Текст книги "Театральные записки (бриколаж)"

 
Мы в бурях выбрали дорогу победы,
Дорогу лишений и дорогу счастья,
И красную дорогу мужества,
И чистую дорогу братства.
……………………………………….
Красная свеча душ невинных
Осветила углы тёмные жизни,
Кровь борцов, кровь народа
Пролилась дождём, словно слёзы.
 

Другие слушают их, сжав зубы, и смотрят исподлобья.

На уроке арбитр, судья – преподаватель. Сложно. Мальчишки приезжают из глухих горных аулов, бедные, нищие, грязные, но безмерно гордые. Во многих аулах нет электричества, школ, а первая женщина, кроме матери и сестры, которую они видят без чадры – это преподаватель. И вот эти мальчики учат русские падежи и спряжения, бегают на демонстрации и пишут влюблённые письма в стиле Саади.

Афганистан – страна нищеты, любви и солнца…

Зима-весна 1979 г.

Здравствуй, родная моя девочка!

Получила вчера твоё письмо. Мне каждый день было стыдно, что не пишу тебе, тем более что писать есть, о чём, а вчера уж совсем-совсем стало стыдно. И, слава Богу, сегодня съёмки закончились раньше, – в 10 вечера, – могу тебе написать.

Ты не должна на меня обижаться: столько замечательной, увлекательной работы! Письмо это будет чисто информационным, – вся лирика и философия, все мысли и чувства, – на сцене и на плёнке.

Устаю, как пёс, но пёс счастливый! Только на днях переселилась домой. С декабря прошлого года жила в театре. Репетиции, спектакли, между ними съёмки. «Последний срок» перенесли на большую сцену. Об этом написано тебе подробное письмо. Где оно? Как всегда, где-то в закромах.

Сыграла в спектакле «Телевизионные помехи» К. Сакони. Мне очень нравится спектакль и «очень нравится», как я в нём играю. Были с этим спектаклем небольшие не телевизионные «помехи», но всё обошлось, – играю.

Снимаюсь в «Фантазиях Фарятьева» у Авербаха. Играю не мою тётю, а Маму. Пробовали на эту роль Эмму Попову, Валю Ковель, утвердили и даже заключили договор с Ниной Ургант. Назавтра должны были начаться съёмки. Вдруг, вызывают меня. Сняли на пробе буквально четыре фразы, – кончилась плёнка.

И стала я сниматься.

Хорошо Авербах начал первый съёмочный день: Я видел спектакли во всех театрах и даже за границей, – получались все роли, – в одном театре Люба, в другом Фарятьев, в третьем Тётя, в четвёртом Саша, – но ни в одном театре не получилась Мама. Зина, – Мама нигде не сыграна, Вы должны её сыграть!

– Илюша, милый, так как же мне после этой преамбулы работать?!

– Вот так и работать!

И, представь, неплохо работаю. Я сужу об этом хотя бы по тому, что все сцены без меня снимают по 5–6 дублей, а все мои кончаются одним дублем.

Ну, что-то я расхвасталась.

Начались репетиции с Эрвином Аксером – «Наш городок» Уайлдера. Бесконечно сложно, на сцене всё воображаемое, – и двери, и улицы, и сад, и огород, и тарелки, сковородки, чашки, блюдца, несуществующая лошадь, с которой все играют, и даже несуществующие партнёры, с которыми мы общаемся, – так, например, есть сцена, – играем мы, три актрисы, а нас на самом деле шесть. Кошмар! Как это всё осилить и оправдать!?

А спектакли у меня!!! 20–22 в месяц!

Как-то подошла ко мне сочувствующая билетёрша:

– Бедная, Вы, З.М., как Вы устали, мы об этом всё время говорим.

– Да что вы, голубчик, какая же я бедная, я самая счастливая! Я знаю актрис, всё отдавших бы за эту мою «бедность».

И, наконец! Анюта!

Я же бабушка!!!

Ба-бу-шка!

Хотели назвать её Анюткой[25]25
  В эти дни Зэмэ сочинила или где-то прочитала это стихотворение, которое нашлось в её бумагах:
АннаЭто имя пришло к намиздалека.Но в нём вкус нашего хлеба,Как мальвыи молока.Она удивительнаАнна.Аннам вообще не грозитничего злого,Разве что, какая-нибудь из них согрешит,И нарвётся именно на Герниха Восьмого.Но считать надо точно —это единственный совет.Так что восьмой Генрих отпадает.А после этогодля внимания Аннесть мужчин огромный клан.Некоторые даже на прямой вопрос об Аннах,отвечали, что без АниЭто они и не они,не они.

[Закрыть], а Наденьке в больнице сказали, что нельзя называть именем живой прабабушки, – одно имя вытесняет из жизни другое. Вот мы и решили: «Пусть долго живёт наша прабабушка Аня и пускай будет наша девочка Машенькой».

Надька такая молодчина, – вес девоньки нашей 3900.

Я была жутко простужена и увидела её только на 24-й день. Это такое чудо, а не девчонка. Белая мордаха и просто карандашом чётко нарисованы, как у кинозвёзд, брови, – вместо глаз, – два синих шара, – носик розовый, курносенький, а рот мой, – маленький-маленький. И девчуха поразительно, – тьфу-тьфу, – спокойная. Поест и спит, гуляет, – спит, – любит купаться, – добудиться её, чтобы покормить, нужно минут 15, – даже если плачет, то так нежно и тихо, что даже в коридоре не слышно её плача.

<…>

Опять много-много дней, – работа, работа, работа, репетиции, спектакли, съёмки, озвучания. Иногда удивлённые коллеги спрашивают, – «А что это ты так хорошо выглядишь?»

И я никогда не открою им моего секрета, а секрет прост: «Я всем нужна, и в театре, и в кино, и на телевидении».

Я уже много месяцев не высыпаюсь. Но когда после утомительной утренней репетиции, я знаю, что меня ждёт машина, которая повезёт меня на съёмку, а после съёмки привезёт меня на спектакль. Я даже не могу тебе объяснить, что это за ощущение. Рождается какое-то второе и третье дыхание, радость жизни.

Ну, и ещё раз судьба подарила мне весну.

В Феодосии снимали натуру Фарятьева. У меня спектакль 4 апреля и 7-го утром. Что делать? Нелетная погода, самолёты задерживаются. Таня Бедова уже не прилетела на один спектакль.

Я нагло вру Валерьяну[26]26
  Валерьян Иванович Михайлов – заведующий труппой БДТ.


[Закрыть], что еду в Москву.

Всё-таки, наверное, я отмеченная Богом.

Прилетаю в Симферополь, еду на машине в Феодосию… Скрываю свою заплаканную рожу от шофёра и от сопровождающего товарища из местной администрации. Надеваю чёрные очки, – они ведь ничего не поймут, почему более чем взрослая женщина плачет.

Всё цветет!

Как в прекрасном сне! Белые яблони, розовые черешни, какие-то невероятного цвета деревья, – персики, невыносимо белый миндаль.

И вдруг!

Господи, неужели ты только мне одной это показал?!

Совершенно синие-синие горы, и от их подножий до самой дороги, по которой мы едем, – пасхально-зелёные поля. А потом начались какие-то заросли-джунгли сплошного кустарника лимонного цвета. Сколько я ни спрашивала, что это за растение, – никто мне так и не сказал. Поразительно, как ко всему равнодушны люди. Ведь рядом с тобой такая невыносимая красота; неужели не интересно, как её зовут!

Сейчас и у нас в Ленинграде весна. Я всё-таки узнала, что это за чудо, – пошла в мой парк, а там у каждого дерева, кустика надпись, – это барбарис.

Вылетела из Симферополя на Москву, и сразу из аэропорта на поезд. И, как ни в чём ни бывало, на утренний спектакль, выдавал меня только загар, ко мне ведь солнце просто прилипает. В поезде навозюкалась бледным тоном, – сошло. Так никто и не знает, что я украла для себя ещё одну весну.

* * *

Ах, ты, солист!

Ах, ты, маэстро!

Ах, ты, птаха моя волшебная!

Соловей завёлся у меня на дереве под окном!

Четыре часа ночи, после спектакля устала, рано утром вставать, а он такую мне нежную музыку дарит и такие разные у него, собачатины, напевы– мелодии!

Какой тут сон!

Вариант предыдущего письма.

11.03.1979 г.

Здравствуй, родная моя девочка!

Наконец-то сегодня впервые за многие месяцы я свободна целый день! И первый день живу дома. С начала декабря прошлого года жила в театре в своей грим-уборной. Во!!! Какая жизнь настала! Билетёрши меня жалеют, они не понимают, что я сама себе завидую, – я всем нужна и Театру, – играю 20–25 спектаклей в месяц, – Кино, – Снимаюсь в «Фантазиях Фарятьева» у Авербаха. Играю не мою тётю, а Маму.

Мой режиссёр при первой встрече заявил мне: Я видел спектакли в вашем театре, и в «Современнике», и в ЦТСА, в Болгарии, многие провинциальные, – где-то хорошо играли Фарятьева, где-то Сашу, где-то Любу, где-то Тётю (у вас), – но ни в одном спектакле, ни одна актриса не сыграла Маму. А вы её должны сыграть!

Хорошенькое начало для работы.

– Илюша, что Вы говорите, Господь с Вами! Я же с такой преамбулой вообще ничего не сыграю.

И, знаешь, Анютка, ничего, играю. Он придумал для мамы замечательный образ «летящий мыслящий тростник». Это из стихов Тютчева, и мне сразу стало всё понятно. Удивительно здорово! «Летящий мыслящий тростник».

Фарятьева играет Андрей Миронов, Сашу – Марина Неёлова, Любу – очень талантливая дочка Льва Дурова – Катя, мою тётю – Лиля Гриценко.

Естественно, мне не нравится то, что делает Лиля (так она просила меня называть её), – она буквальная тётя, – а я играла её инопланетянкой.

С последней нашей премьерой «Телевизионные помехи» произошли «небольшие неприятности», – как с «Тремя мешками», и с «Историей Лошади», – но покруче.

Снова играем.

Вот это, мне кажется, ваш спектакль. Очень он вам близок, и я уверена, когда вернётесь, мы сыграем его для вас.

Приезжали ко мне в гости мои дядя и тётя из Чебоксар. Видели они меня только на сцене театра и по телевизору. Уезжая, сказали: «Вот теперь мы на тебя не обижаемся за то, что не пишешь, и маме твоей объясним, чтобы не обижалась, – как ты это выдерживаешь, это же не профессия, а какая-то каторга!»

Я не помню, кто-то из больших артистов сказал: «Каторга! Но какая сладкая каторга!»

Сегодня у нас 11 марта, 14 марта я начинаю репетировать с польским нашим и моим любимым режиссёром Эрвином Аксером в пьесе «Наш городок».

А ещё за мной приезжали послы от Герасимова сниматься в фильме «Юность Петра» – сыграть мать его первой жены Евдокии.

Это всё прекрасно! Но съёмки-то будут в Голландии, Бельгии, ГДР, – я не думаю, что Пётр I брал с собой свою тёщу.

А так хотелось бы!

В эту зиму у меня в доме выросли и зацвели 35 (!) горшков тюльпанов, нарциссов и гиацинтов. А морозы были просто блокадные, я жила в театре. Приезжала к ним через день. В квартире температура 7 градусов.

Посередине комнаты поставила стол, всех моих ребятишек на него, достала у соседей два торшера, включила лампочки по сто свечей, итого, – 400 свечей на них светили ежесуточно. И как они меня отблагодарили!

Это было какое-то неземное, а на самом деле Земное Чудо Красоты!

Я же с ними всегда беседую.

– Малыши мои, ненаглядные, солнышки вы мои! Ну, видите, я приехала, а мороз-то какой, жуткий! А я к вам приехала! Не сердитесь на меня, ну, что поделаешь, ваша хозяйка – артистка, – представьте себе, – у меня утром репетиция, – вечером спектакль, – а я между репетицией и спектаклем приехала к вам. Посмотрите на мои руки, – окоченели, – посмотрите на мои замёрзшие ноги, – еле двигаются, – а водичку я для вас приготовила ещё позавчера. Пейте, пейте, мои маленькие, пейте, мои единственные, пейте, мои красавцы! И началось!!!

Каждый раз приезжаю: один расцвел!

двое расцвели!

сразу пятеро!

Но какие!!!

Я их, конечно, погружаю в такси и везу в театр.

Очень многим людям я принесла радость в эту жестокую зиму.

Представь себя, Анютка, мою бедную костюмершу Эльку, – я подарила ей горшок, один Белый-белый тюльпан уже распустился, а второй ещё «на взлёте». И какой же он потом у неё дома вырос! Эта Элька на каждом спектакле ко мне подходила:

– ЗэМэ, он же пахнет, такой аромат, на всю комнату.

А красоты невероятной: лепестки жёлтые и в красных прожилочках.

А потом я их покинула на три дня, – уехала в Москву на озвучание. Приезжаю, – двое меня встречают, – красные с белыми окантовочками лепестков, – а трое ещё только-только листочки выпустили, ну, такие сантиметров на 15 от земли, но мощные, красивые, зелёные, – засыпая, я им говорю: «Вот что, малыши мои, спасибо вам за всё, ну вот вы, трое, пожалуйста, я прошу вас, расцветите к приезду из Гамбурга Георгия Александровича Товстоногова».

Зима 1979 г.

Родная Зэмэшка, здравствуйте!

У нас уже тоже зима. Снег белыми клочьями лежит на вершинах гор и каждый день сползает всё ниже и ниже к нам в долину. Ночью при полнолунии снег отражает свет луны, и горы, превращаясь в фосфоресцирующую линию, плотным кольцом окружают Кабул, который ночью похож на россыпь светящегося бисера…

Я учу фарси и своим произношением привожу в несказанный восторг местных торговцев, которые тут же готовы чуть ли ни подарить свой товар очаровательной ханум (госпоже), но при этом, несмотря на улыбки и шутки, безбожно обманывают..

Женщины ходят здесь, с ног до головы закутавшись в паранджу, старая от молодой отличаются лишь обувкой – растоптанные башмаки или модельные французские туфельки. Экономно, кроме туфель, ничего особенного и покупать для жены не нужно.

Да и вообще, афганцы во многом практичнее нас: например, вместо тёплых пальто они носят верблюжьи одеяла, гордо перебрасывают их через плечо, как средневековый плащ, и с достоинством пролетают мимо на своих дребезжащих велосипедах, сзади вьётся пыль и длинный хвост чалмы. Только диву даёшься, как ловко они петляют по узким улочкам Кабула..

Кажется, что афганцы не утруждают себя работой, или её у них попросту нет, и они готовы целый день сидеть у обочины дороги в своих одеялах, вставая на намаз, который они совершают пять раз в день, там, где Аллах пошлёт. И поэтому, войдя в аудиторию, можно наткнуться на здоровенного детину, стоящего на парте во весь рост и бьющего поклоны в сторону солнца.

Ещё они делают революцию. Мои студенты митингуют с утра до вечера. Эти дети свято верят в свою Родину и в победу своей святой Революции, и я завидую их вере.

Хотя в голове у них страшная путаница: они преклоняются перед Лениным и Карлом Марксом, которые были друзьями и вместе делали революцию, «делали» войну с фашизмом и победили.

А ещё – уже две недели не было ни одного письма, поэтому на душе тревожно: то кажется, что дома все разом заболели, а то, что никакой Москвы, а пуще Ленинграда, и вообще нет в природе. Они плод моего болезненного воображения.

Недавно студентам показывали фильм «Даурия» на фарси, и Копелян говорил что-то вроде: «Хороб! Хубас!». И это звучало так странно…

Дорогая Зэмэшка!

Салам Алейкум! Хубости Читурости!

Сегодня в моей пустыне идёт дождь со снегом. А это здесь такая экзотика! Уж ко всему привыкла. К сияющим и под луной, и под солнцем вершинам Гиндукуша, и к босым на снегу ребятишкам, и к лозунгам на каждом дукане[27]27
  Дукан – торговая лавка.


[Закрыть], и к тревожному ожиданию газавата[28]28
  Газават – Священная война с неверными.


[Закрыть]. А вот дождь – такая неожиданная роскошь.

Зэмэшенька, скоро весна, 8 Марта, моё письмо, наверное, не поспеет к сроку. Поэтому поздравляю Вас просто с весной. Желаю Вашему Гению творческих побед и успеха, а Вам – счастья.

До встречи, Аня.

P.S. В журнале «Октябрь», в первом номере, напечатана статья Марины Цветаевой «Мать и музыка».

1979 г.*

Невыносимо! Невыносимо красиво!

Представьте себе только, за окном мой единственный Ленинград в инее, – все деревья в инее, – а на окне смотрят на сказочный иней мои, выращенные мною в жестоких условиях, три принца – три тюльпана, один – красный с белой каёмочкой, – второй жёлтый с лиловым, а третий совсем какой-то прекрасный дурачок, – Шарко, Ваня Шарко.

8.06.1979 г.

Здравствуй, Ленок!

Что же ты, дурачок, так поздно мне написала?! У меня спёрли записную книжку, и я оказалась без адресов и телефонов. 10 дней была в Москве до 8 мая, из них 4 – абсолютные выходные дни. Злилась, как зверюга, что не могла тебя отыскать, собралась было поехать в Калининград[29]29
  Калининград Московской области, сейчас – Королёв, Лена Логинова и Аня Слёзова в те годы жили в этом городе.


[Закрыть], но цифр никаких не помню, а наугад по памяти вряд ли нашла бы Аничкину квартиру.

Ездила на озвучание «Фантазии Фарятьева», да, ты же ничего не знаешь. Фильм снял Авербах, я сыграла маму. По-моему, получился очень хороший фильм. Фарятьев – Андрей Миронов, Саша – Неёлова, Люба – Катя Дурова. Как видишь, компания ничего себе и режиссёр тоже. Бездарно провела эти четыре выходных, – один день спала в гостинице «Россия», три дня протрындела с Коростылёвыми, один вечер посвятила чудовищной московской вампуке под названием «Дети солнца» в театре Пушкина. И это происходит в центре Москвы! Уму непостижимо!

Ленок, это ужасно, мы уезжаем 12 июня в Пермь, кажется, до 30 июня. У меня теперь есть телефон. Мои друзья говорят, это только мне могли дать такой номер телефона, его даже запоминать не надо.

Может, позвонишь?

Вероятно, точно не помню, у меня с 1-го июля отпуск!!!

Ну, и высплюсь же я!

Позвони, пожалуйста, и мы договоримся, когда, к кому и куда приезжать.

Очень я по вам соскучилась.

<…>

Посылаю тебе стихи Володи Рецептера. Тебе очень понравятся. Мне очень нравятся стихи о Ленинграде, естественно, а стихи об актёрах, по-моему, великолепны.

1980–1981 гг.*

Здравствуйте, Мартыхи мои!

Не писала, не писала, да, и откровенно, и писать то не о чем было, – зачем вам знать то, что должна знать я одна.

Меня изумляют знакомые, встречая меня, улыбчивой, жизнерадостной, – как жизнь? Как ребятки твои?

Особенно замечательный вопрос: «Как жизнь?»

Ёлки-палки, лес густой! С какой же стати на углу Фонтанки я расскажу тебе про мою жизнь? И насколько тебя волнует моя жизнь?

А жизнь моя, ребятишки, плохая, дальше уже некуда!

1980–1981 гг.*

Бывают и такие унизительные дни в нашем искусстве.

Принимаю участие в концерте в Доме учителя. Для меня такой концерт перед учителями, зачуханными и интеллигентнейшими людьми, как моя училка Ирина Николаевна, – праздник, можно читать Цветаеву, Берггольц, «Визит старой дамы»[30]30
  «Визит старой дамы», известная пьеса Фридриха Дюрренматта.


[Закрыть].

Прихожу в новом длинном вечернем платье, – о Господи!

К сцене не пробиться никакими дорогами.

На пути у меня не толпа, а толпища жаждущих, вызывающе одетых, пахнущих дезодорантом девиц, самого разнообразного возраста от до вас и после меня. Они пришли во Дворец работников Просвещения! – искать свою судьбу!

Мужской состав, – военные, тоже ищущие свою судьбу, пахнущие «Тройным одеколоном», те, которые повыше рангом, «Шипром».

Все они пришли на танцы!!!

Гремит, грохочет, завывает со сцены эстрадный оркестр. Глушит уши!

Предлагаю двум моим партнёрам отказаться от выступления.

Идут к администрации.

Оказывается, нас пригласили для того, чтобы оркестр мог перекурить!

Вышли мы на сцену с Шукшиным, – ну, кто-то, ряда два впереди, сосредоточились, что-то стали воспринимать. А дальше и везде гул, гул, я сама себя не слышу, сначала орала в микрофон, который мне никогда, а особенно в этом зале, был не нужен.

Потом наступило такое отчаяние, – думаю, сейчас заору: вы, Ленинградцы! Да знаете ли вы, господа офицеры и сегодняшние ленинградские девочки, историю этого дворца, в этом дворце убили Распутина, остановитесь в вашем сексуальном водовороте! Неужели хотя бы история Распутина вас не интересует!!!

Я этого им не сказала.

Мужественно дочитала Шукшина, сняла своё вечернее новое платье и, уходя, услышала отдохнувший джазовый ансамбль.

– Не надо ссориться, -

Поцелуемся, -

И пойдём гулять!

А???

1980–1981 гг.*

Девчухи, здравствуйте, мои дорогие!

Пламенный привет вам из истинной Европы, города Риги. Здесь Европа со всех сторон, – и с настоящей европейской и с отношением к нам «азиатам»! Посылаю вам страничку рижской газетки, реклама, которую расхватывают за несколько минут. Комментарии не нужны, – сами прочтёте. Выходит эта газетка каждый четверг.

Рижские культурные организации устроили нам экскурсию по Старой Риге. Удивительная нам попалась экскурсоводка, – да, в общем-то, мы сами её выбрали.

У подъезда гостиницы нас ждали две, – одна белокурая, молоденькая, а вторая высокая, – элегантная, с каким-то таким озорством в глазах, она сразу сказала: разделитесь на две группы. Ну, мы, естественно, пошли за ней. И началась!!!

Экскурсия!!!

Элегантно, между делом, обаятельно втыкала в нас, русских, такие элегантные шпильки. Например: У нас в Старой Риге много удивительных соборов, костёлов, зданий, но русские, начиная с Ивана Грозного, всё разрушили.

Мы, – хряп, хряп, – улыбаемся!

Дальше – больше: вот это петух на соборе, этот петух-флюгер, обратите внимание, – он до сих пор свой клюв обращает по ветру, но прежде, когда здесь жили купцы, а у петуха были две стороны, – одна золотая, а другая чёрная. И когда петух поворачивался золотой стороной, это обозначало, – что идут торговые корабли, – и купцы выходили в свои конторы, – значит, будет торговля.

А когда петух поворачивался другой, чёрной стороной, – все купцы занимались домашними делами, детьми, цветами, и у нас на глазах она поворачивается, и эта элегантная дама говорит нам: А теперь это не имеет значения, какой стороной петух повернётся, торговать-то нечем.

А мы всё улыбаемся.

Потом с тем же обаянием она повела нас в Крестовскую аллею Домского Собора:

– Посмотрите, пожалуйста, на это изображение в камне Святого Матфея, а здесь рядом Дева Мария, которая держит на руках своего гениального сына. Ну, согласитесь, друзья мои, он ведь действительно, был гениальным человеком, если до сих пор Весь мир исповедует Его веру!..

10.02.1981 г.

Девчухи!

Это ужасно! Прожила два дня в Москве и не повидала вас. Несколько дней перед отъездом тщетно пыталась дозвониться до Анюты, здесь в Москве звоню беспрестанно с раннего утра до поздней ночи, – никто не подходит к телефону.

Понадеялась на вашу театральность, думала, что афиши-то хоть вы видели о наших гастролях, – значит, не видели. Или вас нет в городе. В любом случае, это плохо.

Предложили мне сниматься на студии Горького, но роль настолько фальшивая, что при том, что есть время и нужны деньги (а роль большая), пришлось отказаться.

Настало время, когда надо отвечать за свои поступки на экране.

Вчера был первый спектакль, – приём был фантастический, хотя мы не считаем спектакль своей победой, у нас к себе свои требования. Просто, вероятно, у вас в Москве такой общий низкий уровень театра, что даже это воспринимается как откровение.

Уезжала, как обворованная, оттого, что не повидалась с вами. Вчера после поезда вообще полдня провалялась в постели, ожидая вашего звонка.

Наш театр ставят на капитальный ремонт, поэтому мы начинаем длительное путешествие: с 1 июня по 9 июля – Омск, Тюмень, до 1 августа отпуск, август – Рига, сентябрь – Сочи, дальше неизвестно.

Очень много приготовлено было разговоров с вами, привезла интересные письма на мой вечер по телевизору (обещают передать по 1-й программе, – вечер получился удачный).

Есть ли у вас последний двухтомник Товстоногова?

Целую и обнимаю вас, мои родные!

Пишите.

Ваша Зэмэ.

1980–1981 гг.*

Здравствуйте, родные мои девчухи!

Вот я и дома!

В голове только одно:

«В целом мире нет, нет красивее Ленинграда моего».

«Я счастлив, что я ленинградец, что в городе этом живу».

И не хватает вас рядом, чтобы показать, насколько невероятно красив и благороден мой город.

Я никогда не привыкаю к его красоте, но даже, возвратясь через два дня, по-новому её воспринимаю.

В поезде попалась нам удивительная проводница, – Виташа попросил банку для цветов, – она ахнула: да какая же банка их спасёт! Я их в ведро поставлю! Пока я стелила постель, умывалась, – прохожу мимо её купе, – смотрю: Господи, что-то с цветами шурует, сама с собой и с ними разговаривает: Так-так-так, ромашечки, подождите немножечко, вам вместе быть нельзя с сиренью (все цветы были в ведре), ромашечки, пока полежите тут на столике, а сиреньке моей я сейчас горяченькой водички в вёдрышко налью, ага, и сахарочку, сахарочку.

Утром эта девочка разносила чай и извинялась, что сахар кончился: «Пожалуйста, возьмите конфеты». Потом они с Виташей закладывают цветы в полиэтилен, она усердно помогает, я стою в стороне, – она с восторгом говорит: «Посмотрите, эта тёмно-сиреневая ожила, посмотрите, как она расцвела!». Я уж даже не знала, как её благодарить! Ни рубль, ни три, ни пять не дать ей за её удивительную душу. Виташа только сказал: «Мы часто ездим в Москву, всегда будем проситься в 14-й вагон». И я, конечно, большая идиотка, – надо было хотя бы пригласить её в театр. Утешаю себя тем, что найду её в 14-м вагоне, когда буду приезжать на съёмки.

И ещё впечатление: до Ленинграда остаётся полтора часа. Стоят в проходе перед туалетом с полотенцами три женщины, я четвёртая. Через две минуты первая начинает возникать, обращаясь к нам: «Вы подумайте, мужчина там заперся! – Дёргает ручку. – Ну, так я до Ленинграда и не умоюсь!». Наконец мужчина выходит. И эта первая хорошо одетая женщина выливает на него такой поток унизительных текстов: «С ног до головы помылся! А? А ещё называется мужчина!»

Это были, как вы догадываетесь, не ленинградцы…

22–23.02.1981 г.

Это старое, как всегда, неоконченное письмо вам.

Ах, какой праздник был у нас сегодня в нашем театре!

После восьмимесячного перерыва мы играли «Три мешка сорной пшеницы».

Назначали нам репетиции, чтобы вспомнить текст.

Ан, не тут-то было!

Вместо репетиции была лекция об Аргентине и Бразилии. Наши в апреле уезжают на полтора месяца, как вы думаете, куда?

В Аргентину и Бразилию!!! А-а-а-а-а? А-а-а-а-а-а?

Когда я моей, уже совсем взрослой Марусе, пою песню про бегемота, кашалота и зелёного попугая, она совершенно музыкально точно поёт свою партию: «А-а-а-а-а!» – Я, допевая: «И зелёный попугай».

Ну, вот, ваша старуня окончательно чокнулась на Марусе, – о чём бы ни писала, о чём бы ни говорила, всё, так или иначе, сводится к Марусе, неважно, в каком месте повествования, – в начале, в конце или в середине, – всё равно к Марусе. И ничего уже мне с собой не сделать, я самая счастливая бабушка на свете! Мои дежурства с Манькой доставляют мне столько наслаждения, столько радости, – частенько Надя или Ваня, придя с работы, подслушивают наши развлечения, и оба, неизменно, приходят к одному убеждению: трудно разобрать, кто из них обеих получает больше удовольствия, – внучка или бабушка. А когда мы с Машкой гуляем в садике, и Надя или Ваня приходят, чтобы меня сменить, – то же самое, они говорят: неизвестно, кто больше визжит и хохочет, опять же, внучка или бабушка.

Так, всё-таки, вернемся к началу письма.

И, несмотря на то, что спектакль играли без репетиции, он, действительно, был праздником и для нас актёров, и для зрителей. А вы, любимые собаки-зрители, так точно улавливаете ту волну, ту единственную, только сегодняшнюю, может, даже ту сиюминутную отдачу, что мгновенно реагируете на всё, что происходит на сцене.

Наверное, в этом смысл театра. И никогда никакой кинематограф, никакое телевидение не победит живой театр, живых актёров, моего сиюминутного общения со зрителем.

Мы так соскучились по этому серьёзному спектаклю, он так крепко заложен в наших умах и сердцах, – нам и не нужны были эти репетиции.

А как все играли! Это было какое-то откровение!

Как играл Олег Борисов, как играл Юрка Демич, как замечательно играл даже Вадим Медведев! про Киру Лаврова я даже не говорю! И какая награда нам актёрам! Нам буквально не давали договаривать, – аплодисменты, аплодисменты!

Моя самая любимая сцена, на которой я заряжаюсь в кулисе, чтобы сыграть мою весть о смерти Кистерёва, Олег Борисов играл удивительно, шквал оваций был на его текст: «Война рождает не только героев, но и разную сволочь!»

И самая дорогая для меня реакция в зрительном зале, когда молодой Тулупов спрашивает старого:

– Ты часто встречал Божеумовых?

– Да! Встречал!

– Как же ты смог прожить так долго?!

Была в зрительном зале большая пауза, а потом шквал понимающих ладоней. И когда закончился спектакль, сначала просто аплодисменты, потом весь зрительный зал встаёт, никто не бежит в раздевалку, и только крики «Браво! Спасибо! Браво! Спасибо!»

Согласитесь, ради этого стоит жить.

И мы идём после поклонов с разных сторон сцены и, как дети, радуемся, всё понимаем, но говорим друг другу нежные и краткие слова: Хороший был спектакль. – Хороший! Хороший был спектакль!

И не больше.

Но я знаю, что такие счастливые мы разъехались по домам и спали спокойно, и улыбались во сне.

Вот, а я сегодня ночью даже и не сплю, а пишу вам, мартыхам моим, потому что сегодня, это уже 23 февраля, был ещё один хороший спектакль «Последний срок»…