Текст книги "Стремглав к обрыву"

– Слушай, Руфь, передай им, что я когда-нибудь вернусь, ладно? Скажи, что я жив, хотя вряд ли их это сильно волнует, и что обо мне тут нежно заботятся.

– Небось, получше, чем дома-то, – выпалила она.

– Послушай, ты, если не можешь помолчать, иди наверх и подои свое вымя, – сказала я.

– Ну, знаешь! – Она в ярости вскочила. Мартин давился от смеха, но она этого не замечала. – Это что за выражения? Со мной в жизни так не разговаривали!

– Не сомневаюсь.

– Да кто ты такая? Чего ты так задаешься? Воображаешь, ты тут самая умная?

– Ладно, детка. – Мартин тоже поднялся и стянул бечевку с пальцев. – Замнем.

– Ах так? Тебе наплевать на меня! – завизжала она. – Ей, значит, все можно, раз она твоя сестра! А ты уже и нюни распустил!

– Да она же просто ревнует, Вивиан. Ну же, Вивви! – Он бросил бечевку на крыльцо. – У нее-то нет такой роскошной груди, видишь, она плоская, как доска. – Он обнял ее и прижал к себе. – И потом, когда меня нет дома, ее некому согреть, – закончил он, подмигнув мне.

Она, отстранившись, уставилась на него: не смеются ли над ней.

– Ты что, не знала, что мы спим в одной постели? – спросил ее Мартин. – Вот смех, я думал, все знают. Честное слово, иногда иду по улице и мне кажется, что люди думают: «Вон идет парень, который спит в одной постели с сестрой».

Я пошла прочь.

– Они же не догадываются, что в этом нет ничего плохого, – закричал он мне вслед, – потому что сестра спит головой в одну сторону, а я в другую.

Я не стала говорить родителям, что видела Мартина. Отец уже встал, и они обедали. Мать собралась и меня накормить, но есть не хотелось. Перед отцом стояла бутылка портвейна; я принесла стакан и попросила налить мне немного.

– Она теперь у нас выпивоха? – спросил отец, обращаясь к бутылке.

Я рассмеялась:

– Ты меня недооцениваешь, папа. Не просто выпивоха – законченная пьяница. Разве ты не замечал, что я уже давно закладываю?

– Не говори так, мне это не нравится, Руфи.

– Извини. – Я откинулась на спинку стула и закрыла глаза. – Просто я раскисла.

Я допила вино и пошла заниматься, но уснула над томом Вергилия и латинским словарем и проспала до девяти вечера. Мать выключила в комнате свет. Проснувшись, я взяла книги и перебралась в кухню, где она чинила свое единственное приличное платье, именовавшееся также парадным платьем, черным платьем или просто тем самым платьем.

– Господи, мама, могу поспорить, что на нем давно живого места нет.

Она ласково погладила ткань:

– Его еще вполне можно носить.

– Давай я куплю тебе новое.

– Не говори глупостей.

– Это не глупости. Я прилично зарабатываю. Я богатенькая. Ты даже не представляешь, сколько у меня на счете в банке.

Пойдем на следующей неделе к Клейну и купим тебе новое платье. Недорогое, но красивое.

– Пожалуйста, не расстраивай меня.

Вот так всегда. Не расстраивай меня разговорами о новой квартире. Или о новом платье. Кто меня тянул за язык?

– Есть хочется, – сказала я. – Может, перекусим?

Она накормила меня, и я через силу вернулась к «Энеиде». Около половины одиннадцатого ворвался сияющий Мартин, чмокнул нас обеих, напевая какую-то мелодию, прошел в комнату, разделся, вышел в кухню с полотенцем на шее.

– Где ты был? – спросила мать.

Он бросил на меня быстрый взгляд и ухмыльнулся:

– У Вивиан Мандель.

– Да? А с той, другой, больше не встречаешься?

– С Родой? Конечно, встречаюсь. Как раз завтра должен с ней увидеться и заодно кое-что выяснить. – Он нахмурился, но тут же снова просиял. – Знаешь, я вел себя ужасно глупо. Из-за того, что она не похожа на других девчонок – умнее и все такое, – относился к ней так, будто она принцесса. Дурак! Женщинами надо повелевать, даже самыми умными. Ни одна не полюбит мужчину, если он у нее под каблуком.

Он еще некоторое время распространялся на эту тему, торопясь поделиться с нами своими новыми взглядами на жизнь и любовь. Его не интересовало наше мнение; мы с матерью, переглянувшись, сделали вид, что заняты своими делами. Мною овладело отчаяние. Я убеждала себя, что, может, оно и к лучшему, если Мартин какой-нибудь глупой выходкой ускорит разрыв с Родой. Говорила себе, что он еще так молод и раны, кажущиеся поначалу смертельными, как правило, затягиваются даже у не очень молодых людей. Но ничего не помогало. Беда в том, что Мартин не менялся с возрастом и не хотел приспосабливаться к обстоятельствам. С годами он все чаще впадал в ярость, если что-то не ладилось, и в эйфорию, когда все шло как надо, а в целом все сильнее замыкался в себе, и я боялась, что он просто сожжет себя, так и не научившись справляться со своими чувствами.

– А, что с вами говорить! – воскликнул он. – Вы же не слушаете. Хотел поделиться своим богатым опытом по части отношений с женщинами, а вы не способны напрячься и дослушать до конца хотя бы одно предложение.

Он прошел в комнату, и мы услышали, как он разделся и лег в постель.

– Спокойной ночи, женщины. Эх вы, куриные мозги!

– Спокойной ночи.

Я закрыла книгу и отодвинула ее в сторону.

– Он совсем перестал заниматься дома, – шепнула мать. Я пожала плечами.

– Вот ты говоришь не беспокоиться, а как не беспокоиться?! Кто учится без домашних заданий? Что с ним будет, Руфь? Его выгонят?

– Не знаю, мама. Может, возьмется за ум.

– Думаешь? – Ей так хотелось в это верить, что мне стало ее жаль.

– Почему нет? Все когда-нибудь взрослеют.

Я поднялась и собрала книги. Она тоже встала и жестом попросила наклониться к ней, собираясь что-то сказать по секрету.

– Руфи, – прошептала мать, – скажи ему, что она не должна забеременеть, Вивиан или та, другая.

Я удивилась и попросила ее повторить.

– Я не могу ему этого сказать, мама.

– Ш-шш. Потише.

– Я не могу ему этого сказать, так же как и ты, – зашептала я.

– Нет, ты-то могла бы. – Оттого, что приходится говорить шепотом, она разволновалась и стала жестикулировать. – Он только тебя и слушает.

– Уже не слушает.

– Руфи, – она схватила меня за руку и больно сжала, – он хороший мальчик. Ты и отец твой думаете, что я только и умею готовить да штопать, но я тоже кое-что понимаю в людях. Она скажет, что беременна, а ему и в голову не придет проверить, и он женится.

– Мама, – я безуспешно пыталась вырваться, – напрасно ты так волнуешься. Еще ничего не случилось.

– Она станет плакать, и он женится на ней, – продолжала мать, сама чуть не плача, – а потом возненавидит ее на всю жизнь.

Она все-таки расплакалась и медленно разжала пальцы. Я взглянула на свою руку; на ней остались четыре отметины. Мать села за стол и уронила голову на руки. Я постояла рядом, потом наклонилась, поцеловала ее в голову и пошла в комнату.

На следующий день, когда я вернулась с работы, мать сказала, что Мартин дома и занимается, не ужинал и ни с кем не разговаривал. Я вошла в комнату. Он лежал на кровати с книгой в руках, подложив под голову обе подушки. Сделал вид, что погружен к чтение и не замечает меня. Переодеваясь, я подглядывала за ним: он лежал не двигаясь и только изредка переворачивал страницы.

Несколько дней он почти все время проводил дома, но ни с кем не заговаривал, лишь нехотя отвечал на вопросы. Вежливо, но предельно лаконично. Потом я встретила Джерри Гликмана, и он спросил, что случилось с Мартином, куда он пропал.

– Он что, не ходит на занятия?

– Ох, – смутился он, – знаешь, может и ходит, просто мы не встречаемся.

– А до этого вы каждый день встречались?

– Слушай, Руфь, я…

– Джерри, пожалуйста, скажи честно, это очень важно.

Он вздохнул:

– Почти всегда.

– Спасибо.

Я пошла к дому.

– Эй, Руфь, я тебе ничего не говорил.

Я пообещала, что не выдам его, и попрощалась. По дороге домой мучительно думала, что скажу Мартину, и поняла, что мне нечего ему сказать. Я никак не предполагала, что из-за ссоры с Родой он станет прогуливать занятия. А что ему скажешь? Раз он сам молчит, как я могу начать разговор?

А почему бы и нет? Ведь раньше мне удавалось достучаться до него. Только мне и удавалось.

Вон идет парень, который спит в одной постели со своей сестрой.

Почему же сейчас я не могу поговорить с ним?

В этом нет ничего плохого, потому что сестра спит головой в одну сторону, а я в другую.

Вот что меня мучает. Он и раньше грубил мне, но то было совсем другое дело. Тут же он издевался надо мной в присутствии дешевой шлюхи, которую презирал не меньше, чем я. До сих пор он себе такого не позволял. Все это в голове не укладывалось… Настолько, что я гнала от себя эти мысли с самого воскресенья.

«Только не меня, Мартин, – скажу я ему. – Можешь ненавидеть кого угодно, только не меня».

Но когда я пришла домой, мысль о ненависти показалась мне абсурдной. Он снова лежал на кровати с учебником в руках. Ни угрюмым, ни агрессивным он не выглядел, а был похож на марионетку, брошенную в сторону после спектакля.

Он даже не обращал внимания на нападки отца, чем страшно удивил его.

– Ага, – сказал отец, узнав, где был Мартин с воскресенья, – Вивиан Мандель. Наконец-то нашел себе пару.

Мартин непонимающе посмотрел на него. И тогда – какая ирония судьбы! – отец в первый раз за девятнадцать лет пожалел Мартина.

– Знаешь, Мартин, – спустя несколько дней сказал он ему (я мыла посуду, и он думал, что я не слышу), – тебе надо с кем-то поговорить по душам. С мужчиной. С бабами говорить бесполезно. – Молчание. – Давай так. Скажи, что тебя мучает. Если смогу – помогу. Не смогу – оставлю тебя в покое. А когда все наладится, можешь на здоровье снова меня ненавидеть.

– Эйб! – воскликнула мать. Но Мартин, казалось, не слышал: он ничего не ответил.

В последнюю пятницу перед Рождеством я позвонила Роде. Я долго не решалась, понимая, что Мартин придет в ярость, если узнает, но мне необходимо было выяснить, что там произошло. Трубку взял ее отец и ответил, что Роды нет дома. Он спросил, кто звонит; я неохотно назвалась.

– А, здравствуйте, Руфь. Хотели поговорить с ней о брате?

– Да. Вы не скажете, когда она вернется?

– Не знаю. Но, может быть, я могу вам помочь?

– Навряд ли, – ответила я с раздражением.

– Послушайте меня, Руфь, – мягко сказал он. – Мне бы не хотелось, чтобы вы говорили с Родой. Ей нелегко было окончательно порвать с Мартином. В какой-то степени она сделала это по нашему совету. Я не думаю, что имеет смысл начинать…

– Я звоню не для того, – сердито оборвала я, – чтобы умолять ее встречаться с Мартином. Я только хочу знать, что произошло. Он очень… расстроен, – неловко закончила я, не найдя более подходящего слова.

– Понимаю, – продолжал мягкий голос. – Мартин несчастлив. Но ведь он был несчастлив еще до встречи с Родой. Эта его идея – пожениться и начать новую жизнь в Канаде… он думал там найти свое счастье, всего лишь юношеская фантазия. Довольно странная для молодого человека, который собирается взять на себя ответственность за семью.

Я тупо уставилась на трубку, бессильная остановить этот неторопливый, размеренный поток слов.

– Руфь, вы слушаете?

– Да.

– Вы позволите дать вам совет? Рода тоже дала совет Мартину, но он предпочел… но всяком случае, может, вы отнесетесь к этому более разумно.

– Давайте.

– Так вот, нам кажется, вашего брата следует показать специалисту. Разумеется, такие услуги стоят…

– Что значит «специалисту»? Психиатру?

– Пожалуй, да.

– Вы думаете, он псих? Ясно. Я поняла это по вашему тону.

– Это не самое подходящее слово. Оно ничего не значит. Многие…

– Знаю, – грубо перебила я. – Психов вокруг – пруд пруди. А вам не приходило в голову, что не все проблемы Мартина надуманны? Что у него могут быть все основания чувствовать себя несчастным. Вы же ничего не знаете о его жизни.

Он промолчал.

– Так вот, значит, какой совет дала ему Рода? Знаете, если бы я была мужчиной и мечтала бы жениться на какой-то девушке, а та в ответ на предложение руки и сердца посоветовала бы мне обратиться к психиатру, я бы вряд ли запрыгала от радости. А вот если бы запрыгала – тогда у меня точно были бы не все дома. Вы не согласны?

– Извините, – помолчав, ответил он. – По-видимому, мы друг друга не поняли.

– Почему же? Прекрасно поняли, – с едкой иронией ответила я. И повесила трубку. И вышла из телефонной будки. И только тогда вспомнила, что отец Роды цветной.

На следующий день я сказала миссис Штамм, что не смогу поехать с ними на озеро. Не из-за того разговора. Она спросила, все ли в порядке у меня дома, и я ответила, что мой брат тяжело переживает разрыв с девушкой и что я боюсь оставлять его в таком состоянии. Она сказала, что я могу взять его с собой. От неожиданности я поблагодарила ее и согласилась, что это, возможно, лучший выход, если только мне удастся его уговорить.

– Мартин, – спросила я вечером, – хочешь уехать на недельку?

Он отложил книгу и уставился в потолок.

– Штаммы пригласили нас обоих на каникулы. Знаю, ты от нее не в восторге, но жалко упускать такую возможность сменить обстановку, и на озере всегда есть чем заняться. Будешь кататься на лыжах, на коньках, на санках – на чем хочешь. Там хорошо. Вечера у камина.

Ответа не последовало.

Я вздохнула:

– Я не давлю на тебя, но завтра мне надо дать ответ Штаммам. Скажи, поедешь?

– Конечно, – ответил он, глядя в потолок. – Почему бы нет?

Я поцеловала его в лоб. Он отмахнулся, как от мухи, но после несколько дней вел себя нормально. Заметно ожил, хотя семейными делами по-прежнему не интересовался. Мать была счастлива, когда я сказала ей о приглашении. Уверяла, что на свежем воздухе Мартин снова станет веселым и беззаботным, как и раньше. Отец же не выразил большой радости. Он не запретил нам ехать, но дал понять, что на нашем месте хорошенько подумал бы, язвительно намекнув на подачку богатеев. Ему не нравилось, что мы едем вместе, и я смутно догадывалась почему. Одно дело, если бы я сама по себе поехала немного отдохнуть и встряхнуться; и совсем другое, если мы поедем с Мартином, – это уже тянет на заговор против него.

По дороге я решила, что недовольство отца можно пережить: каникулы того стоят. Я немного волновалась за Мартина, но, как оказалось, совершенно напрасно. Он держался вежливо и доброжелательно, хотя несколько замкнуто. Зато я не заметила в нем и следа того неестественного возбуждения, которое меня так пугало. Он в основном молчал; Лотта сочла это признаком мужественности и была с ним намного приветливее, чем со мной. Мы втроем сидели сзади, а Борис на переднем сиденье, ближе к родителям. Разговор зашел о лыжах. Я заснула.

В следующие несколько дней мы – вернее, они не говорили ни о чем другом. Утром радовались, что погода как раз для лыж; потом начинали собираться; вечером рассказывали мне, как покатались. Я только раз ездила с ними. К великому разочарованию Бориса, я отказалась кататься сама, зато по вечерам очень внимательно слушала его рассказы, и через пару дней ему уже нравилось торжественно возвращаться домой в сопровождении остальных героев, а я ждала его у камина, готовая слушать отчеты о новых победах.

Они уезжали утром, часов в десять или одиннадцать, и возвращались к пяти. Обедали в ресторане у подножия горы. Я оставалась одна почти на целый день. Часа два занималась, готовилась к экзаменам, наверстывая то, что пропустила из-за работы. Потом отправлялась на прогулку по чудесному заснеженному лесу или каталась на коньках (в старых ботинках Лотты) у берега, где лед был крепкий. Или бродила по дому, воображая, что он достался нам с Дэвидом по наследству и мы осматриваем комнаты, ведя при этом светскую беседу. Когда вечером вваливалась вся компания, громко обсуждая события дня, я была одновременно рада их возвращению и недовольна тем, что они нарушили мое одиночество.

В первый день, когда я поехала к спуску со всеми, Мартин произвел сенсацию.

– В жизни не видел такого прирожденного лыжника, – заявил белокурый красавец инструктор.

– Мой брат все делает хорошо, – с гордостью ответила я.

На следующий день вечером они рассказали мне, что инструктор счел честью для себя учить Мартина и отказался брать с него деньги.

На третий день ворвались с криком, что Мартин освоил спуск, к которому многие не решались подходить месяцами.

– Он немного отчаянный, но хороший лыжник, – сказала Хелен Штамм.

– Ради Бога, будь осторожен. – Я шутливо взъерошила ему волосы. – Если на твоем бесценном теле появится хоть один синяк, отвечать придется мне.

– В самом деле, Руфь, скажите ему, чтобы был осторожнее, – негромко добавила Лотта.

Просьба поразила меня своей искренностью, не говоря уже о том, что это была первая просьба, с которой она ко мне обратилась.

– В чем дело, Мартин?

– О Господи! – простонал он. – Видишь, Латке, что ты наделала? Пробудила в сестрице материнский инстинкт. Теперь у нас будет родительское собрание и мама Руфь примет меры.

– Мне кажется, – заметил Уолтер Штамм, – наша сестра…

– Знаешь, Борис, – перебил его Мартин, – как только я пошел в школу, наша мама всегда посылала Руфи на родительские собрания, чтобы она побеседовала с моими учителями. Мама стеснялась, что плохо одета. И говорит с акцентом. Или еще чего-нибудь. Представляешь? Тебе бы понравилось, если бы, например, Латке ходила к тебе на родительские собрания?

Борис от удивления открыл рот. Уолтер Штамм и я смутились. Хелен Штамм этот разговор позабавил. Лотта смотрела на Мартина такими глазами, словно впервые увидела представителя другого пола. Вечером они с Мартином прошагали три мили до города, чтобы сходить к кино, хотя Хелен Штамм предлагала подвезти их. Мы смотрели телевизор.

На пятый день Хелен Штамм вернулась домой одна и сообщила, что Мартин мертв.

Я не плакала. Я как будто застыла. С той самой минуты, когда Хелен Штамм вошла и попросила меня сесть, какой-то голос внутри меня произнес: Мартин погиб. Я послушно села.

– С Мартином произошел несчастный случай, Руфь. Я не любитель ходить вокруг да около, да и вам от этого не станет легче. Лучше сказать прямо.

Я кивнула. Во рту у меня пересохло.

– Он погиб.

– Вы уверены?

– Да.

– Иногда думают, что человек умер, а это просто шок. Сердце еще немного бьется.

– Мне очень жаль, но это не тот случай.

– Понятно.

– Хотите побыть одна?

– Не знаю. Где Мартин?

– В доме тренера. Там Уолтер.

– Мне можно туда?

– Лучше не надо. – Она помолчала. – Вид у него… неважный.

– То есть?

– Случилось ужасное. Он врезался в дерево.

– В дерево?

Она кивнула.

– Хотите сигарету?

– Да.

Она закурила две сигареты и протянула одну мне.

– Это какое-то безумие. Необъяснимо. Тут что-то не так. Он все просил Рэнди позволить ему спуститься по трассе повышенной сложности. Рэнди не разрешал, потому что Мартин всего два дня назад сделал свой первый в жизни спуск с середины горы. Нет слов, съехал он прекрасно, но спуск с вершины – совсем другое дело. – Она ошеломленно покачала головой. – После каждого спуска он уговаривал Рэнди. Наконец Рэнди попросил меня поговорить с Мартином. Сказал, что Мартин, может, и справится, но как тренер он не имеет права взять на себя такую ответственность. Я ответила, что он абсолютно прав. А Мартину сказала, что он может приезжать на уик-энд, когда захочет, если до конца этой недели Рэнди все-таки не разрешит ему спуститься с вершины.

– Спасибо, – пробормотала я.

– Не надо. Я говорю это не для того, чтобы вы меня благодарили. Вам нужно это знать, иначе не поймете, насколько дико все, что произошло потом.

Я смутно помню, что в этот момент появились Лотта и Борис и, громко всхлипывая, стали подниматься по лестнице.

– Почему так важно, чтобы я поняла? – спросила я рассеянно.

Она пожала плечами:

– Не знаю. Я всегда считала, что, по возможности, люди должны знать правду.

– А, понимаю.

– Вы не возражаете, если я продолжу?

– Да. То есть нет, не возражаю. Продолжайте, пожалуйста. Ведь осталось немного?

– Да. – Она и раздумье смотрела на меня.

– Не беспокойтесь, все в порядке. – Мне даже удалось выжать улыбку. – Честное слово. Можете мне все рассказать. Я совершенно…

– Никто не видел, как он это сделал, – выпалила она. – Уолтер и Борис укладывали лыжи. Я выходила из подъемника, когда услышала страшный крик и поняла, что кричит Лотта. Побежала к спуску, и все, кто был на вершине, побежали следом. Остальные уже стояли там и смотрели вниз. Все кончилось мгновенно. Рэнди почти сразу ринулся за ним. Мартина отбросило на первом же повороте, и он всем телом влетел в дерево. А руки и ноги обвились вокруг ствола.

Я содрогнулась.

– Лыжи – очень опасный спорт. Даже странно, что погибает сравнительно немного людей.

– Боюсь, вы меня не поняли, Руфь, – тихо ответила она.

Голова раскалывалась. Она чего-то ждет от меня, а я совершенно отупела и не понимаю, чего именно. Я вспомнила, как в первый раз пошла смотреть французский фильм, после того как два года учила французский: слова были знакомые, но я не понимала их без титров. А титры мешали слушать. То же самое было сейчас, только я пыталась не сосредоточиться, а отрешиться, провалиться в пустоту.

– Чего я не поняла?

– Совсем непросто погибнуть, катаясь на лыжах. Деревья не стоят сплошной стеной. И справа, и слева было много места, но все говорят, он не пытался свернуть. Летел прямо на дерево, широко расставив ноги.

– Зачем? – спросила я, сжимая голову руками, чтобы унять боль.

– Этого никто не может знать. – Она начала ходить по комнате. – Мы думали, он потерял очки и снег ослепил его, но очки… он их не потерял.

– Ему прописали очки? – спросила я и хихикнула; мне показалось, что это удачная шутка. Смех раздавался издалека, словно из-под воды.

Она остановилась и посмотрела на меня.

– Посидите здесь, Руфь. Я принесу вам чего-нибудь выпить.

Я глупо кивнула.

– Обещайте не двигаться, пока я не вернусь.

– Обещаю не двигаться, пока вы не вернетесь. – Я не могу двинуться, пока вы не вернетесь. Я вообще не могу пошевелиться.

Она вышла и сразу же вернулась. Со стаканом виски и таблеткой аспирина. Я выпила виски, подавилась аспирином, с трудом проглотила его, отдала ей стакан.

– Хотите позвонить домой? Или сразу поедете? Наверное, лучше сообщить родителям не по телефону.

О Боже, родители! Я о них совсем забыла.

– А обязательно им сообщать?

Она вздохнула:

– Руфь, прилягте и отдохните. Сейчас не стоит продолжать разговор. – Она помогла мне встать со стула и перебраться на диван, куда я без возражений легла. – Я соберу ваши вещи. Собственно говоря, все вещи, и наши тоже. Дети не смогут здесь оставаться. А за Уолтером пошлю машину, когда он все тут закончит. Или приедет автобусом.

– Мне очень жаль, что мы причинили вам столько беспокойства, – промямлила я ей вслед.

Она обернулась и хотела что-то сказать, но передумала и молча вышла из комнаты.

Не помню, что происходило потом. Придя в себя, я обнаружила, что сижу на заднем сиденье в машине Штаммов и смотрю в окно. На церковь Св. Марка.

– Нет! – сказала я.

Три головы повернулись ко мне. У Бориса лицо совсем белое, у Лотты красное, опухшее и некрасивое.

– К сожалению, это правда, Руфь, – сказала Хелен.

Дело не в том, миссис Штамм, что я заснула и забыла, а теперь вспомнила и не хочу поверить. Я не забыла – и не забуду никогда. Но дело в том, что мне теперь с этим жить.

Я с завистью посмотрела на опухшее от слез лицо Лотты.

Может, если бы я удивилась, хотя бы на миг, я тоже смогла бы заплакать.

– Я хотела сказать: нет, я не могу туда идти.

– Придется – рано или поздно.

– В кризисной ситуации все почему-то говорят штампами.

– В кризисной ситуации не до стилистических тонкостей.

– Верно, верно, – ответила я, откинулась на сиденье и закрыла глаза.

– Руфь?

Я открыла глаза.

– Пойти с вами?

– Да.

Она вышла из машины. Я открыла дверцу, она помогла мне выбраться, потом вернулась к багажнику и достала оттуда мой саквояж. Я внезапно рассвирепела, увидев через стекло Лотту, которая сжалась в комочек и опять плакала.

– Чего ты так убиваешься? Это же не твой брат! Миссис Штамм ждала меня на ступеньках дома с саквояжем в руке. Я открыла дверь, и мы начали подниматься по лестнице. Дойдя до середины, я заметила, что иду на цыпочках.

– О Господи! Папа! – прошептала я, когда мы добрались до нашей площадки. – Который час?

– Половина пятого.

– Тогда все в порядке. Он еще дома.

Она кивнула.

– Он поможет мне, – объяснила я. – Сказать маме. Не представляю, что с ней будет.

Я открыла дверь своим ключом. Мамы в кухне не было. Отец сидел за столом и крутил ручку приемника.

– Ха! – воскликнул он. – На день раньше. Не вынесла!

Я помотала головой и прошла вперед, чтобы миссис Штамм могла войти в кухню.

– Папа, познакомься, это миссис Штамм. Он встал и подошел к нам со словами:

– Здравствуйте, очень приятно, – нимало не смутившись оттого, что минуту назад оскорбил ее.

– Мне тоже, – ответила она, протягивая ему руку, – и очень жаль, что при столь печальных обстоятельствах.

– Что? – Он посмотрел на меня. – Каких таких обстоятельствах?

Я попыталась ответить и не смогла. Даже ему. А матери?

– Где твой брат?

– Мистер Кософф, – сказала Хелен, – присядьте, прошу вас.

– Где Мартин? – повторил он, не обращая на нее внимания.

– Папа, сядь, пожалуйста.

– Прекрати! – рявкнул он. – Мне все это не нравится. Чужие люди являются в мой дом и приказывают мне сесть. Я не желаю садиться. Я хочу знать, где твой брат.

– Он умер.

Все-таки я это сказала. Но слишком прямо. Слишком быстро. Надо было подготовить его, рассказать про несчастный случай, а я растерялась оттого, что он на меня закричал. Отец никогда не повышал на меня голос. Бушевал, придя домой после родительского собрания, если меня там недостаточно хвалили; громко ругал продавца, если я приносила из магазина «какую-то дрянь»; возмущался подружкой, которая, по его мнению, втянула меня в неприятности. Но никогда не кричал на меня – до сих пор. А ведь он еще ничего не знал.

В комнате повисла мертвая тишина. Мертвая, как Мартин. Отец уставился на меня. Молча ждал объяснений.

– Он катался на лыжах, папа. Несчастный случай. По глупости – никто не ожидал. У него хорошо получалось, но он хотел еще лучше. Ты же знаешь Мартина – он хотел съехать с самой высокой вершины. Ему не разрешали, никто не разрешал, ни инструктор, никто; инструктор сказал, что ни в коем случае не позволит, но он все равно поехал, когда никто не видел.

Ни слова.

– Папа!

Молчание. Я сделала шаг и протянула к нему руку. Он оттолкнул меня с такой силой, что я отлетела на несколько шагов и ударилась головой о цементный край душевой кабинки. Не веря себе, уставилась на него.

– Мистер Кософф…

– Молчать! – сказал он, не отрывая от меня взгляда.

– Я понимаю ваши чувства, мистер Кософф, но все же…

– Вон отсюда!

– Мне уйти, Руфь?

– Руфь тогда будет здесь командовать, когда сама будет платить за квартиру.

– Я подожду на улице, Руфь. Если ваши родственники захотят узнать какие-то формальные процедуры…

– Вон!!!

Она вышла из кухни. Раздался звук ее шагов на площадке. От удара болела голова, но эта была чужая боль. Внизу со скрипом открылась и захлопнулась дверь, а он так и не отрывал взгляда от моего лица.

Папа, папа, Мартин был таким, каким был, и то, что он… что с ним произошло, можно как-то объяснить. Но что произошло с нами – почему ты так на меня смотришь?

– Где мама? – В мертвой тишине вопрос прозвучал резко.

– Какая тебе разница?

– Я…

– Тебе же плевать, плевать! На нее, на Мартина, на всех нас. На всех, кроме собственной персоны!

– Папочка, папа, не надо. Пожалуйста, перестань. Ты не понимаешь, что говоришь.

– Это я-то не понимаю?

– Папа, я пойду. Пройдусь немного и скоро вернусь. Отпусти меня…

Он плюнул на пол, как будто мне в лицо. Стало трудно дышать, я словно окаменела и не могла пошевелиться.

– Что ты сделал? – спросила я шепотом.

– Это я что сделал? Сама убила брата, а теперь спрашиваешь, что я сделал?

Мне казалось, все это происходит с кем-то другим, а я только наблюдаю со стороны.

– Ты с ума сошел, – сказала я. – Как ты мог подумать…

– А тут и думать нечего. – Он перестал кричать, потому что я перестала говорить шепотом. – Разве не ты потащила его туда? А кто столкнул его с горы, хотя он никогда в жизни не стоял на лыжах?

– Да меня там не было! Были только Штаммы и инструктор. И Мартин не в первый раз встал на лыжи, и у него все прекрасно получалось, а инструктор не разрешил ему спускаться с вершины, но он все равно поехал. – Горло перехватило, но слез не было.

– А ты стояла и смотрела.

– Говорю же тебе – меня там не было.

– Должна была быть! Ты за него отвечала. Взяла младшего брата с собой, так надо было за ним смотреть.

– Младший брат! У нас с ним разница меньше года.

– Ну так и что? Раньше тебе это не мешало. Девятнадцать лет командовала им, как хотела…

– Что-что?

– Что слышишь! – опять закричал отец. – Девятнадцать лет указывала ему, что делать, и он слушался, слушался даже против воли. А тут вдруг пальцем не пошевелила, чтобы спасти его от смерти. Почему, интересно знать? А?

– Давай, объясни мне почему. – Мой голос дрожал.

– А потому что тебе плевать, вот почему! Ты, видно, и не хотела его остановить. Может, тебе не нравилось, как он себя ведет. Взрослеет. Не слушает больше старшую сестру, открыв рот. Зато теперь у тебя будет отдельная комната. На тебя будут больше тратить, да? Тебе же деньги дороже людей, Руфи, такая уж ты уродилась.

– Ты, – очень медленно и отчетливо произнесла я, – ты… мерзкий… грязный… подлый старик.

Он бросился ко мне, будто хотел меня задушить.

– Ты-мерзкий-грязный-подлый-старик! – выкрикнула я и пнула его в пах. От боли он сложился пополам, отлетел к столу и упал.

– Шлюха! – прорычал он сквозь стиснутые зубы.

– Ты превратил его жизнь в такой кошмар, что он не мог жить в этом доме! Не мог сюда вернуться! Ты что, старый дурак, не понимаешь, он же специально это сделал?! Конечно, не надо было его брать с собой. Надо было сообразить: он поживет по-человечески и не сможет вернуться и снова терпеть твои штучки. Это из-за тебя он себя убил!

– Врешь! – Он попытался встать, опираясь на стул. Стул с треском развалился. – Врешь!

– Да, убил себя! Специально врезался в дерево. Вокруг было полно места, и ему пришлось как следует рассчитать, чтобы не промахнуться. Он врезался в самую середину, вместо лица была кровавая каша. Меня там не было. Мне потом рассказали. Все, кто видел, подтвердят. Миссис Штамм до сих пор не может опомниться, какое безумие, ехать с горы и покончить с собой.

Врезаться в дерево, разбить голову – обнять ствол и остаться висеть на нем.

Он тяжело оперся о стол и обессиленно выдохнул:

– Убирайся из моего дома!

– Из твоего дома! – в истерике крикнула я. – Из этой вонючей дыры! С радостью! Нашел чем пугать! Почему у тебя самого не хватает духу уехать отсюда? Что ты будешь делать, когда этот паршивый дом снесут и придется ковылять после работы через весь город?

Я наклонилась за саквояжем. Отец схватил меня за руку. Размахнувшись, я ударила его саквояжем по голове. Он потерял сознание и рухнул на пол. Я выскочила из квартиры и начала спускаться по лестнице. Руки дрожали. Если бы я споткнулась, то вряд ли бы смогла ухватиться за перила. Но я благополучно добралась до первого этажа и остановилась на площадке, чтобы отдышаться и хоть немного успокоиться.