Электронная библиотека » Джузеппе ди Лампедуза » » онлайн чтение - страница 8


  • Текст добавлен: 31 октября 2017, 19:00


Автор книги: Джузеппе ди Лампедуза


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Шрифт:
- 100% +

– Дон Чиччо, а что на самом деле думают в Доннафугате о доне Калоджеро? Вы тут всех знаете, вот и ответьте мне.

По правде говоря, Тумео казалось, что он уже достаточно ясно высказал свое мнение о мэре; но едва он собрался его подтвердить, как вспомнил доходившие до него толки про нежные взгляды дона Танкреди, обращенные к Анджелике, и пожалел, что дал волю красноречию, которое могло прийтись не по вкусу князю, тем более что все сказанное соответствовало действительности. Одновременно он в глубине души порадовался, что вовремя укусил себя за палец, не успев сказать ничего плохого об Анджелике, и хотя палец еще побаливал, эта легкая боль действовала сейчас на дона Чиччо как целительный бальзам.

– В конце концов, ваше сиятельство, дон Калоджеро Седара не хуже многих других, кто пошел в гору за последние месяцы.

Скромность похвалы позволила дону Фабрицио проявить настойчивость:

– Видите ли, дон Чиччо, для меня весьма важно знать правду о доне Калоджеро и его семье.

– Правда, ваше сиятельство, заключается в том, что дон Калоджеро не только очень богат, но и очень влиятелен и к тому же скуп. Когда дочка была в пансионе, он ел с женой яичницу из одного яйца на двоих, но, если надо, он за ценой не постоит. Поскольку каждый истраченный на свете грош попадает в чей-то карман, вышло так, что многие люди зависят теперь от дона Калоджеро. Скупость не мешает ему быть хорошим другом, и, хотя за аренду земли он дерет с крестьян втридорога и тем приходится из кожи вон лезть, чтобы с ним расплатиться, месяц назад он одолжил пятьдесят унций Паскуале Трипи, который помог ему во время высадки, причем деньги ссудил без процентов, а это самое великое чудо с той поры, когда святая Розалия спасла Палермо от чумы. Впрочем, он умен как черт. Видели бы вы его весной, ваше сиятельство, когда он, без оглядки на погоду, пешком, верхом, на дрожках всю округу избороздил. И где он бывал, сразу возникали тайные кружки, готовилась почва для тех, кто должен был прийти за ним. Прямо наказание Господне! А ведь это, ваше сиятельство, только начало его карьеры! Через несколько месяцев он будет сидеть в парламенте в Турине, а через несколько лет, когда начнется распродажа церковной собственности, купит за гроши землю в Машиддаро и Марке и станет самым крупным землевладельцем в наших краях. Вот что такое дон Калоджеро, ваше сиятельство. Новые люди – они все такие, к великому сожалению.

Дон Фабрицио вспомнил разговор с падре Пирроне несколько месяцев назад в залитой солнцем обсерватории. Если предсказание иезуита сбывается, почему бы не примкнуть к новому движению, чтобы обратить его на пользу своего класса – хоть в чем-то, хоть для кого-то? Кто сказал, что это ошибочная тактика? Мысль о предстоящем разговоре с доном Калоджеро уже не так пугала.

– А другие члены его семьи? Что они собой представляют?

– Жену дона Калоджеро, ваше сиятельство, вот уже много лет никто, кроме меня, не видел. Она никуда не ходит, разве что в церковь, к первой мессе, в пять утра, когда там никого нет. В такую рань служба без органа идет, но я один раз специально поднялся ни свет ни заря, чтоб на нее посмотреть. Она пришла со служанкой. Я спрятался за исповедальней, оттуда плохо было видно, и если я разглядел донну Бастиану, то лишь потому, что под конец службы в церкви стало душно и она сбросила черный платок. Клянусь, ваше сиятельство, она прекрасна, как солнце, и можно понять этого собственника, дона Калоджеро, который старается держать ее подальше от чужих глаз. Но как ни сторожи дом, вести из него рано или поздно просачиваются. Служанки, ясное дело, болтливы, и, судя по всему, донна Бастиана недалеко ушла от животного: читать не умеет, писать не умеет, время на часах определять не научилась, двух слов и то связать не может. Самка похотливая, красавица дремучая, больше ничего, для постели только и годится. Она даже дочку свою не любит. – Дон Чиччо, королевский подопечный и товарищ князя по охоте, весьма гордившийся своими нехитрыми и, по его мнению, безупречными манерами, улыбался, довольный, что нашел способ хоть немного отомстить тому, кто объявил его несуществующим. – Правда, иначе и быть не могло, – продолжал он. – Знаете, ваше сиятельство, чья дочь донна Бастиана? – Повернувшись, он встал на цыпочки и показал пальцем на далекую горстку домов, которые, казалось, сползли бы с крутого холма, если бы не были пригвождены к нему убогой колокольней, – распятое поселение. – Она дочка вашего арендатора из Рунчи, его звали Пеппе Джунта, но это был до того грязный и мерзкий тип, что никто его иначе как Пеппе Дерьмом не называл. Простите за грубое слово, ваше сиятельство. – Довольный собой, дон Чиччо накручивал на палец ухо Терезины. – Через два года после того, как дон Калоджеро похитил Бастиану, ее папашу нашли мертвым на дороге к Рампинцери с двенадцатью дробинами в спине. Дону Калоджеро и тут повезло: отец Бастианы к тому времени совсем обнаглел, просто покоя от него не было.

Многое из этого дону Фабрицио было известно раньше и бралось им в расчет, но прозвище деда Анджелики он слышал впервые, за ним открывались такие исторические глубины, такие пропасти, в сравнении с которыми дон Калоджеро благоухал, как цветочная клумба. Князь почувствовал, что почва уходит у него из-под ног: сможет ли Танкреди такое проглотить? А он сам? Дон Фабрицио пытался мысленно связать родственными узами себя, князя Салину, дядю жениха, с дедушкой невесты Пеппе Дерьмом, но у него ничего не выходило: таких уз не было и быть не могло. Анджелика была сама по себе – вешний цветок, роза, которой прозвище деда послужило лишь удобрением. «Non olet, – мысленно повторял он, – non olet, впрочем optime feminam ас contubernium olet»[89]89
  «Не пахнет… не пахнет… женщиной и ложем пахнет превосходно» (лат.). Прозвище Пеппе вызывает у князя ассоциацию с налогом на общественные уборные, введенным римским императором Веспасианом. О деньгах, полученных таким образом, Веспасиан сказал, что они не пахнут.


[Закрыть]
.

– Я внимательно выслушал все, что вы рассказали. Но поймите, дон Чиччо, меня не матери плохие интересуют, не деды вонючие, а синьорина Анджелика.

Тайна матримониальных намерений Танкреди, хотя они до недавнего времени и пребывали в зачаточном состоянии, несомненно, открылась бы, если бы ей, к счастью, не удалось замаскироваться. Частые посещения дома мэра и сладострастные улыбки молодого человека не могли остаться незамеченными; тысячи маленьких знаков внимания, которым в большом городе не придали бы значения, выросли до симптомов буйной страсти в глазах доннафугатских пуритан. Особенно взбудоражил всех первый визит Танкреди в дом дона Калоджеро: старички, жарившиеся на солнце, и дравшиеся на мечах мальчишки все видели, все поняли и все рассказали другим; чтобы проверить приворотные возможности дюжины персиков, обратились к опытнейшим колдуньям и книгам толкователей всяких тайн, в первую очередь к Рутилио Бенинказе[90]90
  Рутилио Бенинказа (1555 – ок. 1626) – ботаник, астролог, ученый писатель, автор известного трактата «Непрерывный календарь» («Almanacco perpetuo»).


[Закрыть]
– Аристотелю для бедных. К счастью, произошло довольно частое у нас явление: истину скрыли сплетни. У всех возник образ распутного Танкреди: дескать, избрал Анджелику очередным предметом вожделения и норовит соблазнить ее, только и всего. Простая, казалось бы, мысль о намерении князя Фальконери жениться на внучке Пеппе Дерьма даже не пришла в голову этим людям, которые тем самым оказали представителям феодальной знати ту же честь, что богохульник оказывает Богу. Отъезд Танкреди положил конец домыслам, и все разговоры прекратились. Мнение Тумео на сей счет совпадало с мнением других жителей Доннафугаты, и потому вопрос князя вызвал у него веселую улыбку, с какой пожилые люди говорят о шалостях молодежи.

– Синьорина – другое дело, ваше сиятельство, она сама за себя говорит. Какие глаза! Какая кожа! Язык красоты понятен без слов. Думаю, и дон Танкреди его понял. Надеюсь, я не слишком много себе позволяю? Она унаследовала материнскую красоту, но только без дедушкиного запаха хлева. И в отличие от матери, она умна. Видели, как она изменилась за те несколько лет, что провела во Флоренции? Настоящей дамой стала. Полной дамой, – уточнил дон Чиччо, не слишком разбиравшийся в словесных оттенках. – Когда она вернулась из пансиона, то позвала меня к себе домой и сыграла мне мою старую мазурку. Она плохо играла, но смотреть на нее было одно удовольствие. Черные косы, глаза, эти ноги, эта грудь… Ух! Ее простыни не хлевом пахнуть должны, а райское благоухание источать.

Князь рассердился: пошлые похвалы органиста в адрес его будущей невестки оскорбили и без того уязвленное в последнее время классовое самолюбие. Кто дал дону Чиччо право петь непристойные панегирики будущей княгине Фальконери? Правда, бедный органист пребывал в полном неведении относительно предстоящей перемены в жизни Анджелики. Пора было все ему рассказать, тем более что через несколько часов новость станет всеобщим достоянием.

– Успокойтесь, дорогой дон Чиччо, успокойтесь! – Улыбка Леопарда была обманчиво миролюбивой. – Дома у меня лежит письмо от племянника. В нем он поручает мне просить от его имени руки синьорины Анджелики, так что отныне вы будете говорить о ней со свойственной вам почтительностью. Вы первым слышите эту новость, но за такую привилегию вам по возвращении во дворец придется заплатить: вы вместе с Терезиной будете заперты на ключ в ружейной. У вас будет достаточно времени, чтобы почистить и смазать не одно ружье, поскольку на свободу вы выйдете лишь после визита дона Калоджеро. Я не хочу, чтобы тема моего разговора с ним стала известна в Доннафугате раньше, чем состоится сам разговор.

Вся предосторожность, вся предусмотрительность, весь снобизм дона Чиччо вмиг рухнули, как рушатся кегли, опрокинутые метким ударом, и только одно чувство, самое древнее, выдержало удар и устояло.

– Со стороны вашего племянника это свинство! Он не должен жениться на дочери вашего врага, который всегда подкапывался под вас. Я думал, он хочет ее соблазнить, это была бы победа, а так это поражение, безоговорочная капитуляция. Это конец Фальконери, да и дома Салина тоже.

Высказавшись, он уныло понурил голову: больше всего на свете он хотел сейчас, чтоб земля разверзлась у него под ногами. Князь побагровел; даже уши стали красными, даже глаза налились кровью. Он сжал кулаки-кувалды, готовый наброситься на дона Чиччо. Но, будучи человеком науки, он привык взвешивать все за и против; к тому же, несмотря на свой львиный облик, по натуре был скептиком. Последние сутки принесли немало поводов для огорчения – от результатов плебисцита до прозвища деда Анджелики и дробин, застрявших в его спине. Тумео прав, устои – это главное, но он не понимает, что брак Танкреди с Анджеликой станет не концом, а началом всего и никаким устоям не противоречит.

Кулаки разжались, однако на ладонях не сразу исчезли вмятины от ногтей.

– Пошли домой, дон Чиччо. Согласитесь, есть вещи, которые вам не понять. Но друг друга-то мы с вами всегда понимали, верно?

Когда они спускались к дороге, трудно было сказать, кто из них Дон Кихот, а кто Санчо Панса.


Когда ровно в четыре тридцать ему доложили о приходе пунктуальнейшего дона Калоджеро, князь еще занимался своим туалетом и, велев попросить господина мэра немного подождать в кабинете, спокойно продолжал наводить красоту. Он смазал волосы аткинсоновским Lime-juice – лосьоном, приходившим из Лондона целыми упаковками, который на новом месте народная этимология превращала в валосьон, переиначивая непонятное слово точно так же, как она переиначивала слова заграничных песен. Отвергнув черный редингот, он велел заменить его светло-лиловым, более подходящим, с его точки зрения, для встречи по столь радостному поводу. Еще какое-то, пусть и небольшое, время ушло на то, чтобы вырвать пинцетом злосчастный светлый волосок, уцелевший при поспешном утреннем бритье, после чего он приказал позвать падре Пирроне и, прежде чем покинуть комнату, взял со стола оттиск из немецкого астрономического журнала «Blatter der Himmelsforschung» и, свернув трубочкой, им перекрестился (сей благочестивый жест на Сицилии гораздо реже, чем принято считать, соответствует своему религиозному смыслу).

Путь в кабинет проходил через две комнаты, и по дороге он успел представить себя могущественным невозмутимым леопардом с гладкой благоухающей шерстью, который готовится разорвать трусливого шакала. Однако под влиянием невольных ассоциаций (подлинного бича подобных натур) ему на память пришла одна из французских исторических картин, на которой потерпевшие поражение австрийские маршалы и генералы, в лентах, с султанами на шляпах, дефилируют перед насмешливым Наполеоном; они выглядят элегантнее, это несомненно, но победитель-то он, невзрачный человечек в сером мундире. Капитулировавшие Мантуя и Ульм вспомнились явно некстати, и в кабинет вошел уже совсем другой Леопард – рассвирепевший.

Здесь его стоя ожидал дон Калоджеро, маленький, щуплый, плохо выбритый; в нем и впрямь можно было бы усмотреть сходство с шакалом, если бы не светившиеся умом глазки; но ум этот казался коварным, поскольку направлен был на конкретные цели, противоположные тем абстрактным целям, к которым, по искреннему убеждению князя, стремился его собственный ум. Не обладая врожденной способностью князя руководствоваться при выборе костюма обстоятельствами, мэр почел за лучшее одеться едва ли не в траур: он был в черном, почти как падре Пирроне, но если иезуит сел в уголке с отсутствующим каменным лицом, типичным для священников, которых не интересуют чужие решения, лицо дона Калоджеро выражало настолько мучительное ожидание, что на него больно было смотреть. Сразу начался обмен мелкими колкостями, обычно предшествующий большим словесным баталиям. Первым готовность к решительной атаке продемонстрировал дон Калоджеро.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – кажется, вы получили хорошие вести от дона Танкреди?

В те времена мэры небольших городков позволяли себе полуофициально контролировать почту, и вид необычно изящного конверта с письмом Танкреди, возможно, привлек внимание дона Калоджеро. Подозрение, что так оно и было на самом деле, возмутило князя.

– Нет, дон Калоджеро, нет. Мой племянник сошел с ума…

Князьям, на их счастье, покровительствует богиня Благовоспитанность: она нередко приходит на выручку леопардам, удерживая их от опрометчивых шагов. Правда, услуги ее обходятся недешево. Подобно тому как Афина Паллада пришла на помощь Одиссею, обуздав его несдержанность, так богиня Благовоспитанность предстала перед доном Фабрицио и остановила его на краю пропасти. Но в качестве платы за свое спасение ему в кои-то веки пришлось выкручиваться. Без малейшей запинки, с необыкновенной естественностью он закончил фразу:

– …сошел с ума от любви к вашей дочери, дон Калоджеро. Он написал мне об этом, письмо пришло вчера.

Мэр сохранял поразительное самообладание. Улыбнувшись, он принялся рассматривать ленту на собственной шляпе. Падре Пирроне изучал взглядом потолок, словно его пригласили проверить, в каком состоянии находятся перекрытия. Князь растерялся: дружное молчание иезуита и мэра лишало его даже минимального удовлетворения, на которое он мог бы рассчитывать, вырази они хоть как-то свое удивление. К счастью, дон Калоджеро нарушил молчание:

– Я знал об этом, ваше сиятельство, я знал. Люди видели, как они целовались во вторник, двадцать пятого сентября, накануне отъезда дона Танкреди. У вас в саду, около фонтана. Живые изгороди из лавровых кустов не так густы, как кажется. Я месяц ждал от вашего племянника соответствующего шага и уже готовился спросить ваше сиятельство о его намерениях.

Эти слова больно укололи дона Фабрицио. Его пронзила животная ревность, знакомая каждому мужчине, еще не чувствующему себя стариком: Танкреди насладился земляничным вкусом ее губ, ему же это не дано. К чувству ревности прибавилось чувство сословного унижения, связанное с тем, что из доброго вестника он превратился в обвиняемого. Осиным жалом обожгла горькая досада на себя, наивно верившего, будто все пляшут под его дудку, и вынужденного признать, что многое в действительности происходит помимо его воли.

– Дон Калоджеро, не будем подтасовывать карты. Не забывайте, что вы пришли сюда по моей просьбе. Я хотел сообщить вам, что получил вчера письмо от племянника. Он признается в любви к вашей дочери, в любви… – тут князь на мгновение запнулся, потому что нелегко порой бывает лгать под буравящим тебя взглядом, но именно таким взглядом смотрел на него мэр, – о силе которой я не догадывался, и в конце письма поручает мне просить у вас руки синьорины Анджелики.

Дон Калоджеро продолжал оставаться невозмутимым, тогда как падре Пирроне из специалиста по перекрытиям превратился в мусульманского святого – соединил руки в замок и крутил большими пальцами то в одну, то в другую сторону, демонстрируя фантазию истинного хореографа. Неизвестно, сколь долго продолжалось бы молчание, если бы князь не потерял терпение.

– Теперь, дон Калоджеро, настала моя очередь спросить: а каковы ваши намерения?

Мэр, не отрывавший глаз от оранжевой бахромы, которой было оторочено понизу кресло князя, прикрыл их рукой, а когда отнял руку, глаза уже были обращены на дона Фабрицио и смотрели простодушно-удивленно, словно он успел за секунду их подменить.

– Простите, князь! – По внезапному исчезновению из обращения к нему «вашего сиятельства» дон Фабрицио понял, что все в порядке. – Как видите, приятная неожиданность лишила меня дара речи. Но я современный отец и смогу дать вам окончательный ответ лишь после того, как поговорю с моим ангелом, с утешением моей жизни. Впрочем, я умею пользоваться священными правами отца и знаю, что происходит в сердце и в мыслях Анджелики, а потому могу сказать вам, что на любовь дона Танкреди, которая всем нам делает честь, моя дочь отвечает взаимностью.

У дона Фабрицио отлегло от души. Да, он проглотил унижение, и во рту было противно, как будто он проглотил жабу; прожеванные голова и кишки спускались по глотке, и оставалось разжевать лапки, но это уже пустяк в сравнении с остальным, главное сделано. Он почувствовал освобождение и одновременно прилив нежности к Танкреди: дон Фабрицио представил себе, как засияют прищуренные голубые глаза, читая благоприятный ответ, представил или, лучше сказать, вспомнил первые месяцы после женитьбы по любви, когда безумие и акробатические причуды страсти лощит и поощряет сонм ангелов, хотя и удивленных, но доброжелательных. Заглядывая в будущее, он видел, как раскроются при обеспеченной жизни таланты племянника, которому отсутствие денег подрезало бы крылья.

Он встал, подошел к не ожидавшему ничего подобного дону Калоджеро, поднял его с кресла и прижал к груди, так что ноги мэра повисли в воздухе. Эта сцена, произошедшая в глухой сицилийской провинции, стала своеобразным повторением одной японской гравюры: гигантский фиолетовый ирис с повисшей на нем большой щетинистой мухой.

«Это никуда не годится, – подумал князь, когда ноги дона Калоджеро коснулись пола. – Надо будет подарить ему пару английских бритв».

Падре Пирроне перестал крутить большими пальцами, встал и пожал князю руку:

– Я разделяю радость вашего сиятельства и молю Господа благословить этот брак.

Дону Калоджеро он не сказал ни слова – только дал пожать кончики своих пальцев. Затем постучал по стеклу висящего на стене барометра: давление падало, предвещая плохую погоду. Он вернулся в угол, сел и открыл молитвенник.

– Дон Калоджеро, – говорил между тем князь, – любовь этих двух молодых людей – единственная гарантия их будущего счастья, мы с вами это понимаем. Но нам, людям в возрасте, приходится заботиться и о многом другом. Нет смысла напоминать вам, насколько знатен род Фальконери, вы это и без меня знаете: Фальконери ступили на землю Сицилии вместе с Карлом Анжуйским, они процветали при арагонских и испанских королях, а также, если позволительно упоминать их в вашем присутствии, при Бурбонах, и я уверен, этот род будет процветать и при новой династии, при Божьей милостью королях с континента. Фальконери были пэрами королевства, испанскими грандами, рыцарями ордена Сант-Яго де Компостела. – У князя никогда нельзя было понять, иронизирует он или что-то путает. – Если они захотят, им достаточно будет только пальцем пошевелить, чтобы стать кавалерами Мальтийского ордена: на улице Кондотти[91]91
  Улица в Риме, на которой находится представительство Мальты в Италии.


[Закрыть]
состряпают для них грамоты быстрее, чем булочки с изюмом, по крайней мере, так обстояло дело до сегодняшнего дня. – На этот низкий вымысел можно было не тратить времени, поскольку дон Калоджеро никогда не слышал ни о мальтийских рыцарях, ни об их ордене – ордене Святого Иоанна Иерусалимского. – Я уверен, – продолжал князь, – что своей редкой красотой ваша дочь еще больше украсит старинное родовое древо Фальконери и в добродетели не уступит праведным княгиням, последняя из которых, моя покойная сестра, непременно пошлет с небес свое благословение новобрачным. – Тут дон Фабрицио снова растрогался, вспомнив свою дорогую Джулию, несчастную мать Танкреди, страдавшую от безумных выходок мужа, в жертву которому она принесла жизнь. – Что до мальчика, вы его знаете, а если б не знали, я мог бы всецело поручиться за него. У него тонна достоинств, и не я один так считаю, не правда ли, падре Пирроне?

Иезуит до мозга костей, падре Пирроне, оторванный от своего молитвенника, внезапно оказался перед мучительной дилеммой. Он был духовником Танкреди и знал о его грехах больше других. Хотя они и могли уменьшить на несколько центнеров внушительный вес тех достоинств, о которых говорил дон Фабрицио, среди них не было ни одного по-настоящему тяжкого; впрочем, характер всех без исключения прегрешений Танкреди был таков, что, без сомнений, гарантировал в будущем супружескую неверность. Естественно, ни о чем подобном священник сказать не мог: мешали тайна исповеди и светские приличия. Падре Пирроне любил Танкреди и, хотя в глубине души не одобрял этого союза, никогда не позволил бы себе высказывания, которое если и не поставило бы под сомнение возможность самого брака, то затруднило бы путь к его заключению. На выручку иезуиту пришла осторожность, наиболее гибкая и податливая из главных человеческих добродетелей.

– Достоинства нашего дорогого Танкреди трудно переоценить, дон Калоджеро, и я не сомневаюсь, что благоволение Небес и земные добродетели синьорины Анджелики помогут ему стать образцовым супругом.

Рискованное при всей своей осторожности пророчество не вызвало возражений. Дожевывая последние хрящики жабы, вниманием мэра снова завладел дон Фабрицио:

– Однако если излишне рассказывать вам о древности рода Фальконери, то, к сожалению, равно излишне, поскольку для вас, дон Калоджеро, это не новость, говорить о том, что нынешнее материальное положение моего племянника не отвечает его великородному имени. Отец Танкреди, мой зять Фердинандо, не был, что называется, дальновидным родителем. Его привычка к барской роскоши и легкомыслие его управляющих обездолили моего дорогого племянника и питомца; крупные владения в окрестностях Маццары, фисташковая роща в Раванузе, тутовые плантации в Оливери, дворец в Палермо – все, все ушло. Вы ведь об этом знаете, дон Калоджеро.

Дон Калоджеро действительно об этом знал: то был самый памятный «отлет ласточек», воспоминание о котором, не став для сицилийской знати уроком, наводило на нее до сих пор ужас, а у всех Седара вызывало сытую отрыжку.

– За время опекунства, – продолжал князь, – мне удалось спасти лишь одну виллу, ту, что рядом с моей, да и то благодаря множеству юридических уловок и кое-каким жертвам, – впрочем, эти жертвы я перенес с радостью в память о моей покойной сестре Джулии и из любви к мальчику. Это очень красивая вилла: лестницу проектировал Марвулья[92]92
  Венанцио Марвулья (1729–1814) – палермский архитектор и скульптор.


[Закрыть]
, залы расписывал Серенарио[93]93
  Гаспаре Серенарио (1694–1759) – палермский художник.


[Закрыть]
, но в нынешнем своем состоянии она едва ли может служить даже хлевом для коз.

Последние косточки жабы оказались более отвратительными, чем можно было предположить, но в конце концов дон Фабрицио проглотил и их. Теперь оставалось прополоскать рот какими-нибудь вкусными словами, впрочем вполне искренними.

– Однако в конечном счете все эти беды и злоключения пошли Танкреди только на пользу. Уж мы-то с вами, дон Калоджеро, знаем, как это бывает: возможно, для того, чтобы вырасти таким благородным, тонким, обаятельным мальчиком, как он, и требовалось, чтобы его предки разбазарили полдюжины больших состояний. По крайней мере на Сицилии дело обстоит именно так: похоже, это закон природы, сходный с теми, от которых зависят землетрясения и засухи.

При виде лакея, входящего с двумя зажженными лампами, дон Фабрицио замолчал, и, пока тот снимал лампы с подноса, в кабинете царило грустное молчание. Дождавшись, когда за лакеем закроется дверь, он продолжил:

– Танкреди – незаурядный юноша, дон Калоджеро. Он благороден и обходителен, правда мало учился, но знает все, что подобает знать людям его круга: знает мужчин, женщин, умеет разобраться в ситуации, чувствует время. Он честолюбив, и у него есть для этого все основания. У него большое будущее, и ваша Анджелика, дон Калоджеро, не пожалеет, если согласится пройти нелегкий путь наверх рядом с ним. На него можно злиться, всякое случается, но главное, что с ним никогда не бывает скучно.

Сказать, что мэр смог оценить великосветские достоинства будущего зятя, на которые намекал князь, было бы преувеличением, но речь дона Фабрицио в целом подтвердила его собственное мнение о ловкости и беспринципности Танкреди, а в своем доме ему не хватало именно такого человека – ловкого и умеющего пользоваться моментом, только и всего. Себя он считал ничуть не хуже других, поэтому особой радости не выразил, когда заметил, что дочка неравнодушна к Танкреди.

– Знаю, князь, все я знаю, да только что из этого? – Мэр вдруг расчувствовался. – Главное – любовь! Любовь, князь, – это все, я по себе сужу. – Возможно, он действительно так считал, и тогда с ним нельзя было не согласиться. – Но я человек порядочный и тоже хочу выложить свои карты на стол. Я мог бы не говорить о приданом своей дочери. Она кровь от крови моей, плоть от плоти, мне некому, кроме нее, оставить то, что у меня есть, все мое – ее. Но нашим влюбленным лучше заранее знать, на что они могут рассчитывать с самого первого дня. Я собираюсь дать за дочерью землю в Сеттесоли, шестьсот сорок четыре сальмы, или, как теперь говорят, тысячу шестьсот восемьдесят гектаров. Они у меня все под пшеницей, которая любит, чтобы почва была рыхлая и хорошо сохраняла влагу. Еще сто восемьдесят сальм виноградников и оливковых рощ в Джибильдольче. Кроме того, в день бракосочетания я вручу мужу своей дочери двадцать полотняных мешочков с тысячей унций в каждом. Ну а сам по миру пойду, – весело добавил он, понимая, что никто ему не поверит. – Но дочка есть дочка, на эти деньги они смогут починить все на свете лестницы вашего… как его… Марфульи и заново разрисовать все потолки. Анджелика должна жить в хорошем доме.

Помноженная на невежество спесь так и лезла из него, из всех пор, но обещанные щедроты настолько поразили слушателей, что дону Фабрицио, дабы скрыть удивление, пришлось призвать на помощь все свое самообладание. Танкреди достанется больший куш, чем можно было предположить. Кичливость дона Калоджеро вызывала отвращение, но князя в очередной раз выручила, настроив на лирический лад, мысль о красоте Анджелики и об оправданном цинизме племянника. Что касается падре Пирроне, то в ответ на услышанное он прищелкнул языком и тут же, в попытке замаскировать скрипом стула и туфель выданное таким образом удивление, заерзал, судорожно перелистывая молитвенник, но ничего у него не получилось: стул под ним не заскрипел, как не заскрипели и башмаки.

Положение исправил осмелевший к концу разговора дон Калоджеро: он допустил непростительную оплошность, которая тотчас разрядила обстановку.

– Князь, – сказал он, – то, что я сейчас скажу, может, на вас и не произведет впечатления, ведь сами-то вы происходите аж от императора Тита и царицы Береники. Но Седара тоже благородные. До меня моим сородичам не везло, они бесславно похоронили себя в провинции, но у меня в столе лежат нужные бумаги, и придет день, когда вы узнаете, что ваш племянник женился на баронессе Седаре дель Бисквитто – этот титул пожаловал нам его величество Фердинанд Четвертый; в родословной книге города Мадзары мы есть. Чтобы все выправить, одной только ниточки недостает.

Сто лет назад эти «недостающие ниточки», эти «родословные книги», эти титулы, звучащие как пародия, играли большую роль в жизни многих сицилийцев, заставляя одних прыгать от счастья, других страдать от зависти. Однако это слишком важная тема, чтобы говорить о ней походя, поэтому здесь мы заметим только, что геральдическая эскапада дона Калоджеро доставила князю несравненное эстетическое наслаждение, и, оценив по достоинству его умение приспособиться к любым обстоятельствам, он вовремя подавил смешок, чтоб не умереть со смеху.

Дальше беседа растеклась на множество бессмысленных ручейков. Дон Фабрицио вспомнил о Тумео, запертом в темной ружейной комнате, и, в который раз проклиная провинциалов за их долгие визиты, погрузился в мрачное молчание, которое дон Калоджеро истолковал правильно и, пообещав принести завтра утром безусловное согласие Анджелики, откланялся. Князь проводил его через две гостиные и на прощание обнял. Мэр уже спустился по лестнице, а он все еще стоял величественно наверху, глядя, как уменьшается, удаляясь, этот сгусток хитрости, скверно сшитой одежды, золота и невежества, который вот-вот станет членом его семьи.


Со свечой в руке князь пошел освобождать Тумео из ружейной, где тот покорно сидел в темноте, пыхтя своей трубкой.

– Мне очень жаль, дон Чиччо, но поймите, я не мог поступить иначе.

– Понимаю, ваше сиятельство, понимаю. Надеюсь, все прошло хорошо?

– Отлично, лучше и быть не могло.

Тумео пробормотал поздравления, пристегнул поводок к ошейнику Терезины, которая спала, обессиленная охотой, поднял ягдташ.

– Захватите и моих бекасов, вы их заслужили. До свиданья, дорогой дон Чиччо, до скорой встречи. И простите меня.

На прощание князь хлопнул его по плечу, лишний раз подчеркнув этим чувствительным знаком примирения собственное могущество, и последний преданный дому Салина человек отправился в свое бедное жилище.

Когда князь вернулся в кабинет, падре Пирроне там уже не было: наверно, решил, что проще ускользнуть, чем обсуждать результаты переговоров, свидетелем которых он только что был. Тогда князь направился в комнату жены, чтобы рассказать ей о встрече с мэром. Звук его тяжелых быстрых шагов был слышен издалека. Он прошел через гостиную дочерей: Каролина и Катерина сматывали в клубок шерсть и при его появлении поднялись и улыбнулись; мадемуазель Домбрёй быстрым движением сняла очки и, отвечая на приветствие князя, сокрушенно покачала головой; Кончетта сидела к нему спиной и вышивала на пяльцах; она не слышала шагов отца (или сделала вид, что не слышала), поэтому и не повернулась в его сторону.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации