Текст книги "Театральные записки (бриколаж)"

Выпал мне свободный вечер, – пришла домой, репетировала сцену, которая у меня не идёт, пришли соседи, – открываю дверь, опухшая от слёз, – Зинаида Максимовна, простите, пожалуйста, у Вас горе? Чем мы можем помочь.

Как-то Наденьке позвонила моя соседка Оля: Наденька, с З.М., что-то случилось. А со мной ничего не случилось, я просто репетировала.

Мартыхи! Премьера будет 30-го декабря.

Ах, если бы получилось так, чтобы вы приехали на Новый Год. У меня он хорошо складывается, 30-го премьера, 31-го вечером и утром 1-го Нового года спектакль «Валентин и Валентина», – а это значит, что в новом году я буду играть и играть! Целую и обнимаю вас всех, мои родные девчухи.

Ваша Зэмэха!

1977 г.*

Победа! Победа! Победа!

Первый день смотрели «единомышленники», они же «коллеги», они же «доброжелатели», – не говоря худого слова, худсовет театра. Я знаю, как они точили оружие и во время репетиций, и перед показом.

Второй день смотрела уже кодла, – городской худсовет, обком, горком, московская комиссия и даже КГБ, не говоря о критиках. И в том, и в другом случае обсуждение не состоялось!

Поздравили театр с замечательным спектаклем и разошлись по домам и поездам зарёванные! Значит, всё правильно!

Значит, надо не спать многими неделями, значит, надо приходить в полное отчаяние, значит, надо ходить ночью в парке, обливаясь слезами, шарахаться от случайных прохожих, которые оказывались соседями на третьем этаже и, увидев меня утром, сами шарахались от меня.

Значит, надо, возвратясь ночью после репетиции, репетировать так, что соседи звонили в дверь и спрашивали: «У Вас, наверное, горе! Чем мы можем помочь?»

Значит, надо в девять часов утра стоять в метро с пятачком в руке и пытаться сунуть его в разменный автомат и плакать большими-горькими слезами, молча, с непроизносимыми словами: «Ну, вот! Вот так ничего у меня не получается. Роль не получается. Господи! Да что у меня может получиться?! Даже монетку разменять не могу».

Мой Ваня много дней наблюдал за мной, – репетиции утром и вечером, а два дня репетиций вечерних не было, а я всё хожу в своём балахоне, вся потусторонняя, принесла ему мандарины на колосники, – он же у меня верховой – поднимает Небо в «Трёх мешках». И вдруг Вака мой говорит:

– Мама! Пойди на улицу! Ты знаешь, там лампочки в фонарях горят! Снег на улице лежит! Хочешь, я куплю тебе билет в кино, – только уйди, уйди из театра, отключись, уйди отсюда!

Никуда я, конечно, не ушла.

Ах, какая я счастливая!

Не сглазить бы!

Да уж опоздали «сглазивать»!

НЕ случайно мои врачи говорили, что я в рубашке родилась после моего знаменитого сотрясения мозга.

А мы плевали на то, что в мае родились, плевали…

30.12.1977 г.

Ну, ребятишки, всё!!!

Можете меня поздравить, – состоялась моя старуня Анна[16]16
  Старуня Анна – героиня в спектакле по повести В. Распутина «Последний срок»; постановка Е. А. Лебедева; премьера состоялась 30 декабря 1977 года


[Закрыть].

Многосуточными бессонницами, слезами, отчаянием пришла я к ней. Неделю не выходила из театра, даже ночью спала в своей уборной. А до этого ровно месяц – с десяти утра – до 12 ночи, – ходила в своём балахоне.

Ваня наблюдал, наблюдал за мной, и однажды сказал: Мама, я прошу тебя, пойдём на улицу, знаешь, там лампочки в фонарях горят, снег лежит. Хочешь, я тебе билет в кино куплю, только уйди из театра.

И вот сегодня пришла домой, обессиленная и такая счастливая! И дом-то какой-то чужой, необжитый, привыкать к нему надо. Чувствую, что свалюсь спать, – спектакли у нас 3-го января, 14-го, 19-го, 21-го…

1977 г.**

…Позвонила Фрида Ильинична, владелица «Долгих проводов», сказала, что она очень больна и не знает, кому доверить эту плёнку, есть у неё человек, друг нашего оператора, и она собирается отдать «Долгие проводы» – ему.

Оказывается, это последняя лента. У них там положено план выполнять, сжигать ненужные плёнки, и из них получается какое-то, мне непонятное, серебро, и за счёт этого серебра, выполняется какой-то никому ненужный план, и никому неведомый план. Фрида Ильинична спросила меня по телефону:

– Вы хотели бы, Зина, иметь эту плёнку!?

Ну, девчухи, вы знаете, я человек сдержанный, но когда идёт вопрос о жизни. Я очень интеллигентно сказала: странно одно, почему эта плёнка не у меня. Почему эта плёнка должна быть у приятеля, а не у меня, имеющей «некоторое отношение к этому фильму»?

Ну, тьфу-тьфу! – Может быть, она будет и моя. И я приеду к вам в Москву и будем вчетвером смотреть мои, нет, не мои, наши с Кирой «Долгие проводы».

Ваша З.М.

Вернёмся к нашим баранам!

Итак, приехала Кира Муратова[17]17
  О Кире Муратовой и о судьбе фильма «Долгие проводы» Зэмэ написала нам несколько писем, все они написаны в 1977 г.


[Закрыть]! Все подробности, как я её ждала, как я её провожала, не ожидая и не провожая, – это при встрече.

Ну, Кира – это Кира!

Вспоминая нашу игру, – какой цветок Кира, – это и тюльпан, и эдельвейс, и ландыш, и мимоза!

Это единственный человек на этом свете, можете себе представить, которого я стесняюсь, ищу слов, говоря с нею, и, понимая её фантастическую талантливость, хочу как-то ей помочь, а в чём моя помощь, – только писать ей письма.

Написала ей, с моей точки зрения, замечательное, замечательно-трогательное и юмористическое письмо, – что получила в ответ, прилагаю.

Не знаю, не знаю, если бы это письмо её было адресовано не мне, я бы быстро сошла с ума.

Хорошо, что есть у меня такой большой приходный журнал, где так много бумаги. Есть у меня такие слова в «Кошках-мышках», – далее произошло следующее!

Кире нужно было доказать свои, не говоря худого слова, возможности!

Она, бедняга, приехала и взяла из-под стола эту единственную копию!

Нет! Приличных слов для этого не хватает!

Так! Так! И ещё этак!

Ещё так! Как сеют мак?

Вот и этак! Вот и так!

Так сеют мак!

Три дня подряд на киностудии Ленфильм по четыре сеанса в день показывали «Долгие проводы».

<….>

Ничего не зная, я пришла на студию. Господеньки мои милостливые, как меня там встречали! Я очень не люблю эту киносистему, я прохожу по этим длинным коридорам, как нож сквозь масло, никого не замечая! Меня встречали, как Грету Гарбу, как Любовь Орлову!

А я со своей пока ещё палкой всё слушаю и слушаю! Так, и что я услышала!?

Я не знаю, кто со мной разговаривает, – этот человек долго ждал моего взгляда, а потом сказал, правда, не глядя на меня, – «за что люблю Сталина, за то, что он уничтожал низкопоклонство перед Западом…»

Итак, приехала в Ленинград Кира Муратова, и её вызвал Ленфильм по настоянию Илюши Авербаха, когда-то сказавшего про «Долгие проводы»: «Такой великий фильм могли сделать только женщины, три женщины!», – имея в виду Киру, Наташу Рязанцеву, сценаристку (кстати, его жену), и, вероятно, меня.

Последний год Кира работала на Одесской студии в сценарном отделе, написала за год 10 сценариев, если она сама сказала мне, что три из них приличные, – думаю, что они замечательные. Два из них приняли к постановке в Одессе, естественно, чтобы снимали их другие режиссёры, т. к. сама она в этом качестве, как говорят в спорте, дисквалифицирована.

<….>

Кира снимает фильм по лермонтовскому «Герою нашего времени». Замечательный Грушницкий, мальчик из Щукинского училища. Такой голубоглазой силы человек, оказывается, у Киры он будет играть Грушницкого, это многое меняет: неизвестно, кто прав – Печорин или голубоглазый Грушницкий.

С девицами дело посложнее – их показывали много штук, – одна другой красивше, и одна другой бездарнее, – прямо тебе соцсоревнование в обе стороны. Но это мои личные, профессиональные восприятия.

При мне смотрели эти пробы худ-ред-дир-советы. Что они говорили!

Плели какую-то непрофессиональную чушь:

– Почему все так истеричны?

– Почему (те или иные актёры) играют на одной краске?

Буквальные слова Соломона Абрамовича «играют на одной краске».

– Печорин отсутствует в диалоге, будто бы он о чём-то другом думает, а о чём, мы не понимаем, и получается, что он пустой, он ни о чём не думает.

– Трушкин – очень хороший артист (я люблю, когда наши «руководители» называют нас артистами), но он же (алаверды к нашей корове) еврей.

– Райкин (Костя) – единственный живой человек, но опять же еврей!

Потом Кира повезла пробы в Киев, там то же самое, только похлеще. Если в Одессе признавали хотя бы ребят, то в Киеве отвергли всех. Предложили в недельный срок найти всех новых героев и представить пробы.

Я живу в доме нашего оператора. Кира ещё не успела вернуться из Киева, а его уже рано утром вызвали на партсобрание, и хором драили за то, что он, член партии, до сих пор не поставил её на путь истинный. И если она не станет советским режиссёром, то пускай, вообще, убирается в свою Румынию.

Естественно, Кире об этом никто не рассказал.

Но живёт она в истерическом состоянии и до такого же состояния доводит всю группу.

Тяжело всё это видеть, понимать, а помочь нечем.

Правда, я стараюсь «работать» «смехотерапией» (так меня окрестили знакомые Вам врачи в Бехтеревке – Зина – смехотерапия), – и Кира на это поддаётся. Хохочет, валяет дурака. А я-то знаю, что с ней будет, когда она останется дома одна.

Третьего дня, в перерыве, она дала мне ключи, и я была в её квартире почти час. Что моё одиночество рядом с ней?! Я самый счастливый жизнерадостный человек! Все фотографии, которые были на стенах, на столе год тому назад, исчезли. Появился вместо них какой-то кошмар. Настоящая фотография каких-то «мозамбиков»: кольцом, обнявшись, стоят не люди, а какие-то уроды-упыри, на маленьких ножках и с лицами – не дай Бог увидеть это во сне.

И рядом с этой жуткой фотографией, – другая – большая, бесконечные кроны деревьев, наверное, платанов, стелются до самой земли, много-много сочной листвы, веток совсем не видно, – одна листва, – а под этим величеством, – большим и бесконечным, – лежит лицом вниз маленькая фигурка женщины.

Мне просто стало жутко.

Я знаю, что я уеду, у меня есть мой Театр, мой Город, а у Киры кроме этих фотографий, никого и ничего нет…

7.09.1978 г.

Здравствуйте, родные мои девчухи!

Как это прекрасно устроено в жизни, что можно за полтора месяца побывать в Москве, на Волге, снова в Москве и, наконец, очутиться у самого Черного моря.

Мне здесь всегда хорошо.

Первые три дня был шторм. Великолепный шторм. Тёплый ливень с градом! А сегодня дивное южное утро, нежное, бархатное море, весь берег устлан выброшенными после шторма готовыми деревянными скульптурами, разной величины и поразительного смысла (естественно, в зависимости от фантазии).

Наша хозяйка – удивительная женщина, – в её доме есть дворик, он же столовая, он же крытый садик, где растут поразительные растения, – кактусы, агавы, маленькие пальмы, какие-то фантастические свисающие, ползущие, устремляющиеся вверх растения, и между ними потрясающие деревяшки, – абсолютно одушевлённые корни, сучки, ветки. Мы с ней так породнились на почве этих сучков, корней и пней!

Сегодня я приволокла ей с пляжа целый мешок этого чуда природы. Мы долго сидели вдвоём в совершенном восторге от всего этого. Диалог приблизительно такой:

– Посмотрите, какое удивительное лицо: вот глаз, ресницы, улыбающийся рот, сверху масса волос, сбитых ветром в сторону, как у Шопена.

– Да! Да! Замечательно! А посмотрите с моей стороны, это гордый человек с упрямым носом и с волевым ртом.

Это только один пример. Вот так мы и сидели часа три и смотрели, каждая со своей точки зрения.

Здесь живут ещё две женщины, одна из них вдова какого-то ленинградского писателя, купаться она ходит на пляж Дома литераторов. Тоже нашла прекрасную коряжку. Выходя с пляжа, встретила Дудина, – она с восторгом рассказывает ему всё, что видит в этой фантастической коряжке, на что Дудин с детским умилением заявил:

– Да нет же, это киноаппарат!

Просто и точно!

Поэтому я и говорю: «В зависимости от фантазии».

Прочла в «Юности» № 4 рассказ Искандера, которого очень люблю, «Защита Чика». Это прелестная история мальчика, не поладившего с учителем русского языка. «Сегодня Акакий Македонович самым красивым наклонным почерком написал на доске стихи на тему «Как пишется частица «НЕ» с наречиями»:

 
Как писать частицу Не
В нашей солнечной стране?
То ли вместе, то ли врозь?
Не надеясь на авось.
Вы поймёте из примера,
Нужного для пионера.
Некрасиво жить без цели.
Это так, но в самом деле,
Не красиво, а ужасно,
Жить без цели, жить напрасно.
И теперь любому ясно,
Как писать частицу НЕ
В нашей солнечной стране.
 

Когда я прочла эти стихи, первым было желание поделиться с вами, чтобы вы в своих будущих уроках с иностранцами могли взять на вооружение этот наглядный стих. Потом стала читать рассказ дальше. Мальчик задаёт естественный вопрос (после того, как весь класс хором читал эти стихи):

– Но ведь получается, что правило это для нашей солнечной страны, а для дождливой страны не годится?

Но, в общем, вы отправляетесь в «солнечные страны»[19]19
  В 1978–1979 годах Наташа Кожанова и Аня Слёзова были в командировках в Индии (Наташа) и в Афганистане (Аня) в качестве преподавателей русского языка. О будущих поездках мы писали ЗэМэ и иногда подшучивали над собой.


[Закрыть], – так что выучите этот стих наизусть и пусть он поможет вам в вашей педагогической деятельности.

Живу я в уголочке двора в маленьком, как говорят в Одессе, самостоятельном домике, которым завершается композиция чудо-сада-музея. Хозяева неоднократно предлагали мне более фешенебельные комнаты в большом доме, а мне так хорошо в «самостоятельном» домике.

И опять, и опять, просыпаясь рано утром и ложась спать поздно вечером, думаю: Какая же я счастливая!

И ещё один эпизод, характеризующий мою хозяйку. Вы знаете, как я «люблю», когда меня узнают, а особенно на юге, где я хожу нечёсаная, не накрашенная, в одном сарафане. Прихожу, пылающая от возмущения:

– Валентина Григорьевна! Ну, что такое!? Иду на рынок, вся в своих мыслях, сзади доносятся какие-то отрывки фраз – так пьём сегодня коньяк… за 18 или за 12… Поравнялась со мной женщина: «Разрешите наш спор, – вы Шарко?» – Я рявкнула простуженным басом: «Нет!»

– Зиночка, милая, зачем же Вы так поступили?!

– А какая им разница, всё равно будут пить коньяк.

– Очень большая разница: спорили интеллигентные люди, которые Вас узнали даже в таком непрезентабельном виде, и скобари, усомнившиеся в том, что это Вы. Так вот, после Вашего ответа они будут пить за счёт этих интеллигентных людей!

Прекрасный поворот! Да?

Сейчас лягу и начну читать «Старика».[20]20
  Повесть Ю. Трифонова «Старик», 1978 г.


[Закрыть]

Уже закупила луковицы гиацинтов, которых нельзя купить в Ленинграде, и ирисов, – о выгонке этих цветов я даже не подозревала. Так что мне предстоит очень интересный сезон.

Ну, целую и обнимаю вас, мои дорогие.

Анюточка, счастливого тебе пути, ни пуха, ни пера, и самое главное, относись ко всему, как к подарку жизни, впитывай в себя всё, что увидишь, радуйся тому, что испытаешь, смотри во все глаза, слушай во все уши, никогда не переставай удивляться и восхищаться всему встреченному и увиденному, но главнее главного, – не теряй чувства юмора. Я убеждена, что это самое мудрое качество человека, оно из всех жизненных ситуаций выводит его молодцом, это то же самое, – как посмотреть на коряжку: можно увидеть волосы Шопена, это тоже прекрасно, можно увидеть «киноаппарат», но можно ещё увидеть прекрасный персонаж из французской книжки ослика Рудуду. Если ты сможешь видеть и волосы Шопена, и ослика Рудуду, – тогда я за тебя не буду беспокоиться, всё будет в порядке.

Ещё раз целую вас мои родные, всегда ваша, Зэмэшка.

1977–1978 гг.*

Ну, ребятишки!

Приехал мой пан Ваня из Варшавы!

Стопроцентный Шарко!

Как вам известно, чтобы набрать 300 руб. для обмена, я заложила в ломбард все мои шубы, польта, и т. д.

Является ко мне счастливый, одухотворённый ребёнок.

– Вака, ты все деньги разрасходовал?

– Мама, только не ругай меня, я один раз в жизни решил их не считать.

– Вакуля, это прекрасно! Я ведь тоже никогда в жизни их не считала, – сколько есть, столько есть. Потом посмотришь в сумку, – а их уже нету; куда делись – не знаю, – может, потеряла, может, долги отдала, может, сама кому-нибудь в долг дала.

И наши актёры с восхищением и завистью рассказывали мне, – приходим в номер к монтировщикам, – Ване Шарко и Юре Розовскому; – ой, не могу, как это смешно! – сидят два юных идиота! – заказали ужин в номер! Кроме ужина стоит на паркете серебряное ведро, и во льду шампанское! Шампанское во льду!

Очень правильно живёт мой мальчик. Видел 5 фильмов, – а это там тоже дорого: «Крёстного отца», «Амаркорд», «Челюсти». После «Челюстей», говорит, что всех трясло, даже директор наш не понял, куда идти из кинотеатра. Я говорю: Вака, а ты-то, чего испугался, это же кино, всё понарошку.

– Нет, мама, не знаю, понарошку или нет, но, когда акула на глазах у меня разгрызает человека, как-то не хорошо делается на душе.

Молодец, мой сын! Привёз мне трогательный подарок: огромное длинное блюдо, связанное из соломки. Знает, собачонок, как я люблю красиво сервировать стол, принимая своих редких, но дорогих гостей. Правда, блюдо это такое огромное, что я даже не знаю, какую еду я вам в неё положу, когда вы ко мне приедете.

Ну, вот, слава Богу, и у нас начались дожди! Я привезла вам в Москву солнце, а от вас увезла дожди, – а нам они так необходимы, – засуха, горят леса. Я не знала, но вчера мне сказали, что людям вход в леса запрещён, – ведь от каждой спички, от каждой сигареты, – начнётся бедствие!

И вот вчера хлынул такой живородящий дождь!

Пей, моя земля, пей, моя трава, пейте, мои деревья, пейте, мои листья, пейте, мои цветы!

Вчера играла «Последний срок». У меня всегда какой-то страх перед этим спектаклем. Дня три живу под ужасом забыть текст. Успокаиваю себя: Господи! Да успокойся, ты же знала его ещё до начала репетиций! Женя Лебедев на первой репетиции сказал мне: «Зина, вся твоя беда, что ты уже всё знаешь, мне с тобой нечего делать. Давай разрушим твоё знание». Разрушил, но не нарушил.

Вчера я первый раз не взяла с собой текст, – была какая-то отрешённая и спокойная: да всё я знаю, а, может быть, и не знаю, – а попробую-ка я сегодня поплыть, как учил меня мой педагог Б. В. Зон, – пусти свой кораблик. И я пустила свой кораблик!

Это был какой-то неповторимый спектакль!

Мы ехали в метро с Машей Адашевской[21]21
  Марина Константиновна Адашевская, старейшая актриса БДТ, в труппе официально состоит с 1950 года.


[Закрыть], очень критической женщиной, она мне сказала: А ты сама знаешь, о чём ты сегодня играла, – ты никогда так не играла, и вся сцена пошла по-другому, – ты, понимаешь, ты сегодня была весёлая, не грустно-лирическая, как прежде, а весёлая, оттого, что ты видишь своих детей, – и мы соответственно тебя воспринимали.

Ну, вот, ребятишки, и дошли мы до сакраментальной загадки нашего творчества…

Зэмэшка, родная, здравствуйте*

Сегодня в Кабуле идёт дождь. Просто идёт дождь. Клочья туч висят прямо над головой – вот только руку протяни. И жуткая тишина: такой не бывает ни в Москве, ни в Ленинграде. Сегодня последний день праздника, не помню, как он называется. В этот день, как говорят наши студенты, «каждый человек должен кого-нибудь зарезать».

(Студенты плохо говорили по-русски и делали смешные ошибки, которые звучали зловеще в свете будущих событий. А речь шла об обычных жертвоприношениях в праздник – каждая семья должна была зарезать жертвенное животное, например, барана. – А. Л., 2019)[22]22
  С сентября 1978 года по июнь 1979-го Слёзова Аня работала преподавателем русского языка в Кабуле. В апреле 1978 года в Афганистане произошла революция, к власти пришла Народно-демократическая партия, и Афганистан стал называться Демократическая Республика Афганистан. Вскоре в Афганистане началась Гражданская война. Сохранилось несколько отрывков черновиков писем, которые она писала Зэмэ.


[Закрыть]

Мы прилетели в осень. Здесь она наступает, когда солнце, которое мы любим и о котором скучаем на севере, жестоко выжжет все соки из земли, цветов, деревьев. И поэтому осень здесь – цвета выжженной травы или растрескавшейся от зноя земли. Она пахнет полынью, рано утром – дыней и кожей. Вместо шума дождя здесь шелест семян и травы, гортанные крики муллы, призывающие праведных к молитве, да крик петуха по ночам.

Всего пять часов полёта, но наш чудо-самолёт преодолел не только пространство, но и время, сейчас здесь XIV век, примерно 1350 год от переселения Мухаммада из Мекки в Медину….

осень 1978 г., письмо Анне Слёзовой в Афганистан

Здравствуй, моя недосягаемая девочка!

Только что получила твоё грустное письмо. Ничего, малыш! Ведь и это интересно! Я убеждена, что человек сам создаёт себе хороший настрой на жизнь. На днях встретилась на концерте с моими эстрадниками, с которыми ездила в поездку по оренбургским степям. Они делились воспоминаниями с другими эстрадниками и с восторгом и изумлением рассказывали им обо мне в этой поездке: «Если бы не эта чувиха, мы бы, наверное, чокнулись. Днём пыль, жарища, раздрызганный автобус, на котором приходилось шпарить десятки, а то и сотни километров, ночью холодрыга, мы все в марлевых масках от пыли, в спецовках, – а эта! – в парижском (правда, он был пражский, а не парижский, но это несущественно) бархатном брючном костюмчике, с белыми причёсанными волосами сидит рядом с шофёром Витей, ой, он же жутко в неё влюбился! – и всю дорогу поёт песни, травит анекдоты и хохочет! Вот это да!

Вспомнили, как в одной деревне нас поселили в школе, где жили солдаты, нам выделили три комнаты, – по пять человек в каждой. Клозет на «два очка» во дворе, чтобы добраться до него, надо преодолеть огромную кучу угля. И ничего! Преодолевали! Ночью после концерта надо же ещё, пардон, подмыться. А утром солдаты на куче угля обнаружили красные трусики с белыми кружавчиками, естественно, они были мои.

И столько хохота на всю бригаду!

А я запомнила на всю жизнь и этот автобус, и пыль, и жару, и ночной холод, и каждую деревню, и дома, в которых нас кормили вместе с трактористами, и озеро в Соль-Илецке, – такое смешное озеро: вода перенасыщена солью и выталкивает тебя на поверхность, руки, ноги в воду не погрузить, барахтаешься, как пробка. А ходила я на это озеро всегда одна. У эстрадников инстинкт – беречь свои силы для выступления.

А река Урал! Только солнышко встанет, я уже на другой стороне Урала, – по мосточкам. Вокруг ни души, – красота неописуемая, песок белый-белый, а река жутко озорная, – я тогда поняла, почему Чапаев в ней утонул, – там какие-то необъяснимые струи течения, – вдруг однажды попалась в такой круговорот воды, – еле выбралась.

И опять, хохочу, пою, стихи читаю. Выбралась!

Они между собой говорили даже, что я чокнутая! «Одна, уходит рано утром куда-то, возвращается весёлая, с какими-то странными глазами».

Да, конечно, чокнутая, да, конечно, со странными глазами, и потому, что то, что я видела, вы, мои дорогие эстрадники, проспали!

И понимаешь, Анюточка, Оренбуржье оставило в моей душе такой прекрасно-неизгладимый след!

А рядом со мной жила певица, – раздражённая всем на свете женщина, моя ровесница, – с чемоданом, наполненным лекарствами, отварами, кипятильниками, термосами, кастрюлями, – вот так она и проживёт свою жизнь и помрёт, ничего не заметив, что происходит рядом, – ты только посмотри, и увидишь.

А поехала-то я в эту поездку от отчаянья, – мы только что навсегда расстались с Серёжей.

Наверное, какая-то сила природы, дух её что ли, я даже не знаю, как это назвать, держит меня. Или, может быть, чувство юмора, хохлацкие мои гены.

Когда я купалась в этом смешном озере, смеюсь и приговариваю: Господи! Как хорошо! Как ты справедлив! Подарил мне такое озеро, где и захочешь утонуть, не утонешь! Вот так! Ещё раз! Выталкиваешь!? Молодец! А я ведь знаю, что меня не задушишь, не убьёшь!

Понимаешь, девочка моя, наверное, я потому приличная актриса, что ничего из виденного в жизни не пропускала, как тогда, когда вы водили меня по Арбату.

Только что услышала по «Маяку» стихи:

Очень приблизительно: пересказываю в прозе, но мысль прекрасная:

 
Узкая улица Арбат,
А мы с тобой разминулись,
Ходили каждый день подряд,
А вот с тобою разминулись.
…………………………………..
Две души, созданные друг для друга.
 

Хватит! Что-то я рассиропилась.

А что касается меня?

Помолись за меня твоему Магомету. Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

У меня всё более, чем хорошо. Сыграли «Последний срок» на Большой сцене. Это совсем другой спектакль. Зритель не закован этой удручающей близостью к актёрам, свободно реагирует на всё происходящее.

И как прекрасно реагирует! Очень много смеха. Одна моя пожилая знакомая интеллигентка была шокирована таким смехом:

Например, «так и не умерла наша мать», или «она ведь уже готовенькая лежала», или «корову отдам тому, кто её возьмет», или пьяные дети: «А как там мать? – Не знаю».

Это совсем другой смех, – смех узнаваемости что ли, смех на правду жизни, и на неожиданность характеров людей.

Залезла в театральные дебри.

Очень дружно, но недолго! аплодируют зрители. И только один раз где-то на галёрке мы слышали голоса парней: «Браво! Браво! Спасибо!»

И это так важно, что эти парни понимают «двух последних старинных старух», оставшихся на свете.

А после спектакля, как-то Дина Шварц шла вместе со зрителями, рассказывала, – они не разговаривают, не обсуждают, – идут, как она сказала, – молчаливые и просветлённые, как после похорон.

Репетирую в новой пьесе венгра «Телевизионные помехи», – хорошая роль и хорошая пьеса, – премьера к Новому году.

В январе брезжит… очень брезжит, – опять не сглазить бы, – работа с Эрвином Аксером в американской пьесе Уайлдера «Наш городок».

Что происходит в моём доме?

Кошмар! Кошмар! И ещё раз кошмар!

Идут полевые работы!!!

На всей жилплощади можно сажать капусту, картошку и даже кукурузу.

Ногти мои до конца дней не отмыть, – чернозёмные.

Сезон у меня, – в порядке! В Гагре закупила луковицы нарциссов, гиацинтов и ирисов. «Пестик и тычинка», так обзывает меня Люся Макарова, выращивает их впервые.

Большая была проблема с горшками. Кинула клич по театру, – приволокли, – кто, что мог. И вот опять, – что же это такое, – предчувствие или мистика, или телепатия, – всегда выращивала тюльпаны и не купила ни одной самой соблазнительной луковицы.

В первый день открытия сезона объявляется моя голландская Наташа и дарит мне 25 (!!!) луковиц голландских тюльпанов.

Ну, так вот, – что мы имеем на текущий сезон, как говорят у нас в Одессе – 35 горшков будущей красоты! Пока они стоят у меня на балконе. Подкладываю на балкон хлебушек, – воробышкам, голубушкам, – они похряпают хлебушка, – и тут же удобрят мои горшочки. Погода для нас хорошая, – +5–5. Пока всё хорошо в моём красотищенском хозяйстве. А если ударят холода? – подумала я. В мой маленький холодильник я смогу спрятать только пять принцев.

И как в сказке, – пришли мои милые соседи Оля и Женя, – не волнуйтесь, разнесём по этажам!

Письмо начинала ещё давным-давно. А сейчас уже проклёвывается бутон нарцисса, – поздравит меня с новым годом! Нашла ещё много неотправленных писем, – пошлю вслед обязательно. А самые интересные те, о которых говорила я вам, – на левой стороне пьесы «Сколько лет, сколько зим»[23]23
  К сожалению, эти письма потеряны. Во всяком случае, до сих пор нам о них ничего не известно.


[Закрыть]. Перепишу и пришлю.

Да! Ещё я репетирую в театре Эстрады, в Мюзикле! Просто так! В мюзикле! Пою дуэты с самим Матусовым, – оперным певцом.

Теперь у меня ещё есть телефон!

А номер-то какой замечательный – ….

Сейчас работаем без выходных. Зато 13, 14, 15, – три свободных дня, поеду в Москву, – надо доснять один крупный план. Повидаемся с Ленкой.

Ну, целую тебя, девочка моя.

Не унывай! Жизнь прекрасна и удивительна.

Открыточки замечательные, – всем хвастаюсь.

Пиши мне, пожалуйста.

Я же отвечаю, – редко, но зато много.

Ещё раз обнимаю и целую!

Твоя Зэмэ.

<…>

(вариант предыдущего письма) 1978–1979 гг.

Хватит, что-то я рассиропилась!

А что касается меня?

Помолись за меня своему Магомету.

Тьфу-тьфу, не сглазить бы!

У меня всё более чем, хорошо!

Сыграли «Последний срок» на Большой сцене. Это совсем другой спектакль. Во-первых, зритель раскованный, свободный для впечатлений, нормально выражает свои ощущения, – на Малой сцене он зажат, не помешать бы тому, что делают актёры.

А мы так зависимы от зрителя.

И ещё, – на Малой сцене меня было много. Даже наш художник за кулисами говорил мне: «Зина, ты такая худая, почему же на сцене ты такая большая и толстая?» А критики на обсуждении в ВТО тоже говорили: «Очень живая старуха, много её».

И вот теперь на Большой сцене оказалось, что как раз я и худая, и всё в порядке. Самое главное, что не надо играть старость, я имею право здесь, на Большой сцене, громко говорить о проблемах, которые волнуют меня, именно меня, Зину Шарко, а не старуху Анну.

И как они замолкают, когда я говорю мои авторские монологи. Стоит ради этого жить, чтобы услышать эту потрясающую тишину, – ведь тысяча пятьсот человек замерли, чтобы услышать то, что я им сейчас скажу.

Передать тебе этого ощущения я даже не смогу. Глаз зрителей, лиц их я не вижу, но ощущение полторы тысячи человек, я возьму их с собой, увлеку в мой мир, в котором я живу, – и они подчиняются мне.

Это такое счастье!

Такое, нет, не удовлетворение, а спокойствие испытываю я после этого спектакля. Значит, не зря сегодня я вышла на сцену, не зря волновалась…

Родная Зэмэшка!

Ваше письмо меня не застало, но Лена переслала его для меня. Оно мне очень помогло в нашей странной здесь жизни, которая похожа на жизнь в клетке – территория нашего института обнесена забором, нас охраняют солдаты, в горах часто идёт перестрелка, по ночам небо перекрещивается лучами прожекторов. Нам запрещено одним выходить в город, на базар, в магазины, везде нас возят на автобусе. И пёстрая жизнь Кабула медленно проплывает за пыльными окнами….

Дурной пример, видно, заразителен: сколько раз я Вам начинала писать и ни разу не заканчивала. Причины разные, простые и сложные.

Здесь издалека многое понимается и осмысляется заново, переоцениваются ценности, какие-то мелочи вовсе исчезают из поля зрения, что-то приобретает кристальную ясность и остроту.

И здесь, в своём добровольном изгнании, я ещё более остро осознала всю уникальность Вашей личности, всю безмерность Вашей силы, мужества и мудрости. А Ваше (увы!) единственное письмо о том, что от самого человека зависит, какой он увидит жизнь вокруг себя, перечитываю и перечитываю, как мусульмане Коран….

Мне повезло – в наше безвременье я увидела Революцию, хоть краешком глаза, но живую и настоящую, с её романтизмом и противоречиями. Я оказалась в уникальном временном пространстве. Сочетание старины и ультрасовременности – вот примета нынешнего Афганистана. Нур Мохаммад Тараки[24]24
  Нур Мохаммад Тараки – председатель Революционного совета и премьер-министр Афганистана в 1978–1979 гг.


[Закрыть] с экрана современного японского цветного телевизора объявляет на Коране Священную войну до «полного уничтожения» «братьям мусульманам» – врагам народа и революции. Те, в свою очередь, клянутся на Коране уничтожить революционное правительство.

Понятие «Священная война», овеянное памятью отцов и омытое кровью, приобретает вполне современные формы – заговоры, поджоги, ввозимое из Пакистана оружие, диверсии, убийство американского посла, – с одной стороны, и красный террор – с другой.

Крестьянам прощаются их долги и даётся земля в вечное пользование, днём они пляшут вокруг костров из долговых записок, а ночью крадутся потихоньку в дом хана и пишут новые: «Нельзя нарушать закон Аллаха, ведь когда писали сожжённые долговые расписки, клялись на Коране. Нельзя брать землю муллы: Аллах превратит в камень».

Студенты (одни верят в революцию, другие – в заповеди Корана) свято стоят за свою веру и отстаивают её «с оружием в руках» (авторучкой, линейкой, ботинком, всем, что подвернётся под руку), и на уроках постоянно то тут, то там возникают очаги гражданской войны. Одни распевают революционные гимны: