Текст книги "Королевы Нью-Йорка"

29
Ариэль

– Вот эта, – говорит Хаджин и тычет пальцем в название песни на ламинированном листочке в папке. Под фиолетовыми и синими огнями светомузыки ее лак то и дело меняет оттенок.

Я мотаю головой.

– Нет. Абсолютно точно нет.

Карл выпячивает нижнюю губу и ноет в микрофон:

– Пожалуйста. Пожалуйста-препожалуйста!

Караоке-кафе в районе Кымджон – маленькие и пестрые, втиснутые между продуктовыми магазинами и маникюрными салонами. Здешние поаляпистее, чем их собратья в манхэттенском Кореатауне. Раньше мы отмечали там дни рождения Эверет. Она всегда выбирала песни из мюзиклов, а Джиа пела что-нибудь из «Спайс Гелз». Хаджин говорит, что нельзя побывать в Корее и не спеть в правильном караоке. Поэтому она сюда меня затащила. В соседние номера набиваются толпы студентов. До меня доносятся тихое пение и звон рюмок с соджу[62]62
  Традиционный корейский алкогольный напиток крепостью около 20 %.


[Закрыть].

Всю эту неделю я провела с друзьями Беа. Мы побывали в торговом квартале Нампо и поели кебабов. Прошли пешком от дома имо до самого Хэундэгу. Я сказала, что не смогу ходить с ними по клубам и барам, потому что я еще несовершеннолетняя, но удивительным образом их это ничуть не покоробило. Вместо вечеринок мы гуляли по городу и отдавались ритмам музыки. Иногда мне становилось так весело, что я забывала, чем провинились Хаджин и Карл. Забывала, что существуют такие места, как Сан-Франциско, Бристон и дом.

Эверет и Джиа считают, что мне пора узнать правду о гибели Беа. Но каждый раз, когда я хочу завести об этом речь, перед глазами встает тонущая сестра. Ее украшения. Браслеты из ракушек. Ожерелья из голубого стекла. Карл передал их мне на хранение. Я знаю, что хочу узнать. Но не могу подобрать слов.

Карл делает такие большие щенячьи глаза, что те, кажется, сейчас уползут за пределы лба.

– Если ты это споешь, – говорит он, – я дам тебе десять тысяч вон.

– Ты и так должен мне десять тысяч вон за этот номер, – сообщаю я ему.

– Ладно, я добавлю десять тысяч вон сверху.

Я качаю головой.

– У меня ужасный корейский.

Начинает играть синтезатор, музыка стремительно ускоряется. На экране мигает обратный отсчет.

– Упс, – произносит Хаджин.

Я рычу и беру микрофон. Карл хлопает в ладоши, а Хаджин начинает танцевать так, будто она в клубе. Интересно, думаю я, ходила ли с ними сюда Беа? Дома мы в караоке даже не заглядывали. Я даже не знаю, какие песни она любила. Кей-поп, как Хаджин? Или предпочитала что-то более слащавое и американское вроде «Не прекращай верить» или «Милая Кэролайн»[63]63
  Don't Stop Believin' (1981) – песня американской группы Journey, Sweet Caroline (1969) – песня американского исполнителя Нила Даймонда.


[Закрыть]?

Я не понимаю половины слов в песне Со Чан-хи «Слезы», но все равно кричу их во всю глотку. Пою я чудовищно. Эверет сказала бы, что у меня нет опоры в дыхании. Завтра, наверное, голос сядет. Если бы меня услышали корейцы, то подвергли бы публичному осуждению. Но Карл обнимает меня за плечи, а Хаджин кружится по комнате. Дойдя до высоких нот, я вытягиваю их как могу, и ребята заходятся аплодисментами. Впервые за много месяцев я чувствую на лице улыбку. Кожа вокруг рта растянута и зудит. Я готова пробыть в этой комнатушке вечность.

Как только песня заканчивается, у меня в сумке звонит телефон. Я возвращаю микрофон Карлу.

– Я на минутку, – говорю я, – а ты давай приготовь десять тысяч вон к моему возвращению.

Карл невинно хлопает ресницами.

– Запиши на мой счет, дорогуша.

Я выбираюсь из номера в вестибюль караоке-бара. Заведение все еще набито пусанскими студентками в теннисных юбках и кожаных куртках. Дверь распахивается, и лицо овевает свежим ночным воздухом. Я выхожу на улицу. Даже снаружи до меня доносится приглушенный веселый галдеж. Я отвечаю на звонок, не посмотрев на имя звонящего.

– Алло?

– Ариэль. – Голос уммы звучит сурово, но спокойно. Фаза крика, которая длилась всю прошлую неделю, видимо, закончилась.

– О, привет, умма, – говорю я. – В Нью-Йорке же совсем рано.

Мама игнорирует мое замечание. На заднем плане покашливает аппа, будто хочет предупредить меня, что он тоже рядом, но разговор будет вести мама.

– Нам с аппой надо поговорить с тобой, – говорит умма.

Я представляю, как они сидят в столовой: телефон на громкой связи, идеальные осанки, стопки бумаг с планами по всему столу, у каждой заголовок «Как спасти Ариэль от бесчестья». Если прервать звонок, они все равно перезвонят, только еще сильнее рассердятся. Поэтому я делаю глубокий вдох.

– Ладно, – соглашаюсь я, – о чем?

Из динамика раздается шуршание бумаг. Видимо, я была права.

– Я позвонила в Бристон, и они сказали, что ты можешь приступить к учебе двадцать шестого августа, как и планировалось. Но тебе нужно будет еще раз пройти вводный курс по естественным наукам, поскольку подготовительные курсы ты бросила. – Умма делает паузу, чтобы я успела испытать прилив чувства вины. – И если ты не будешь справляться, тебе нужно будет взять репетитора. Внучка тетушки Мими уже передала мне контакты нескольких – ну, знаешь, тех, кто закончил Бристон, а потом Гарвардскую медицинскую школу. Может, ты и выпустилась на год раньше срока, Ари-я, но ты не знаешь всего на свете.

Я начинаю понимать, что чувствовала Беа, хочется сказать мне. Но тогда умма просто начнет кричать. Поэтому я киваю.

– Угу.

Это не согласие, но и не возражение. Но маме этого достаточно.

– Мы не можем заставить тебя приехать домой, – признает она, – если ты не вернешься в Квинс к первому августа, мы с аппой будем вынуждены использовать свои отпускные и прилететь за тобой. И затащить тебя в самолет силой, если понадобится, Ари-я.

Все равно что сказать: о, мы совершенно точно вас не арестуем. Просто наденем на вас наручники, засунем в полицейскую машину и отвезем в «обезьянник». Родители хоть на определенную дату согласились. Поначалу умма настаивала, чтобы я немедленно прилетела домой. Сейчас же, командовала она во время каждого нашего разговора, сейчас же сядь на ближайший рейс. Но мы обе знали, что я никуда не полечу. Нужно собрать вещи. Имо должна отвезти меня в аэропорт. Океан должен меня оплакать.

Я реагирую очередным «угу». Аппа тяжко вздыхает.

– Ариэль, – говорит он, – мы так устали. Ты в Корее уже две недели. Мы даем тебе время до конца месяца. Это довольно щедрый подарок.

Аппа всегда был тем, кто отвечает в семье за рассудительность. Он любит геометрию. Верит в транзитивность. Если есть «икс», значит, есть и «игрек». Если мы дадим Ариэль немного времени, она сама захочет вернуться домой. Пойдет в колледж, и все будет чудесненько. Мы выкинем весь этот кавардак из памяти.

Когда-то я играла в то же самое с сестрой. Если я не расскажу аппе и умме, что Беа втихаря выскользнула из дома в два часа ночи, она будет мне доверять. Если она будет мне доверять, я смогу убедить ее прислушаться к родителям. Смогу убедить ее побольше учиться и поменьше тусоваться. Помогу ей с домашкой по физике. Запишу ее в Академию Хана. Смогу вылепить из нее собственного клона.

В этом мы с аппой похожи. Оба выдвигаем разумные аргументы в пользу того, что никогда не произойдет.

– Ари-я? – зовет мама. – Ты меня слушаешь?

– Да, умма. – Я рассматриваю свои туфли – танкетки с открытым мыском, которые мне одолжила Хаджин.

– Так ты согласна вернуться домой к первому числу?

Кто-то в вестибюле визжит от смеха. Кучка парней начинает орать песню BTS[64]64
  Популярнейший южнокорейский бой-бэнд, исполняющий песни в жанре кей-поп.


[Закрыть].

– Кто там, Ариэль? – спрашивает аппа. – Ты где?

Я знаю, что мама анализирует все окружающие меня звуки.

– Ты гуляешь, – заключает она и добавляет с едким нажимом: – По вечеринкам шляешься.

– Не шляюсь я нигде.

– Мне знакомы эти звуки.

Я не понимаю, о чем она. А потом до меня доходит: она имеет в виду их разговоры с Беа. Короткие и злые. Прямо как этот наш разговор. Я слышу, как ножки стула уммы скрежещут по полу, когда она встает из-за стола.

– Твоя имо устроила тебе развлечение, – продолжает мама, – конечно, это ведь в ее духе. Моя сестра никогда не была способна просто сесть и заняться делом, да? Ей обязательно нужно развлекаться.

У меня горят щеки. Имо почти никуда меня не водит. Иногда мы с ней ходим в ресторан и едим холодные сашими за уличным столиком. Она ни о чем меня не расспрашивает и не запрещает общаться с Хаджин и Карлом. Только гладит по голове и перестилает постель. Разрешает одалживать у нее помаду и просит предупреждать, когда я поеду домой.

– Я не с имо, – повысив голос, сплевываю я.

И тут же понимаю, что совершила ошибку. У меня внутри все сжимается от повисшей на том конце линии тишины.

– С кем ты там? – шипит мать. – Отвечай. Отвечай сейчас же.

– Ни с кем, – хрипло отвечаю я.

– Явно не одна.

– Не делай глупостей, – добавляет аппа.

Голоса родителей смешиваются.

– Ты уезжаешь в Южную Корею, – говорит мама – уже в пятый раз с тех пор, как я улетела. Обычно в этом месте она осекается, опасаясь того, что может у нее вырваться. Но на сей раз она продолжает: – И ты шляешься по вечеринкам, и врешь, и пререкаешься. Ты превращаешься в какую-то чужую девочку. Ты прямо как…

Договорить у нее не выходит. И я это понимаю. Поэтому заканчиваю за нее:

– Как Беа, – говорю я. – Прямо как Беа.

Я поджимаю пальцы в туфлях Хаджин. На перекрестке рычит мотоцикл, кто-то радостно верещит, где-то вдали, но ближе, чем когда-либо, – в Кымджоне ревет океан.

– Вы ни черта не знаете о ней, – говорю я родителям. – Да и откуда? Вы даже не интересовались, чем она живет. Как и я. Но Беа здесь творила чудесные вещи. Она…

– Прекрати, – кричит мать, – просто прекрати!

– Умма, я…

– Ариэль. – Тихий голос аппы дрожит. – Хватит.

Я никогда так не разговаривала с родителями. Я ни с кем так не разговаривала. Хотелось бы мне все объяснить. Хотелось бы передать все, что я думаю, прямиком в Америку. Но я лишь делаю резкий вздох и стараюсь успокоить пульс.

– Простите, – говорю я. – Мне пора.

Умма всхлипывает.

– Я скучаю по прежней Ариэль, – шепчет мама. – Она бы никогда так не поступила.

Умма права. Прежняя Ариэль – та, с наградами, почетными грамотами и хорошими отметками, – добилась всего, о чем мечтали умма и аппа. Она была послушной. Счастливой. И позволила сестре сесть в самолет и улететь в Южную Корею. Позволила той биться в воде, беспомощно размахивать руками и кричать. Неважно, что там сделали или не сделали Хаджин и Карл. Это я позволила Беа утонуть.

От кого: [email protected] 1:12

Кому:

[email protected]; [email protected]

Тема: Ночные мысли

Э и Д,

У вас бывает чувство, что все вокруг рушится, хотя на самом деле оно складывается воедино? Я все лучше узнаю Хаджин и Карла. Мне хочется их ненавидеть. У меня был план. Я была готова задать им вопросы в лоб, когда придет время. Но они так добры ко мне. Я понимаю, почему они нравились Беа. Я вижу, как они были дружны.

Чем дольше я тут, тем меньше мне хочется уезжать. Родители поставили мне срок. Первое августа. Это скорее требование. Но мне еще столько всего хочется узнать о Беа. Ее украшения – это только начало. А еще я очень полюбила Пусан. Наверное потому, что здесь не воняет, как в Нью-Йорке. Я не вернусь, пока не буду готова. Дам вам знать, когда это произойдет.

Люблю вас до скончания времен.

Целую,

Ариэль

30
Джиа

Я пробегаю пальцами по первой строке письма Ариэль. У вас бывает чувство, что все вокруг рушится, хотя на самом деле оно складывается воедино? Бабуля в гостиной, чавкает зеленой фасолью и внимает каждому слову крикливой мыльной оперы. Во второй половине дня мы с ней вместе делаем упражнения, назначенные физиотерапевтом, а потом выходим погулять с Сиси. Нежимся в теплых солнечных лучах и смотрим, как соседские собаки играют в парке. Все работники вернулись в ресторан, поэтому мама снова может позволить себе часовые перерывы на обед. Она парит уставшие ноги в горячей воде и так неспешно чистит апельсины, что слышно, как потрескивает шкурка.

Мне же хочется зарыться в одеяла. Если я буду долго смотреть на узоры пледа, возможно, перед глазами перестанет вставать лицо Акила. Его лицо рядом с лицом Мэдисон в желтых неоновых лучах забегаловки. Мне должно быть все равно. Он может общаться с кем хочет. Я перекатываюсь по постели и представляю, как удаляю эту фотографию из альбома в телефоне, – но, конечно, этого не сделаю.

Я уже несколько дней не бывала нигде, кроме парка. Стены в квартире темные и в пятнах, и я замечаю, что обои отходят в местах стыка с потолком. Играет бесконечная мелодия из титров мыльной оперы – визгливая скрипка, звуки которой проникают даже в дальние уголки дома. Когда бабуля засыпает, а Сиси прекращает беситься, я открываю скетчбук и перерисовываю лицо Итачи Учихи, заполняю углем его радужки, пока те не становятся похожи на черные дыры.

И тут, в четыре часа пополудни, я слышу, как в двери проворачиваются мамины ключи. Я пулей выскакиваю из комнаты, стягиваю толстовку, не глядя бросаю ее на ковер. Все затекло и ноет, кости, кажется, торчат сквозь футболку. Мне нужно отсюда выбраться. Непременно нужно.

– Мам, – начинаю я и, путаясь в собственных ногах, ковыляю по коридору, – отпустишь меня минут на тридцать? Хотя бы на двадцать. Прокатиться на велике. Я недалеко. Мне просто нужно…

Дойдя до кухни, я обнаруживаю, что мама не одна. Позади нее стоит женщина в узорчатой медицинской форме и резиновых сабо, которые скрипят об плитку, когда она их снимает. На маме не приличный свитер. А льняное платье и бодрая улыбка.

– Джиа, – говорит она и опускает сумочку на стул, – знакомься: это Даника.

Женщина в медицинской форме протягивает руку, и я ее пожимаю.

– Привет, – здороваюсь я.

– Рада знакомству, – отвечает она.

У Даники безупречная осанка и деловитое рукопожатие. Она тут же ставит свои сумки на стол. Она выглядит слишком профессионально для нашей квартирки во Флашинге, заваленной кастрюлями и сковородками и пропитавшейся запахом вяленой свинины.

– До конца лета Даника будет помогать бабуле пару дней в неделю, – поясняет мама, – а когда начнется учебный год, она будет приходить каждый день.

А потом она уводит Данику в гостиную, где бабуля дремлет под бормотание телевизора. Мама осторожно будит свекровь, и бабуля открывает глаза.

Я наблюдаю, как мама повторяет все то же для бабули, и Даника укрывает бабулины ноги вязаным пледом с дивана. Дом заполняется словами «туалет», «в любое время» и «физиотерапия». Бабуля с интересом разглядывает форму Даники и улыбается.

– Такая нарядная! – восклицает она.

Даника смеется.

– Это просто рабочая форма.

Они заводят беседу, а мама тем временем возвращается в кухню и набирает в серебристый чайник воду из-под крана. Включает конфорку и насыпает листовой чай в три чашки. Я стою у плиты. И ничего не понимаю. Две недели назад родители психовали из-за больничных счетов, стационара и страховки, а теперь у нас дома медицинский работник – терпеливо кивает бабуле, пока та во всех подробностях пересказывает ей свою любимую мыльную оперу.

– Мам, – шепотом говорю я ей на ухо, чтобы Даника с бабулей меня не услышали, – разве мы можем себе это позволить?

Мама затягивает мешочек с листовым чаем. И не поднимает глаз.

– Мы с твоим папой все обсудили, – говорит она, – и решили, что без этого не обойтись. С деньгами разберемся. Об этом не волнуйся.

Она поворачивается ко мне – на лбу, в уголках глаз тонкие сухие морщинки.

– Ты должна плотно заняться учебой. А через пару лет – рестораном. Нам следовало принять это решение еще несколько месяцев назад.

Я безмолвно киваю. Значит, они с папой все спланировали. Наверное, они правы. Я не смогу одновременно присматривать за бабулей и управлять рестораном. Нужно подготовиться к будущему. Мама поддевает мой подбородок.

– Выглядишь усталой, – шепотом говорит она. – Иди. Вернись через часик.

Я мигом вылетаю из дома. Педали велика скрипят под кроссовками. Очередь к лотку с уткой заполняет велодорожку, голодные покупатели вдыхают горячий полуденный воздух и запах шкворчащих овощей. Я подумываю сделать остановку во Флашинг-Медоус, но колеса несут меня дальше, мимо скейтеров, карапузов и лоснящейся зелени парка. На перекрестке Аскан и Остин подземный переход выводит меня на другую сторону улицы. Велосипед понимает, куда едет, раньше меня самой.

Форест-Хилс-Гарденс выглядит так же, как и месяц назад. Вдоль кварталов стоят изящные фонари, чей-то золотистый ретривер исчезает в заросшей плющом арке ворот. Трава аккуратно подстрижена, дети в полосатых футболках бегают в тупике под брызгами поливалок. Я ни разу не бывала здесь без Эверет. Я жду, когда кто-нибудь покосится на меня или скажет, что я не отсюда. Но этого не происходит. Пожилой мужчина в соломенной панаме читает на крыльце, мимо меня пробегает женщина в спортивных шортах. Я инстинктивно останавливаюсь возле дома Эверет и гадаю, дома ли ее братья и в будке ли Уоткинс. А потом разворачиваюсь и смотрю на дом через дорогу.

Вот и он сам. Играет на лужайке с младшим братом. Я не ожидала застать его дома. Масуд бегает по траве, Акил улыбается – своей широкой скромной улыбкой, по которой я так соскучилась. Я снимаю велошлем. Челка прилипла ко лбу, ноги в волдырях от укусов мошкары. Я выгляжу как черт-те что. Надо бы поехать домой, принять душ и вернуться сюда позже. Но потом вспоминаю про Ариэль, которая с легкостью могла бы взять билет до Нью-Йорка и вернуться в родные места – в прохладные бетонные джунгли, где нет океанов, тайн и погибших сестер. Но она выбирает остаться там. У меня перехватывает дух, когда мы с Акилом встречаемся взглядами. Он резко выпрямляется. Я паркую велосипед возле дома Эверет и нервно иду к нему.

– Привет, – говорю я.

– Привет, – отвечает Акил. Он посматривает на Масуда, который роется в земле и бросает комки на вымощенную брусчаткой тропинку. – Дружок, – кричит он братишке, – не делай так.

Я неловко мнусь на месте, пока Акил подбирает брата с земли и переносит его на крыльцо.

– Иди дома поиграй, – велит он Масуду, и тот послушно исчезает за дверью. И мы остаемся вдвоем. Пыльца садится на рукав футболки Акила, и я борюсь с желанием стряхнуть ее.

– Давненько не виделись, – буркаю я – ну надо же такие идиотские слова выбрать.

Акил вымученно улыбается.

– Да, – отвечает он и, будто на секунду задумавшись, повторяет: – Да-а.

Такой он мальчишка рядом с этим огромным домом. Интересно, что за вид открывается из его комнаты. Может, на бассейн или на цветущий сад, как у Эверет, – сплошь розовые розы да шипы. Может, он устраивает вечеринки на заднем дворе с Мэдисон Поллак и другими девчонками, жарит бургеры на гриле, хрустит начос и болтает с ними о предметах, которые выбрал на следующий год. Акил скрещивает руки на груди и подходит ближе.

– Ну так, – говорит он, – что там у тебя стряслось?

Я переступаю с ноги на ногу.

– Я… Не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. – Акил презрительно усмехается, качает головой. – Я тебе миллион сообщений отправил. Если я тебе не нравлюсь, могла бы так и сказать. Я бы это пережил.

Он умолкает, а я не знаю, что на это ответить. Но тут Акил продолжает:

– Ладно, не пережил бы – я бы очень расстроился, но хоть получил бы какой-то ответ. Ответы – это очень важно, понимаешь?

Взгляд Акила бегает по моему лицу, но в упор он на меня не смотрит.

– Мы же… мы же целовались, – добавляет он, – и я той ночью пошел домой, ну, типа, в полном восторге, и я думал, что ты тоже рада. В смысле, мне показалось, что ты рада, но если нет, ты могла хоть на звонок ответить. Или на сообщение. Да хоть ролик для «Тиктока» снять. Мне хватило бы любой реакции.

Мне кажется, что он сейчас заплачет. Его лицо искажено жуткой гримасой обиды. И я его добиваю – сама не знаю зачем.

– Да все ты пережил, – слышу я собственные слова. – У тебя вон Мэдисон есть.

Акил наконец смотрит мне в глаза, недоуменно склонив голову, будто я пришелец.

– Мэдисон? А Мэдисон какое ко всему этому имеет отношение?

– Забей.

Дурацкая была идея. Я борюсь с желанием броситься к велосипеду, и уехать прочь, и ехать, пока не стемнеет, и в магазинах не погасят витрины, и я смогу видеть собственное отражение в стекле.

– Нет, правда. – Акил подступает ближе. – Расскажи.

– Это ерунда. Серьезно. Мне пора домой.

И тут Акил прищуривается и зажимает переносицу.

– Ну конечно, – цедит он, – ничего ты мне не скажешь. Как всегда.

Как всегда. От этих колючих слов щиплет язык. Мне хочется рассказать ему, что, пока он изучал город, я изучала интерьер больницы, мысленно уговаривая бабулю поправиться. Наблюдала, как бабуля шаркает по линолеуму на неверных ногах, как она старается вернуть силы, которых лишилась – из-за меня, из-за нас. Я предпочла салюты и поцелуи с Акилом бабушкиному здоровью. Знаю, она уже в норме, но Джиа из будущего так рисковать не будет. Слишком высока цена.

– Ты ничего обо мне не знаешь, – огрызаюсь я. – Вообще ничего.

Акил вскидывает руки. Те проделывают круг, как мельничные лопасти.

– Может, и не знаю, – соглашается он, – но хочу узнать. Как ты не поймешь, Джиа? Я все лето только этого и хотел.

Я задыхаюсь. Мамин перерыв почти закончился, и она будет ждать моего возвращения. Сиси залезет мне на руки и будет ныть, пока я не соглашусь наряжать вместе с ней кукол. И надо платить по счетам, ресторан все еще до конца не оправился, и мое место там, а не здесь.

– Мне пора, – повторяю я.

И убегаю с его подъездной дорожки – под подошвами хрустит гравий. Достигнув велосипеда, я нахлобучиваю шлем и убираю подножку. Я слышу, как Акил зовет меня, но не оглядываюсь. Только кручу педали с такой силой, что начинают болеть ноги, и попутный ветер несет меня домой.