в ее класс, чтобы научиться читать. Они успели завоевать ее сердце своей решимостью, своим мужеством и своим упорством, а ведь она только начала узнавать их по-настоящему. До ужина в родительском доме оставалось меньше двадцати минут, а ей так не хотелось заканчивать урок. Неохотно взглянув на часы, Джулия сказала:

– Ладно, на сегодня, пожалуй, хватит. Есть у кого-то вопросы по поводу домашнего задания на следующую неделю? Может, кто-то хочет мне что-нибудь сказать?

Розали Силмет, двадцатипятилетняя мать-одиночка, подняла руку и застенчиво спросила:

– Мы… все мы… хотим сказать, как много для нас значит то, что вы для нас делаете. Меня выбрали, чтобы сказать вам об этом, потому что у меня пока лучше всех получается читать. Мы хотим, чтобы вы знали, как для нас важно уже то, что вы в нас верите. Некоторые из нас, – она запнулась и посмотрела на Паулин Перкинс, которая недавно присоединилась к группе по настоянию Розали, – не думают, что вы можете нас научить, но мы все хотим дать вам шанс.

Джулия посмотрела на темноволосую угрюмую женщину примерно лет сорока и тихо спросила:

– Паулин, почему вы думаете, что не сможете научиться читать?

Женщина встала и сдержанно, с достоинством, без намека на жалость к себе, сказала:

– Муж говорит, что если бы я не была тупой, то научилась бы читать, когда была ребенком. Мои дети говорят то же самое. Они говорят, что я напрасно трачу ваше время. Я пришла сюда только потому, что Розали сказала, что она удивительно быстро учится читать, хотя тоже никогда не думала, что сможет научиться. Я сказала, что попробую, но если за пару недель никаких успехов не будет, я больше сюда не приду.

По глазам других женщин Джулия поняла, что они думают так же, как Паулин, и тогда Джулия приняла решение. Она откроет им правду, которую скрывала всю жизнь. Джулия на мгновение закрыла глаза.

– Я знаю, что могу вас всех научить читать. И я знаю, что неумение читать не имеет никакого отношения к тупости. Я могу это доказать.

– Как? – без обиняков спросила Паулин.

Джулия сделала глубокий вдох и, усмехнувшись, сказала:

– Я знаю это, потому что когда-то сама читала с большим трудом. Я приехала в Китон и училась в четвертом классе, но я читала хуже, чем читает сейчас Розали, которая проучилась в нашем с вами классе всего несколько недель. Я знаю, каково это: чувствовать, что ты слишком глупа, чтобы чему-то научиться. Я знаю, что это такое: когда идешь по коридору и не можешь прочесть надпись на дверях в уборную. Я знаю, на какие уловки вы идете, чтобы скрыть от окружающих свою безграмотность, только бы люди над вами не смеялись. Я над вами не смеюсь. Я никогда не стала бы над вами смеяться. Потому что я знаю кое-что другое. Я знаю, сколько мужества нужно каждой из вас, чтобы приходить сюда дважды в неделю.

Женщины смотрели на нее, раскрыв рты. Паулин очнулась первой:

– Это правда? Вы учились в четвертом классе и не умели читать?

– Правда, – тихо сказала Джулия, встретив ее взгляд. – Именно поэтому я и учу вас. Именно поэтому я сделаю все, что могу, чтобы добыть для вас все те учебные пособия, которые лучшие специалисты разработали для взрослых людей, желающих научиться грамоте. Доверьтесь мне, – добавила Джулия и отошла от стола. – Я найду способ раздобыть для вас лучшие учебники, для этого я завтра утром еду в Амарилло. Все, о чем я сейчас вас прошу, – это верить в меня. Хотя бы чуть-чуть. В меня и в себя.

– Я в вас верю, и не чуть-чуть, – пошутила Пегги Листром. Она встала и принялась складывать в сумку тетради и ручки. – Но насчет себя я пока не знаю.

– Может, я ослышалась, и это не вы с такой гордостью говорили перед началом урока, что на этой неделе смогли наконец прочесть несколько названий улиц, когда гуляли по городу? – спросила Джулия.

Пегги улыбнулась и наклонилась, чтобы взять на руки ребенка, который дремал на детском стульчике напротив нее. Джулия вдруг стала серьезной: она поняла, что сейчас настал решающий момент – если ей не удастся укрепить их дух и веру в себя, то на успех рассчитывать нечего. И никакие пособия не помогут.

– Перед тем как разойтись, я попрошу вас вспомнить о том, что побудило вас начать учиться грамоте. Розали, может, начнем с вас?

– Со мной все просто. Я хочу поехать в большой город, где много рабочих мест, и слезть с пособия, но я не могу получить работу, потому что не в состоянии заполнить бланк заявления. И даже если я попрошу кого-то написать за меня заявление, приличной работы мне все равно не найти, пока я не научусь читать.

Еще две женщины согласно закивали, и Джулия перевела взгляд на Паулин.

– Паулин, почему вы хотите научиться читать?

Паулин простодушно улыбнулась:

– Мне просто хочется показать мужу, что он не прав. Мне бы хотелось однажды дать ему отпор и доказать, что я не тупая. А потом… – Она замолчала, так и не закончив мысль.

– Ну? – подбодрила ее Джулия.

– А потом, – со вздохом закончила Паулин, – я бы хотела помогать детям с домашним заданием.

Джулия посмотрела на Дебби Сью Кэссиди, тридцатилетнюю тихоню с гладкими каштановыми волосами и влажными карими глазами, которая к пятому классу успела поменять пять разных школ, потому что родители ее постоянно переезжали с места на место, и в пятом классе окончательно забросила школу. Дебби произвела на Джулию особое впечатление тем, что была на редкость умна и способна. Говорила Дебби мало, но из того немногого, что говорила, Джулия сделала вывод о том, что речь у Дебби хорошо поставлена и мыслит она неординарно и творчески. Она работала горничной, но ей, с ее вдумчивостью и тягой к знаниям, куда больше подошла бы работа библиотекаря. После некоторых колебаний Дебби призналась:

– Если бы я могла сменить работу… Как только я научусь читать, я знаю, чем займусь.

– И чем бы вы хотели заняться? – спросила Джулия улыбаясь.

– Только не смейтесь. Я бы хотела написать книгу.

– Я не смеюсь, – тихо сказала Джулия.

– Я думаю, я могла бы однажды написать книгу. Я хочу сказать, что у меня есть задумки. Я умею сочинять и рассказывать истории, и это у меня неплохо получается. Я только не умею их записывать. Я… Я слушаю книги на кассетах. Знаете, те, что издают для слепых, хотя я не слепая. Но иногда я ощущаю себя слепой. Мне порой кажется, будто я бегу по темному туннелю, только у этого туннеля нет выхода. Хотя, впрочем, сейчас, возможно, выход найдется. Если я действительно смогу научиться читать…

После этих слов признания посыпались как из рога изобилия, и у Джулии начала складываться реальная картина того, как на самом деле жили эти женщины. Какое они вели существование, принимая его за гордое слово «жизнь». У всех у них самооценка была на нуле, мужчины, с которыми они жили, унижали их, как хотели, и эти женщины думали, что не заслуживают ничего лучшего. К тому времени, как Джулия закрыла за собой дверь классной комнаты, она уже на десять минут опоздала на ужин, но зато она знала, что во что бы то ни стало добудет для них книги, которые помогут им стать грамотными.

Глава 12

Подъехав к дому родителей, Джулия заметила припаркованную у обочины патрульную машину Теда и увидела братьев. Тед и Карл шли по тропинке к парадному входу и о чем-то разговаривали. Синий «блейзер» Карла, который он одолжил ей для поездки в Амарилло, поскольку она не решалась пуститься в неблизкий путь на собственном стареньком ненадежном «форде», стоял чуть поодаль. Джулия припарковалась рядом с «шевроле» и вышла из машины. А братья остановились и повернулись к ней.

Глядя на них, Джулия испытала знакомое и с годами не утратившее своей остроты чувство гордости. Они были такие статные, такие ладные, такие славные. И они любили ее и относились к ней с прежней трогательной заботой. Сколько девчонок мечтают иметь таких старших братьев! А у нее они есть!

– Привет, сестренка! – сказал Тед и обнял Джулию.

– Привет, – сказала она, обняв его в ответ. – Как успехи на ниве юриспруденции? Скоро ли начнешь вершить правосудие? – Тед служил окружным шерифом, но недавно окончил юридический факультет и ждал результатов экзамена, успешная сдача которого дала бы ему право заняться собственной адвокатской практикой.

– Превосходно! – со смехом ответил Тед. – Я процитировал выдержку из правил дорожного движения о запрещении перехода улицы в неположенном месте, и вся комиссия была в восторге.

Тед становится циником, подумала Джулия. Он ожесточился с тех пор, как три года назад развелся с женой. Тед совсем недолго прожил в браке с дочерью одного из самых богатых жителей Китона. Боль сменилась ожесточением, и вся семья об этом знала, но сделать никто ничего не мог.

Карл же, напротив, переживал самый радостный период в жизни. Он женился полгода назад, и, судя по его довольной сияющей физиономии, медовый месяц у них с женой все еще продолжался.

– Сара не смогла прийти сегодня на ужин, она все еще простужена, – пояснил он, отвечая на немой вопрос Джулии.

На веранде зажегся свет. В дверях дома, залитая золотистым сиянием, стояла Мэри Мэтисон. Она была в фартуке. Если не считать нескольких седых прядок в темных волосах и того, что движения ее стали более плавными и неторопливыми, она осталась все такой же, как пятнадцать лет назад: милой, приветливой и жизнелюбивой.

– Дети! – позвала она Джулию и братьев. – Поторапливайтесь! Ужин стынет.

За ее спиной в дверном проеме стоял преподобный Мэтисон. Он держался все так же прямо, но теперь он стал носить очки, и волосы его почти целиком поседели.

– Проходите быстрее, – сказал он, обняв Джулию и похлопав сыновей по плечам.

Единственное, что изменилось в этих семейных трапезах после того как дети стали жить отдельно, – это то, что теперь Мэри Мэтисон накрывала стол не на кухне, а в гостиной и застилала его праздничной скатертью. Но сама обстановка за столом не изменилась: все так же звучал смех, все так же делились они друг с другом наболевшим, спрашивали друг у друга совета и по-прежнему часто тут же, за семейным столом, сообща находили решения многих проблем. И еда подавалась в основном все та же: привычное жаркое, пюре и свежие овощи.

– Как обстоят дела со строительством дома мэра Адделсона? – спросил отец у Карла после общей короткой молитвы.

– Пока похвастать нечем. Не строительство, а сплошная головная боль. Сантехник подсоединил горячую воду к кранам с холодной водой, электрик перепутал провода, и теперь всякий раз, как включается измельчитель мусора на кухне, на веранде зажигается свет…

Обычно Джулия с большим сочувствием относилась к рабочим проблемам брата, но сейчас ей просто стало смешно.

– А когда на кухне зажигают свет, что тогда происходит? – со смехом спросила она.

– Включается вентилятор в духовом шкафу. Герман снова был не в духе. Честно говоря, мне иногда кажется, что он так рад, что ему есть чем заняться, что нарочно все путает, чтобы потянуть удовольствие.

– В этом случае тебе бы стоило проследить, чтобы он не соединил вентилятор с чем-то еще. Я хочу сказать, что будет обидно, если мистер Адделсон въедет в новый дом, включит духовку и взорвет дом.

– Не вижу тут повода для шуток, Джулия. Адвокат мэра Адделсона настаивает на штрафных санкциях. То есть если я не сдам дом к первому апреля, то каждый день задержки будет стоить мне лишних ста пятидесяти долларов. И так будет, если не случится какого-нибудь стихийного бедствия, которое избавит меня от исполнения обязательств по договору.

Джулия очень старалась не рассмеяться, но в глазах ее все равно плясали смешинки. Трудно было удержаться от смеха, представляя, как мэр Адделсон включает свет на веранде и вдруг раздается рев измельчителя мусора. Мистер Адделсон был не только мэром, но и владельцем банка, агентства по продаже автомобилей «Форд», магазина скобяных товаров и крупных земельных участков к западу от Китона. Все в Китоне знали Германа Хенкельмана, он был электриком от Бога, убежденным холостяком и большим чудаком. Это у него было семейное. Как и его отец, Герман жил один в крохотном домишке на окраине городка, работал, когда у него было настроение, распевал песни навеселе, а когда бывал трезв, поражал сограждан своими энциклопедическими познаниями, которые сделали бы честь профессору университета.

– Я не думаю, что тебе стоит опасаться штрафных санкций со стороны нашего мэра, – насмешливо сказала Джулия. – Германа вполне можно классифицировать как стихийное бедствие. Его можно приравнять к сотне землетрясений, по крайней мере в части неуправляемости и непредсказуемости. Все это знают. Суд будет на твоей стороне.

И тогда Карл рассмеялся. Смех, как и голос, был у него приятного тембра, бархатный, низкий.

– Ты права, – сказал он, – если мэр Адделсон станет со мной судиться, присяжные вынесут вердикт в мою пользу, при условии, что их наберут из числа местных жителей.

Наступило молчание, не тягостное, когда люди не знают, что сказать, но такое, когда говорить ничего не надо, все понимают друг друга без слов.

Карл первым нарушил тишину, сказав со вздохом:

– Не знаю, что на него нашло. Когда Герман не пьет, лучшего электрика не найти. Я хотел дать ему шанс снова стать на ноги, и для этого не помешало бы иметь в кармане немного деньжат.

– Мэр Адделсон не станет с тобой судиться, если ты закончишь его дом на несколько дней позже, – сказал преподобный Мэтисон, подкладывая себе жаркое. – Мэр – человек справедливый. Он знает, что ты лучший строитель в округе, и более качественной работы за свои деньги он нигде не получит.

– Ты прав, – согласился Карл. – Но давайте поговорим о чем-нибудь более приятном. Джулия, в последнее время ты стала какой-то скрытной. Скажи наконец начистоту: ты собираешься выходить за Грегори или нет?

– Ну… мы…

Вся семья насмешливо наблюдала за тем, как Джулия переставляет приборы возле своей тарелки. Потом она сдвинула блюдо с пюре ближе к центру стола. Потом подвинула его еще на дюйм. Тед прыснул от смеха, и Джулия, застигнутая врасплох, густо покраснела. Привычка наводить порядок, когда она испытывала неуверенность или озабоченность, была у нее с детства, так что если Джулия вдруг без видимых причин устраивала генеральную уборку у себя в шкафу или в буфетах на кухне, всем становилось ясно, что ее что-то тяготит. Джулия смущенно улыбнулась:

– Наверное. Потом. Как-нибудь.

Когда Джулия с братьями вышли из родительского дома, первого, кого они увидели, был легкий на помине Герман Хенкельман. Он шел им навстречу, зажав в руке шляпу. В свои семьдесят он был по-прежнему худощав и высок, так как не имел привычки сутулиться, но когда он, как сейчас, расправлял плечи, у Джулии непроизвольно сжималось сердце от обиды за него. Зачем этот человек, в котором столько благородства и внутреннего достоинства, с таким маниакальным упорством играет роль шута и городского сумасшедшего? Для чего ему это?

– Всем добрый вечер, – произнес Герман и, повернувшись к Карлу, сказал: – Я знаю, что напортачил с домом Адделсона, Карл, но я надеюсь, вы дадите мне возможность исправить то, что я испортил. Это все, о чем я прошу. Я не хочу, чтобы вы мне платили за работу, я ничего не прошу. Но я вас подвел, и мне бы хотелось это поправить, насколько я смогу.

– Герман, сожалею, но я не могу…

Герман поднял руку. Она у него была узкая, с длинными пальцами, на удивление породистая.

– Карл, никто, кроме меня, не сможет разобраться в том, что я там натворил. Я не слишком хорошо себя чувствовал всю эту неделю, я только не хотел вам этого говорить, потому что боялся, что вы подумаете, будто я слишком старый и выжил из ума, и уволите меня. Но я не очень серьезно болен, это был всего лишь грипп. А сейчас ваш новый электрик, наверное, думает, что знает, что я сделал не так, но если что-то вылезет после того, как вы отштукатурите стены, их придется долбить, и все наружные работы придется выполнять заново. Вы же знаете, что коней на переправе не меняют, и это особенно справедливо в отношении нас, электриков.

Карл колебался с ответом, и Джулия с Тедом деликатно не вмешивались. Попрощавшись, они направились к машине Карла.

– С севера идет холодный фронт, – сказал Тед, ежась от холода в легкой куртке. – Если вдруг начнется снегопад, то привод на четыре колеса окажется кстати. Жаль, что Карл не может оставить тебе телефон в машине. Я бы чувствовал себя лучше, если бы ты была на связи.

– Со мной все будет хорошо, – жизнерадостно сказала Джулия, поцеловав брата в щеку.

Отъезжая, она смотрела на Теда в зеркало заднего вида. Он стоял на обочине, засунув руки в карманы, высокий, стройный блондин с отсутствующим холодным взглядом. Джулия часто замечала это выражение в его глазах – слишком часто с тех пор, как он развелся с Кэтрин Кейхилл. Кэтрин была лучшей подругой Джулии и осталась таковой, несмотря на то что теперь жила в Далласе. Ни Кэтрин, ни Тед ничего плохого друг о друге не говорили Джулии, и она не понимала, почему два человека, которых она так любила, не могут больше жить друг с другом. Впрочем, мысли о несостоявшемся семейном союзе Теда и Кэтрин всегда действовали на Джулию угнетающе. Не стоит себя накручивать перед тем, что в свете прогноза погоды на предстоящие сутки может оказаться нелегким испытанием. Нужно настроиться на лучшее и продумать оптимальный маршрут до Амарилло. Она очень надеялась, что снегопада не будет.

– Эй, Зак. – Шепот был едва слышен. – Что ты будешь делать, если послезавтра начнется снег, как обещают синоптики? – Доминик Сандини свесился с верхней койки и посмотрел на мужчину на нижней койке. Тот лежал на спине, уставившись в потолок. – Зак, ты меня слышишь? – спросил он чуть громче.

Зак устал от бесконечных мыслей о предстоящем побеге. Сколько ни размышляй, просчитать риски все равно не удастся. Слишком многое зависело от случая. Зак медленно повернул голову и посмотрел на вертлявого смуглого сокамерника, тридцатилетнего Доминика Сандини. Доминик был посвящен в план побега, поскольку сам участвовал в нем. Но главным действующим лицом во всем сценарии был дядя Доминика, бывший букмекер, если верить информации, почерпнутой в тюремной библиотеке, предположительно связанный с мафией Лас-Вегаса. Зак заплатил Энрико Сандини солидную сумму за организацию побега. Но несмотря на все уверения Доминика в том, что дядя – человек порядочный, Зак до сих пор сомневался, что его деньги не были пущены на ветер.

– Я справлюсь, – ровным голосом ответил Зак.

– Ну, когда ты «справишься», не забудь, что задолжал мне десять баксов. В прошлом году ты поставил на то, что «Медведи» выиграют, и проиграл. Помнишь?

– Я расплачусь с тобой, когда выберусь отсюда, – сказал Зак и на случай, если кто-то подслушивает, добавил: – Когда-нибудь.

Сандини усмехнулся. Эта игра в конспирацию, похоже, доставляла ему удовольствие. Он откинулся на подушку, вскрыл письмо, которое получил сегодня днем, и погрузился в чтение.

Десять паршивых долларов… Зак хорошо помнил время, когда без счета раздавал десятидолларовые чаевые посыльным и коридорным. Здесь же, в чертовой тюряге, в которой он провел последние пять лет, за десять долларов люди могли и убить друг друга. За десять долларов в тюрьме можно было купить все, что имело цену: пригоршню сигарет с марихуаной, амфетамин или что-нибудь из барбитуратов, журналы для извращенцев всех мастей. И это лишь малая часть из списка «излишеств». Вообще-то Зак взял за правило не вспоминать о своей прежней жизни, не сравнивать ту жизнь с теперешней, потому что тогда смириться с существованием в камере размерами двенадцать на пятнадцать футов, в которой помещались только раковина, унитаз и две койки, стало бы еще сложнее. Однако сейчас такого рода реминисценции были даже полезны: они укрепляли в нем решимость совершить побег, и он готов был идти до конца, лишь бы обрести свободу. Зак не забыл ярость, которая охватила его в тот незабываемый момент, когда за ним закрыли дверь камеры, а на следующий день банда подонков окружила его во время прогулки на тюремном дворе. «Ну, герой, покажи-ка нам, какой ты герой! Тут тебе не кино, и драться придется взаправду». Только ярость, слепая, животная ярость заставила его тогда броситься на самого крупного из парней. Ярость и не вполне осознанное желание как можно быстрее покончить с жизнью, но до того момента – причинить обидчику больше боли. И в тот день ему это удалось. Он был в хорошей форме, и все те силовые приемы, которые ему пришлось отрабатывать до автоматизма для ведения бесконтактных боев в кино – ведь его главным амплуа были крутые парни, – оказались очень кстати. К тому времени, как вмешались тюремные власти и дерущихся растащили, Заку сломали три ребра и отбили почку, но и двоим его противникам хорошо досталось.

Тот триумф стоил Заку недельного пребывания в одиночке, однако после этого никто не решался его задевать. По тюрьме быстро распространился слух о том, что Зак – настоящий отморозок, а не простой обыватель, совершивший убийство на бытовой почве. Этим он снискал себе уважение среди арестантов. Еще три года ему потребовалось, чтобы понять: здесь, в тюрьме, каждый сам за себя, и «респект» таких же, как он, арестантов, ничто по сравнению с теми преимуществами, которые дает доверие администрации. И для того, чтобы получить эти неоспоримые преимущества, надо не лезть на рожон и прилежно выполнять приказы начальства. Зак пошел и на это – он стал шелковым, однако ни на одно мгновение за все эти годы не смирился со своей судьбой. Он научился играть в предложенную ему игру и делал вид, что принимает такую жизнь, но на деле все было совсем не так. На деле каждое утро, едва он открывал глаза, внутренняя борьба начиналась вновь, и этот нескончаемый яростный бой продолжался до тех пор, пока он не проваливался в сон. Чтобы не сойти с ума, ему нужно было как можно быстрее вырваться из этого гиблого места.

План его был таков: каждую среду Хэдли, тюремный инспектор, по стилю руководства весьма походивший на коменданта лагеря для военнопленных, ездил на совещания в Амарилло. Зак был его шофером, а Сандини – его мальчиком на побегушках. Сегодня была среда, и Зак, который обычно дожидался начальника в машине, собирался сбежать, пока Хэдли будет на совещании. Но в последнюю минуту Хэдли, который должен был выступать на том совещании, сообщил, что совещание переносится на пятницу, и у Зака от разочарования даже свело челюсти. Если бы не эта задержка, он бы уже был на свободе. Или на том свете. Сейчас ему ничего не оставалось, кроме как дождаться пятницы, и он не знал, вынесет ли еще двое суток заключения.

Закрыв глаза, Зак постарался в деталях представить все то, что предстояло сделать завтра. Поскольку он привык всегда полагаться лишь на собственные силы, ему было трудно смириться с тем, что без посторонней помощи не обойтись. Впрочем, Доминику Сандини Зак готов был довериться. К счастью, Сандини пользовался не только его доверием, но и доверием тюремного начальства. Что же касается второй и последующих стадий побега, то тут приходилось полагаться на протеже Доминика – Энрико Сандини. Именно он должен был снабдить Зака деньгами, транспортом и новыми документами. И лишь успех последнего этапа зависел исключительно от самого Зака. На данном, предварительном этапе побега наибольшее опасение вызывал у Зака даже не пресловутый «человеческий фактор», а нечто такое, что никому не дано ни предотвратить, ни изменить. Одним из таких факторов являлась погода, непредсказуемая в это время года. Не мог он заранее знать и того, на каких именно дорогах и где будут выставлены патрули. Как бы тщательно он все ни планировал, дело могло сорваться из-за какой-нибудь мелочи. Риск был огромен, но это не имело значения. Теперь у него было лишь два пути: провести остаток жизни в тюрьме и сойти с ума или сбежать, рискуя быть убитым при задержании. И смерть представлялась ему более желанной, чем перспектива сгнить заживо за решеткой.

Зак не питал иллюзий. Он знал, что, если даже ему удастся сбежать, охота за ним не прекратится никогда. Остаток жизни, возможно, очень короткой жизни, ему не знать покоя, куда бы он ни уехал. Но это его не пугало. Он готов был на все, лишь бы не оставаться в тюрьме.

– Вот дерьмо! – воскликнул Доминик, и Зак вздрогнул от неожиданности. – Джина выходит замуж! – Сандини свесился с верхней койки, размахивая письмом.

Зак повернул голову и посмотрел на сокамерника.

– Зак, ты слышал, что я сказал? Моя сестра Джина через две недели выходит замуж! За Гвидо Дорелли.

– Хороший выбор, – сухо заметил Зак, – если учесть, что беременна она именно от него.

– Да, но, как я тебе уже говорил, мама не позволит ей за него выйти.

– Потому что он – грязная акула, – откликнулся Зак, припомнив, что говорил ему Доминик о Гвидо.

– Черт, нет. Я хочу сказать, что мужчина должен иметь достойный заработок. Мама это понимает. Гвидо просто дает деньги в долг тем, кто в них нуждается, и это все.

– А если они не могут с ним расплатиться, он их калечит.

Зак увидел, как вытянулось лицо Сандини, и тут же пожалел о своем сарказме. Несмотря на то что Сандини успел угнать двадцать шесть автомобилей и имел шестнадцать приводов до того, как получил двадцать восемь лет тюрьмы, в этом маленьком тощем итальяшке было что-то трогательно детское. Как и Зак, он пользовался доверием администрации, но, несмотря на это, за время пребывания в тюрьме ему увеличили срок еще на четыре недели. Сандини был невероятно заносчив, ершист, как боевой петух, и он был отчаянно предан Заку, чьи фильмы очень любил. У Сандини была огромная семья, шумная и колоритная. Родственники посещали его регулярно. Встречи проходили в тюремном дворе. Узнав, что Зак живет с ним в одной камере, они были потрясены и даже напуганы, но, обнаружив, что Зака никто не навещает, они забыли о том, кем был Зак в прежней жизни, и взяли его под свою опеку, словно он приходился им близким родственником. Зак искренне верил в то, что ему никто не нужен, и он ясно дал понять непрошеной «родне», что в их опеке не нуждается. На их вопросы он отвечал односложно и даже демонстративно их игнорировал. Однако это не смущало клан Сандини. Они продолжали общаться с ним так, словно он и не пытался от них отгородиться. И, сам не зная, как это произошло, Зак со временем перестал сопротивляться, если мамаша Сандини, его сестры, родные и двоюродные, лезли к нему обниматься и целоваться, а темноволосые племянники и племянницы Доминика в возрасте от года до трех с леденцами на палочке в липких руках лезли к нему на колени. Зак даже поймал себя на том, что улыбается, слушая болтовню мамаш этих смуглых ребятишек, безуспешно пытаясь запомнить, кого как зовут, и одновременно столь же безуспешно пытаясь спасти шевелюру от липких леденцов. Однажды Зак даже стал свидетелем того, как один из пухлых младенцев из клана Сандини сделал свои первые неуверенные шаги. И этот младенец, раскинув руки, потопал не к одному из своих многочисленных родственников, а к присевшему на скамью Заку.

Родные Сандини окружили Зака семейным теплом, и в перерывах между посещениями дважды в месяц они присылали ему домашнюю выпечку и домашнюю благоухающую чесноком колбасу, завернутую в промасленную бумагу. Посылки приходили два раза в месяц, бесперебойно, и Зак получал их одновременно с Домиником. Несмотря на то что от их колбасы у Зака случалось несварение, он все равно съедал немного салями и все печенье, и когда двоюродные сестры Сандини принялись присылать ему записки и просить автографы, Зак безропотно откликался на их просьбы. Мама Сандини присылала ему открытки на дни рождения и сокрушалась о том, что Зак слишком худой. И в те редкие моменты, когда Заку действительно хотелось смеяться, желание это было вызвано исключительно кем-то из клана Сандини. И теперь его связь, ощущавшаяся как родство, с Сандини и его семейством была крепче, чем связь с собственными кровными родственниками.

Стараясь сгладить обиду, нанесенную Доминику, Зак сказал со всей искренностью, на какую был способен:

– Знаешь, я думаю, уважаемые банкиры поступают не намного лучше твоего Гвидо: они вышвыривают из домов вдов и детей, если те не могут оплатить кредит.

– Именно так! – радостно согласился Сандини.

Обнаружив, что мысли о семействе Сандини волшебным образом успокаивают его, отвлекая от предстоящего побега, Зак решил продолжить тему:

– Если бы не профессия Гвидо и его судимость, твоя мама позволила бы Джине за него выйти?

– Я говорил тебе, Зак, – мрачно сказал Сандини, – что Гвидо был женат. Его обвенчали в церкви, а теперь он развелся, и потому его отлучили от церкви.

Зак, сделав подобающее случаю серьезное лицо, сказал:

– Верно. Я об этом забыл.

Сандини возобновил чтение письма.

– Джина передает тебе привет. И мама. Мама говорит, что ты ей мало пишешь.

Зак посмотрел на пластиковые часы, которые ему разрешили носить в тюрьме, и встал с койки.

– Ладно, поднимайся, Сандини. Скоро вечерняя поверка.