Текст книги "Красный дворец"

Эпилог

Весть о преступлениях принца Джанхона и мести медсестры Инён неминуемо достигла дворца. Это случилось через неделю после нашего возвращения из Кванджу и через два дня после того, как медсестра Инён во всем созналась и была признана виновной. До своей казни она не дожила.

Поскольку она умерла, а состояние Оджина оставалось тяжелым, члены партии старых призвали во дворец меня. Я должна была дать показания против наследного принца. Преклонив колени перед королем Ёнджо и детально изложив все, что я узнала, помогая инспектору, я чувствовала, будто нахожусь на волосок от смерти. Правду можно было легко представить клеветой, а клевета на принца означала смерть. Но его величество был невероятно милостив ко мне; он назвал меня верной подданной – ведь я рассказала ему о том, что скрывали от него во дворце.

Тем вечером, покидая столицу, я гадала, что ждет наследного принца Джанхона и найдут ли отдохновение души медсестры Инён и ее матери – или же они вечно будут скитаться по нашему королевству, исполненному страдания, обиды, горя и бессильного гнева. Знала я лишь, что сделала все возможное для того, чтобы выполнить данное ей обещание.

Я остановилась у дороги, где была предана земле медсестра Инён. И впервые за все это время развернула помятое письмо. Повернув его так, чтобы на него падал свет звезд, я нахмурилась: этот почерк был мне хорошо знаком. Я быстро поняла почему: этот самый почерк Инён имитировала, когда писала листовки.

Инён,

Я счастлива узнать из твоего письма, что все у тебя в порядке. Когда хорошо моей дочери, хорошо и мне.

Вместе со своей любовью посылаю тебе кусок высококачественной хлопковой ткани, плотно свернутый и перевязанный веревкой. Я навещу тебя во время Чхусока[37]37
  Традиционный корейский праздник. Празднуется пятнадцатого числа восьмого лунного месяца. Во время него корейцы обычно едут повстречаться с родственниками.


[Закрыть]. На этом я закончу свое письмо, хотя мне еще многое хотелось бы тебе рассказать.

Омма [38]38
  Мама.


[Закрыть], двадцать пятое число пятого месяца.

Эти слова железным шаром вонзились мне в грудь, и я тяжело выдохнула. Это было самое обычное письмо, написанное матерью дочери. Но даже обычное обернется неоценимым сокровищем, если его отобрать – разорвать на части, раздеть догола и оставить гнить в горах, подобно телу матери Инён.

Она не должна была умереть.

– Желаю вам обеим хорошей загробной жизни, – прошептала я, вырыв в земле небольшую ямку и опустив в нее письмо. Засыпая ее обратно землей, я молчала, на сердце у меня было тяжело.

Утешение я могла найти, лишь воображая их будущую жизнь. Может, Инён откроет глаза и обнаружит, что она снова ребенок, которого держит на руках мать – а у ее мамы ласковое, улыбающееся лицо и она агукает над своей дочуркой. Они проживут долгую жизнь, вместе состарятся, и на этот раз – пожалуйста, хотя бы на этот раз – они не расстанутся и выберут для себя иной путь.

Путь, который не приведет во дворец.

* * *

Ни Оджин, ни я не попали на праздник фонарей. Он уехал из столицы в горную провинцию Канвондо – его отвез туда по совету врача обеспокоенный его здоровьем дядя. Они лелеяли надежду, что природа целительным образом подействует на Оджина, поможет восстановиться. Что же касается меня, то я не пошла на праздник, зная, что при виде фонарей только острее почувствую отсутствие Оджина.

Он написал мне письмо, в котором я смогла разобрать только два слова: «Жди меня».

Я не ответила ему: не знала, что бы такое написать. Вместо этого я ждала новых известий о нем от Чиын. Теперь я жила у медсестры Чонсу и помогала ей по дому: она до сих пор передвигалась с большим трудом. Медсестра пригласила меня к себе, когда мы потеряли наш дом; отец не изменил своего решения и вышвырнул нас вон, хотя дело было расследовано и закрыто. Матери без него стало только спокойнее: она теперь работала служанкой в харчевне. Хозяйка харчевни была ее старинной подругой; как и мать, прежде она работала кисэн.

– Никаких вестей? – спросила мать, когда я пришла ее навестить. – Инспектор не давал знать, когда вернется?

– Пока нет, – ответила я.

Мы сидели на заднем дворе харчевни, рядом с кухней. Там стояли корзины, полные овощей, которые мать нарезала и укладывала аккуратными горками. Чик – чик – чик. Она резала медленно, осторожно, поскольку эта работа была для нее в новинку. Ее лоб сосредоточенно хмурился, лицо было ярким и полным жизни, волосы развевал ветер с гор.

Приятно было видеть ее такой – она словно выбралась из клетки, которую сама же себе и воздвигла.

С каждой нашей новой встречей казалось, что она все больше приходит в согласие с собой и со мной и с каждым разом все больше суетится вокруг меня. «Почему ты до сих пор не поела?» – как-то раз вопросила она, а затем весь день донимала меня лекциями о необходимости есть три раза в день; в следующую же встречу она придумывала что-то новенькое. Сегодня речь пошла об инспекторе.

– А что будет, когда он вернется? – спросила она, глядя на меня. – Расследование закончено. И как прежде уже не будет.

Я взяла головку чеснока и бесцельно повертела ее в пальцах, стараясь не дать словам матери взволновать меня. Временами мать раздражала меня своими вопросами, но я находила в этом странное удовольствие: лучше уж раздражаться, чем терпеть упорное материнское молчание, сопровождавшее меня на протяжении всего моего детства.

– Я просто… – Она тяжело вздохнула. – Просто не хочу видеть тебя обиженной или разочарованной.

Я какое-то время обдумывала ее слова.

– Что бы ни произошло, жизнь продолжается, правда ведь?

«Твоя-то вон продолжилась».

– У меня все будет хорошо, мамочка. Я едва ли о нем думаю последнее время.

Мать выгнула бровь.

– Но ты каждый день ждешь новостей от Чиын.

– Это исключительно из любопытства – мне интересно, как поживает инспектор, – заверила ее я с излишней горячностью. – Как ты сама сказала, расследование закончилось и с тех пор прошло уже несколько месяцев. Он, наверное, уже забыл о нем. Я вот забыла и прекрасно себя чувствую.

– По тебе этого не скажешь. Почему бы тебе не написать ему? Вот и Чиын твердит о том же самом…

– Не стану я ничего писать, – буркнула я. Как-то, набравшись мужества, я написала ему, но затем порвала письмо на мелкие клочки в страхе, что он забыл меня. И в то же самое время я боялась, что я ему все еще небезразлична. – Не собираюсь бегать за мальчиком.

Мать покачала головой, прищелкнула языком и вернулась к своему занятию.

– Я определенно не скучаю по дням моей молодости, – пробормотала она. – Хаотичным дням, полным ненужных ссор и конфликтов.

Тут к матери подбежала молодая служанка и жестом показала куда-то позади себя:

– Аджумма, там у забора слоняется какой-то странный человек. Он давно смотрит на вас.

Я взглянула на ряд блестящих коричневых горшков, на живую изгородь за ними и увидела стоящего под деревом отца. Мать тут же встала и, уходя прочь, пробурчала что-то вроде «глаза б мои его не видели». Но я осталась сидеть, глядя, как человек, так долго отравлявший мне жизнь, неуверенно вышагивает туда-сюда перед калиткой, а затем входит в нее.

В тот день, когда меня вызвали во дворец, я подробно рассказала о своем расследовании – в частности о том, что отец обеспечил алиби принцу Джанхону. В наказание за утаивание свидетельств король лишил отца его титула. И вот уже несколько недель отец каждый день спешил к дворцовым воротам и ждал, не прикажет ли король изгнать его из королевства или казнить; ждал в любую погоду – при дожде, солнце и ветре – решения своей участи.

– Хён-а.

Отец встал передо мной, шляпа его была помята и скособочена, а халат грязен. Теперь он ничем не отличался от простолюдина. Наконец он сел на возвышение на довольно значительном расстоянии от меня – между нами могли поместиться три человека.

– Хён-а, – повторил он дрожащим голосом. – Король был настолько милостив, что восстановил меня в правах. И сказал, что это благодаря тебе. В чем твои заслуги перед ним?

Я содрала кожицу с чесночной дольки.

– Король предложил наградить меня за то, что я сообщила ему правду, – сказала я самым что ни на есть обычным тоном, пристально глядя на отца. Его лоб омрачился, а бледное лицо стало еще бледнее. – И я попросила его величество быть милостивым к тебе.

– Но ты же могла попросить его наградить тебя, – сказал отец, пристально изучая меня, будто стремился обнаружить в моих словах некий тайный смысл. – Могла попросить вернуть твою должность. Но ты попросила о моем восстановлении. Почему?

Я молча выдержала его взгляд – взгляд человека, будившего во мне мысль о том, чего у меня никогда не будет, – о любящем отце. Гармонии в наших отношениях нет и не было, а теперь я поняла, что, если продолжу общаться с отцом, мои чувства к нему обернутся ненавистью. И это сломает меня.

– Потому что, – наконец проговорила я, – в тот день я решила, что я в последний раз буду твоей дочерью.

Я увидела в его взгляде поражение и раскаяние. Он попытался поправить на голове шляпу, а затем шепотом заговорил:

– Думаю, я должен извиниться перед тобой. Я… Прости меня.

Мои глаза увлажнились, в горле запершило так сильно, что я не смогла ничего сказать в ответ. Опоздал он с раскаянием и извинениями. Очень сильно опоздал.

– Хён-а… – В его голосе зазвучала страдальческая нота. А затем, словно его только что осенило, он на мгновение закрыл глаза и прошептал: – Медсестра Хён. – Он с трудом сглотнул, а затем поднял на меня глаза, и в его взгляде читалось теперь спокойствие. – Когда мне понадобится медицинская помощь, могу я прийти к тебе? Мое здоровье уже не то, что прежде…

Постаравшись отринуть все эмоции, я удостоила его коротким кивком. Мы не были больше дочерью и отцом… но, может, у нас сложатся отношения ыйнё и пациента.

Мы долго сидели бок о бок, не произнося ни слова. Я подняла глаза к небу. Боль в груди ослабла; обида осталась в прошлом.

Этого было достаточно. Этого будет достаточно.

* * *

В сиянии красных кленов и желтых гинкго пришел октябрь.

Минуло восемь месяцев с резни в Хёминсо – за это время кровоточащие раны затянулись, превратившись в розовые, чувствительные к прикосновениям рубцы.

Врач Кхун с большим трудом пережил порку – наказание за женитьбу на придворной даме – и работал теперь в аптеке где-то на острове Чеджу. Госпожа Мун перестала быть фавориткой короля и утратила свое влияние на него, но продолжала жить во дворце. Командир Сон упрямо держался за свое место в отделении полиции и терроризировал слабых, несмотря на упорные слухи о том, что его величество подыскал ему замену. Медсестра Чонсу вернулась к преподаванию, а Минджи к учебе. Что же касается Чиын, то она отказалась от должности дворцовой медсестры и стала вместе со мной работать в Хёминсо.

Жизнь, казалось, почти наладилась.

Я ходила по рынку и остановилась перед бронзовым зеркалом, выставленным для покупательниц, желавших примерить украшения для волос. Чуть наклонившись вперед, я поправила кариму у себя на голове. Хлопок больше не казался мне таким тяжелым. Длинная полоса черной ткани колыхалась позади меня на ветру.

С некоторыми мечтами, узнала я, приходится расставаться. Отпустить их – значило отпустить не себя, но ту жизнь, которую, как я думала, я хотела бы прожить. Поначалу я горевала из-за этой потери, но по мере того, как она отступала – медленно, очень медленно, – на ее место заступала и расцветала новая мечта. Она была скромнее, не такой отчаянной и не приглушенной прахом погибших от резни. Но эта мечта наполнила мой мир более глубокими тонами и оттенками, более богатыми запахами, большей уверенностью в своих силах.

Выйдя с рынка, я открыла книгу и просмотрела текст, который планировала разобрать с ученицами, умолившими меня заниматься с ними. Мы уже закончили с «Великим учением» и перешли к медицинским текстам с названиями не менее сложными, чем содержание: «Инджэджикчимэк», «Тонинчхимхёльчхимгугён», «Кагамсипсамбан», «Тэпёнхёминхваджегукпан» и «Пыйнмунсансо». Как сказала медсестра Чонсу, хороший учитель должен преподавать точно и от всего сердца, чтобы его ученицы стали подлинными ыйнё.

Я перелистнула страницу и, оторвавшись от книги, посмотрела на отделение полиции. За несколько месяцев это вошло в привычку – я глядела на здание, когда проходила мимо, но никого не искала. И по привычке я хотела было снова опустить взгляд в книгу, но вместо этого застыла на месте. Должно быть, мне привиделось – мимолетный проблеск, увиденный краем глаза синий халат.

Я подняла глаза.

Там, на другой стороне широкой дороги, стоял среди других полицейских знакомый мне молодой человек. Он казался энергичным и здоровым, его светлая кожа резко контрастировала с темными бровями. При виде Оджина на меня нахлынули воспоминания, яркие и словно мерцающие. Наши обещания, которые мы прошептали в стенах харчевни. Долгие ночи, когда мы обсуждали вопросы, не дававшие покоя нам обоим. Поцелуй в щеку, после которого я поспешила ему отказать. Угасающее биение сердца Оджина, когда я несла его на спине через лес.

Я не могла сдвинуться с места, не могла отвести от него взгляда. А мимо шло множество людей – крестьяне, ведущие нагруженных лошадок, знатные господа в черных шляпах и развевающихся халатах, молодые женщины, прятавшие лица под длинными вуалями. Оджин засмеялся над чем-то, и в груди у меня стало больно, а на глаза навернулись слезы. Я не была уверена, что это не галлюцинация… Но тут он посмотрел на меня, и его улыбка погасла.

Я быстро повернулась и поспешила прочь, пальцы у меня были ледяными. При этом я совершенно не понимала, чего я так испугалась.

– Хён-а. – Оджин пошел за мной по другой стороне улицы, не отставая ни на шаг, не отрывая от меня взгляда. Потом перешел дорогу и принес с собой запах сосен с гор. Его взгляд обволакивал меня, как лес – тенистые склоны. – Куда ты так торопишься? – спросил он дрогнувшим голосом.

– Я иду в Хёминсо. – В горле у меня совершенно пересохло. – Теперь я работаю там.

Немного помявшись, он сказал:

– Я провожу тебя.

И мы пошли по улице Чонно, а затем свернули на перекрестке направо. «О чем ты думаешь? – хотелось мне спросить его. – Что изменилось между нами? Или не изменилось ничего?» Но внезапно я застеснялась и вместо этого спросила:

– Как твоя рука?

– Уже не та, – ответил он, и я обратила внимание на то, что на боку у него не было меча, хотя прежде он всегда носил его с собой. – Локоть у меня не двигается, и я едва ее чувствую. – Он опять посмотрел на меня. – Я написал тебе несколько писем, но получилось так неразборчиво, что я не стал их посылать. А диктовать слугам мне не хотелось. Мне очень жаль…

И по его мечущемуся взгляду я поняла, что на самом-то деле он хотел спросить: почему ты не ответила?

Я быстро покачала головой и с видимой беспечностью сказала:

– Нет нужды извиняться. Тебе нужно было набраться сил. Ты был тяжело ранен.

Что-то у него в лице дрогнуло, но он тут же ответил в тон мне:

– Думаю, ты права. – Потом, вытянув вперед правую руку, посмотрел на ладонь и пробормотал: – Надеюсь, неподвижность со временем пройдет, или же я буду единственным инспектором в нашем королевстве, неспособным владеть мечом.

– Тем, кто желает отыскать истину, не всегда нужен меч.

– То есть таким, как ты, – прошептал он.

Я моргнула:

– Как я?

– В тот день в лесу, – сказал он, и от одного воспоминания я вся напряглась, – ты даже не подняла кинжал на медсестру Инён. Я пришел в ужас, думал, она убьет тебя прямо у меня на глазах. Но ты заставила ее опустить меч.

Мы замедлили шаг, подойдя к задним воротам Хёминсо, – именно здесь он больше чем полгода назад помог мне перебраться через стену в нашу первую встречу. Оджин, похоже, тоже вспомнил тот день, потому что смотрел на выложенную плиткой стену так, будто видел перед собой меня – Хён, шепчущую ему: «Я очень сомневаюсь, что наши пути когда-нибудь пересекутся еще раз».

– В ту нашу первую встречу я даже представить себе не мог, – тихо проговорил он, – какой сюрприз ты мне преподнесешь.

Больше он ничего не сказал, а лишь смотрел на меня, изучая и ожидая моего ответа. И на какое-то мгновение мою грудь пронзил страх. Я не хотела, чтобы он уходил, но боялась того, что будет, если он останется. Королевство наводняли женщины куда более достойные, чем я. Более красивые, более уважаемые, более очаровательные. Отцу всегда хотелось больше того, чем у него имелось, и матери ему было недостаточно. И мысль о том, что Оджин останется и обнаружит, что ему недостаточно меня одной, была величайшим моим кошмаром.

– Мне пора, – произнесла я, и мое сердце захлопнулось, словно раковина моллюска.

– Я увижу тебя еще?

– Возможно.

Его лицо исказилось:

– Всего лишь «возможно»?

Нервно покусывая нижнюю губу, я представила, что меня ждет. Я попрощаюсь с ним, пообещаю как-нибудь увидеться, а потом стану его избегать целыми неделями, которые будут складываться в месяцы. И таким образом отдалюсь от него, оборву соединяющие нас нити. Мы пойдем каждый своим путем, и годы спустя я увижу однажды, как он идет по улице, и с удивлением спрошу себя: и чего ты так боялась, Хён?

А чего, собственно, я так боюсь?

– С нашей первой встречи столько всего произошло, – пробормотала я. – Мы вместе с тобой раскрыли несколько убийств и дворцовых тайн. Не боялись рисковать нашими жизнями. Столько всего произошло… – Тут я осеклась, потому что поняла вдруг: произошло слишком много всего, чтобы бояться. Что бы ни случилось в дальнейшем, я должна верить, что он будет заботиться обо мне, равно как и я буду всегда заботиться о нем.

Я нахмурила лоб, и Оджин неправильно истолковал мое молчание.

– Действительно, произошло очень многое. Но я все тот же, и я думал, ты ждешь меня. Я надеялся… – Его голос сорвался, он провел ладонью по лицу, такому знакомому мне красивому лицу. – Нет, неважно. Я все понимаю… – Он повернулся ко мне спиной и пошел прочь.

– Оджин. – Я нежно взяла его за руку. Он замер от моего прикосновения. – Мы столько всего вынесли вместе. Ты не отпустил меня тогда. Не отпускай и сейчас.

Я чувствовала биение его пульса – такое же стремительное, как и биение моего сердца. Оджин медленно повернулся ко мне, щеки у него пылали, в глазах появилась робость, какую я никогда не замечала за ним прежде.

– Не отпущу, – прошептал он. – Я не отпущу тебя, что бы ни случилось.

Он взял мою руку в свою, и когда наши пальцы переплелись, до меня дошло, что любовь – не такая, как я боялась. Я думала, это сметающий все на своем пути лесной пожар. А оказалось, она подобна обычному и ни с чем не сравнимому пробуждению к новому дню.

– Павильон Сегомджон, – тихо сказал он. – Жди меня там после работы. Мне так много нужно тебе сказать.

Я кивнула, и когда он подошел невозможно близко ко мне, сердце чуть не разорвалось у меня в груди. Ресницы его были опущены, уши горели. Он наклонился и нежно поцеловал меня в щеку.

– Ты единственная. – Его слова ласкали мой слух, глубоко западали в душу. – И ты навсегда останешься единственной. Обещаю, Хён-а.

Встав на цыпочки, я обняла его за шею, и книга в моих руках коснулась его спины, когда я нашла его губы. Он поначалу, казалось, был ошеломлен, а затем улыбнулся, целуя меня в ответ, и я почти услышала, как он подумал: «Ты всегда найдешь, чем меня удивить».

Я тоже улыбнулась: «Знаю».

Наконец мы оторвались друг от друга, но мы по-прежнему не сводили друг с друга глаз – затуманенных и удивленных тем, что мы средь бела дня нарушаем строгие нормы приличия.

– Мне действительно нужно идти, – прошептала я.

Он заправил мне за ухо прядь волос.

– Похоже, ты там нужна.

Мы оба посмотрели на узкую дорогу, опоясывающую Хёминсо. Хворые крестьяне выстроились в очередь, ожидая, когда для них откроются ворота; поразительно, но, казалось, никто из них нас не заметил.

Я в последний раз посмотрела на Оджина, немного задержала его руку в своей и проскользнула в задние ворота.

Сунув книгу по медицине под мышку, я пошла – с горящим лицом – к главному павильону, где в ожидании начала рабочего дня собрались врачи и медсестры.

– Ты опоздала, – услышала я знакомый голос. Это была медсестра Чонсу, ставшая начальницей над ыйнё. Она внимательно смотрела, как я быстро поднимаюсь по ступеням на террасу, выходящую на большой двор и главные ворота. – Впервые в жизни.

– Меня задержали, ыйнё-ним, – слегка запыхавшись ответила я, вставая рядом с Чиын.

– Рада это слышать. – На губах медсестры Чонсу проступила улыбка. Она оперлась на трость, сделанную из бамбука, – ее вырезал для нее один неприкасаемый, которого она опекала, и принес кто-то из его детей. – Еще в бытность твою ученицей меня беспокоило, что ты слишком уж стараешься преуспеть абсолютно во всем. И потому приятно видеть, что раз в жизни ты опоздала и смущена. Теперь ты кажешься мне совсем другим человеком.

– Наверное, это потому, что я немного выросла за время вашего отсутствия, – сказала я, понизив голос, чтобы слышно было ей одной. Улыбка моей наставницы стала шире, а слуги тем временем отперли главные ворота, за которыми скопились шумящие пациенты.

Я сложила ладони вместе и выпрямила спину. Вместе с утренним солнцем просыпалось и мое сердце.

– Ворота открыты, ыйнё-ним. Начинается новый день.