Текст книги "Взять хотя бы меня"

Примерно в то же самое время я закончила сценарий для Джона Войта. Отослала, получила восторженный ответный телефонный звонок от его делового партнера, а дальше – тишина. Я понятия не имела, с чем это связано. Может, говорила я себе, стоит поехать в Калифорнию, чтобы самой все узнать? Поэтому, а еще в поисках безопасности, которая, как мне представлялось, ждала меня в Калифорнии, я села на самолет. Официально это была деловая поездка, а на самом деле «разведка».

«Пожалуйста, Господи, дай мне знать Твою волю обо мне и дай мне силы исполнить ее», – молилась я, пока самолет пересекал страну с запада на восток. Я думала, что эти слова – о сценарии, что написан мной для Войта. Верила, что смогу как-то исправить ситуацию, разобраться со всем – там, в Лос-Анджелесе. Где-то над Чикаго я поняла, что на мою молитву ответили – но вовсе не так, как я ожидала. Я молилась о знании Божественной воли для меня и о силах воплотить ее в жизнь, а услышала, ясно и отчетливо: «Езжай в Нью-Мексико». Повторила молитву, и Вселенная повторила свой ответ. Штат Нью-Мексико тогда еще не считался модным и крутым. Мы летели над ним, и я ловила себя на мысли: «Езжай в Нью-Мексико? Да это безумие!»

Впрочем, дальше произошло нечто еще более безумное. Приземлившись в Калифорнии, я поговорила со своей лучшей подругой, Джулианной Маккарти, об указании насчет Нью-Мексико. Вместо того чтобы вместе со мной усомниться в правильности полученного приказа, Джулианна отнеслась к нему весьма серьезно.

– Вот тебе тысяча долларов, – заявила она. – Езжай в Нью-Мексико.

Я пыталась связаться с Джоном Войтом по телефону, но мои звонки оставались без ответа. Можно было и дальше просиживать штаны в Лос-Анджелесе, а можно было последовать полученному указанию и рвануть в Нью-Мексико. Я решила ехать; но еще до этого у меня состоялись два совместных обеда: один – с кинооператором Ласло Ковачем, а второй – с Кристофером Холденфилдом, автором Rolling Stone. «Поезжай в Нью-Мексико!» – чуть ли не в унисон посоветовали они мне и даже дали имена и номера людей, которые могли мне помочь. А еще посоветовали: что бы я ни делала, ни в коем случае не упустить возможность проехать по шоссе из Санта-Фе в Таос.

Попытки добраться-таки до Джона Войта сводили меня с ума; я чувствовала себя настолько беспомощной и свихнувшейся, как может себя чувствовать только голливудский сценарист. Поэтому купила билет и улетела в Альбукерке. Он оказался ничем не примечательным городком, отчасти напоминающим дальние районы долины Сан-Фернандо. Не особо впечатлившись, я поехала в Санта-Фе. Там было получше, даже красиво, но все-таки «не мое». Меня снедали беспокойство и раздражение. Путешествие в Нью-Мексико превращалось в погоню за призраками. Я снова помолилась в поисках напутствия и получила его: «Поезжай по шоссе в Таос». Что ж, поступим как сказано.

На арендованном автомобиле я отправилась на север, из Санта-Фе к Эспаньоле. Не прошло и пятнадцати минут, как местность вокруг резко похорошела – и стала намного прекрасней, чем можно было представить. «Я дома, – мелькнуло в голове. А потом я подумала: – Что значит – ты дома? Ты живешь в Нью-Йорке, в Гринвич-Виллидж, на Джейн-стрит». Но так ли это на самом деле? Вокруг, куда хватало глаз, тянулись покрытые кедрачом холмы. Вдалеке маячили снежные вершины. Зачарованная этой картиной, я медленно доехала до Таоса. Очутившись там, позвонила приятелю Крису Холденфилду.

– Не знаете, не сдается ли здесь какой-нибудь дом? – спросила я. Об одном он как раз знал. Маленький кирпичный домик с двумя комнатами, в самом конце длинной грунтовки. Для меня это звучало почти как «рай». Мой собственный маленький мир в самой глуши. В тот же день я его арендовала и улетела обратно в Нью-Йорк – забрать Доменику и сдать в субаренду свою квартиру в Виллидж.

Когда Доменика вспоминает наш первый приезд в Таос, она не выглядит счастливой. Она вспоминает, как скучала по отцу и бабушке с дедушкой – раньше-то мы виделись с ними раз в неделю, а то и чаще. Привыкшая к роли обожаемой внучки, к шумным многолюдным улицам и витринам магазинов, полным всяческих сокровищ, Доменика вдруг оказалась посреди полей полыни и шалфея – и все потому, что ее мать переживала личностный кризис.

– Я хочу домой, – умоляла дочь.

– Мы тут совсем ненадолго, – отвечала я.

Каждое утро, едва солнце показывалось на востоке, над вершиной горы Таос, я садилась за письменный стол и начинала стучать по клавишам. Я не работала над чем-то конкретным – писала просто ради творчества, три страницы в день, чтобы не терять сноровки. И почти каждое утро чувствовала себя раздражительной и недовольной. Уж коли на то пошло, я, как и Доменика, понятия не имела, что забыла тут, в Таосе. И все же, молясь, неизменно слышала: «Оставайся и пиши». Я оставалась и писала.

Мы пробыли в Таосе всю осень – чудесную, восхитительную осень. Осины стояли почти золотые. Тополя – цвета шафрана. Непривычному глазу могло бы показаться, что горы пышут пламенем. Однажды утром, когда я, как обычно, писала, на странице нежданно-негаданно возникла героиня по имени Джонни. А дальше, слово за слово, я вдруг принялась придумывать целый роман. Три ежедневные страницы «потока сознания», привели меня к новому повороту в карьере. Я продолжала писать каждый день: сначала – три обычные страницы (я называла их «утренними»), а потом – еще три страницы романа. К тому времени, как на смену осени должна была прийти зима, у меня был готов первый черновой вариант. А наш дом, как оказалось, совершенно не был предназначен для зимы – он продувался всеми ветрами и еле удерживал тепло.

– Пожалуйста, давай поедем домой, – просила Доменика. На этот раз я согласилась.

Вернувшись в Нью-Йорк, я поняла, что не могу чувствовать себя здесь в безопасности или «дома», как рассчитывала. В нашем доме на Джейн-стрит поселился новый, очень неприятный сосед – наркодилер, живший прямо над нами. Квартирная хозяйка пила запоем, и весь дом пропах тухлым мясом. Нужно было искать новое место. Должно быть, Господь очень внимательно прислушивался ко мне, потому что я почти сразу нашла просторный лофт в нескольких кварталах от Джейн-стрит. Туда, на Тринадцатую западную улицу, 317 мы переезжали морозным зимним днем, и я не могла отделаться от ощущения, что попала в какой-то роман Диккенса. И дело было не только в холоде. Мы с Доменикой оказались «на мели». За статьи в журналах никак не могли заплатить. Алименты по-прежнему приходили нерегулярно. Поездка в Таос была моей прихотью, на которую я не поскупилась, – и, среди всего прочего, проблемы с деньгами стоили нам Камуфляжа. Я уже не могла позволить себе оплачивать его содержание, и моя подруга Трейси с грустью выставила его на аукцион.

– Что мне теперь делать? – спрашивала я Джерарда, с которым мы дружили с семнадцати лет.

– Одолжишь у меня две с половиной штуки и наладишь жизнь. У тебя просто проблемы с наличностью. Как только тебе заплатят – все устаканится.

– Ох, Джерард, ты правда так думаешь? Вчера вечером мы с Доменикой вытрясли копилку, чтобы купить холодной кунжутной лапши. Хорошо хоть, нам хватило.

– Ну, кунжутная лапша – это здорово, – весело отозвался Джерард. – И у вас тоже все будет здорово.

И вот, с поддержкой Джерарда, я решила дать Нью-Йорку еще одну попытку. Вернулась к писательству и преподаванию. Журналы, которые были должны мне, всё выплатили, и мы снова стали бросать мелочь в копилку, а не трясти ее. Увы, наша временная бедность все-таки оставила в душе Доменики свой след.

– Мама, – порой спрашивала она, – а мы снова будем собирать всю мелочь, чтобы покушать, да?

– Надеюсь, нет, – отвечала я.

То же самое я говорила себе, хватаясь за любые творческие задания и прикидывая, получится ли как-то увеличить гонорары за преподавание. Журнал Ladies’ Home платил больше, чем Mademoiselle, но был менее престижен. Я справлялась, писала статьи, адресованные элегантным молодым женщинам, разговаривая с ними об их мечтах и страхах. До своего развода я и сама мечтала о том же, что и они; теперь же я старалась быть хорошей матерью и переживала, что Доменика страдает из-за того, что родители не живут вместе.

Каждые выходные я везла дочь через весь город к бабушке и дедушке – они переехали из Маленькой Италии на угол Второй авеню и Двадцатой улицы. Швейцар в их доме знал Доменику по имени и присматривал за машиной, пока я торопливо поднималась в лифте на нужный этаж.

– Ну приве-е-ет! – весело напевала бабушка, увлекая Доменику в свое волшебное царство, полное очаровательных запахов и вкусов. Каждую неделю бабушка Скорсезе готовила какое-нибудь особое блюдо специально к нашему визиту. Дочь возвращалась домой с набитым желудком и только и говорила, что о равиоли и канноли. В ее речи то и дело проскальзывало «А бабушка сказала», и она болтала куда счастливее и быстрее, чем обычно. Дедушка Скорсезе был более строг, но он тоже души во внучке не чаял. Доменика бесстрашно забиралась к нему на колени, и вся его суровость немедленно исчезала.

Мартин тоже переехал, как и родители. Он обменял свои роскошные апартаменты в Мидтауне на более модную и уютную берлогу в Трайбеке. Его обиталище снова оказалось в пределах недолгой пешей прогулки от нас с Доменикой, и это было и хорошо, и плохо одновременно. Дочь не чувствовала в этом никакой проблемы, папочка для нее всегда оставался папочкой. Для меня Мартин был бывшим мужем и человеком, который бросил меня. Невозможно было игнорировать притяжение к нему, которое разгоралось каждый раз, когда я привозила Доменику.

– Ты с ним встречаешься? – спрашивала любопытная Доменика. Ответом было одновременно и да, и нет. Каждую неделю я дождаться не могла, когда поеду к Мартину, и всеми силами старалась остаться подольше. Каждую неделю я напоминала себе, что эта встреча – с Доменикой, а не со мной, и уж тем более это не означает никакого примирения между нами. В один из приездов я обнаружила, что ванная увешана кружевным бельем. Нет, Мартин явно не чах на корню – да и я тоже, если забыть про зуд воспоминаний, который меня мучил.

Благодаря папиной поддержке я снова поступила в киношколу. На этот раз мы снимали пятнадцатиминутные короткометражки, и в моей снова играли Доменика и Дэниел Риджен, а еще – прекрасная молодая актриса по имени Мэри Белл. Доменике пришлось выразить в фильме все запутанные и противоречивые эмоции, которые вызывал в ней развод родителей. Ей надо было вытворять то, чего она никогда не делала в реальной жизни, – сквернословить, запираться в ванной, чтобы выкурить сигарету, устраивать в квартире небольшой пожар. Снятый при весьма ограниченном бюджете, фильм получился ярким и вызывающим мощное сопереживание у зрителей. Дочь сыграла так хорошо, что я начала подозревать: моя Доменика – прирожденная актриса. Студенты-однокурсники стали просить меня о разрешении позвать ее в свои фильмы. Встроившись в мир независимого кино и небродвейского театра, сжившись с собственными творческими надеждами и мечтами, мы стали понемногу преуспевать – и тут раздался звонок от Мартина.

– Я чувствую, что должен тебе кое-что сказать, – заявил он. – Я тут кое с кем познакомился. Та, с кем я познакомился, говорит, что ты распространяешь обо мне слухи. Ты разговариваешь с другими алкоголиками о моей личной жизни.

Он говорил, а я чувствовала, как мой мир летит в тартарары. В голове всплыло воспоминание о кружевном белье в ванной Мартина. Значит, это была та самая «кое-кто». Может, ей и приходит в голову рыться в чужом грязном белье – но только не мне. Судя по тону Мартина, он был уверен, что я болтаю о нем со всеми подряд, а я ничем не могла доказать обратное.

– Я всегда обсуждала с другими алкоголиками только то, что мне нужно было обсудить, чтобы оставаться трезвой, – наконец выдавила я.

Что ж, мы оказались в тупике. Мартин и его новая девушка, которая скоро станет невестой, против меня и моих «алкоголиков». Как мне бороться со сплетнями? Я не смогу опровергнуть то, что Мартину напели в уши, и не смогу поставить его выше, чем своих «друзей по трезвости», – иначе все мои усилия пойдут прахом. Значит, мне нужно выбрать между Мартином и трезвостью. Бездна размером с Большой каньон разверзлась между нами. Одна только мысль об отказе от общения с «антиалкогольной компанией», заставляла меня чувствовать себя на краю пропасти. Мартин или трезвость? Я выбрала трезвость. Мне были просто необходимы разговоры с другими бывшими алкоголиками.

Если Мартин опасался моей откровенности с алкоголиками, представлявшими совершенно чуждую ему культуру, то я теперь ощущала Нью-Йорк как небезопасный город с чуждой мне культурой. Этот город был городом Мартина. Или, скорее, Мартина и Лайзы. Нью-Йорк был для меня слишком сложным и пугающим. Здешние газеты смешивали меня с грязью – и причиной тому была я сама, нанявшая адвоката для решения дела, которое казалось обычным и совершенно нейтральным. Теперь ясно: я просто не понимала царящих в Нью-Йорке правил игры. Я вообще не была игроком. Я неудачница. Во всяком случае, ощущала я себя именно так.

К трезвости я пришла в Лос-Анджелесе, и, когда мои убеждения попытались поколебать, в Лос-Анджелес я и вернулась. Поступая так, я бросала едва начавшуюся карьеру драматурга. Ставила крест на съемках короткометражек. Точно так же, как я не могла между Мартином и трезвостью выбрать Мартина, я не могла поставить и свою карьеру выше трезвости. Мне хотелось «домой». Под «домом», как казалось, я понимала Лос-Анджелес.

Заявить Доменике: «Знаешь, я снова потеряла твоего папу. И на этот раз я правда, серьезно, на самом деле его потеряла», – я не могла и вместо этого сказала другое: «Калифорния тебе понравится. Там будет двор, где смогут гулять Калла Лили, твоя собака, и Тучка, твоя кошка. Мы будем выращивать лимоны и авокадо. Там повсюду будут цветы. Мы станем жить рядом с Дорис и Билли и ездить кататься верхом в Гриффит-парк».

Поскольку я никогда не позволяла себе честно признаться родителям Мартина, что воссоединение с их сыном было моей мечтой, я не могла прийти и заявить: «Знаете, все дело в той его новой зловредной подружке». Нет, если кто и был зловредным человеком в их глазах, – так это я, признавшаяся в своем алкоголизме. Давным-давно я как-то сказала бабушке Скорсезе: «Не хочу, чтобы вы переживали. Я смогу вырастить Доменику и не сорваться в пьянство», – но попытка успокоить ее оказалась неубедительной и лишь разожгла ненужные сомнения. А теперь эти сомнения возникли вновь, еще крепче пустили корни в душах старших Скорсезе. Уже вторично я забирала у них любимую внучку и увозила ее за тысячи миль. Мое решение ни с кем не обсуждалось. Никто не предложил мне остаться. Жалея, что теряют еженедельные встречи с Доменикой, родители Мартина наверняка втайне радовались, что я окажусь далеко, на безопасном расстоянии от их сына.

И вот, упаковав вещи – включая собаку, кошку и игрушечных лошадок, – мы с Доменикой отправились на запад. Сначала заехали в Чикаго, чтобы провести какое-то время с моими родными – семья все еще не оправилась после маминой смерти, близкие искали новый способ жить в осиротевшем мире. Братьям и сестрам я объяснила, что хочу и дальше оставаться трезвой и что, как мне кажется, лучший вариант для этого – вернуться в Лос-Анджелес. Двое из них, кстати, тоже были бывшими алкоголиками, как и я, и движущие мной мотивы были им абсолютно понятны. Никто не сказал: «Мы же остаемся трезвыми здесь, в Чикаго. Ты тоже сможешь – возвращайся к нам, побудь с родными». Нет, вместо этого мне лишь пожелали удачи, понимая, насколько важно для моих целей общение с «наставниками по трезвости» в Лос-Анджелесе.

Верная данному дочери обещанию, я подыскала для нас дом с большим двором в Западном Голливуде. Рядом с бунгало в испанском стиле росли несколько небольших лимонных деревьев и высокое авокадо. Наш новый дом стоял всего в нескольких минутах ходьбы от новой школы дочери, Начальной школы Западного Голливуда, а до рынка на Третьей улице, где мы пили капучино и развлекались, – совсем недолго на машине. И кстати, я заметила, что очень хочу именно развлечений. После Нью-Йорка Лос-Анджелес казался мне совсем ручным. Дни здесь тянулись длинные и практически пустые – ничем не отличающиеся один от другого. Я занималась тем же, чем всегда, – творчеством. Фред Мильштейн, мой киноагент с Восточного побережья, тоже переехал вслед за мной в Лос-Анджелес и как-то поинтересовался:

– Не хотела бы ты писать для «Полиции Майами»?

Работа! Зарплата! Финансовая стабильность! Может, я и не такая уж невезучая, в самом деле? Ну конечно, я была бы счастлива работать с «Полицией Майами», ответила я Фреду. И хотя изо всех сил старалась казаться спокойной, знающей себе цену, внутри меня распирало от восторга. Сериал «Полиция Майами: Отдел нравов» был невероятно популярен. Его смотрели все. Писать для них – большая удача. Один из тамошних директоров, Майкл Манн, специально приехал искать хороших сценаристов. Я оказалась одной из шести, получивших приглашение написать для него какой-нибудь материал. Подумав, я предложила очень мрачную тему – инцест. Моей идее дали зеленый свет.

Пусть дни за пишущей машинкой были наполнены мраком, сам Лос-Анджелес в это время был залит солнцем. Прошло совсем немного времени, и мы с Доменикой, не удержавшись, отправились в Конный центр Лос-Анджелеса, где с радостью возились с довольно злобным маленьким уэльским пони по кличке Мелоди и добродушным англо-тракеном Гэтсби. Оба, и лошадь, и пони, были замечательной масти – серые в яблоках. У меня есть фотография, на которой Доменика держит за поводья их обоих и выглядит при этом нереально счастливой.

Я блондинка с длинными волнистыми волосами, дочь же уродилась с темно-каштановой прямой гривой. Посовещавшись, мы решили попробовать все-таки придать Доменике сходство со мной, раз она моя дочь, и сделать ей перманентную завивку. Получившиеся кудряшки обрамили ее лицо, словно у девочки-африканки, и от них разило химией. Пришлось несколько раз вымыть ей голову дорогим шампунем, чтобы избавиться от запаха и хоть немного выпрямить курчавость. Впрочем, из тех времен Доменика куда лучше помнит не войну с волосами, а мою внезапно открывшуюся любовь к кесадилье и стир-фраю. Мы ели их каждый вечер в самых разных вариациях. После богатства и разнообразия нью-йоркской кухни столь бедное меню немного разочаровывало. Еда казалась мягкой и безвкусной – впрочем, как и сама Калифорния. Мы изо всех сил старались сосредоточиться на том, что хорошего приобрели, оказавшись в этом краю, а не на том, что потеряли.

На заднем дворе, под ветвями авокадо, Доменика устраивала прыжковые тренировки для своей белой пуделихи, Каллы Лили. В этой собаке таился настоящий талант цирковой артистки – с таким энтузиазмом она преодолевала барьер за барьером. И дочь прыгала вместе с любимицей, пока, неудачно приземлившись, не вывихнула лодыжку. Доменика вспоминает иногда, как, хромая, приходила со мной на встречи по поводу новых сценариев – с Дэрил Ханной и другими звездами кино. А я помню ее совершенно поразительные комментарии.

– В обычной жизни своих парней за это не убивают, – замечала она, сразу верно определяя главный недостаток сценария.

Чем больше калифорнийские дни разворачивались перед нами своей синевой и золотом, тем все более отдаленным миром представлялся Нью-Йорк. Он оказался еще дальше, когда я познакомилась с харизматичным, увлеченным своим делом режиссером, и он предложил мне жить месте. Мои былые катастрофы в личной жизни его совершенно не пугали – за плечами у нового знакомого осталось уже четыре неудачных брака, и в сердечных делах он был настоящим бесстрашным ветераном. Энтузиазм этого человека очаровал меня. Мы стали встречаться. Потом мне позвонили из Денвер-центра и сообщили, что моя пьеса «Публичные жизни» выбрана для месячного воркшопа. Смогу ли я приехать к ним?

А разве я могла не приехать? Ведь мою пьесу выбрали среди шести сотен других произведений! Мой новый мужчина принял мой выбор. В конце концов, карьера заботила нас обоих. Моя сестра Конни предложила, чтобы этот месяц, пока я буду занята, Доменика пожила в гостях у нее и ее мужа Алана, на их идиллической «Маленькой красной ферме» в окрестностях Либертивилля. Уезжала я из Лос-Анджелеса со спокойным сердцем. Оказалось – и довольно скоро, – что я не особо тоскую по новому парню. В душу закралось неприятное подозрение, что я специально ищу себе «второго Мартина» и, видимо, считаю, что можно отыскать его среди кинорежиссеров, голливудских постановщиков.

Дни в Денвер-центре выдались длинными и выматывающими. На репетиции у нас было три недели, затем еще две давалось на окончательную отладку пьесы, и потом ее показывали публике. Познакомившись с актрисой, выбранной на главную роль, я нутром ощутила беспокойство, и оно оправдалось: вскоре эта девушка уволилась, бросив не только мою пьесу, но и роль в постановке «Роспись церквей» – она, в отличие от «Публичных жизней», уже входила в постоянный репертуар. Поступок актрисы потряс руководителей Денвер-центра. Они никак не могли подобрать слов, чтобы извиниться за такой провал с постановкой моей пьесы. И переживали: найдется ли та, кто идеально справится с главной ролью? Да, она нашлась! Актриса по имени Джулианна Маккарти. Светлые почти до белизны волосы, льдисто-голубые глаза – она идеально вписывалась в образ королевы кельтов. В конце концов, я и писала пьесу, держа перед глазами именно ее. До сих пор Денвер-центр как-то не обращал на Джулианну внимания, зато теперь, наконец разглядев, сразу же предложил занять вакантное место и в «Росписи церквей». На роль главного героя, в пару к Джулианне, выбрали известного театрального режиссера Лэйрда Уильямсона, – и этот выбор принес мне много радости. Лысый и вечно полный энергии, он идеально подошел Джулианне; между ними сразу же вспыхнула «химия». Спектакль прошел замечательно.

Но у меня все-таки было из-за чего переживать: ночные телефонные звонки. Внешне всячески поддерживающий меня и приветствующий женскую независимость, на деле мой теперешний мужчина разговаривал как брошенный сиротка. Он знал, конечно, что мне еще какое-то время нужно побыть в Денвере, но все-таки…

– А как же мы с тобой?

Однако было ли там то самое «мы», мучилась я. В конце концов взвалила всю вину за его переживания на себя, решив, что все дело – в моей холодности и боязни отношений. «Не веди себя так, Джулия!» – рычала я себе – и упорно продолжала игнорировать любые «тревожные звоночки». Нет, мой парень не из тех, кто требует к себе повышенного внимания, – так я себя убеждала. Он просто страстный и ревнивый, а я к такому не привыкла. Что ж, раз я снулая рыба, надо как следует отогреться – возле него. Он не мог дождаться, когда я, наконец, вернусь домой.

Стараясь не обращать внимания на собственные опасения, я согласилась жить с ним в одном доме, когда прилетела обратно в Лос-Анджелес, и вскоре мы отыскали красивый особняк на обсаженной деревьями Дженези-стрит. Я собрала и упаковала вещи – свои и Доменики. Он упаковал свои. Помню, мы еще удивлялись, как наши вещи, казалось, дополняют друг друга.

И все шло хорошо до самого дня переезда. В день переезда выяснилось, что мы никак не можем согласиться, как именно расставлять мебель. Так? Или иначе? Или вообще никак? Два наших «комплекта» вещей и обстановки, что казались такими идеально «стыкующимися» на бумаге и в мыслях, на деле вступили в ужасающее противоречие. Напряжение достигло такого пика, что бедная моя дочь стала передвигаться по дому на цыпочках, опасаясь, что вот-вот гнев кого-нибудь из взрослых превратится в извержение вулкана, – и ее страх возник не на пустом месте. Доменике начали сниться кошмары. Но к счастью, через несколько недель жизнь сделала неожиданный поворот.

За долгие годы, что болели родители, я тесно сблизилась с братьями и сестрами. И хоть всегда утверждала, что обожаю всех одинаково и любимчиков у меня нет, все-таки особенно благоволила брату Кристоферу. А теперь он приглашал нас с Доменикой в Чикаго, на свою свадьбу. Втайне обрадовавшись возможности сбежать из нового, но такого несчастливого обиталища, мы с Доменикой сели на самолет и улетели ко мне на родину. По приезде нас встретили плохими новостями: невеста брата бросила его за три дня до свадьбы. Настоящая семейная катастрофа! Кристофер принял все близко к сердцу, он был в смятении. Да уж, в моей семье никто не умел относиться к жизни легкомысленно. Я позвонила в Лос-Анджелес.

– Я нужна здесь, в Чикаго, – сообщила я своему мужчине. – Придется остаться тут на какое-то время.

– На какое именно? – голос звучал недовольно.

– Не могу пока сказать. Ненадолго. Нужно помочь брату прийти в себя.

Кристофер еще не оправился от шока, и мы с Доменикой остались рядом с ним. Каждый день приходилось напоминать: «Кристофер, пора завтракать… Пойдем обедать… Надо поужинать…» Мы водили его по дому. Мы выслушивали его догадки о том, что в отношениях с невестой могло пойти не так, и постепенно передо мной начал вырисовываться портрет его девушки – неврастенички, хотя и обаятельной. В конце концов, у меня был опыт – на том конце провода, в Лос-Анджелесе, меня ждал собственный обаятельный неврастеник.

– Когда ты вернешься? – О нет, он что, жалуется?

– Не знаю. Пробуду тут еще несколько дней точно.

– Что-то долго. Может, поскорее прилетишь?

– Вряд ли. Я нужна брату.

А потом, внезапно, услышала:

– Ты вообще не собираешься домой, так ведь?

Да, я не собиралась домой, но в тот момент едва ли была готова это признать. Чикаго соблазнял меня яркими флагами, весело развевающимися вдоль Мичиган-авеню, и сверкающей рекой, что изгибалась среди шедевров архитектуры, словно ожерелье на плечах красавицы. Между «сеансами поддержки» брата я написала три песни с его коллегой-композитором Джимом Туллио. То сотрудничество получилось веселым, даже заводным. Я вдруг вспомнила, что мне нравится писать песни. Кроме того, стало ясно, что если я так уж хочу снимать фильмы, то можно с равным успехом заниматься этим и в Чикаго. Я могла стать «большой рыбой в маленьком пруду» – преподавать в Коламбия-колледже и пользоваться их съемочным оборудованием точно так же, как Мартин пользовался камерами Нью-Йоркского университета, когда только начинал карьеру режиссера. Наконец, можно было и писать рецензии на фильмы в одну из чикагских газет – Chicago Tribune или The Chicago Sun-Times, – в которых уже давно и успешно работали Джин Сискел и Роджер Эберт, соответственно.

Внушив себе, что это просто разведка местности, я показала в обеих газетах подборку своих публикаций, и обе сразу же предложили мне работу. Я приняла предложение Chicago Tribune, чувствуя, что с Роджером Эбертом в The Chicago Sun-Times у нас слишком часто будут пересекаться интересы. Коламбия-колледж предложил мне место на факультете – и благодаря этому у меня вдруг появилось больше работы, чем я могла реально «потянуть», более стабильный доход, чем мне было нужно, и всерьез замаячила возможность снять художественный фильм. В Лос-Анджелесе мое будущее представлялось мне как будущее киносценариста, которому едва ли когда-то выпадет шанс снимать собственные фильмы. Там я была всего лишь одной из «стремящихся» стать режиссером. В городе ангелов можно стать очень успешным сценаристом, но вообще не иметь никакого отношения к съемкам. Парадоксально, но, если я отказывалась от этой мысли, если я не хотела «походить» на режиссера, шансы действительно стать им увеличивались. И тут возникала принципиальная проблема: чего же я хочу на самом деле – казаться художником-творцом или быть им?

– Когда ты возвращаешься? Ты не планируешь приезжать, да? Ты кого-то встретила там? Да, точно, встретила! – Мой мужчина вбил себе в голову, что его бросили ради другого, а не ради карьерных перспектив и не потому, что мы просто не подходим друг другу. Как я могла так с ним поступить? Как я могла оставить его совсем одного? На меня обрушился град упреков. Проще говоря, меня сочли крысой, сбежавшей с корабля. Пришлось согласиться – ради того, чтобы обрести свободу, я была готова и не на такое оскорбление.

Чувствуя себя настоящим злодеем из собственной пьесы, я решила просто никогда не возвращаться в Лос-Анджелес. Заплатила, чтобы мои вещи упаковали и перевезли оттуда в Чикаго, – не хотелось вновь слушать заевшую пластинку своего мужчины, да и не знала я, как это разрулить вообще. Что бы я сказала ему? «Ты напомнил мне Мартина, а потом оказалось, что ты просто помешанный на контроле маньяк, а я даже не могу расставить в нашем доме свою мебель как мне надо?» Это была бы чистая правда, дойди дело до объяснений. Но я вообще не хотела никак развивать эту ситуацию.

Казалось, Чикаго предлагал мне то самое дивное новое начало, которого я ждала от Лос-Анджелеса. За половину той суммы, которую я обычно отдавала за жилье, удалось арендовать большую, светлую, пронизанную солнцем квартиру с высокими окнами, что смотрели на все четыре стороны. С моей кровати открывался вид на запад, в направлении Калифорнии. Из-за письменного стола – на север, где возвышался изящный церковный шпиль. Кухонные окна глядели на юг, в сторону Чикаго-Луп, а из гостиной можно было любоваться видом озера Мичиган. На всех окнах я повесила белые кружевные занавеси.

Обустроившись, я в очередной раз стала искать себе компанию «трезвых приятелей». Сначала я познакомилась с писателем из бывших алкоголиков, а потом с таким же фотографом. С их помощью вскоре наладились связи и с «трезвыми алкоголиками» других занятий: юристами, биржевыми брокерами, учителями. Но все это время я поддерживала контакт и с прежними калифорнийскими «товарищами по несчастью». В конце концов, именно они помогли мне избавиться от зависимости. Весьма кстати мне снова напомнили, что каждый второй алкоголик срывается после дальнего переезда, а я опять сменила место жительства. Но я твердо решила не пить больше никогда.

Трезвость, как меня учили, держится не только на отсутствии алкоголя, но и на помощи другим. Один из доступных мне способов помогать – это учить людей, и я разместила небольшое объявление, предлагающее помощь в развитии творческих способностей. Первая группа набралась быстро, и вскоре начались наши встречи – ранним вечером, в огромной гостиной моей квартиры. Я учила своих подопечных тому же, о чем старалась всегда помнить и сама: Бог – Великий Творец, и Он милостив ко всем начинающим творцам. С помощью утренних страниц и множества заданий на исследование собственных способностей мои ученики налаживали более тесный контакт с Великим Творцом. Кое-кто относился к этому скептически. Таких я просто просила попробовать, сделать попытку. Те страницы, что выходили из-под их пера, по сути были молитвами: «Вот то, что мне нравится. Вот то, что мне не нравится. Вот то, чего я хочу больше. Вот то, чего я хочу меньше». Мои ученики писали это, а Кто-то там, наверху, слушал их.