Текст книги "Дурная кровь"

Я почувствовал, что Симоне может грозить опасность. Вдруг Флейшер позвонит ей или заявится к ней в квартиру? Кто она? Проститутка средних лет, песчинка на дне большого города. Для такого, как он, устроить ее исчезновение проще простого.

В то же время полиция еще не закончила расследование. Логично было предположить, что прямо или косвенно он причастен к смерти Хэйла. Если Флейшер виновен, он пойдет на все, чтобы прикрыть свой зад. Хэйл и Симона были единственными свидетелями того, что он натворил в Париже в семидесятых. А сделал он что-то плохое, это было ясно как день. Я не знал, что именно, но явно что-то страшное. И теперь Хэйл умер при загадочных обстоятельствах. До меня наконец дошло, что Симона может стать следующей мишенью Флейшера. Она была жива и могла заговорить.

Перед тем как поехать в Вудхэйвен, я пару раз попытался ей позвонить, но телефон был отключен. Тогда я взял такси и поехал к ней. Поездка обошлась мне в сорок долларов, это была почти вся моя наличность, и я еще подумал, что домой добираться будет не на что. Я не помнил, где оставил машину: в Джексон-Хайтсе или припарковал где-нибудь ближе к дому Флейшера в Верхнем Ист-Сайде. Уже возле ее дома я понял, что номер квартиры тоже забыл. Решил позвонить, но телефон разрядился.

Я наугад выбрал кнопку на домофоне. Ответила какая-то заспанная старушка. Я извинился, назвал себя и сказал, что ищу Симону Дюшан.

– Насколько я знаю, никакой Симон тут не живет, – сказала старушка.

– Не Симон, а Симона, с «а» на конце. Это французское имя. Женское. Она живет на втором этаже.

– А, вы имеете в виду Мэгги. Симпатичная такая шатенка?

Мне пришло в голову, что Симона могла «на работе» пользоваться другим именем.

– Да, она самая. Симона – это ее школьное прозвище, и…

– А она ждет тебя, милок?

– Да, конечно, она сама меня пригласила.

– Тогда хорошо, заходи.

Зажужжал домофон, и я вошел в подъезд. Там опять пахло едой, этот запах словно впитался в стены. В темноте я на ощупь поднялся по лестнице. Дверь на третьем этаже открылась, включили свет.

Сверху донесся тот же старушечий голос, что я слышал по домофону:

– Все в порядке, сэр?

Я поднял голову. На следующем этаже, перегнувшись через перила, стояла пожилая леди в белом халате.

– Да, спасибо, – отозвался я.

Свет погас, старушка исчезла.

Воспользовавшись своей зажигалкой, я нашел желтую дверь и позвонил.

Послышались шаги, а потом она громко спросила через дверь:

– Кто там?

Мне стало легче на душе – с ней пока ничего не случилось.

Я назвался, и она открыла дверь.

– Какого черта ты творишь? – возмутилась она, но тем не менее пропустила меня в квартиру. – Мог бы позвонить, прежде чем приходить. Который сейчас час?

– Уже поздно. Ты как? Лучше себя чувствуешь? В прошлый раз ты была простужена.

– Ты заявился сюда среди ночи, чтобы узнать, как я себя чувствую?

Она была абсолютно голая, если не считать шлепанцев. И волосы у нее были растрепаны. Но, странное дело, без косметики и дешевого белья она выглядела более естественно и привлекательно.

– Мне правда неудобно, я пытался тебе позвонить, но у тебя телефон был отключен. А потом и мой сел. Ты как? Флейшер пытался с тобой связаться?

– О чем ты? Кто такой Флейшер?

– Хочешь сказать, что не знаешь его? Я весь извелся, пока сюда добирался!

Мы прошли в гостиную. Она надела футболку и предложила мне сесть на диван, а сама села на пол по-турецки.

– Ах да, Флейшер. Тот французский парень? Есть сигареты?

– Как ты могла его забыть? – изумился я. – И он не француз, он американец, вы познакомились во Франции. Ты сейчас вообще нормально соображаешь?

– А с чего я должна его помнить? Ты хоть подумал, что я могла быть не одна? С чего ты взял, что можешь приходить сюда и что-то мне предъявлять? Я думала, мы обо всем договорились.

– Так и есть, но при сложившихся обстоятельствах…

– Каких еще обстоятельствах?

– Пару часов назад я дал твой номер Флейшеру, и я…

– О чем ты вообще?

– Мне очень жаль. Я не должен был, но он вывел меня из себя…

– О чем ты?

И вот в этот момент она начала кричать, стала крыть меня последними словами, и я наконец понял, чего хочу. Понял, какое желание преследует меня с самого начала этой истории. Это не имело ничего общего с местью за Хэйла – он все равно уже умер. И к наказанию Флейшера это тоже не имело отношения – он был слишком влиятельным, чтобы я мог с ним тягаться. Если бы я хотел с ним разобраться, я имею в виду физически, я бы сделал это еще тогда, в баре, когда нам никто не мог помешать. Возможно, я и хотел этого, но потом это желание трансформировалось во что-то другое.

С самого начала причина была в ней. В Симоне. Все это время я хотел понять, почему она тогда, в Париже, выбрала Флейшера. Понятно, он был богат, но и она не была похожа на голодную девчонку, которая ждет принца, уткнувшись носом в заиндевевшее окно. Тогда почему красивая, умная, образованная женщина остановила свой выбор на опасном хищнике Флейшере и отвергла достойного молодого человека, Хэйла, который был без ума от нее? Почему женщины позволяют злодеям сеять свое семя по всему миру, а хорошие парни умирают разбитые в полном одиночестве? И она сама в результате влачит жалкое существование в грязной дыре, продавая себя за деньги. Я вообразил, что у меня может получиться повернуть время вспять и я смогу убедить ее в том, что она тогда совершила ошибку, что она выбрала не того парня и в результате убила того, кто любил ее больше жизни.

Но она просто взбесилась. Она грязно ругалась, хотя не должна была знать таких слов. Она кусалась и царапалась, как бешеная кошка, а потом схватила в кухне нож и бросилась с ним на меня. Я пытался ее утихомирить. В какой-то момент вроде бы поймал ее за запястья, и она перестала дергаться. И вопить тоже перестала и попросила меня уйти. Я хотел бы ее послушать и ушел бы, но, как ни странно это прозвучит, не знал, как это сделать. Я был в Вудхэйвене, в совершенно не знакомом мне районе, а до дома добираться оттуда часа два пешком. Денег не было, даже билет на автобус купить было не на что. Вот я и подумал, что, если останусь у нее до утра, то есть всего часа на два, ничего страшного не случится.

Я попытался все это ей объяснить, но она снова начала вопить и требовала, чтобы я немедленно ушел. Она грозила, что вызовет копов, поэтому я связал ее телефонным шнуром и аккуратно, чтобы не поранилась, уложил в ванну. Я все очень аккуратно делал. Она перестала сопротивляться, только кричать пыталась, пока я не заткнул ей рот кляпом и не пригрозил, что убью. Я пытался ее успокоить, говорил, что не трону, что мне просто нужно немного поспать, потому что я устал и уже плохо соображаю. В общем, я оставил ее в ванне и вырубился на диване до утра.

Когда я проснулся, это было около шести, она была уже мертва.

Первое, что я заметил, – это кровь. У меня все лицо было в крови, и руки, и пиджак, и рубашка. Все в бурых липких пятнах. Меня ломало, как будто я подхватил грипп. Я захотел в туалет, пошел в ванную комнату и там увидел ее. Она лежала в ванне в луже запекшейся крови. Я проверил пульс. Она была холодная как лед, и я понял, что она мертва уже не первый час.

Я обмыл ее из душа, а потом перенес в гостиную и положил на пол лицом вверх. Вытащил кляп, развязал и осмотрел тело. На груди было четыре или пять глубоких колотых ран. Они были похожи на след от поцелуя слегка разомкнутыми темно-красными губами. Я вернулся в ванную и обнаружил там, возле унитаза, кухонный нож. Лезвие и рукоятка ножа были в крови. Наверное, после того как я уснул, кто-то проник в квартиру, убил Симону и ушел. Она ведь была связана и с кляпом во рту, поэтому не могла сопротивляться или позвать на помощь.

Я попал. Старушка с третьего этажа видела меня и могла опознать не только по лицу, но и по голосу.

«Номер четыре – шаг вперед!»

«О господи, это он! Точно он, я уверена».

«Спасибо, мэм, вы нам очень помогли».

И соседи наверняка слышали, как она кричала, пока я пытался ее утихомирить.

Копам ничего не стоило восстановить картину преступления.

Вечером к убитой заявился какой-то парень, они поругались, возможно из-за денег, потому что он был на мели, парень сорвался, схватил нож в кухне и нанес ей смертельные ранения.

«Но я не делал этого, сэр».

«Все так говорят. Даже когда ловишь их на месте преступления, они все равно говорят, что ни при чем. Ты можешь позволить себе адвоката? Понимаю… В таком случае у тебя будет назначенный. Ну, не Джонни Коккран, если ты понимаешь, о чем я. Джек, дай-ка угадаю. Ты вышел из себя, так? Сигарету? Так это и бывает… Она, наверное, сказала что-то обидное, и ты завелся. Я тебя понимаю. Я ведь тоже мужик. Эти бабы знают, как довести нашего брата…»

Следующие два часа я отмывался от крови, скреб кожу на руках, потом обыскал всю квартиру. Хотел найти дневники Хэйла. Перерыл все ее вещи: белье, фаллоимитаторы, косметику, парики. В кошельке нашел водительские права на имя Маргарет Лукас: рост пять футов шесть дюймов, глаза карие. На фото была она, это точно. Она, наверное, сменила имя, когда переехала в Штаты. Это имя назвала старушка с третьего этажа. Дневники Хэйла я не нашел и решил, что она их уничтожила.

Не помню, что делал следующие несколько часов, но в какой-то момент заметил, что пепельница на кофейном столике переполнена, а сигарет почти не осталось. Было уже темно, за окном моросил дождь. Я просидел там весь день, всего в двух шагах от ее мертвого тела.

Я снял вещи, которые сушились на веревке в ванной. Оделся. У меня было такое чувство, будто я завис под потолком и смотрю на все происходящее сверху и вижу каждую деталь, четко, до боли в глазах, как будто через огромную лупу. Пятно на стене и японская роза в горшке; татуировка – красное сердечко на бритом лобке; прожженная сигаретой дырка в диване; одинокая зеленая туфля у закрытой двери на балкон. Я, как шмель, завис под потолком и шевелю усиками над странной незнакомой планетой.

Парень, который сидит посреди комнаты, больше не я. Он какой-то тип, которого я вроде где-то видел. И мертвая женщина на полу – не Симона, она проститутка средних лет, с которой я никогда прежде не встречался. Парень влип и скоро станет главным подозреваемым в убийстве, но меня лично это не касается. Даже парижская история постепенно, по кускам, как декорации после шоу, исчезает из моей памяти. Я далек от всего этого, и ничто не имеет значения.

Вот влипший в неприятности парень идет в ванную, включает свет, тщательно бреется станком с двойным лезвием, которое находит на полке под зеркалом. Потом берет из сумочки мертвой женщины сотовый телефон, включает, звонит в полицию и вкратце сообщает о том, что случилось. Ждет возле окна. Бледный и сосредоточенный, курит одну сигарету за другой. Проходит примерно пять минут, он слышит вой сирен вдалеке, потом видит приближающиеся бело-синие проблесковые маячки.

Идет к двери. Открывает и выходит за порог. Отступает на шаг в сторону и одновременно кладет руки на голову. Первый коп совсем молодой, с пшеничными усами, высокий и худой, как велосипед.

Он наставляет пистолет на парня и орет:

– Полиция, руки вверх, живо! Держи руки так, чтобы я их видел! На колени, на пол, быстро! Не двигаться! Даже не думай!

Парень становится на колени.

– Тело в ванной, – говорит он и ложится на пол.

Я чувствую, какое облегчение он испытывает, когда молодой коп убирает пистолет в кобуру и надевает на него наручники. Полицейские – их теперь пять или шесть – плюс два врача «скорой» заходят в квартиру, включают свет, приступают к работе, то и дело бурчат что-то в закрепленные на плече рации. Со стороны они похожи на сине-зеленых муравьев. Я понимаю, что скоро они уведут парня и посадят его в свою машину, а потом уложат тело мертвой женщины в пластиковый мешок и отвезут в морг, где она наконец воссоединится с Абрахамом Хэйлом. Но я останусь в этой квартире еще на какое-то время. Тихий и неподвижный, внимательно изучаю все детали, на которые не обращал внимания прежде. Я как шмель, который сейчас в поисках укрытия медленно подбирается по потолку к люстре.

Глава четырнадцатая

Дневник Джека Бертранда (5)

Доктор Ларри Уокер, главный психиатр, был похож на ученика начальной школы, который только что решил очень сложную задачу, и теперь ему не терпится поделиться этим с учителем. Он аккуратно разложил на столе все свои предыдущие записи, только магнитофона в этот раз не было.

Я облокотился на подоконник и посмотрел за затянутое металлической сеткой окно. Смотреть, в общем-то, было не на что. Выбеленная лучами утреннего солнца плитка больничного двора, бетонные блоки и стены с колючей проволокой поверху, которые окружают больничные корпуса, как установленный на великана капкан. Я не раз изучал эту картину во время наших бесед с Уокером.

В кабинете недавно сделали ремонт, и запах краски и белил еще не успел выветриться. Обстановка была скромная: напротив двери стол, за которым он сидел, пока мы разговаривали; пара полок с толстыми книгами; кожаный диван и два одинаковых кресла – у всех ножки привинчены к полу. На стенах рисунки, карандашные и в красках, по всей вероятности, выполнены пациентами клиники. Большинство – мрачные, совершенно безлюдные пейзажи или абстракции из бессмысленных пятен.

– Доктор, я могу вас кое о чем спросить?

– Да, пожалуйста.

– Вы слышали, что сегодня утром один пациент напал на медсестру, которая пыталась его кормить, и откусил ей ухо?

– Да, увы, это факт.

– И вы действительно считаете, что меня следует содержать в подобном месте? Я ведь не псих, это очевидно.

– Мы здесь не пользуемся таким определением.

– Называйте, как вам угодно.

– Джек, вас поместили в нашу клинику, основываясь на заключении трех экспертов и решении суда. Я не вправе оценивать это решение, и это не является моей целью. Уверен, вы это понимаете.

– Но если наши беседы ничего не меняют, почему вы тратите на меня свое время?

– Потому что хочу узнать, зачем вы сделали то, что сделали.

У меня возникло такое ощущение, что мы перестаем понимать друг друга. Последние несколько недель я, похоже, тщетно пытался объяснить ему, что, возможно, мало что сам о себе знаю и о том, почему оказался в этой клинике. Кто может с уверенностью сказать, что все про себя знает? Но я хотя бы ничего не скрывал и был с ним совершенно искренним.

– Пожалуйста, выслушайте меня внимательно, – сказал Уокер.

– Конечно, док, я всегда внимательно вас слушаю.

– Джек, я перечитал все, что вы рассказывали мне в последние два месяца. Все до последнего слова. Меня заинтересовали некоторые моменты, и я теперь хотел бы их прояснить. Джек, где вы родились и выросли?

– В Лонг-Бранче, округ Монмут, Нью-Джерси. Это вниз по побережью. Я думал, вы в курсе. Это должно быть в моем деле.

– Верно, но вы ни в письменных показаниях, ни во время наших бесед никогда не упоминали ни о своем родном городе, ни о родителях. Вам никто не звонил, и вы никому не звонили. У вас есть братья или сестры?

– Нет, я единственный ребенок в семье.

– Понятно. А что насчет ваших родителей?

– Что насчет родителей? Они умерли.

– Когда и как?

– Когда и как умерли? Ну, мать умерла, когда мне было восемь. Я плохо ее помню. Старик умер от сердечного приступа десять лет назад, в восемьдесят восьмом, в августе. Это все, что мне известно. На похоронах я не был. Честно скажу, мы не были близки. Он пил по-черному и, когда я был мелким, избивал меня до полусмерти. А почему вы спрашиваете?

Мне хотелось курить, но после нескольких неудавшихся попыток упросить его принести мне сигареты я сдался. В клинике курить запрещено, и никто, ни при каких обстоятельствах не мог нарушить этот запрет. Наверняка были охранники, которые проносили в клинику разные запрещенные вещи и приторговывали, но на моем счету в тюремном магазине не было ни цента.

– Поделитесь… Как их звали?

– Вы меня удивляете. Джон и Нэнси Бертранд.

– И других родственников у вас нет?

– Может, и есть. А в чем подвох, док?

– О них вы тоже никогда не упоминали. А теперь, если вы не против, я бы хотел задать пару вопросов о той женщине. О Маргарет Лукас.

– Это вымышленное имя. Я бы предпочел, чтобы вы называли ее Симоной Дюшан. Если не возражаете.

– Вы рассказывали, что познакомились с ней в пятницу, когда она пришла в квартиру на Джексон-Хайтс. Она тогда хотела встретиться с тем умершим мужчиной, Абрахамом Хэйлом. Вы описали ее следующим образом: элегантная, стильная женщина, с завораживающим французским акцентом и светскими манерами. Однако, когда вы встретились во второй раз в Вудхэйвен, она, похоже, произвела на вас, прямо скажем, обратное впечатление. Вы описали ее как проститутку средних лет. Более того, судя по вашим словам, ее французский акцент практически исчез, как и светские манеры.

– Ну, она в тот вечер плохо себя чувствовала, и, возможно…

– Нет, Джек, похоже на то, что вы описывали совершенно другого человека.

– Я просто рассказал о том, что видел и что чувствовал в тот момент. Что вы от меня хотите?

– Джек, Маргарет Лукас – ее настоящее имя. Ей был сорок один год, она выросла в округе Роуан, штат Кентукки. В восьмидесятых была актрисой в Нью-Йорке, снималась в эпизодах. Вы познакомились с ней за год до случившегося.

Я вначале не понял, к чему он клонит. Это какой-то тест? Мне порой казалось, что Лукас копается в моих мозгах чисто из спортивного интереса.

– Нет, док. Повторю – я познакомился с ней в ту пятницу. Я ни разу вас не обманул. Мне терять нечего. С чего мне вас обманывать?

В кабинет вошла медсестра и передала Лукасу папку. Высокая, сухопарая. Взглянула на меня голубыми, почти прозрачными, как у хаски, глазами. Мне тогда еще стало интересно: в этой папке мое дело или что-то с ним связанное? Но доктор просто подписал бумагу из папки и вернул ее медсестре.

Медсестра ушла, и он продолжил:

– Джек, я не говорю, что вы мне лжете. Просто… Я хочу, чтобы мы воссоздали всю картину. Давайте поговорим о вашей встрече с мистером Флейшером… То, что вы мне рассказали о том вечере, не соответствует действительности.

– Он рассказал вам совершенно другую историю? Я не удивлен. Вы ему верите?

– Я хотел с ним встретиться, но он, насколько я знаю, на пару месяцев уехал в Мэн. Но я смог переговорить с Уолтером, его телохранителем, который был свидетелем той ситуации. Он повторил мне то, что рассказал полиции. В один прекрасный вечер вы, как черт из табакерки, выскочили перед его машиной. Кричали что-то о француженке по имени Симона. Требовали, чтобы мистер Флейшер оставил ее в покое. Потом, после того как он вышел из машины, кинулись на него с ножом. Если бы Уолтер тогда вас каким-то образом обездвижил и вызвал полицию, та женщина была бы сейчас жива. Но он этого не сделал, и вы убежали. Позже, в тот же вечер, вы отправились в Вудхэйвен, там у вас произошла ссора с миссис Лукас, и вы ее убили. Вы нанесли ей пять колотых ран ножом и смотрели, как она умирает. И кстати, мистер Флейшер вас опознал.

– Флейшер лжет и…

– Джек, я более не нуждаюсь в ваших показаниях. Я знаю, что и как произошло. Я лишь пытаюсь понять, почему это произошло и как вообще такое было возможно. Я – доктор, а не полицейский. Для меня вы не кровожадный убийца, а пациент.

– Спасибо. Я вам действительно благодарен, но…

– Вы не слышите меня, Джек! Давайте вернемся к началу, к тому моменту, когда вы рассказали мне о том, как было найдено тело Хэйла в Джексон-Хайтсе. Вас там не было, тогда откуда вам известна вся картина в подробностях? Откуда вы знаете о стаканах на кофейном столике? О том, что на одном из них были следы губной помады? То есть там перед его смертью была женщина? Вы понимаете, о чем я говорю? Вы не могли знать все эти подробности, если бы вас там не было.

– Естественно, в тот момент меня там не было. Но я был там пять дней спустя. Я, очевидно, ознакомился с полицейским отчетом, или кто-то мне обо всем рассказал, не помню сейчас. Почему это так важно?

– Я вам скажу почему, Джек. Потому что в той квартире полиция не находила мужчину, который наглотался таблеток. И в Службе государственного администратора наследств округа Куинс такое дело не расследовалось. И в больнице на Джамайка-стрит не было трупа с такой биркой на ноге. В то утро два копа пришли к вам в квартиру, потому что их вызвала ваша соседка. Она обратила внимание на то, что вы не могли справиться с управлением собственной машиной, то есть не могли припарковаться, чего раньше никогда не случалось. И вы не подходили к двери. Вы сказали полицейским, что подхватили простуду, потом вы припарковали-таки машину как надо, и они уехали.

У меня вдруг пересохло во рту. Я даже откашлялся, прежде чем заговорить. В эти несколько секунд передо мной возникла вся картина происшедшего.

Я разговаривал с управляющим о том, что надо бы покрасить квартиру, перед тем как я заселюсь. Управляющий – парень по имени Майк. Он простужен и постоянно сморкается в бумажные салфетки. И я вспомнил кое-что еще: ежедневный грохот мусоровоза ровно в восемь утра.

Я снова посмотрел в окно. Солнце было уже высоко, небо было расцвечено кроваво-красными полосами. Ночью прошел дождь, и во дворе еще блестели невысохшие лужи. Черная птица плавно спикировала к земле и взмыла обратно к небу.

– Так это все какая-то шарада? – спросил я.

– Нет, Джек, это не шарада. Это иллюзия.

– А как же Хэйл, Флейшер и Симона? Все эти люди и места, о которых я никогда раньше не слышал? Или дневники, о которых я вам рассказывал?

– Как вы объясните их исчезновение?

– Не уверен, но думаю, Симона уничтожила их после того, как я по глупости о них рассказал. Она, наверное, обыскала квартиру, пока меня не было дома, и нашла их. Я ведь их не прятал. Они просто лежали на кофейном столике.

– Послушайте, есть непреложные факты. Вы жили в той квартире с девяносто четвертого года. Заселились за четыре года до того, как начали работать в Службе государственного администратора наследств округа Куинс. До этого вы работали в ретейл-компании, а до того жили пять лет в Калифорнии. Это вся информация, которую смогла собрать полиция.

– Никогда не бывал в Калифорнии, док. Уж поверьте.

– Нет, были. В остальном вас словно не было. Был Джеймс Л. Бертранд, который родился и вырос в округе Мерсер, Нью-Джерси. Родители – Джон и Нэнси Бертранд. Вот только он умер в шестьдесят восьмом году от пневмонии. В возрасте двенадцати лет. Похоронен на кладбище Гринвуд. Полиция полагает, что вы в восьмидесятых или даже раньше взяли себе чужое имя. Кто бы ни сделал вам поддельные документы, сделал он их потому, что Джек Бертранд умер в юном возрасте и не имел близких родственников. Полицейские до сих пор пытаются подтвердить информацию, которую дал о вас мистер Флейшер. Отпечатки пальцев, зубные слепки, любая медицинская информация о вас – все максимум десятилетней давности. Но вы во время наших бесед дали мне кое-какие подсказки. Я соотнес их с полученной от мистера Флейшера информацией и пришел к выводу, что вы Абрахам Хэйл и с Флейшером познакомились много лет назад во время учебы в университете.

Доктор продолжал заталкивать в меня свою версию моей жизни, называя черное белым, а белое черным.

Его послушать, так я года два назад начал консультироваться у доктора по имени Винсент Рот. Жаловался на симптомы, характерные для параноидальной шизофрении. Доктор прописал мне таблетки, и я был госпитализирован в клинику Бельвю, на Первой авеню. Я прошел курс лечения, меня выписали, но лучше мое состояние не стало. Я постепенно терял связь с реальностью и стал воспринимать себя как человека по имени Абрахам Хэйл. Жизнь этого человека была исковеркана его другом, с которым он познакомился во время учебы в университете, когда ему было лет двадцать с небольшим.

Дневников не существовало в реальности. Я, вероятно, узнал обо всей этой истории – если она вообще имела место – лишь потому, что она была моими собственными отрывочными воспоминаниями, которым мой больной мозг придал далекую от реальности форму.

Год назад, выписавшись из клиники, я познакомился с Маргарет Лукас и договорился с ней, чтобы она раз в неделю приходила ко мне в квартиру и выступала в роли француженки Симоны Дюшан. Так начались наши своеобразные отношения. А когда у меня кончились деньги, она от соглашения отказалась. В результате я как-то вечером заявился к ней в квартиру, нанес ей смертельные удары ножом и смотрел, как она умирает. А незадолго до этого у меня произошла стычка с Флейшером.

И как раз тогда офис окружного прокурора послал запрос в архивы французской полиции на предмет пропавшей в середине семидесятых парижанки по имени Симона Дюшан. Ответ – нет, такой не было.

У меня, естественно, возникли вопросы, но я не стал их задавать, потому что знал, что это бесполезно. Все дело в деньгах, и богатые всегда правы. А мелким людишкам вроде меня остается с этим смириться. Наше предназначение – подчинение и служение таким, как они. Когда представитель богатой касты зол, ему ничего не стоит проглотить тебя, даже не пережевывая. Вот, собственно, и все.

Не знаю, сколько заплатил Флейшер за свою трактовку этой истории и сколько еще времени проведу в этой психушке. Это и не важно. Но я не позволю им отобрать у меня мою память. Я знаю, кто я, что я сделал и чего не делал. Я много чего помню: имена, места, лица. У меня есть прошлое. Здесь, в этих стенах, у меня отбирают прошлое, но я все еще пытаюсь представить свое будущее. Я ходил по сотням улиц, встречал тысячи людей, произносил миллионы слов. Со мной хотят сделать то же, что сделали с Абрахамом Хэйлом, хотят обнулить меня, хотят отобрать у меня все, всю мою жизнь.

Жаль, что дневники пропали. Они послужили бы доказательством того, каким умным и добрым был Абрахам Хэйл и каким мерзким манипулятором был Джошуа Флейшер. Я время от времени занимаюсь тем, что мысленно восстанавливаю те дневники, каждую страницу, каждое слово, все до последней точки. Возможно, я что-то упустил и тайна того, что произошло в Париже, была спрятана где-то между строк и теперь хранится среди моих воспоминаний. Я чувствую, что должен показать людям истинный характер этого человека, хотя он сам, когда писал дневники, стремился к обратному. Он прятал одну тайну внутри другой, по принципу русской матрешки. Но я уверен: когда-нибудь наступит день, и я все вспомню. Спешить мне некуда, сама жизнь потеряла очертания и последовательность. Превратилась в эхо, блуждающее по пещерам времени.