Текст книги "Взять хотя бы меня"

На этом и порешили. Отныне я писала по три страницы в день – невероятно быстро и с невероятной легкостью.

«Никакого толка из этого не выйдет», – ворчало мое самолюбие. Но вскоре я обратила внимание: между тем, как трудно далось мне творчество, и качеством написанного нет практически никакой связи.

– Я не писатель. Я генератор текстов, – жаловалась я наставникам.

– Ты же пишешь, разве нет?

– Да, пишу.

– И неплохо получается вроде?

– Кажется, неплохо.

– Ну, тогда кому какое дело, писатель ты или генератор текстов?

– О-о.

Работая методом «усилие без насилия», я закончила сценарий за три месяца – первые три месяца трезвости. Удивительно, но читался он легко и все исправления, необходимые для того, чтобы перейти от черновика к рабочей версии, были ясно видны.

– Как ты умудряешься писать с маленьким ребенком под боком? – спрашивали меня.

– Ой, да я просто быстро пишу, – смеялась я – но вовсе не шутила. Обуздав собственное эго, я стала писать быстрее – настолько быстрее, что это стали замечать.

– Вот бы и мне писать столько же, сколько ты, – признался коллега-писатель. В то время он закончил свой первый роман и никак не мог приступить к следующему. – Я хочу написать еще книгу, и не одну, но чувствую, что не готов.

– Не готов?

– Ну, ты же понимаешь. Нет настроения. И вообще, это такая трудная работа…

– А что если я скажу, что писать можно очень легко? – спросила я. – Тебе было бы интересно?

– Ну разумеется.

– Интересно настолько, чтобы решиться на маленький эксперимент?

– Конечно. Думаю, да.

Я рассказала впавшему в уныние коллеге про ежедневную «норму» в три страницы и посоветовала повесить над письменным столом небольшую записку про «качество» и «количество». Меня выслушали со сдержанным скептицизмом.

– И ты именно так и пишешь все последнее время?

– Именно так и пишу.

– И предполагается, что я должен позволить кому-то – или чему-то – творить через меня?

– Суть ты верно уловил.

– А если не сработает?

– Ну, попытка не пытка. Вдруг этому «чему-то» понравится писать твоей рукой?

Я опасалась, что, когда назову «что-то» Богом, для моего знакомого это будет слишком. Вдруг он сочтет записку у письменного стола фальшивой, наигранной? Но я недооценила его стремление вернуться к творчеству. Он покорно украсил свой стол надписью «Великий Творец, я позабочусь о количестве. А ты – о качестве». Потом мой приятель занялся книгой. Поначалу это были крупные листы бумаги, исписанные от руки, затем он переключился на записные книжки с пестрыми обложками. Как и я, коллега быстро обнаружил, что ежедневную «норму» он выполняет просто с космической скоростью. Как и я, он понял, что, если увлечься и писать больше трех страниц, это плохо отражается на творчестве. Следуя моему примеру, он неукоснительно соблюдал принцип «усилие без насилия».

– Слушай, страницы и правда копятся ужасно быстро, – делился он со мной.

– Даже не сомневаюсь. Я очень рада!

Примерно в это же время мне позвонила моя сестра Либби, прекрасная художница. Она тоже заметила мою невероятную продуктивность, а еще обратила внимание, что я перестала сетовать на свою писательскую судьбу.

– Хотела бы я рисовать так же легко, как ты пишешь! – жаловалась она.

– Может, и сможешь. Как насчет попробовать один эксперимент?

– Можно попробовать.

– Он немножко примитивный и надуманный.

– Ну, примитивный или нет, с тобой же это сработало.

– То есть ты хочешь попробовать?

– Да. Да, я хочу.

Услышав ответ, я раскрыла сестре основной принцип: что есть некое высшее существо, Творец, который работает «через» нас как художников в широком смысле слова, если мы сами отходим в сторону и позволяем ему это сделать.

– Ты в самом деле повесила над столом эту табличку о качестве и количестве? – удивилась сестра.

– В самом деле.

– Если все сработает, это будет таким облегчением для меня!

– Ну так попробуй.

– Хорошо.

Итак, сестра повесила на видное место напоминание, что отныне за эстетику ее картин отвечает Бог. Избавившись от постоянного самоанализа и самоосуждения, Либби стала рисовать намного свободней. Скорость ее работы росла, а с ней росла и уверенность в себе. Сестра то и дело ловила себя на мысли: «Если для Господа это достаточно красиво, то для меня и подавно». Больше она не критиковала себя за каждый мазок и не стремилась все перерисовать. Ее картины, казалось, жили своей жизнью, они будто наслаждались обретенной свободой. Портреты стали менее постановочными и более естественными. Либби начала включать в свои картины детали, которые ранее безжалостно редактировались и изгонялись. Она почти и не заметила, как ее карьера пошла в гору. Когда наконец сестра сообщила мне об этом, я невольно подумала: «Значит, все-таки есть что-то в этой идее с Богом».

– Ну конечно, в этой идее с Богом что-то есть, как же иначе? – фыркали «друзья по трезвости» в ответ на мой скептицизм. В борьбе с собственным пьянством им помогла исключительно опора на «высшую силу», какой бы та ни была. Я узнала, что это срабатывает и в других сферах жизни. И вообще, кажется, невозможно было придумать такую область деятельности, в которой «идея с Богом» не сработала бы.

– Мне нужна идея для нового сценария.

– Помолись, попроси у Господа подсказки.

– А что если у него нет идей для сценария?

– Откуда еще, по-твоему, они берутся?

– Понятия не имею.

Мне посоветовали воспринимать Бога как своего нового работодателя. Что, дескать, если я помогу ему с его работой – буду оставаться трезвой и помогать другим завязать с выпивкой, – Господь поможет мне с моей. Как духовная опора это утверждение казалось мне наивным, даже еретическим. Ну конечно, Бог не разбирается в кинобизнесе. Но так ли я на самом деле в этом уверена?

На самом деле я не была уверена ни в чем. В трезвом состоянии мир открывался мне с совершенно другой стороны. Даже самые привычные вещи не избежали этого. Взять, например, мое восприятие цвета. Пьяной, я обожала черный. Трезвой, я испытывала необъяснимую тягу к пастельным оттенкам. И мне стал нравиться белый. Что-то странное творилось с чувством юмора. У пьяной Джулии в ходу были язвительность и сарказм. Мои шутки сочились ядом и желчью. Протрезвевшую, меня стали смешить откровенные глупости. Хохотала я куда больше и, кажется, даже обрела умение смеяться над собой. Ничто в мире не могло стать для меня концом света. А если вдруг казалось, что это не так, нужно было напомнить себе про чувство веры и благодарности. Другими словами, на свете не было ничего настолько плохого, что выпивка не могла бы сделать еще хуже.

Взять вот, например, извечную проблему денег. Весь мой опыт работы был связан с писательством, и, если никто не захочет платить за мои тексты, я смогу разве что в официантки податься. За первый же «трезвый» месяц я написала три оплаченных статьи, но в последовавшие за этим месяцы мне заплатили только за одну статью для Rolling Stone – причем этот материал, впервые в моей жизни, был отклонен редакцией. Частичный гонорар, предусмотренный договором, равнялся всего паре сотен долларов. Ни Доменике, ни мне этого, разумеется, не хватило бы. Мне нужны были алименты от Мартина и выплаты на содержание ребенка – но он временно тоже оказался на мели. Жизнь в высшем свете опустошила его кошелек. Мартин был истощен, как и его финансы. Я не могла даже заплатить за жилье. Что касается еды, то тут мы с Доменикой целиком зависели от того, что в Almor Liquor я была на хорошем счету и мне открыли кредит. Ограниченный набор бакалеи, что имелся там, и стал нашим пропитанием. Кастрюлю за кастрюлей я варила бесконечные макароны с сыром.

– Что же нам делать? – спросила я у своих наставников, имея в виду: «Наша с Доменикой жизнь катится в ад. Скоро мы окажемся на улице».

– Сегодня у вас есть что поесть? – вопросом на вопрос ответили мне.

– Да. А как же аренда дома?

– Поговори с владельцем. Скажи, что ты заплатишь, как только сможешь. Скажи, что сдержишь слово и тебе можно верить.

Итак, я пошла к Максу Шоуолтеру и рассказала, что у нас стряслась беда. Макс ответил, мол, заплатишь, когда сможешь, не переживай. Но переживания давали мне ощущение, что я хоть что-то делаю, – то, что прежде давала выпивка. Там, где раньше я беспробудно пила – сейчас я часами места себе не находила.

– Переверни все с донышка на горлышко, – советовали мне, на «трезвеннический» лад переделывая поговорку «Падай, а соломки тебе подстелят». Но сказать было куда легче, чем сделать. Я не понимала, верю ли сама, что у Богу есть дело до моих проблем.

– Так что же нам теперь делать? – вновь вопрошала я, теперь уже имея в виду «Ну хорошо, сегодня у нас все окей, а завтра что?».

– Живи одним днем, – отзывались наставники. – Сегодня у тебя есть крыша над головой. Сегодня у тебя есть еда.

Когда я не переживала, я писала. Ежедневно на этом свете появлялись три страницы моей прозы.

В день, ознаменовавший собой полгода моей трезвости, сценарий «Занятий» внезапно привлек к себе интерес. Мой агент Джефф Берг продал его Paramount, и к вознаграждению дополнительно прилагался рабочий кабинет в киностудии. Наконец-то я стала «настоящим» голливудским сценаристом! Можно теперь ходить в сценарный офис и творить там все, что положено творить сценаристу. А значит, Доменику придется отдать в детский сад, работающий по системе Монтессори. Не будет больше полетов мысли за пишущей машинкой на обеденном столе. Но я была в восторге – до того момента, пока не опробовала все это.

Хотя моим соседом по кабинету оказался добрый и веселый сценарист Дэвид Фриман, я чувствовала себя так, словно сами эти стены загнали меня в ловушку. В моем распоряжении имелся огромный деревянный стол и единственное окно. В длину и ширину офис насчитывал по три с половиной метра. И, как я ни пыталась, у меня не получалось мысленно наколдовать этому месту столько очарования, чтобы хотя бы смягчить ощущение, что я в тюрьме. Я скучала по Доменике. Я скучала по своей новой, но уже такой привычной трехстраничной манере письма. Я скучала по пижамам, из которых можно было не вылезать, царапая что-то за обеденным столом. Офис служил мне плохую службу – он блокировал мои творческие способности. Здесь все сводилось исключительно к продуктивности, к выработке. А чего хочется мне самой? Играть роль писательницы или быть ею?

– Боюсь, мне придется освободить место в офисе, – заявила я испуганному Джеффри Катценбергу. – У меня маленькая дочь, и, думаю, будет лучше работать дома. Но все равно большое тебе спасибо. Я пришлю переработанный текст как можно быстрее.

Я протянула ему ключи от офиса, а с ключами – и весь престиж и шик этой работы. Я сошла с ума? Ведь, пока он у меня не появился, я искренне думала, что могла бы убить за собственный офис на киностудии.

– Ты писатель. Писатели – пишут. И именно творчество делает тебя писателем, – заверили меня наставники.

Творчество, а не обед в киношном буфете. И не место на студийной парковке. И даже не кабинет с моим именем на двери.

«Творчество делает меня писателем» – к этой простой истине нужно было еще привыкнуть. Домой я вернулась с большим облегчением. Я буду просто счастлива писать новый материал с Доменикой, ползающей под столом возле моих ног. И хотя я не выражала это именно такими словами, но ни на секунду больше не усомнилась в мысли, что кинобизнес Господу тоже по плечу. Может, и не стоило мне тусить в Paramount и играть в политику. Может, мне просто стоило писать. Возможно, Бог пожелал дать мне одновременно две роли – писательницы и матери, – а выбирать между ними не нужно.

Продав студии Paramount сценарий, я смогла отдать долг Максу. А также расплатиться по счетам в Almor Liquor.

– Вы по-прежнему не пьете? – поинтересовался тамошний менеджер, когда я закрывала кредит. Пришлось ответить, что да, я по-прежнему не пью и что трезвость оказалась удивительно приятным ощущением. Надо было еще сказать, что трезвость и все, что произошло благодаря ей, стало для меня откровением, – но я не сказала.

Когда моя творческая одержимость сократилась до вполне посильных трех страниц в день, у меня вдруг появилось время для других занятий. Вместо того чтобы сидеть за столом, помешавшись на словах-словах-словах, я завязывала шнурки на трекинговых ботинках и отправлялась на Голливуд-Хиллз. Я жила недалеко сразу от двух каньонов – Николс и Лорел – и вскоре поняла, что есть что-то будоражащее в ежедневных вылазках в скалы. Я предпочитала каньон Николс и часто устраивала прогулку по довольно трудному маршруту – десятикилометровой петле, поднимавшейся по каньону до Малхолланд-драйв, а затем возвращавшейся обратно. Прогулки, как я обнаружила, оказались полезны для творчества. Шаг за шагом, я приближалась к ясности относительно сюжета и персонажей. Иногда сразу спешила домой, чтобы поскорее сесть за работу. Иногда просто тянула время, восхищаясь попавшейся по пути гревиллеей или жакарандом и размышляя, что поистине Лос-Анджелес не зря называют городом ангелов – благодаря в том числе его флоре и фауне.

Шаг за шагом я также научилась молиться. Каждый день лезла по скалам то вверх, то вниз; и как укреплялись и становились сильнее мои мышцы, так же укреплялся и закалялся дух. Мои наставники советовали мне молить Бога, чтобы Он явил свою волю обо мне и дал силы выполнить ее. Это я и пыталась сделать на своих ежедневных прогулках. «Какова Твоя воля обо мне?» – вопрошала я, а потом слушала. Порой я получала ответ только в конце прогулки. Порой он был настолько элементарным, что в обычной ситуации просто затерялся бы среди более сложных вариантов. Например, испрашивая Божьей воли, я могла услышать что-то вроде «Просто пиши дальше» или «Своди Доменику в зоопарк».

Это были обыденные, исполнимые задания, и меня все чаще стала озарять идея, что жизнь состоит не из размышлений, а из поступков. Своими действиями я могла создавать жизнь. Это умозаключение оказалось для меня большой новостью. Я привыкла воспринимать жизнь как умозрительную конструкцию. Теперь же стало ясно, что она рождается из наполненных поступками дней, из которых в свою очередь складываются тщательно выстроенные плодотворные периоды. Так у Доменики началась насыщенная событиями жизнь.

По выходным я возила дочь на пони-прогулки в Гриффит-парк. Сама одетая в бриджи и сапоги, я учила Доменику основам верховой езды.

– Держи кулаки ближе к холке, не задирай руки. Не дергай за поводья. Тяни пятки вниз.

У меня есть фотография малышки Доменики на спине пони. Она улыбается в камеру, и я улыбаюсь за ее плечом. У нас сегодня великое приключение – мы вместе исследуем совершенно новый мир, мир ЛОШАДЕЙ. В моей семье бытует шутка, дескать, зверей в наших семейных альбомах больше, чем людей. У меня сохранились фотографии и моих собственных первых дней в седле. Я, совсем крошка с блондинистыми волосами, машу в камеру, сидя на пегом пони. Обучая Доменику езде верхом, я соблюдала семейные традиции. Девочки Кэмерон все прекрасные всадницы. Доменика – тоже всадница, тоже отпрыск клана Кэмеронов.

Мы с мамой часто созванивались и переписывались. Она выводила в письме ко мне своим изящным почерком: «Я так горжусь тобой и тем, что ты делаешь». Мама не употребляла слов «трезвый», «трезвость», точно так же как никогда не позволяла себе слова «пьяницы», но имелось в виду именно это – она рада, что я наконец перестала пить. Отец тоже был доволен, что я отныне трезвая как стеклышко. Он говорил: «Как хорошо, что теперь ты хоть что-то из себя представляешь». Да и я сама была уверена, что все делаю правильно. Я ежедневно молилась, а затем старалась действовать в соответствии с полученными ответами и постепенно обнаружила, что во мне меняется сразу многое, даже то, что, казалось бы, не подвластно моей воле. Я стала лучшей матерью, чем раньше. Лучшей сестрой и дочерью. Лучшей подругой. И пусть о блестящей карьере я даже не думала, кажется, и писать я стала лучше, чем прежде. Вслед за первой сделкой с Paramount последовали вторая и третья. Трезвость не стала помехой творчеству; уж коли на то пошло, она, скорее, давала преимущество. Как и у Доменики, моя жизнь стала цвести буйным цветом.

Поразившись тому, насколько я, оказывается, восприимчива, особенно на ежедневных прогулках, я стала стремиться вслушиваться. Казалось, я смогу услышать даже ультразвук, если буду очень внимательна. Некое чувство направляло меня. Просто нужно было прислушаться.

– Устрой генеральную уборку в доме и начни помогать другим алкоголикам, – посоветовали мне мои наставники. Я послушалась и стала помогать женщине по имени Джослин. Каждый раз, узнав очередную «уловку» или прием, помогающий вылечиться, я звонила ей и советовала попробовать его. Джослин была актрисой и, как и я, матерью-одиночкой. Мы обе готовы были на что угодно, лишь бы оставаться трезвыми. Даже в синий цвет перекрасились бы, скажи нам кто, что это поможет.

– Мы должны описать на бумаге наши страхи, наш гнев и наши обиды, – объясняла я Джослин. Она приходила ко мне в гости, мы сидели за кухонным столом и писали вместе. Строчка за строчкой, страница за страницей, страхи и отравы нашего алкогольного прошлого изливались на бумагу. Я скучала по Мартину, но по своему же описанию поняла, насколько трудно ему было жить с моим пьянством.

– Мне пытались объяснить, что происходит, – рассказывала я Джослин. – Я не слышала, что они говорят.

– Думаю, тебе нужно просто принять это как нечто, чего ты не сможешь изменить, – в свою очередь, посоветовала мне Джослин. На ежедневных прогулках я просила Бога помочь мне примириться с собственным прошлым. Шаг за шагом я боролась с сожалением об упущенном времени.

– Меняй то, что можно изменить, – говорила мне Джослин – или я говорила ей.

Мы обе учились у наших наставников, и это знание спасало нам жизнь. Мне вручили список симптомов алкоголизма. В нем было сорок три пункта. Я насчитала у себя в прошлом сорок один из них. Два оставшихся – «отек головного мозга» и «смерть». Воздержание от алкоголя в буквальном смысле было для меня вопросом жизни и смерти.

Когда моя трезвость длилась уже девять месяцев, желтая пресса вновь заполнилась слухами о Мартине и Лайзе. В Нью-Йорке прошла премьера их мюзикла «Действие», и журнал People опубликовал фотографии с того торжественного вечера – на них Мартин и Лайза танцевали вместе. Я смотрела на снимки, а в голове крутилась лишь одна мысль: «Не вздумай пить». Иногда я проверяла почту – только затем, чтобы найти в ней письмо от друзей, которые без всякой задней мысли присылали мне вырезки с новостями о Мартине и Лайзе, видимо, не желая, чтобы я что-нибудь пропустила.

Я чувствовала, как меня переполняет жалость к себе. «Бедняжка я, бедняжка. Выпить бы мне немножко». Но – каким-то чудом, не иначе – я не притрагивалась к бутылке. Вместо этого я прислушивалась к мыслям, которые высказывали мои «советники по трезвости»: «В твоей жизни есть многое, за что стоит быть благодарной. Здоровье. Ребенок. Карьера. Это вовсе не мало».

Может, все действительно так, но мне этого было недостаточно – без Мартина. И пусть я – официально – зареклась об этом думать, пусть я каждый день прилагала неимоверные усилия, чтобы оставаться трезвой и благоразумной, – в глубине души я сохла по человеку, который ушел от меня. Однажды утром в дверь позвонили, и, когда я открыла, на пороге обнаружился журналист из National Enquirer. Не желаю ли я побеседовать с ним о Мартине и Лайзе? Не хочется ли мне поделиться своей версией этой истории?

– Нет. А что тут можно сказать? – я захлопнула дверь перед его носом.

Следующим был Esquire: мне позвонили оттуда и полюбопытствовали, не будет ли мне интересно написать для них историю своих отношений с Мартином. Конечно, я всегда хотела работать на Esquire – но не над тем, о чем они меня сейчас просили. Мне вполне хватало ощущения брошенной жены, чтобы еще и писать об этом. Неужто кто-то мог подумать, что я захочу обсасывать похождения бывшего в печати? Вместо этого я позвонила своим наставникам и получила от них ясный совет: держаться как можно дальше от своей прежней алкогольной жизни. Они, конечно, были правы, я это понимала, – но как же трудно воплотить этот совет в реальность! На фотографиях в журнале та жизнь до сих пор дышала роскошью и очарованием. Мое теперешнее существование по сравнению с ней представлялось ужасно скучным. Как бы там ни было, я тосковала по прежней яркости. Скучала по высшему свету – вот, так будет точнее. Разглядывая репортажи в прессе, я ощущала себя так, словно вечеринка проносится мимо меня. Меня разрывало на части. Одна половина с благодарностью наслаждалась трезвостью, другая по-прежнему чувствовала себя эмоционально пьяной. Жизнь Мартина, как она описывалась в журналах, манила меня неимоверно.

– Ты прекрасно знаешь, каков весь этот гламур на самом деле, – напоминали мне.

Да, я знала. Тут же нахлынули неприятные воспоминания. Я вновь мысленно оказалась на премьере мюзикла «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Разодетая в пух и прах, но уже принявшая на грудь и оттого шатавшаяся, я висла на великодушно подставленном локте Энди Уорхола. (Позже о том вечере он запишет у себя в дневнике, что я была «пьяной вдрызг» – точно, хотя и неприятно.) Я вспомнила, как от кокаина у меня шла носом кровь, вспомнила странные синяки по всему телу и безуспешную войну за то, чтобы казаться трезвее, чем я была на самом деле. Нет, никакого гламура тут нет ни капли.

– Попробуй жить настоящим, – советовали мои трезвые друзья.

А в настоящем моя жизнь складывалась до зубовного скрежета положительно – и без капли драматизма. Я заботилась о Доменике. Писала ежедневные три страницы. Ходила на прогулки. По предложению прославленного редактора Джеймса Беллоуза начала вести колонку в Los Angeles Herald-Examiner. День за днем восстанавливалось мое восприятие себя как профессионального писателя, зарабатывающего на жизнь именно творчеством. Благодаря Джеффу Бергу и новому моему агенту, Джоэлу Дину, я развивала карьеру независимого сценариста, никак не связанную с прежней работой с Мартином. Вскоре меня попросили написать сценарий телевизионного фильма о наркотической зависимости Элвиса Пресли. Я охотно согласилась, втайне радуясь, что смогу воспользоваться воспоминаниями из собственного темного прошлого.

И все же нелегко было вспоминать, насколько темным оказалось то самое прошлое. Трудно отвыкать от жизни на полной скорости. Слава теперь сама по себе казалась мне наркотиком. Нужно было бросать привычку к ней, как я избавилась от пристрастия к алкоголю и кокаину. Я стала замечать, кто из моих друзей называет меня Кэмерон, а кто все еще пользуется оказавшейся временной фамилией Скорсезе. Мой адвокат услышал от меня, что я хочу вернуть свою фамилию. Пообщавшись с мамой по телефону, я пожелала снова стать одной из ее «девочек Кэмерон».

– С Доменикой все хорошо, – рассказывала я маме. – Она любит танцевать.

– Ох, как бы я хотела повидать ее.

– Я пошлю тебе фотографии.

И я попыталась описать маме картину моей теперешней жизни. Отправляла ей письма и снимки Доменики. Она была первой маминой внучкой, и я знала, что маме очень хочется подержать ее на коленях.

– Вы так далеко, – сетовала мама в телефонных разговорах.

– На Рождество будем дома, – пообещала я.

– Это было бы замечательно, – вздохнула она.

Тот телефонный звонок раздался за несколько недель до Рождества. Мама сообщила, что у нее рак.

– Врачи дают мне месяца четыре, – сказала она. – Я была бы рада увидеться с вами.

У мамы немело плечо. Врач диагностировал бурсит – что-то похожее на профессиональную болезнь теннисистов. Прописал стероиды, но курс лечения не помог. Онемение распространялось выше – на шею, потом на голову. Сделали рентген и томограмму, и они показали рак. Рак мозга, неоперабельный. Тогда-то маме и объявили, что ей осталось жить около четырех месяцев.

На Рождество мы с Доменикой прилетели домой в Иллинойс. Красота обступивших особняк елей и снега вокруг не могли смягчить нашу печаль. Мама изо всех сил старалась быть мужественной, а мы, вся семья, никак не могли поверить. Нет, она не может умереть! Она ведь казалась такой живой! У меня есть фотография, на которой моя мама радостно поднимает Доменику высоко в воздух. Они сидят на диване в гостиной. Рядом светится гирляндами рождественская елка.

– Ох, Джули. Вот и все, – сказала мама, когда мы остались одни. – Вот все и заканчивается.

Со мной она не подбирала слова, не старалась смягчить боль – я была ее доверенным лицом. С другими мама притворялась, будто есть надежда на выздоровление или на ремиссию. Со мной она признавала, что такое состояние здоровья приведет только к смерти. Мама жалела о непрожитом – о долго откладываемой поездке в Швейцарию, которая теперь никогда не состоится.

– Ох, Джули, – продолжала она. – Я просила Господа, чтобы он дал мне прожить достаточно, чтобы вырастить собственных детей. Зачем я так говорила?

Мама не была готова к смерти, хоть и успокаивала родных, уверяя, что рада уйти раньше отца.

– Я бы не смогла выжить без него, – объясняла она.

А папа горевал молча, но безутешно. Мама была для него не просто любимой и женой – она была его лучшим другом. Помню, он однажды посоветовал мне:

– Хитрость в том, чтобы найти того, кто тебе действительно нравится, а потом влюбиться в него.

У них с мамой именно так и случилось.

Призрачная надежда все-таки оставалась: доктор сказал маме, что можно попробовать одновременно лучевую терапию и химиотерапию. Мама согласилась. Отец возил ее в больницу на лечение. Когда стали выпадать волосы, мама купила парик. И, как часто случается, от прописанных процедур ей стало очень плохо. Мама постоянно боролась с тошнотой и головокружением. Она все время чувствовала себя уставшей и еле могла следить за нитью разговора.

– Это же рак мозга, – порой напоминала мама.

Умная словоохотливая женщина, она теперь долго подбирала-вспоминала слова: говорила по одному слову, «стол», например, а потом «квартира». К величайшему ужасу мамы, ее речь становилась полной сумятицей. Она понимала, что говорим мы, но сама участвовать в разговоре не могла.

– О, Джимми, – шептала мама еле слышно. – О, Джимми.

Она называла отца по его прозвищу. Он отвечал, несильно и нежно сжимая ее руку.

Рождество наступило и прошло, следом – Новый год. Мне пора было возвращаться в Лос-Анджелес. Перед посадкой на самолет я написала маме длинное письмо, пытаясь не забыть в нем ничего, что она для меня сделала, и передать свою благодарность за ее любовь и заботу. То было прощание, и мы с мамой обе это понимали. Между нами никогда не существовало иллюзий, будто может произойти некое чудесное исцеление. Вернувшись в Лос-Анджелес, я оплакивала маму. Часто писала ей коротенькие сообщения с нашими новостями и отдельно – успехами Доменики. Во время долгих своих прогулок я размышляла о маме и той любви, которую она питала к матери-природе, как она это называла. Когда зацвели жакаранды, я подумала, как бы, наверное, маме понравились нежно-сиреневые облака их цветов.

В телефонных разговорах с отцом я пыталась примирить его с будущим уходом мамы. И хотя он очень старался, все равно не мог свыкнуться с фактом, что она умирает. Он твердо и уверенно отрицал это. Мама была слишком важна для него, чтобы он мог позволить себе потерять ее. Папа не мог поверить, что это правда.

Но это была правда. Прогноз врачей давал маме четыре месяца, и этот срок истекал. В начале апреля я прилетела домой. Мама была совсем истощена и измотана. Отец сделал все, что мог, но теперь ей уже нужны были постельный режим и медсестра рядом круглосуточно. Мы перенесли ее кровать в «книжное логово» – маленькую заставленную книжными шкафами комнатку, где стоял мамин письменный стол. Опираясь на подушки, мама могла, приподнявшись, смотреть за окно – там была устроена птичья кормушка, куда прилетали за едой ее любимые красные кардиналы.

Но вскоре никто уже не смотрел на проворных птиц. Веки опустились, закрыв мамины глаза, и она отправилась в путешествие по волнам внутреннего моря. Иногда случались редкие вспышки сознания, но после них она еще глубже уходила в кому. Медсестра сказала, что такое состояние может продлиться несколько дней или, может, недель. Она не рискнула обнадежить нас и сказать, что мама еще может вернуться в сознание.

Я подошла к маминой кровати. Для себя я твердо решила, что мама и сейчас еще может слышать меня и понимать мои слова.

– Я люблю тебя, мамочка, – сказала я. – Спасибо за все, что ты для меня делала, но мне пора возвращаться в Лос-Анджелес, я нужна Доменике. Она тоже тебя любит, – и с этими словами я оставила маму, казалось, просто мирно спящую.

Я прилетела в Лос-Анджелес, а четыре дня спустя раздался звонок. Новость мне сообщили ранним вечером, и я отправилась на прогулку под полной луной – помолиться за маму. «Я люблю тебя, мамочка», – выдыхала я в ночь, залитую светом звезд. Безмолвная серебристая луна скользила в небе все выше и выше. «Я буду скучать по тебе», – шептала я. Несколько часов спустя, когда я уже засыпала, по комнате вдруг пронесся поток свежего воздуха. От звука я очнулась и, почувствовав это дуновение, в последний раз попрощалась с мамой.

За годы, прошедшие с безвременного ухода мамы, произошло много того, чему она могла бы порадоваться. Малышка Доменика росла живым, бодрым ребенком, развлекающим себя и меня бесконечными словами-словами-словами. Как и бабушка, Доменика обожала красоту в любых ее видах.

– Ой, мамочка, смотри! – говорила она и тыкала пальчиком, показывая то на полную луну, то на цветок кактуса, который вот-вот должен был распуститься, то на шаловливые проделки котенка или щенка.

У Макса был черно-белый бостон-терьер, и моя дочь просто обожала этого пса. Ничто не ускользало от внимания Доменики – точь-в-точь как было с моей матерью.

– Ты хорошая, мамочка, – порой возвещала мне дочка с таким пиететом, словно мамин голос доносился до меня из прошлого.

Я отчаянно цеплялась за любую связь с мамой. Пользовалась ее рецептами. Вела домашнее хозяйство как она. Ее дом всегда был безупречным – я пыталась хотя бы поддерживать чистоту. Мама подметала кухню каждое утро. Я тоже старалась это делать. На прогулках, когда я молилась, чтобы на меня снизошло осознание Его воли, меня часто будто исподволь подталкивали обратно к Доменике. Нужно проводить с ней больше времени, подсказывала мне интуиция – или Тот, кто ею руководил. Нужно больше играть с дочерью. Читать ей сказки. Я старалась делать все, что указывалось мне свыше.

После смерти мамы я чувствовала себя неуверенно, нервы были расшатаны. Я сомневалась в самой себе; единственное, в чем не было сомнений, – в прежних проблемах с алкоголем. Все остальное, казалось, не принадлежит мне, моей личности; даже в собственной сексуальной ориентации я не была уверена. «Может, на самом деле я лесбиянка, – всплывало в голове, – а до сих пор просто не была честной с самой собой?» Если я лесбиянка, это, по крайней мере, объясняет развалившийся брак.