Текст книги "Взять хотя бы меня"

– Так, Джулия, – советовали наставники, – только не надо делать поспешных выводов после смерти матери. Однажды ты просто поймешь, какая у тебя сексуальная ориентация, а до тех пор бесполезно в этом разбираться. Отпусти, и Бог отпустит.

Легче сказать, чем сделать, знаете ли. Вместо того чтобы прислушаться к совету, я ввязалась в короткий и катастрофически болезненный роман. Моей партнершей стала прекрасная молодая женщина, тоже из бывших алкоголиков, как и я. Ее родители сразу же полюбили Доменику – неудивительно, ведь до того внуков у них не было. Все развивалось без сучка без задоринки, за исключением одного факта: в самый разгар моих новых однополых отношений я встретила человека, к которому меня сразу потянуло; впервые со знакомства с Мартином кто-то привлек мое внимание. Итак, я точно не лесбиянка! Чувствуя себя жестоким извергом, я разорвала прежний краткий роман – и, к моему облегчению, бывшая партнерша вскоре нашла себе другую. Что же касается новоиспеченных бабушки с дедушкой, то они остались – и стали постоянными людьми в жизни Доменики. С тех пор довольно неловко было объяснять головоломку, в результате которой все это произошло.

– Джулия, тебе необходимо научиться давать времени залечить раны, – говорили мне наставники. – Нельзя и дальше заставлять судьбу искать решения. Нужно позволить жизни развернуться, а не связывать ее по рукам и ногам.

Их слова звучали для меня китайской грамотой. Меня снедало нетерпение – беспокойство, раздражение и недовольство. День за днем я позволяла жизни «развернуться». Я растила Доменику. Я вкладывала свой талант в творчество. Я долго гуляла по каньонам. Дни в Лос-Анджелесе тянулись, похожие один на другой, как близнецы. Они тянулись, а я все горевала по маме. Вела колонку в журнале. Прикладывала усилия, чтобы не прикасаться к алкоголю, и помогала другим быть трезвыми. Я делала очень много всего; но мне этого не хватало.

Теперь мы с Доменикой жили в квартире на Хантли-драйв, недалеко от лос-анджелесского Дизайн-центра, знаменитого «Синего кита». Над нашим просторным балконом нависали широкие листья пальм. Оттуда, с балкона, мы любовались видом через дорогу и разглядывали улицу – вплоть до того места, где ее закрывала стена, сплошь увитая ярко-голубой ипомеей. В соседях у нас значились импозантные бродячие коты и стаи воробьев, на которых те всегда охотились. Квартира была светлой и спокойной, в отличие от меня.

Приближалось трехлетие с того дня, как я решила покончить с алкоголем. Трезвость подразумевает спокойствие и благодарность Богу – но не в моем случае. Мне советовали подсчитать, сколько раз на меня уже снисходило благословение, – но я сочла это трудным делом. Трезвость причиняла страдания. Тоска по Мартину по-прежнему не отпускала меня. Мы слишком быстро разбежались, и он так же быстро ввязался в новый брак, на этот раз с супермоделью Изабеллой Росселлини. Их союз тоже оказался недолгим. Смертельно устав от Голливуда, Мартин переместился обратно в Нью-Йорк, где с тех пор и жил. Когда Скорсезе уехал из Лос-Анджелеса, город показался мне пустым. Как же мне хотелось отмотать время вспять и вернуться в Нью-Йорк, когда только зарождались наши с Мартином отношения!

Если я три года занималась тем, что избегала алкоголя и старалась оставаться трезвой, то Мартин те же самые годы убил на попытки восстановить карьеру после провала мюзикла «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Вновь оказавшись на Манхэттене, он вернулся к своим режиссерским корням, создавая замечательный фильм «Бешеный бык» – историю боксера Джейка Ламотты. Я пошла смотреть этот фильм в Вествуде, одним солнечным ясным лос-анджелесским днем. Картина показалась мне гениальной, отчего я заскучала по Мартину еще сильнее.

Может, на самом деле у нас никогда и не было шанса противостоять внезапной славе. Может, сейчас, когда я трезва как стеклышко, а Мартин привык к своей популярности, мы могли бы снова найти друг в друге что-то общее? А измена – что ж, я могла бы если не забыть ее, то простить точно. Мне самой впору обвинять себя в пьянстве. Конечно, и оно тоже, а не только поступки Мартина, способствовало развалу нашего брака. Я все искала, как же можно напомнить Скорсезе о себе, и наконец нашла – маленькую изящную гравюру. Я послала ее Мартину с запиской, что его фильм меня потряс.

В центре Лос-Анджелеса есть несколько кварталов, которые напоминают кварталы Манхэттена. Я поймала себя на том, что каждый день стараюсь туда заглянуть. По глоточку тянула эспрессо, делая вид, что я в Нью-Йорке. Манхэттен стал звать меня во время прогулок. Я вышагивала по прекрасным каньонам Лос-Анджелеса, а воображала себя среди бетонных джунглей Нью-Йорка. Я молилась, и с каждой молитвой желание уехать туда все усиливалось. Мое стремление становилось наваждением.

– Мне кажется, ты просто хочешь саботировать собственный успех, – сказал мне старый знакомый писатель. – Здесь ты колумнист. Ты успешный сценарист. А что в Нью-Йорке?

Я не ответила «Мартин». Я никому не признавалась, что он все еще занимает мои мысли.

– Мне по-прежнему советуют ехать в Нью-Йорк, – поделилась я с наставниками, имея в виду озарения, что случались во время прогулок. Я ждала, что мне будут возражать.

– Ну, тогда уезжай в Нью-Йорк, – посоветовали мне.

И я поехала в Нью-Йорк. Всего на несколько дней, говорила я себе, только ощутить вкус того, по чему я так отчаянно скучаю. У меня не было ни одного желания, которое могло потребовать больше времени, чем пара дней. Я хотела слопать кусок или два от большой пиццы. Хотела заглянуть в Виллидж и выпить эспрессо в Caffe Reggio. Путешествие получится коротким, но оно утолит мой голод – так я обещала самой себе. И скажи мне кто, что я вернусь в Лос-Анджелес, имея на руках ключи от нью-йоркской квартиры, в которую можно заселиться в течение месяца, – я бы сильно удивилась. Но так оно и было. Все, что мне оставалось, – уволиться с работы в журнале и собрать вещи.

– Мы едем домой, – объяснила я Доменике. – Ты увидишься с папой, бабушкой и дедушкой. Мы будем есть пиццу и гулять в парке. Тебе непременно там понравится, обещаю. Непременно понравится.

Дом, в котором я арендовала квартиру, стоял на углу Семьдесят первой улицы и Коламбус-авеню. Совсем рядом, за соседней дверью, находилась кофейня La Fortuna, где подавали хороший кофе и великолепные канноли. Вкуснейшую пиццу можно было найти, пройдя еще буквально несколько метров.

– Тебе обязательно там понравится, – уговаривала я Доменику – и себя, пока самолет нес нас на восток.

Мы приземлились в Нью-Йорке – и сразу узнали, что, пока летели, кто-то убил Джона Леннона – всего в паре кварталов от нашей новой квартиры.

Когда я оказалась в Нью-Йорке, первой задачей стало наладить систему поддержки трезвости. Годы без алкоголя в Лос-Анджелесе разбаловали меня, я привыкла, что за мной присматривают и дают советы, если нужно. В Нью-Йорке мне еще только предстояло найти контакт с другими бывшими алкоголиками. Трезвость – вот что было самым важным, важнее любого сближения с Мартином, важнее карьеры, какой бы она ни была блестящей. «Только не вздумай пить», – командовала я себе – ибо Нью-Йорк, казалось, был забит шикарными барами и ресторанами. «Ты по-прежнему алкоголичка, даже если вокруг уже не Лос-Анджелес, не место твоего преступления», – так я себя наставляла. Courvoisier, Remy Martin, Martell – марки коньяка, казалось, разговаривают со мной. «Ну конечно, ты можешь выпить, давай же…»

Кто-то сказал мне, что каждый второй алкоголик после дальнего переезда вновь берется за бутылку. Я понятия не имела, насколько точна эта информация, но даже такой угрозы было достаточно, чтобы перепугать меня до смерти. Доменике не хватало еще, чтобы ее мать снова начала пить! А что насчет меня самой? Трезвость мне нравилась, несмотря на то что мое состояние нельзя было назвать безмятежным. Напуганная перспективой сорваться, я села на телефон и обзвонила тех бывших алкоголиков, кого смогла найти, пригласила их на кофе. Оказалось, к моей радости и облегчению, что здесь, на Манхэттене, в Верхнем Вест-Сайде, полным-полно творческих людей, которые когда-то завязали с алкоголем. К их чести – и моей благодарности – меня ждал здесь теплый прием.

Определившись, что переезжаю в Нью-Йорк, я запретила себе думать о том, какой урон наношу этим поступком своей карьере. Сейчас я жила на Манхэттене – и ни одного доказательства моих лос-анджелесских достижений у меня не было. Да, я голливудский сценарист – но недавно уехала из Голливуда. Я колумнист – но также ушла с этой должности. Мне нужно, говорила я себе, немного веры в себя и немного удачи. В конце концов, Манхэттен – средоточие редакций всевозможных журналов. Вдруг я смогла бы писать материалы для одного из них? Я скопировала свои колонки и статьи, которые когда-то публиковала в Post. Неужели не найдется редактора, достаточно открытого всему новому, чтобы дать мне шанс? Такой редактор нашелся, даже два: Лео Лерман из Vogue и Китти Болл Росс из Mademoiselle.

Писать для журналов не очень выгодно в финансовом плане, зато эта работа дает стабильность и, когда отношения с редактором становятся довольно близкими, еще и определенную свободу творчества. «У нас все будет в порядке», – говорила я Доменике, хотя на самом деле обращалась, конечно, к себе. И уверенно начала счастливое, как потом оказалось, сотрудничество с Mademoiselle. Мне удавалось писать по одной большой статье в месяц – это стало для меня эквивалентом постоянной зарплаты. Тридцатичетырехлетняя, я была лет на десять старше большинства читателей этого журнала, но меня переполняли идеи, которые можно было подкинуть молодежи для размышлений. Порой Китти просила: «Джулия, напишите вот об этом», – но чаще она охотно принимала мои темы для статей. Понемногу, день за днем, квартплата за квартплатой, выстраивалась моя жизнь на Манхэттене.

Мне, все детство проведшей в Либертивилле, штат Иллинойс, Манхэттен казался воплощением изысканности. Помню, как лежала в нашей прихожей, животом на вентиляционной решетке, и читала мамин Vogue. Модный крой одежды, линия плеч, правильная сумка и актуальный цвет лака для ногтей – я была в курсе всех тенденций. К двенадцати годам я могла рассказать обо всех известных модных дизайнерах и знала, в чем особенности их фирменного стиля. Нью-Йорк в версии журнала Vogue представлялся островом сокровищ – и я преисполнилась решимости отыскать этот остров сокровищ и поселиться на нем.

По понедельникам, после обеда, мы с Доменикой направлялись к пересечению Семьдесят второй улицы и Мэдисон-авеню. Оттуда мы шли на север, до Девяностой улицы, и по пути просто прилипали взглядами к роскошным витринам. В одной, например, были выставлены спортивные итальянские перчатки. В другой – бумага и пресс-папье. Витрина за витриной, мы с Доменикой обозревали наш путь на север. Увиденное делилось у нас на три категории: «да», «нет» и «почти».

– Как тебе это? – спрашивала я, привлеченная видом элегантного вечернего платья.

– Думаю, это «да»! – выносила вердикт Доменика. Или: – Извини, мамуль. «Почти», но не совсем.

Магазин за магазином, квартал за кварталом, мы двигались вверх по Мэдисон-авеню. На перекрестке с Девяностой улицей мы заходили в кафе и заказывали гамбургеры. Тема разговора была только одна – все, что мы только что разглядывали в витринах.

– Мне понравились те перчатки. Они просто великолепные. Волшебные вещицы!

– А мне понравилось пресс-папье, ну то, с тигровой лилией.

Если бы меня тогда спросили, я бы сказала, что прививаю дочери вкус. Конечно, мы не могли себе позволить купить все, что видели в магазинах, но покупка и не была для нас целью – целью было восхищение. В центре внимания находилась красота, а не потребительство.

Я часто ловлю себя на мысли, что мне очень повезло с дочерью, удача, что именно Доменике я стала матерью. Она росла храбрым, подвижным и отважным ребенком. Не помню, чтобы она закатывала мне истерики – ум Доменики был развит не по годам. Дочка умела превратить в игру любое приключение, которое я придумывала для нас двоих. Мы ездили на метро в центр города, в Гринвич-Виллидж – это был рай из антикварных магазинчиков, по которым можно было ходить бесконечно. Любимыми нашими находками стали старинные глобусы, хотя мы питали нежную любовь и к витражному стеклу. В Виллидж был и магазин игрушек, который, кажется, специализировался на детских лошадках. Помню, как мы выбирали одну для Доменики – да так тщательно, словно покупали настоящую лошадь; впрочем, про живых лошадей мы тоже не забывали.

Клермонтская академия верховой езды занимала кирпичное здание на Западной Восемьдесят девятой улице. Четырехлетней Доменике по правилам было еще рановато заниматься, но из-за того, что девочка уже ездила верхом на пони – в лос-анджелесском Гриффит-парке, по воскресеньям, – ее приняли. Стоя рядом с другими мамами, я наблюдала, как наши отпрыски учатся сначала шагать, а затем и понемногу рысить. У детских пони были очень милые клички, типа Сахарок, Пиквик и Пятнышко.

Как-то однажды, в одиночку гуляя по Центральному парку, я заметила всадницу верхом на лошади без седла – я сама обожаю так ездить. Кроме того, на ее лошади была не европейская уздечка, а ковбойская. Я помахала рукой, здороваясь. Всадница, симпатичная блондинка по имени Трейси Джамар, оказалась очень радушным человеком. Своего коня, Стрелу, она держала прямо в Клермонтской конюшне – и была бы рада составить мне компанию в верховой прогулке в любое время, когда я захочу; проблема заключалась в том, что мне нужно было найти «кого-то», на ком я могла бы ехать верхом. Мне нравились лошади с характером, а не такие воспитанные тюфяки, которых я видела на уроках у Доменики. Выслушав мои пожелания, Трейси предположила:

– Может, Хедлайнер подойдет?

Хедлайнером оказался симпатичный конь породы аппалуза чуть выше 160 сантиметров в холке. С этим парнем у всех постоянно возникали проблемы. На выездах в парк он сбросил уже нескольких всадников. Конюшня почти решилась избавиться от него, когда я предложила попробовать найти с конем общий язык. Мы с Трейси поехали верхом на Хедлайнере и Стреле в самую северную часть парка. У моего подопечного, как выяснилось, очень удобные аллюры и мягкий рот. Да, конь был непослушный, но не настолько, чтобы я не смогла с ним справиться. К брыкающимся лошадям я привыкла – все детство провела верхом без всякого седла.

Пожалуй, Хедлайнер понравился мне – единственной из всех, кто имел с ним дело. Конюшня уже готова была продать его. Даже назначили дату аукциона – и, прежде чем я осознала, что творю, Хедлайнер стал моим конем. Он обошелся мне в полторы тысячи долларов, и, чтобы купить его, пришлось опустошить все мои сбережения. Оформив покупку, я приобрела для коня вестерн-амуницию – чем дальше, тем больше становилось ясно, что это типичная ковбойская лошадь, а не та, на которой можно учиться классической выездке. Когда я немного привела Хедлайнера в чувство и он стал спокойнее, я начала сажать впереди себя Доменику. Она сильно подросла, но ее ножки все равно едва доставали до верхних дужек стремян. Много раз по утрам, когда солнце едва-едва успевало осветить здания Ист-Сайда, мы с Трейси и Доменикой наматывали круги вдоль озера. А днем, после того как я забирала Доменику из детского сада, мы часто по многу часов ухаживали за Хедлайнером, вычищая его до блеска. Я переименовала коня в Камуфляж, потому что он только внешне был таким невоспитанным – на самом деле это оказалась замечательная добродушная лошадь, невероятно нежная с Доменикой: он даже аккуратно опускал голову, когда ей нужно было расчесать его куцую гриву.

Итак, когда я поселилась в уютном Верхнем Вест-Сайде, изучая книжные магазины и верховые тропы, Мартин обитал на другой стороне парка. Вернувшись из Лос-Анджелеса, он въехал в квартиру в роскошной модной многоэтажке, «Галерее» на Пятьдесят седьмой улице. Чтобы туда добраться, надо было всего лишь пересечь Центральный парк. По воскресеньям после обеда, пешком или на такси, мы с Доменикой отправлялись в гости к папе.

Наш брак закончился слишком резко, и того, что психотерапевты называют закрытием гештальта, практически не произошло. Я по-прежнему была влюблена в Мартина и все еще думала о нем как о муже. Это хорошо сказалось на Доменике – ей не пришлось выбирать между нами. Глядя на меня, она считала совершенно нормальным любить отца. Ну а Мартин ее точно обожал.

В традиционном итальянском доме воплощение любви – это еда, и жизнь Мартина, даже холостяцкая, не стала исключением. Мама готовила ему блюда у себя в квартире на Элизабет-стрит, а все приготовленное каким-то образом попадало из Маленькой Италии в его захламленную берлогу в Мидтауне. Каждую неделю, приходя к отцу, Доменика пробовала все вкусности, что присылала ему миссис Скорсезе. В одно воскресенье это была пицца. В следующее – курица с лимоном и чесноком. Кроме выбора еды, Мартин обеспечивал дочери и выбор хороших фильмов. Они могли смотреть «Багдадского вора», а в следующий раз – например, «Фантазию». Поначалу, видя, что Доменика всегда возвращается от отца, жестикулируя больше и сильнее обычного, я думала, что у меня воображение разыгралось, – но оно здесь было ни при чем. Каждая встреча с отцом словно обновляла итальянскую часть ее генов – и темперамента.

Как бывшего алкоголика, меня научили молиться о том, чтобы принимать вещи такими, как есть, если я не в силах их изменить. Медленно, мучительно ко мне приходило осознание, что развод с Мартином – как раз одна из таких вещей. Что бы я себе ни навоображала, чего бы мне ни хотелось, нам не суждено было примириться и вновь стать мужем и женой. Мартин души не чаял в Доменике и хотел регулярно с ней видеться; я же для него перешла в категорию бывших жен – с особенным упором на «бывших». Это разрывало мне сердце. В те короткие встречи, когда я отвозила и забирала Доменику, мы с Мартином смеялись одним и тем же шуткам, и я чувствовала, как загорается во мне теплое чувство к нему – ну да, и желание тоже. Дразняще близкий – и в то же время вне досягаемости, – Мартин по-прежнему притягивал меня. Теперь, трезвой, он казался мне даже более привлекательным, чем когда я была пьяницей.

– Я все еще его люблю, – делилась я переживаниями со своими наставниками.

Мне сочувствовали, но оставались непреклонны.

– Нужно принять эти отношения такими, как они есть сейчас, – говорили мне. – И продолжать жить своей жизнью.

Но «жить своей жизнью» означает встречаться с кем-то, а я не была к этому готова. Все-таки я католичка, а католики женятся на всю жизнь. Разведясь, поступив «по-современному», в мыслях я по-прежнему считала себя замужем. Мои наставники пытались мягко намекнуть мне, что это невозможно, что так не бывает. А я просто не хотела знакомиться. Кого бы я ни встретила, на фоне Мартина все казались бледными.

В общем, «продолжать жить своей жизнью» для меня свелось к «продолжать писать по велению души». Я по-прежнему воспринимала себя как голливудского сценариста – просто оторванного от места действия на несколько тысяч миль. Однако Голливуд был «где-то там», а Бродвей – прямо здесь. Сходив на спектакль «Амадей», я поймала себя на мысли: «А ведь мне это тоже по силам». Под «этим» я имела в виду драматургию.

Я купила себе большую тетрадь в кожаном переплете. Открыла первую страницу и вывела заголовок: «Публичные жизни». Так началась история любви двух художников, по-прежнему влюбленных друг в друга, несмотря на то что уже много лет они живут врозь. Эта пьеса, когда я ее закончила, выиграла два крупных драматургических конкурса: один – в Денверском центре исполнительского искусства, и второй – в Театре МакКартера в соседнем Принстоне.

Тогда я не считала Мартина прототипом своего героя, Макса, но теперь понимаю, что все обстояло именно так. Мне казалось, что в Кэтрин, героине пьесы, нет ни единой моей черты – но она, конечно, стала точной копией меня, только романтизированной. На бумаге – и на сцене – я позволила себе то примирение, которого мне так хотелось в реальной жизни. Короче говоря, пьеса получилась куда удачней, чем мой роман с Мартином.

Наша с Доменикой квартира была двухкомнатной, и рабочее место я устроила у себя в спальне. Там, за маленьким письменным столиком, я трудилась над статьями для журналов. Там же я начала работать над второй пьесой, куда мрачнее, чем первая. В одиночку я практически никуда не выходила, если не считать встреч с товарищами по несчастью, бывшими алкоголиками. Во всех остальных случаях я повсюду брала с собой Доменику, и присутствие ребенка нужно было учитывать. Пожалуй, в тот период меня можно было бы описать как «Деву с ребенком». Наставники продолжали подталкивать меня к более насыщенной и социализированной жизни, а я продолжала искать оправдания своему бездействию. Разве я не нужна Доменике постоянно? Разве мне не нужно заниматься творчеством? И материнские заботы, и работу можно было растянуть на сколько угодно свободных часов. Три страницы в день давно были забыты. Блестящая карьера – вот что стало моим хобби и моим спутником. Манхэттен ждал меня прямо за дверью, но с таким образом жизни я с тем же успехом могла бы торчать и в Канзасе. Я стала отшельницей. Роль матери-одиночки и время, проведенное за пишущей машинкой, стали оправданием бегства от мира. «Выберись из дома!» – только что не кричали уже мне мои наставники, не на шутку обеспокоенные, что я устроила себе запой – запой одиночеством. В конце концов я к ним прислушалась.

Вопреки желанию, я появилась на театральной вечеринке. Там я познакомилась с долговязым рыжеволосым актером, который, как истинный ковбой, очаровательно тянул слова. Если Мартин был невысоким и плотным, то Дэниел Риджен был высоким, гибким и замечательно остроумным. Я поняла, что меня привлекло его чувство юмора – привлекло слишком сильно, чтобы я смогла выдать свою стандартную речь о том, что я, типа, недоступна. Может, все было уже совсем иначе.

Дэниел оказался прирожденным театралом. Он обожал сцену и поощрял мои драматургические труды. К тому, что у меня есть дочь и она частенько сопровождает нас на прогулках, он, казалось, отнесся с совершенным пониманием. Доменике Дэниел понравился, что, конечно, здорово облегчило мою жизнь. Мне самой Дэниел тоже пришелся по душе.

Он жил в квартире где-то на Тридцатых улицах, в районе, где ночью было опасно, а днем – почти пусто. Дэниел обставил свое жилье с истинно ковбойским шиком – классной дубовой мебелью, которую он выкупил и восстановил.

– Ты, конечно, считаешь, что это мило, – говорил мне Дэниел. – А вот мне если и нравится где-то жить, так это в Вест-Виллидж. Вот уж где реально мило.

Дальше Бликер-стрит я в Вест-Виллидж не заходила, и поэтому на свиданиях мы с Дэниелом исследовали этот желанный район. Мы гуляли по мощенным булыжником улочкам и с легкой завистью заглядывали в окна роскошных домов, облицованных красным песчаником. Казалось, что у тех, кто обитает здесь, жизнь – воплощенный идеал. Моей же собственной жизни до идеала было далеко. Наша квартира на Семьдесят первой улице безнадежно пострадала после потопа и ремонта у соседей сверху, и нам с Доменикой пришлось перебраться севернее, на Риверсайд-драйв, 202. Новый район показался мне более чем пугающим. Доменике, впрочем, тоже.

В Верхнем Вест-Сайде мне никак не удавалось обрести покой, и я стала думать, что, возможно, нам лучше перебраться в Виллидж. Художников на душу населения там точно было больше, чем где-либо еще. Я бы смогла вписаться в их общество. В конце концов, если я стану действовать как настоящий писатель, то и почувствую себя настоящим писателем. Сейчас меня смех разбирает от этой мысли, но тогда я все еще полагала, будто где-то существует некая печать, оттиск которой раз и навсегда подтвердит мою творческую сущность. Актеры жили в Верхнем Вест-Сайде; писатели – в Виллидже. Сыграл свою роль и тот факт, что я больше не хотела дальше жить так близко к Мартину; мне это было просто не нужно. Отсюда, из будущего, легко заметить, что тогда я оказалась на развилке. Мне удалось признать, что бег за Мартином по бетонным джунглям окончился ничем, вернуть его не удалось. Значит, выбор у меня простой: либо возвращаться в Лос-Анджелес, признав поражение, либо попытаться выстроить свою жизнь здесь, в Нью-Йорке, и тем самым закончить эту, Мартинову, главу своей жизни не так резко, более аккуратно. И я решила остаться в Нью-Йорке, но переехать в Виллидж.

Как только решение было принято, переезд произошел практически молниеносно. Я нашла квартиру в одном из домов на Джейн-стрит. В ней был даже маленький кабинет – так что впервые в жизни я смогла обустроить свое рабочее место максимально профессионально. В окно кабинета стучались ветви красивого каштана, одного из многих, затенявших своими кронами уютную мощеную улочку.

Нам с Доменикой сразу понравилось жить здесь. Дочь приняли в Сорок первую начальную школу, и она быстро обзавелась там друзьями. Я радовалась, что обстоятельства моей жизни не так сильно отражаются на Доменике, как я опасалась, но приключений у нас по-прежнему было немало. Мы подолгу гуляли по окрестностям, заканчивая маршрут на МакДугал-стрит в Caffe Reggio. Я пила капучино, а Доменика – горячий шоколад. Мы покупали одно канноли и делили его пополам.

На Бликер-стрит нашлось множество антикварных магазинчиков, а еще, порыскав по окрестностям, можно было набрести на замечательные детские магазины с кучей игрушек и одежды. А на Хэллоуин нет места на земле лучше, чем Виллидж. В окнах домов светятся тыквенные фонарики, по улицам бродят ведьмы и гоблины.

У Доменики накопилась уже внушительная коллекция игрушечных лошадей на палочках, и перед нашими прогулками она могла долго выбирать, которую из них сегодня стоит взять с собой. Мы забирались довольно далеко – на восток, например, доходили до Нью-Йоркского университета. Именно во время одной из таких вылазок мне пришло в голову, что я могла бы поступить в киношколу.

Мартин учился в колледже наук и искусств Нью-Йоркского университета и высоко отзывался о нем. Этот колледж помимо постоянного обучения предлагал летние интенсивы, и меня поразило, что я могу учиться снимать собственные фильмы, независимые от киностудий, и продолжать писательскую карьеру. Я позвонила туда, и мне сообщили, что у них осталось только одно место. Оно может стать моим, сказал профессор. Его восхитили мои эссе в Rolling Stone и American Film. Дэниела воодушевила моя идея учиться в киношколе. Он твердо верил в искусство ради искусства и считал, что мне будет полезно снимать собственные фильмы по своим же сценариям. Дэниел сразу же предложил мне свои услуги актера (и с тех пор мы плодотворно сотрудничаем вот уже двадцать лет).

После смерти мамы отец продал наш дом и купил большую парусную яхту – такую, что на ней спокойно можно было жить. Она стояла на якоре во Флориде, в Лонгбот-Ки. Долгие солнечные дни отец теперь проводил за чтением и посильным участием в приключениях своих многочисленных отпрысков. Когда я поделилась с ним своим желанием поступить на летние курсы при колледже наук и искусств Нью-Йоркского университета, отец просто загорелся этой идеей.

– С меня оплата этого удовольствия, – сразу предложил он. – Просто держи в курсе, что там и как.

«Папа, – вскоре написала я ему, – здесь очень тяжело!» И так оно на самом деле и оказалось. Между мной и большинством студентов было лет пятнадцать разницы, и я каждый день входила в кабинет, одновременно предвкушая что-то новое, но и опасаясь этого. Времени мы даром не теряли. В первую же неделю нам раздали камеры, научили загружать в них пленку и снимать. Потом нас отправили в поля – готовить пятиминутные клипы. Там-то в дело впервые вступили Дэниел с Доменикой – они сыграли отца и дочь. Наша короткометражка получила совершенно убойное название: «Встреча, или После развода». Мне нравилось снимать фильмы, нравилось каждое утро приходить в школу к восьми, гадая, какие же секреты киномастерства откроются мне сегодня. К этому моменту в моем послужном списке уже значились несколько сценариев, успешно проданных киностудиям. Для сценариста это был не особенно громкий успех, но снимать фильмы однозначно оказалось куда веселее, чем придумывать их. И Дэниел, и Доменика были очень талантливы, и благодаря им я неплохо смотрелась как режиссер. Меня стала занимать идея собственного полноценного фильма. Интересно, смогла бы я?

Первое, что требовалось, – эффектный сценарий; его я могла написать и сама. Второе – деньги, которых у меня было совсем немного. На жизнь я зарабатывала статьями в журналах, и пока мне приходилось платить за квартиру и еще пятьсот долларов в месяц за Камуфляжа, собственных средств на съемки я выделить не могла. Значит, нужно продать студии еще какой-нибудь сценарий.

Свою роль сыграло и то, что алименты от Мартина приходили нестабильно. Их величина менялась от месяца к месяцу, и я никогда точно не знала, на какую сумму могу рассчитывать. Пришлось связаться с адвокатом и посоветоваться, как сделать так, чтобы выплаты стали более регулярными.

Я едва успела рассказать адвокату все подробности моего развода, как они появились в прессе – в мельчайших деталях, даже самых неприятных. Мартин решил ответить жестко. Через представителей в газетах они с Лайзой отрицали свою вину в случившемся, открещивались от любых неблаговидных поступков. Меня изобразили сумасшедшей ревнивой женой. Целую неделю нью-йоркские газеты исходили в мою сторону ядом и ехидством. Осознавая, что мои откровения стали причиной скандала, я чувствовала себя оплеванной, сгорала со стыда. Учительница Доменики позвала меня на встречу, беспокоясь, что развернутая в прессе кампания может повредить дочери. Напуганная донельзя и сбитая с толку, я не нашла ничего лучше, чем дать деру. Разве смогла бы я когда-нибудь убедить Мартина, что рассказала о нашем разводе, не имея в виду ничего дурного? Нью-Йорк стал для меня слишком запутанным и слишком опасным. Я решила сбежать обратно в Калифорнию. Говорю «решила», хотя на самом деле это больше походило на отдергивание руки от горячей плиты. Нью-Йорк сжигал меня. Захотелось убежать «домой».

4

Вернуться в Калифорнию – это был очень решительный шаг. Пришлось отказаться от многого, на что я раньше могла рассчитывать, выкорчевать из своей жизни немало привычных вещей. В первую очередь это касалось захватывающего мира кино, открывавшегося передо мной – нью-йоркским режиссером. Во вторую очередь – мира журналов, с которыми я работала. Редакторам нравилось встречаться с авторами лицом к лицу. Наконец, недавно я начала преподавать раскрытие творческих способностей. У меня была соответствующая должность в Нью-Йоркском институте женского искусства и уже третий по счету курс благодарных студентов. Мне нравилось преподавать; кажется, это был настоящий мой талант. С моей легкой руки студенты просто расцветали. Режиссеры, давно не выпускавшие фильмов, снова начинали снимать; актеры – играть; писатели – писать; художники – рисовать.