Текст книги "Будь со мной честен"

– А, ты имеешь в виду почтовую карету? Я ее грабил. Потому и назвал тебя «ма». Для исторической достоверности. Во времена почтовых дилижансов люди называли своих мам именно так.

– Я бы попросила тебя не называть меня «ма». Мне кажется, это слово больше подходит беззубой старухе.

Фрэнк хотел прошмыгнуть мимо матери, но та поймала его за плечо и развернула ко мне.

– Погоди, ковбой. Ты ничего не заметил?

– Дверь снова работает.

– А девушка?

– Эта?

Он ткнул пальцем в мою сторону, глядя куда-то мимо меня. Может, у него плохое зрение?

– Кто она такая?

– Кто-кто. Пенни.

– Элис, – сказала я. – Меня зовут Элис.

– Что еще за Элис? – спросил Фрэнк, посмотрев на рояль.

Возможно, он подумал, что Элис – невидимая сущность, которая приводит в движение клавиши инструмента.

– Элис – это я, – представилась я.

– Что она здесь делает?

– Все, на что у меня теперь не будет времени, – пояснила М. М. Бэннинг.

– Домработница? Великолепно! В наше время так сложно найти хорошую прислугу.

Фрэнк взмахнул грязными манжетами, и я заметила в них серебряные запонки в виде масок Комедии и Трагедии. Он протянул руку ладонью вверх, точно собирался взять мою руку и поцеловать.

– Фрэнк, посмотри на свои руки. Иди вымой их с мылом. И вычисти грязь из-под ногтей. Как только закончишь, возвращайся сюда. Что я тебе сказала?

– Фрэнк, посмотри на свои руки. Иди вымой их с мылом. И вычисти грязь из-под ногтей. Как только закончишь, возвращайся сюда. Что я тебе сказала? – слово в слово повторил Фрэнк и поспешно удалился.

– Ты не поверишь, сегодня утром он принимал ванну, – сказала М. М. Бэннинг.

– Дети есть дети, – пожала плечами я.

– Этот малолетний Ноэл Кауард никогда не был ребенком. Подожди, он еще начнет рассказывать тебе анекдоты. С участием Франклина Делано Рузвельта.

– Не может быть!

– Еще как может. Однажды я повезла Фрэнка и его одноклассника в Диснейленд. Когда мы проезжали через неблагополучный район, мальчик увидел на улице мужчину, похожего на торговца наркотиками, и сказал: «Смотрите, гангстер». «Где? – спросил Фрэнк. – Это Джимми Кэгни?» В то время он сходил с ума по «Белому калению». Очень долго любимым развлечением Фрэнка было подкрасться ко мне и закричать: «Я на вершине мира, ма!»

Увидев, что мне это ни о чем не говорит, она добавила:

– Эти слова произносит герой Джимми Кэгни, которого полицейские загнали на цистерну с бензином за секунду до взрыва. Фрэнк два года носился с «Белым калением». Я очень обрадовалась, когда он переключился на «Бродвейскую мелодию сороковых». С Фредом Астером и Элинор Пауэлл. Потом он увлекся картиной «Мой слуга Годфри» с Уильямом Пауэллом, которого считает братом Элинор Пауэлл. После этого он начал говорить с акцентом Парк-авеню.

– Дети из частной школы, где я преподавала, жили на Парк-авеню, а разговаривали как наркоторговцы из Бед-Стай, – сказала я.

– Хочешь сказать, что мне повезло? Куда запропастился Фрэнк? Пойду посмотрю.

Она ушла, оставив меня наедине с собственными размышлениями. Я обрадовалась передышке. К тому времени рояль исчерпал запасы регтаймов и перешел к «Голубой рапсодии». Я села на банкетку, завороженно следя за невидимыми пальцами, бегающими по клавиатуре, и не заметила, как ко мне подкрался Фрэнк, благоухающий мылом и тоником для волос. В последний раз я сталкивалась с похожей комбинацией ароматов в детстве, навещая своего дедушку.

Лицо мальчика сияло чистотой, он переоделся в домашний жакет свободного покроя и фланелевые пижамные штаны с ракетами и даже не забыл повязать галстук.

– Мой учитель музыки в отпуске, – сказал он, адресуясь к моему левому локтю.

– Понятно, – сказала я. – Интересно было играть во дворе, Фрэнк?

– Я люблю играть один. Ты заметила, что рояль тоже играет сам? В этом нет ничего плохого.

– Наверное, инструмент, который может играть без участия человека, стоит дороже, – предположила я и добавила: – Садись.

Фрэнк сел так близко ко мне, что между нами не поместилась бы и зубная нить. Я отодвинулась, чтобы освободить ему больше места, однако он подвинулся вслед за мной.

– Красивая музыка, – прервав неловкую паузу, сказала я.

– Одна из моих любимых композиций.

– А ты играешь на фортепиано?

– Да. Конечно, не так хорошо, как он.

– Кто, твой учитель?

– Нет, Гершвин. Эта компьютерная программа основана на записях, сделанных с помощью фортепианного валика. Гершвин сделал десятки таких записей, хотя по-настоящему записывался очень мало.

– Откуда ты знаешь?

– Я много чего знаю. Разумеется, я имею в виду Джорджа Гершвина, не Айру. Айра – его старший брат, родившийся в тысяча восемьсот девяносто шестом году. Джордж родился в тысяча восемьсот девяносто восьмом. Айра – поэт-песенник, это означает, что он писал слова. А Джордж сочинял музыку. Друзья считали Джорджа ипохондриком, пока он не скончался от опухоли мозга – здесь, в Лос-Анджелесе, в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Это произошло в здании бывшей больницы Седарс-Синай, им сейчас владеют сайентологи, которые считают себя более развитыми гуманоидами с другой планеты, чье призвание – спасти человечество от самого себя. Айра прожил до тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. А ты знакома с Фредом Астером?

– Я из Омахи.

У Фрэнка перехватило дыхание.

– Фред тоже из Омахи.

– Знаю, поэтому и сказала.

– Когда я был младше, я думал, что Фред из Англии, а потом мне мама объяснила, что киноактеров специально учат так говорить. Фред написал в мемуарах, что последними словами Джорджа Гершвина было его имя, Фред Астер. Как у Чарльза Фостера Кейна в «Гражданине Кейне» «розовый бутон». Я очень люблю кино. В отличие от математики.

У Фрэнка была необычная манера говорить: он точно читал с телесуфлера. Он взял меня под руку и одарил сияющей, доверчивой детской улыбкой, способной растопить сердце даже самого заядлого циника в рекламе «Хэлмарк», заставив поверить, что поздравительная открытка может спасти мир, возрождая семейные ценности.

Фрэнк уткнулся лицом в мое плечо, и мы посидели еще немного, держась за руки, прежде чем я заговорила вновь.

– Виртуозная игра, – сказала я, когда призрачные пальцы прошлись по всей клавиатуре в чечетке, достойной Фреда Астера.

После этого мне пришла в голову идея отобрать у Гершвина хотя бы малую часть лавров. Я высвободила руку и вознесла пальцы над клавиатурой.

– Нет! – закричала из коридора М. М. Бэннинг.

Я чудом успела отдернуть руки, прежде чем Фрэнк обрушил на них лакированную крышку рояля. Женщина схватила мальчика и повалила на диван, прижав его руки к бокам.

– Вот ты и попался, проказник, – сказала она.

– Она хотела дотронуться до моего рояля, – пожаловался Фрэнк. – Мы практически не знакомы.

– Она пока не знает правил, сынок.

– Мы ведь с тобой уже познакомились, Фрэнк, разве нет? – оторопело произнесла я, начиная потихоньку приходить в себя. – Я из Омахи, как Фред. Ты знаешь, что меня зовут Элис. Я еще не сказала тебе свое полное имя. Элис Уитли.

Я протянула ему дрожащую руку, еще раз порадовавшись, что мои пальцы остались целы.

– Надеюсь, ты посвятишь меня в свои правила?

Фрэнк отвернулся и спрятал лицо на материнской груди.

– Кто это, мама?

– Ее зовут Пенни.

– Меня зовут Элис, – возразила я.

– А когда она уйдет?

– Как только твоя мама напишет книгу, я сразу же уеду, – пообещала я. – Честное слово.

– А сколько нужно времени, чтобы написать книгу? – спросил он у матери.

Я как раз тоже об этом задумалась.

– Прочесть книгу – совсем недолго, – добавил мальчик.

М. М. Бэннинг впервые за все время поймала мой взгляд.

– Если хочешь принести нам хоть какую-то пользу, – сказала она, – запомни две вещи. Правило первое: не прикасаться к вещам Фрэнка. Правило второе: не прикасаться к Фрэнку.

– Не прикасаться к Фрэнку? Да он сам минуту назад держал меня за руку.

– Он может взять тебя за руку, а ты его – нет, – пояснила она.

– А как вы переходите дорогу? – спросила я, испытывая жуткую неловкость, точно рассказываю бородатый анекдот о панке с цыпленком на щеке.

– Естественно, я держу Фрэнка за руку. Я его мама, мне не нужно спрашивать.

Она произнесла это с удивительной нежностью. Я увидела в ней Мими, которой так восхищался мистер Варгас.

Он был прав. Я взяла себя в руки.

– Значит, ты любишь Джимми Кэгни, Фрэнк? – спросила я и не получила ответа. – «Белое каление»?

Фрэнк искоса посмотрел на меня.

– Кэгни получил Оскара за «Янки Дудл Денди». Ему хорошо удавались гангстеры, хотя сам он не слишком любил эти роли. Он начинал с песен и танцев в водевилях и больше всего любил танцевать.

Фрэнк произнес слово «водевиль» на французский манер.

– Покажешь мне как-нибудь «Янки Дудл Денди»? – спросила я. – Никогда не видела.

– Ладно, – сказал он, вывернувшись от матери и вновь завладев моей рукой. – Ты будешь в восторге. Я видел картину много-много раз. Кстати, меня зовут Джулиан Фрэнсис Бэннинг. Можешь называть меня Фрэнк. С моей мамой ты уже знакома. Я иногда называю ее мамой, а еще мамочкой или мамулей. Разумеется, тебе это не подойдет. Мамин брат называл ее Мими, потому что в раннем детстве не мог выговорить Мэри Маргарет.

– Да, знаю, – сказала я. – Мистер Варгас тоже называет твою маму Мими.

– Это не значит, что ты можешь ее так называть.

– Ну что ты, ни в коем случае, – уверила его я, хотя с той минуты называла ее именно так. Мысленно.

– Район, где жили в двадцатые годы Глория Суонсон и Рудольф Валентино, называется Уитли Хайтс, – заметил Фрэнк. – Ты с ним как-то связана?

– Думаю, нет. К сожалению. И прости меня, пожалуйста, за фортепиано.

– Что надо сказать, Фрэнк? – вмешалась Мими.

– Это твой настоящий цвет волос? – спросил он.

3

– Как ты думаешь, – спросил мистер Варгас, прощаясь со мной в аэропорту Ньюарк, когда я улетала в Калифорнию, – откуда у нее взялся ребенок? Может, он приемный? Мими ведь избавилась от этого безмозглого недоразумения из Малибу, за которое я просил ее не выходить, сто лет назад.

Мы с боссом нечасто разговаривали на подобные темы.

– Не знаю, – сказала я. – Как-нибудь при случае у нее спрошу.

На его лице отразился такой ужас, что мне пришлось сказать:

– Я пошутила, мистер Варгас.

– Понял. Извини, Гений. У меня пропало чувство юмора.

Он дал мне это прозвище, когда мы познакомились поближе и стали друзьями. Мистер Варгас пошарил в карманах, точно искал потерянное чувство юмора.

– Ох, чуть не забыл. Это тебе.

Он протянул мне небольшой сверток.

– Что это? – спросила я.

– Так, пустячок. Откроешь, когда сядешь в самолет. Пока, Элис. Береги себя. И Мими. Записывай все ходы.

Я не успела спросить, что имеет в виду мистер Варгас: он неловко обнял меня, как мог сделать любящий отец, отправляя дочку в колледж, если бы он у меня когда-нибудь был.

– Вперед, «Кукурузники»! – сказал он и ушел, ни разу не оглянувшись.

Я знаю, потому что смотрела ему вслед, пока мистер Варгас не затерялся в толпе.

Раскрыв пакет, я обнаружила надувную дорожную подушечку с эмблемой своей альма-матер, Университета Небраски. Мне платили там полную стипендию по специальности бухгалтерский учет, а дополнительно я изучала студийное искусство. Я получила образование не хуже, чем в Гарварде, хотя в Нью-Йорке мою точку зрения никто не разделял. Кроме мистера Варгаса, окончившего Государственный университет Нью-Йорка в Нью-Палц в тысяча девятьсот шестидесятом году.

В компьютерном магазине, где мы познакомились, я увидела в нем родственную душу, когда он сказал:

– Ты всегда можешь узнать выпускника Гарварда, вот только зачем?

Вперед, «Кукурузники»! Милый, милый мистер Варгас! Он знал, как называется наша университетская команда, хотя никогда не смотрел футбол. Я тоже не увлекаюсь футболом.

Впервые в жизни мне удалось уснуть в самолете. Просто до того вечера я ни разу не летала на самолете.

Когда Мими показала мне комнату, я облачилась в пижаму и залезла в постель, прихватив ноутбук, чтобы написать мистеру Варгасу.

«У ее сына большие карие глаза и рыжие волосы, так что вряд ли она его усыновила. Фрэнк потрясающе красивый ребенок, но…»

Что «но»? Обдумывая следующее предложение, я обвела глазами комнату. Она оказалась лучше, чем можно было ожидать после неустроенной гостиной. Светло-бежевые стены, толстый бежевый ковер, пушистое светлое покрывало на двуспальной кровати, белый письменный стол, большой встроенный шкаф, минималистичный туалетный столик.

Единственный яркий штрих – небольшой двухместный диванчик напротив окна со светлыми занавесками в пол – с обивкой столь насыщенного красного цвета, точно помада на губах женщины, уверенной в своей неотразимости и сознательно отказавшейся от остального макияжа. В комнате не было ни фотографий в рамках, ни книг. Она напоминала скорее гостиничный номер – не слишком уютный, хотя вполне комфортный. И еще меня удивила тишина. Не только в доме, но и за окном. Что это за город, который не шумит по ночам? Даже в Омахе больше жизни, чем здесь.

Меня вывел из размышлений какой-то стук в коридоре, негромкие голоса и звуки рояля. Я слезла с кровати, подкралась к двери и прислушалась. Говорил в основном Фрэнк, и лишь время от времени его перебивала Мими. Я не разбирала слов – по тону было понятно, что она уговаривает сынишку лечь в постель.

Хотелось спать, ноги замерзли, и я вернулась в кровать. Стерла последнее предложение, нажала «отправить» и закрыла глаза. Что еще написать? «У него грязь под ногтями», «Он случайно пробрался в наш век сквозь червоточину в пространственно-временном континууме», «Я боюсь, что он порежет меня на кусочки, пока я сплю»?

Последняя мысль основывалась на том, что сказала Мими, перед тем как пожелать мне спокойной ночи.

– Если проголодаешься, можешь брать все, что найдешь на кухне. Тарелки в шкафчике над раковиной, столовые приборы в выдвижном ящике рядом. Если надо что-то порезать, в соседнем ящике большие острые ножи. Только не открывай, пожалуйста, входную дверь и окна. Перед сном я ставлю сигнализацию, а отключаю только утром.

А я так мечтала открыть окно и подышать свежим ночным воздухом! Здесь пахло совсем не так, как дома: исключительно верхние ноты – жасмин, океанский бриз и апельсиновый цвет, ни одной нижней – ни тебе мусора, ни кошачьей мочи.

– В вашем районе высокий уровень преступности? – спросила я.

– Нет, это из-за Фрэнка. Он ходит во сне. То есть не во сне, как лунатики, просто любит бродить по ночам.

Господи боже! Замок Синей Бороды, да и только! Как можно уснуть, когда по коридору, размахивая бейсбольной битой, а то и большим острым ножом, позаимствованным из кухонного ящика, бродит этот странный мальчик? В детстве я пересмотрела ужастиков. Когда я подросла, мама частенько оставляла меня на попечение телевизора, а сама печатала юридические документы, потому что за ночные смены платили больше, чем за дневные. Когда я наконец призналась ей, почему не могу уснуть, она сказала:

– Ты слишком умная, чтобы верить в такую чушь, Элис! Научись о себе заботиться, и тогда тебя не будут пугать всякие глупости, вроде зомби и сбежавших психопатов.

Я подумала об уроках карате. Вместо этого мама купила мне коробку с инструментами и электродрель и показала, как чинить электропровода и укреплять расшатавшиеся дверные ручки. Научила внимательно рассматривать сломанные вещи, чтобы понять, как их отремонтировать, и складывать отвертки с шурупами в банки от детского питания, чтобы всегда были под рукой. Показала, как сводить баланс чековой книжки и заполнять налоговые квитанции. Затем она переключила наш старенький телевизор на кулинарный канал, спрятала пульт в карман, протянула мне потрепанную кулинарную книгу «Основы классической итальянской кухни» и ушла на работу. С тех пор я стала семейным поваром, домашним мастером и бухгалтером. Закончив домашние дела, я ложилась в постель и моментально засыпала, слишком усталая для чего-то еще.

В ту первую бессонную ночь в Калифорнии я разобрала чемодан. Почистила зубы щеткой и зубной нитью. Составила список блюд, которые буду готовить для Мими и Фрэнка в первую неделю, и необходимых для этого продуктов. Подпилила ногти. Прочла несколько глав книги. Нарисовала Фрэнка на первой странице блокнота с единорогом, под надписью «Кто такой Фрэнк?» Я по-прежнему не понимала, кто он. На рисунке Фрэнк выглядел малолетним Чарли Чаплином, которому не хватает только котелка, смешных туфель и тросточки.

Прошла целая вечность, прежде чем голоса затихли, а дверь щелкнула. Тогда я заперла свою и спрятала блокнот вместе с телефоном под подушку.

До той ночи мне доводилось спать только на диванах, раскладушках или сдвоенных кроватях, и я проснулась в три часа ночи, сбитая с толку безбрежностью матраса. Сон не приходил. Я подошла к окну и открыла шторы. В микроскопической квартирке в хипстерском Бушвике мое окно выходило на вентиляционную шахту. Закопченная кирпичная башня стояла так близко, что я могла дотянуться до нее рукой, если бы хватило глупости.

Теперь передо мной раскинулся безмятежный Лос-Анджелес, переливающийся разноцветными неоновыми вывесками, мерцающий красными черточками автомобильных фар. Люди, сидящие в этих машинах, возвращаются домой из всяких удивительных мест, которые стоят того, чтобы не спать в три часа ночи.

Я долго сидела на диванчике, глядя в окно, точно бруклинские старухи-эмигрантки в черных платках с жилистыми руками и волосатыми родинками. Они кладут на подоконник подушки и сидят там целый день, впитывая жизнь, текущую по тротуарам нового для них мира. С такой высоты незнание языка не имеет значения. Струящиеся по тротуарам потоки людей – интереснее, чем любая программа по телевидению. Даже по кабельному. За исключением разве что армянского канала.

Это напомнило мне о телевизоре. Интересно, в моем номере он есть? Я встала и проверила шкафы. Пусто. Пришлось вернуться в постель и найти в телефоне «Бродвейскую мелодию сороковых». Искрометный артистизм Фреда Астера плохо сочетался с микроскопическим размером экрана.

Я вспомнила об этом позже, когда Фрэнк решил показать мне «Бульвар Сансет», где Глория Суонсон из Уитли Хайтс сыграла увядающую звезду немого кино Норму Десмонд.

«Я все еще великая актриса, – говорила она. – Это кино измельчало».

В шесть утра, открыв дверь спальни, я чуть не взвизгнула от неожиданности. На полу под дверью со скучающим видом сидел Фрэнк.

– Извини, я тебя разбудил? – спросил он, смущенно разглядывая свои руки.

– Нет, просто не ожидала. Думала, все еще спят. Я еще не перестроилась на западное время. Ты давно встал?

– Около часа.

– А где мама?

– Спит. Твоя дверь была заперта.

– Ты пробовал войти в мою спальню?

– Я постучал. Ты не ответила. Я волновался.

– Почему?

– Здесь водятся крупные еноты, которым ничего не стоит вскарабкаться по десятифутовой стене. Они прожорливы, и среди них встречаются бешеные. А еще у нас есть койоты. Опасные для домашних животных и миниатюрных людей.

– Я со Среднего Запада, – заявила я. – Там у нас миниатюрные люди не водятся.

– Кстати, о людях, – вспомнил он. – Фанатики. Один из них перелез через стену и хотел напасть на маму, еще до моего рождения. Поэтому над стеной натянули колючую проволоку.

– Какие еще фанатики? Ты имеешь в виду фанатов?

– Фанат – сокращение от фанатика, – заявил Фрэнк. – Чрезмерно навязчивый последователь человека или вещи. У мамы миллионы фанатиков. А может, и миллиарды. Она говорит, что не любит водить машину, потому что фанатики набрасываются на нее, стоит только выехать со двора. Сейчас их уже поменьше, но, похоже, ее это не слишком успокаивает.

– Думаю, поклонники твоей мамы не хотят причинить ей вреда, – сказала я. – А всего лишь поговорить или попросить автограф.

По-моему, мои слова его тоже не особенно успокоили. На затылке у Фрэнка болталось соломенное канотье, и расчесанные на прямой пробор волосы падали в стороны, образуя фигурную скобку над озабоченно нахмуренным лбом. Впоследствии я поняла, что он позаимствовал это выражение у Джимми Стюарта из картины «Эта замечательная жизнь». На этот раз у него в манжетах красовались запонки в виде листиков клевера, зеленые с серебром. Из-под закатанных полотняных брюк в сине-белую полоску виднелись желто-голубые носки с ромбами. На шее висел незавязанный галстук-бабочка, синий в белый горох. У мальчика был такой вид, точно он всю ночь бодрствовал: не то охранял территорию с желтой бейсбольной битой, не то распевал песни на заднем сиденье трамвая с Джуди Гарленд.

– Очевидно, я спала, – сказала я. – Понимаю твое беспокойство, Фрэнк, только, пожалуйста, никогда не заходи в мою комнату без приглашения. Понял?

В частной школе, где я преподавала математику третьеклассникам – меня повысили в должности из детского садика, когда моя хорошенькая предшественница сбежала с папашей своего ученика, – я нередко удивлялась, что многие дети не знают слова «нет». Одна девочка могла во время урока подойти к учительскому столу и залезть в мою сумочку в поисках пастилок от кашля. Эти восьмилетние детишки списывали у своих одноклассников с такой наглостью, что я теряла дар речи. Я запросто могла представить кое-кого из них в тюрьме. В образцовой чистенькой тюрьме для белых воротничков, где, преодолев удивление, что их не только поймали, а еще и наказали за мошенничество с акциями или неуплату налогов, они с пользой потратят время тюремного заключения, совершенствуя навыки игры в ракетбол и налаживая связи.

Я ничуть не удивилась, узнав, что внук финансового консультанта, облапошившего Мими, учился в той самой школе. Я хочу сказать, что детишкам нужно устанавливать границы, иначе добра не жди.

– Да, мэм, – сказал Фрэнк.

Он сел прямо и с неожиданным проворством завязал бабочку. Поскольку глаза мальчика находились значительно ниже моего лица, ему пришлось удовлетвориться разглядыванием моих коленей. Он вновь посмотрел на свои руки и, подняв на секунду глаза, закончил предложение моим именем. Лишь тогда я заметила, что на его левом запястье написано «Елис». Проследив за моим взглядом, Фрэнк поспешно сунул руку в карман.

– Как семейный архивариус, я принес альбом с фотографиями, – сказал он. – Думаю, тебе будет интересно.

Лишь тогда я обратила внимание на прислоненный к стене старомодный альбом в кожаном переплете, из тех, что весят не меньше двадцати фунтов.

– Я люблю рассматривать семейные фотографии, – сказала я. – Как ты догадался?

– У меня сверхъестественная интуиция, не отягощенная редакторским рефлексом, – сказал он. – Доктор Абрамс объяснила это моей маме, когда я прижал ухо к двери, чтобы послушать, о чем они так долго беседуют. Мама ответила, что у них это называлось отсутствием чувства такта. Ты не знаешь, почему она так сказала? Я знаю, что такое такт. Это единица музыкального метра, начинающаяся с сильной доли и заканчивающаяся перед следующей, равной ей по силе. Когда я спросил, при чем здесь чувства, она лишь вздохнула. Ты можешь объяснить?

– Попробую, – сказала я. – Ты говоришь о музыкальном определении такта, а твоя мама…

Не успела я сообразить, как дипломатично объяснить ему, что имела в виду Мими, как он сказал:

– А, понял. Это слово имеет несколько значений. Так будешь смотреть фотографии или нет?

– С удовольствием, – сказала я, обрадовавшись, что не надо продолжать щекотливую тему.

– Тогда присаживайся.

Фрэнк хлопнул рукой по полу. Я села рядышком. Он положил альбом на колени. На первой странице красовалась вырезка из газеты с фотографией: красивая девушка в купальнике и короне целует Элвиса Пресли.

– Любишь Элвиса? – спросила я.

– Я с ним почти не знаком, – пожал плечами Фрэнк, – знаю только, что его звали Аарон и его брат-близнец Джесси Гарон умер вскоре после рождения, а до того как записать свой первый сингл под названием «Все в порядке», Элвис работал водителем грузовика в электрической компании в Мемфисе.

Он ткнул пальцем в девушку на фото.

– Зато я знаю кое-что об этой леди. Это мамина мама.

– Твоя бабушка?

– Именно.

Я наклонилась ближе и прочла заголовок.

«Королева Речного карнавала, студентка Университета Миссисипи Мари Эллен Бэннинг приветствует Элвиса».

Бэннинг. Я не могла понять, что меня больше удивляет: что мать Мими была королевой красоты или что та взяла для псевдонима ее фамилию.

Бабушка Фрэнка не имела ничего общего с его матерью, зато Фрэнк взял от нее многое.

– Ты часто с ней видишься? – спросила я.

– Только во сне. Она погибла в автокатастрофе, когда мама была довольно юной. Не совсем ребенком, но моложе тебя.

– Какой ужас, – сказала я.

У меня чуть не вырвалось, что я не могу себе этого представить, хотя я очень даже могла.

– А кстати, как ты думаешь, сколько мне лет? – спросила я.

– Не знаю. Ты достаточно взрослая, чтобы не делать глупостей?

– Точно, – засмеялась я.

– Значит, двадцать пять, – сказал Фрэнк.

– Почти угадал. Двадцать четыре. Как тебе удалось?

– Доктор Абрамс говорит, что в этом возрасте прекращает развиваться префронтальная кора – область мозга, которая контролирует импульсивное поведение. Согласно ее прогнозу, к двадцати пяти годам я стану достаточно взрослым, чтобы не делать глупостей. Если повезет. Это может случиться позже, когда мне исполнится тридцать. Или вообще никогда. У некоторых людей префронтальная кора созревает раньше, чем у других. Обычно у женщин. Например, Дебби Рейнольдс снялась в «Поющих под дождем» подростком.

Фрэнк остановился на странице с изображением красивой серой лошади.

– Смотри, это Зефир. Он принадлежал дяде Джулиану. Моя бабушка говорила, что, пока она жива, ни за что не позволит Джулиану водить автомобиль. Она купила Зефира, чтобы Джулиан мог ездить куда захочет. Хотел бы я иметь лошадь! Кони жили на североамериканском континенте до последнего ледникового периода. Испанские конкистадоры вновь привезли этих животных в Америку, и аборигены очень радовались, пока не столкнулись с отрицательной стороной лошадей.

– А какова отрицательная сторона лошадей?

– Испанские конкистадоры.

– Смешно, – улыбнулась я.

– Что смешного?

– То, что ты сейчас сказал.

– Почему?

– Я думала, ты скажешь что-нибудь о лошадях. Не ожидала конкистадоров.

– Вот и коренные американцы не ожидали.

– Да уж, – сказала я. – А хочешь услышать анекдот про лошадь, который рассказал мне мой босс в Нью-Йорке?

– Да.

– Заходит лошадь в бар, а бармен говорит: «Эй, подруга, чего голову повесила?»

– И что? – не понял Фрэнк.

– Ну, у лошадей же всегда голова вниз.

Я изобразила руками длинную лошадиную морду, которая заканчивалась где-то на уровне моего пупка.

– Понял?

– Нет, – грустно сказал Фрэнк. – Если бы у меня был конь, я бы назвал его Тони.

Пошутила, называется.

– Почему Тони? – вежливо спросила я.

– Так звали коня, принадлежавшего знаменитому ковбою Тому Миксу. Тони удостоился чести оставить отпечатки копыт перед Китайским театром Манна. Мои бабушка с дедушкой огородили двор и сделали из гаража конюшню для коня дяди Джулиана. А потом бабушка врезалась в забор на машине. Она ехала слишком быстро и не пристегнулась, поэтому вылетела через ветровое стекло и погибла. А Зефир убежал через пролом в изгороди. Его нашли на следующий день на другом конце города. Он стоял на клумбе с пионами в чьем-то саду.

Фрэнк перевернул страницу.

– Так и вижу его спящим среди пионов во фланелевом ночном колпаке. Ты знала, что лошади спят стоя? А это дядя Джулиан.

Он указал на фотографию молодого человека в вышитых джинсах и ожерелье с крупными бусинами, без рубашки, с сигаретой за ухом, сидящего на заборе – наверное, том самом. Через плечо у юноши висела тисненая кожаная сумка. У него была мускулистая грудь и длинные светлые волосы с бакенбардами, которые вошли в моду у хиппи после Лета любви. Поразительно красивое лицо юноши очень сильно напоминало бабушку Фрэнка – ту, что целовала Элвиса.

– Ух ты, – сказала я, – какой красивый парень.

– Был. Он тоже умер.

– А с ним что случилось?

– Выпал из окна, когда навещал мою маму в колледже.

– О господи, как?

– Не знаю, – передернул плечами Фрэнк. – Его выгнали из колледжа за плохие оценки. Наверное, Джулиан очень сильно задумался о том, что скажет своей маме, и не заметил, как окончился пол. Помнишь, как Хитрый койот упал в пропасть, не заметив, где кончается скала? Хочешь посмотреть фотографию отца моей мамы? Он, кстати, тоже умер.

Фрэнк показал мне фото представительного молодого мужчины в военной форме.

– Дедушка был врачом, его тоже звали Фрэнк. Это сокращение от Фрэнсис. Мама назвала меня в честь дедушки и дяди, потому что ей трудно придумывать имена. Доктор Фрэнк ушел добровольцем на Первую мировую войну, которую называли Великой. В то время ведь никто не знал, что будет вторая. Хотя, учитывая огромные репарации, взвалившие на Германию непосильную финансовую ношу после поражения в первой, мировое сообщество могло бы и догадаться.

– А что случилось с доктором Фрэнком?

– Кровоизлияние в мозг. Говоря простым языком, у него взорвались мозги. Вся мамина семья умерла за короткое время, с разницей около года, только отец ее прожил дольше остальных. Он родился в тысяча восемьсот девяносто четвертом, а умер в тысяча девятьсот семьдесят шестом. Первым пришел, последним ушел.

– Ничего себе, – сказала я. – Если бы он дожил до сегодняшнего дня, ему бы сейчас было сто пятнадцать лет.

– Вероятно, он рад, что не дожил, хотя мне его очень не хватает. Думаю, у нас много общего.

Фрэнк пролистнул еще несколько страниц с черно-белыми фотографиями: мать Мими в раздельном купальнике, похожем на пуленепробиваемое белье, в косынке и с ярко-красной помадой, превратившейся на снимке в черную. Доктор Фрэнк улыбается жене, накидывая ей на плечи смокинг – это их свадьба. Невеста смотрит прямо в камеру и радостно улыбается. Еще одна пожелтевшая газетная вырезка, на сей раз без фото.

«Мари Эллен Бэннинг сочетается браком с Джулианом Фрэнсисом Гиллеспи.

Под тончайшей старинной вуалью…»

Дальше я прочесть не успела: Фрэнк перевернул страницу. На следующем снимке маленькие Джулиан и Мими с испачканными шоколадом мордашками, держась за руки, смеются над разоренным тортом со свечками. Еще на одном, стилизованном под рождественскую открытку, они постарше, сидят спиной к спине верхом на лошади: Мими лицом к голове, а Джулиан – задом наперед, все трое в красных колпаках. Через открытку идет надпись: «У нас головы идут кругом на Рождество!»

Цветные фотографии слегка поменяли оттенки. Моментальный снимок Джулиана в бейсбольной форме, стоящего на питчерской горке. Лицо и волосы выцвели до бледно-зеленого цвета. Он же на выпускном вечере – в небесно-голубом смокинге, лицо и волосы пожелтели от времени, галстук завязан вокруг головы на манер летчика-камикадзе, а рука обнимает пустое место, где должна стоять девушка. Мими – похоже, на своем собственном выпускном, в блестящем черном платье и академической шапочке, очень серьезная.