Текст книги "Любовница Иуды. Роман"

– Я уже и сам не знаю, кто я такой, – вздохнул Иуда и мысленно обругал тех, кто так жестоко втянул его в эту неприличную затею: разве нельзя было, предугадав последствия, сотворить ему какую-нибудь другую плоть? Хотя бы иное лицо? Так нет: поручили дело каким-то бюрократам, а те в спешке или из соображений экономии вселили его дух в тело недавно погребенного сектанта, который к тому же по фактуре здорово смахивает на него, прошлого Иуду. Но может, это сделано не так случайно?

– А к этой Ксении.…у меня что-то шевельнулось, – тихо произнес он вслух, с интересом поглядывая в окно на проплывавшие мимо дома, всё больше – бараки.

– Вы хотите убедить меня, что ваше тело – не ваше?

– Моё было, потяжелей. Да и шерсти побольше… Впрочем, Бог с ним, спасибо и за этот сосуд, – улыбнулся Иуда. – Но вы не ответили мне: что с Марией Залетновой? Бабура к вам обращался за помощью?

– Сегодня утром звякнул. Отметился. В связи с вашим появлением. Разумеется, просигналил и в службу безопасности, – ответил Джигурда, изобразив на лице скуку. А Машу я видел в последний раз на другое утро после убийства Вениамина Кувшинникова. Она пришла ко мне домой, чтобы поплакаться. А может, и проститься…

– У вас такие… отношения? – Иуда с неприязнью покосился на плешивую голову чиновника.

– Она моя двоюродная сестра! – Джигурда осуждающе пошевелил бровями, между которыми прорезались глубокие вертикальные складки. – Маша рассказала жутковатую историю. Будто в девятом часу вечера позвонили в двери квартиры. Она посмотрела в дверной глазок – никого. Потом раздался повторный звонок. В соседней квартире тревожно залаяла собака. Маша прильнула к глазку, пригляделась повнимательней и смутно различила какое-то серое облачко или существо-призрак: оно издавало жалобный стон, словно умоляло впустить. Звонки продолжали раздаваться один за другим. Пьяный Бабура хотел открыть, но Маша не разрешила. Она перерезала провода звонка, и всё прекратилось.

– Мистика какая-то, – поморщился Иуда.

Машина затормозила возле громоздкого здания с лепными украшениями, расположенного в глубине ухоженного сада, окружённого металлической оградой.

Внутри здания пахло чистыми простынями, свежей ваксой и летучим холодноватым уютом, как и положено пахнуть хорошей спецгостинице. Мы имели счастье бывать здесь по делам газеты, и для нас тоже камертоном первоначального настроения служила матёрая пальма в самом центре вестибюля, широким зонтом раскинувшая свои ржаво-салатовые листья, похожие на перья страуса, который от страха сунул голову в дубовую кадушку с землей и выставил наружу хвостатый зад. От этой пальмы заструилась ласковая волна и в душу Иуды. Повеяло на него жаром полуденной пустыни, терпкой пылью паломнических дорог, ведущих в Иерусалим. Он подошёл к широкой кадушке, схваченной стальным обручем, погладил мохнатую кору ствола, потрогал вялые резиновые листья и улыбнулся следователю, – тот в это время с ершистым видом показывал администратору красную книжицу.

По поглощавшей звук шагов ковровой дорожке они поднялись на этаж выше, в ещё один сверкающий зеркалами коридор, где тоже пахло дальними странами, как на корабле, и очутились в просторной комнате-каюте, яркой от хрусталя и янтарных бликов на шоколадной полировке мебели из палисандрового дерева. Их встретил высокий грузноватый мужчина с лицом одновременно холено-породистым и грубо-солдатским, словно у какого-нибудь центуриона, читающего Катулла между сражениями. Это впечатление усиливал плотно пригнанный песочного цвета френч, выглядевший даже щеголевато в сочетании с бежевыми брюками и лакированными узконосыми туфлями, вкрадчиво поскрипывавшими при каждом шаге.

Сегодня у губернатора острова Тотэмос было хорошее настроение, но на этот раз оно не передалось следователю Джигурде. Он скромно присел вместе с Иудой на пестрый диван возле японского телевизора и стал тоскливо созерцать, как губернатор Ферапонтов с жизнерадостным шумом опускается в глубокое кожаное кресло под застекленным портретом Великого Островитянина. Губернатор из-под припухших век бесцеремонно изучал Иуду. Его мясистые губы, после гримасы сдержанного изумления, произвели некий выщелк, будто во рту у губернатора лопнули сухие стручки гороха.

– Надо же: ещё один брат Кувшинниковых! Старая задачка, но уже с тремя неизвестными…, – баритон губернатора гудел, напоминая жужжание майского шмеля. Ферапонтов вопросительно посмотрел на следователя, и было заметно, что губернатор заранее знает ответ. – Ну и чего ты из него вытянул?

Джигурда резко поднял вверх костистые плечи и так же резко опустил их.

– Случай, Тимур Иванович, беспрецедентный…, – начал он.

– То есть? – Левая бровь губернатора вскинулась боевым топориком, текучий баритон посуровел и перешел в крутой басок. – Таких случаев быть не может и не должно.

– Мой разум, конечно, отвечает… Но профессиональная интуиция смущает… Я начинаю верить…

– …что он сумасшедший? – мгновенно предложил эффектное завершение фразы Ферапонтов.

– Я бы так не сказал. – Джигурда, кисло морщась, почесал мизинцем раздвоенный кончик носа. – Хотя мне и очень хочется, чтобы это было так.

– Что же тебе мешает сделать, чтобы это было так? – Широкая грудь под френчем колыхнулась в беззвучном смешке, но брови вытянулись в одну строгую линию. – Ты меня удивляешь в последнее время, Гавриил. Что с тобой? Где прежние сметка и хватка?

Джигурда взглянул на губернатора как бы через силу, сквозь тусклую пленку испуга и тихой ненависти. Он давно знал этого человека, но ему (как и нам, добавим) редко удавалось понять, когда тот шутит, а когда говорит серьёзно. Шутка и серьёзность срослись у губернатора в одно целое и не могли существовать друг без друга, как сиамские близнецы: когда он шутил, то говорил всерьёз, и наоборот. Поэтому всякий раз, для закрепления доказательства от противного, ему приходилось подмигивать, не столько собеседнику, сколько и, прежде всего, самому себе.

До Иуды тоже дошло, на что намекает губернатор острова, и он затосковал – не от страха за себя (ему ли теперь бояться?), а от мысли, что желанная встреча с Марией Залетновой может не состояться.

– Где твой паспорт?! – внезапно рявкнул на него Ферапонтов. (Обычно он делал это для разминки, чтобы поскорей выбить из себя энергетические пробки и заодно втолкнуть подчиненного в нужную колею.)

– Нет у меня никаких документов. Я нынче гражданин мира, – спокойно ответил Иуда, но улыбку сдержать не смог: за двадцать веков он отвык от начальственной грубости, и сейчас она была ему даже приятна.

– Снова чую гнилой ветерок из продажного Центра, – Ферапонтов демонстративно потянул носом воздух и брезгливо перекосил рот. – А кем же ты раньше был, сучий сын?

– Дитя Эрец-Исраэль. Бедный Иуда из местечка Кериоф-Йарим. Был кормильцем общины Егошуа из Эль-Назирага.

– Да что ты говоришь! Как интересно! И зачем же ты, кериофская морда, предал Галилеянина за тридцать баксов? – От любопытства Ферапонтов выпучил желудевые глаза, налитые сардоническим весельем.

– Брехня это… Иуда чуть стушевался, но решил, что особенно злиться ещё рано: ненависть должна созреть.

– Дураку понятно, что брехня, – неожиданно согласился губернатор и скорчил презрительную гримасу профессионала, знающего что говорит. – Зачем тратиться на тебя, если доказать виновность Иисуса, а тем более схватить его было пустяковым делом для Синедриона и прокураторской охранки? Но какова месть товарищей апостолов! За что же они так тебя невзлюбили?

– Может, и было за что… Значит, вы мне верите? – Иуда с надеждой встрепенулся.

– Ты меня за дурака принимаешь? Если б ты был настоящим Искариотом, одним из тех крепких иудейских мужиков, восставших против Рима, то явился бы сюда открыто. Со свидетельствами. С высокими печатями. Так, мол, и так, Тимур Иванович, беспорядки у вас, поступили секретные данные, имею по этому поводу особое поручение. Мы бы встретили тебя, как дорогого гостя. Жил бы ты в этом люксе, каждый день ел пасхального барашка с вином местного разлива. И девочки были бы тоже. Встречать мы умеем, как и провожать. Вместе бы решили, что делать, и кто виноват, кого персонально наказать. Но ведь ты пробрался к нам как переодетый лазутчик и смутьян, разбросал по пашне поганые зерна, смоченные в либеральной жиже… – Губернатор пружинисто вскочил из кресла и крупными шагами прострочил комнату, язвительно вскидывая к верху руки. – Покайтесь! Не молитесь мертвым идолам! Ах – ах!.. Да это же типичное словоблудие провокаторов из Центра. Теперь они решили разыграть дешевый спектакль с пришествием Иуды Искариота. Дескать, другого посланника вы не достойны. Дай-ка мне, Гавриил, тот серебряный огрызок! Эй, пинкертон, чего пригорюнился? Или решил покаяться, пока не поздно?

Следователь вздрогнул, выйдя из минутной заторможенности. Про половинку монеты он успел забыть. После обыска значения ей особого не придал, решив, что это дешевый трюк для того, чтобы убедить в нелепой легенде, но сейчас вдруг понял свою ошибку: с монеткой явно была связана какая-то тайна, в ней таилось что-то более глубокое, чем он думал. А вот что?

Ферапонтов с пренебрежительной миной повертел полсикля в толстых пальцах (Иуда при этом почувствовал себя неладно: что-то сжалось в груди), подкинул серебро на широкой ладони и поймал со звучным шлепком.

– А денежка-то настоящая. Вот это и странно. Мало того, что эти господа из федеральной службы контрразведки применили старый трюк, они ещё и бездарно испортили драгоценный экземпляр, мечту каждого нумизмата. Я сам в юности увлекался… Встань, придурок! – Губернатор вплотную приблизился к Иуде, почти ткнувшись в него выпуклой грудью. Зацепив хищным щучьим взглядом зрачки арестанта, почти пожевал их, словно две горькие икринки, и спросил:

– С кем ты должен встретиться на нашем острове? Где и когда? Кто твой сообщник? У кого вторая половинка?

– Клянусь, не знаю. Ведь я уже говорил это гражданину следователю, – забормотал Иуда, возмущённый не менее губернатора: наверху совсем охренели, попросту издеваются!

– Разве тебя не учили: никогда не клянись?

– Учили. Но это не моя монета. Мне её подсунули.

– Кто? Первосвященники из Центра? – Ферапонтов насмешливо прищурился и, не выдержав напряжения, озорно подмигнул.

– Если б я знал, – сокрушенно вздохнул Иуда и развел руками.

– Под дурачка работаешь? – Губернатор свистнул, по-мальчишески поджав нижнюю губу.

В дверном проеме смежной комнаты возникла квадратная фигура в алой косоворотке, в черных плисовых шароварах с багровыми символами солнца – на ягодицах и спереди возле паха. Кривоватые ноги вошедшего были обуты в мягкие кожаные ичиги. На угловатом остром лице застыла опасная ленивая безмятежность, словно у каменного истукана или у солдата преторианской гвардии, стоящего на посту возле Антониевой башни.

– Видишь этого доброго молодца? Его зовут Коляня. Сейчас он изнасилует тебя, как некогда содомяне – гостей Лота, а потом нежно задушит. Я же объявлю восставшему народу, что казнен его заклятый враг, агент Тель-Авива и господина Президента. Твоя кровь надолго скрепит нас: меня и островитян.

– Это не моя кровь. Я её на время одолжил, – спешно вставил Иуда, косясь на угрюмого парня, чья широкая спина уже застила свет, струившийся сквозь щели между вишневыми шторами.

– Ты это расскажи двум местным литераторам – Александру Гайсину и Ирнегу Тимсу. Они будут в восторге. А мне лапшу на уши не вешай. Кто ещё состоит в твоей диверсионной группе?

Ферапонтов плюхнулся в кресло, освобождая пространство для маневра Коляне.

– Никто. Я один, как перст. Без всякой помощи сверху и снизу, – промямлил Иуда. Он снова, как две тысячи лет тому назад, ощутил вселенский холод одиночества.

По знаку губернатора Коляня сделал несколько рысьих шажков к арестанту, шелестя палаческой рубахой. Затем вдруг тонко вскрикнул, словно наступил на торчавший в паркете гвоздь, и стремительно выбросил вперед ногу, целясь Иуде в лицо. Тот тяжелым мешком отлетел к серванту, свалив две пустые бутылки из-под шампанского.

Следователь Джигурда вскочил с дивана и возмущенно сдернул с носа очки.

– Это противозаконно, Тимур Иванович!

– Чего?! Законник выискался. Кто не с нами, тот против нас. Вот и весь закон, – цыкнул губернатор и опять обратился к Иуде, который медленно поднимался с пола. – Где окопалось ваше масонское гнездо? Только не говори, что на небе…

Тыльной стороной ладони Иуда вытер кровь с разбитых губ, смерил обидчика взглядом и решил потерпеть: чтобы не осложнять обстановку или, что ещё хуже, не проститься с землей раньше срока. А с Коляней он ещё успеет разобраться… Поэтому сказал немного униженным тоном:

– Спросите лучше у Марсальской. Может, она знает?

Ферапонтов опять вскочил с кресла, схватил Иуду за грудки и с силой тряхнул.

– При чем тут Ираида Кондратьевна? Говори, змей!

– А кто мой дух без конца вызывал? Вот в Инферно и подумали, что я буду пользоваться популярностью у вас на острове. И дали мне спецзадание… Будь оно неладно.

– Что за спецзадание? – Челюсть губернатора угрожающе выдвинулась.

– Ну, это… насчет сорока дней, – пробурчал Иуда.

Ферапонтов презрительно оттолкнул арестанта от себя и в сердцах выматерился.

– Все хотят погубить наш остров истинной Свободы. У всех он, как кость в горле. Но Тотэмос не свернет со своей дороги, будет идти своим путем, как заповедал Великий Учитель. Так и передай в шифровке наверх. А Марсальскую не марай, несчастный диверсант! Она дальняя родственница Великого Островитянина. Её корни, как и мои, уходят в толщу веков, в древнюю историю Тотэмоса, и ведут к старшему сыну Адама, который здесь умер и похоронен. По преданию… – Губернатор озабоченно взглянул на свои командирские водонепроницаемые часы. – Твое счастье, что сегодня у нас праздник. А по традиции в этот день мы никого не казним и даже убийцам дарим свободу. Катись ко всем чертям. И больше на глаза мне не попадайся.

Вместе со следователем Джигурдой Иуда покинул гостиницу. На этот раз вид пальмы в центре вестибюля, когда они миновали её библейскую сень, пробудил в Иуде не ностальгические воспоминания, а пустынную жажду.

Только теперь, выйдя за ажурные металлические ворота, Иуда понял, чем с самого начала не понравилось ему здание спецгостиницы. Суровое великолепие каменных линий, розовых колонн и скульптурных приставок в виде ощеренных львиных морд, крылатых херувимов и бородатых божков четко восстановили в памяти один из беломраморных флигелей Иродовой претории, отданных римскому прокуратору на время годовых праздников-торжеств и других важных событий.

До официального праздника в честь дня рождения Великого Островитянина оставалось немного времени, и Джигурда решил показать экзотическому гостю свой родной городок, уютный и крепенький, как вросший в землю гриб, сорвать который можно было только вместе с грибницей. Казалось, что вся деревянно-кирпичная архитектура этого городка, вся его внешняя и внутренняя жизнь, существуют не сами по себе, как у деревьев или птиц, а благодаря другой жизни, возникшей по чьей-то воле на острове, где прошли обычные детство и юность маленького человека с особой кислотной усмешкой, и теперь все были вынуждены дышать его якобы рассеянным в местном воздухе дыханием, а так же думать его думами и ненавидеть его ненавистью – а это, согласитесь, не каждому под силу. Однако и в подобном странном, лихорадочном бытии при желании можно было найти светлые стороны: с острым, почти болезненным любопытством разглядывал Иуда в мемориальном домике, где родился Великий Островитянин, свидетельства, касающиеся мельчайших подробностей его жизни. Не мог оторвать взгляд от удивительного лица его матери на фотографиях под стеклом (её, кстати, звали Марией), жадно выслушивал интереснейшую историю большой семьи, чем-то похожей на ту, что была ему так дорога…

Джигурда показал Иуде необычный памятник, который раньше возвышался на самой большой площади Восстания, но не так давно был перенесен (вместе с прахом одного из сыновей Адама) на городскую окраину. На старом месте возвели пирамиду-гробницу, этакую местную скинию, куда положили набальзамированное тело Великого Островитянина.

Старый памятник теперь находился на пустыре, заросшем татарником и полынью. Росли там и другие травы, которые не успевали скашивать – они вымахивали по пояс в любую засуху, подобно срубленным головам сказочного змея, возмущая своей живучестью работников управления культуры и радуя мелких держателей скотины. Многие пастухи из близлежащих хуторов пригоняли сюда свои стада… Ходили упорные слухи, что быки и бараны после кормежки на пустыре особенно неистово стремились к продолжению своего скотского рода. А кое-кто из народных целителей уверял на страницах местной печати, что пустырь превратился в мощную энергетическую зону: на людей она, дескать, тоже действует, но избирательно – сильные становятся ещё сильнее, а слабые ещё слабее, вплоть до летального исхода. (Авторам этих строк удалось выжить.) То же самое, происходит и по отношению к умственным способностям. (Тут мы не можем сказать ничего определенного – читателю виднее.)

Памятник был незатейлив по исполнению и прост по композиции: из таинственной глубины пустыря выходила на скучную поверхность земли, почти по самое плечо, мускулистая гранитная рука с закатанным рукавом спецовки, показывая ситцевым небесам выразительный кукиш. (Иуда сразу вспомнил пепельницу на столе у Джигурды в кабинете.) Рельефный большой палец, выполненный вполне в реалистическом духе, с особенно удавшимся скульптору давно нестриженым ногтем, был решительно нацелен в дурную бесконечность и служил удобным местом отдыха для пернатых, особенно ворон, поэтому мятежную руку не успевали очищать от птичьего помета. Ветераны острова проводили здесь свои маевки и митинги, тогда пустырь, заполоненный людьми, ощетинивался (в моменты всеобщего гнева или дружного одобрения) сотнями фиг, как пехотное каре штыками. Группа старейшин даже обратилась к губернатору острова с предложением позолотить кукиш, – так как после этого будет гигиеничней целовать его – да и приятней! Криминальному элементу тоже пришелся по сердцу памятник: могучая рука всегда была испещрена всевозможными рисунками, а однажды на ней появились слова, написанные кровью: «Не забуду родного брата». Их долго не могли стереть – и выжгли серной кислотой. (Но раз в году эта надпись мистическим образом бледно проступала на прежнем месте.)

Когда Иуда со следователем прибыли на площадь Восстания, доступ к телу Великого Островитянина был уже прекращен. Огромная очередь, извивавшаяся по площади, подобно туловищу китайского дракона, или египетской анаконды, шумно выражала недовольство, требуя энергетической подпитки после трудовой недели (отметим, что сотрудники газет подпитывались в обязательном порядке). Вслед за нашим хорошим знакомым, следователем Джигурдой (его спутник, хмурый амбал с покарябанным лицом и рваным плащом на руке, почему-то остался без нашего внимания), мы тоже предъявили свои красные книжицы, и перед нами бесшумно раздвинулись пуленепробиваемые двери в неглубокое подземелье, залитое фосфоресцирующим гипнотическим светом. По бережкам тихого ручейка последних посетителей недвижно стояли воины с оружием наперевес – нашему герою, как он после признался, они показались витринными манекенами, переодетыми в солдатскую форму. Иуда, однако, заметил, что истуканы все-таки дышат, морщатся от укусов множества насекомых, полюбивших атмосферу гробницы, а главное, следят за каждым движением паломников: когда он сунул свободную руку в карман, ежась от пронизывающего холода, ближайший к нему воин сурово пошевелил бровями, а потом и винтовкой. Сзади сердито зашипел Джигурда. Стеариновый свет маленьких лун, утопленных в гранитном потолке, постепенно сгущался. Все острее чудилось Иуде, что он превращается в некий шелкопряд или мотылек, ползущий к восковой свече с потушенным фитилем, который продолжает чадить, источая деготно-серный запашок. Иуда мысленно прошептал: «Прости, Господи, и помилуй!». Ватные ноги механически несли его к стоявшему на подиуме прозрачному саркофагу, где лежала усохшая свеча – восковая кукла в тугом коконе полувоенного френча. Трудно было оторвать от неё взгляд, почти невозможно. То, что через секунду произошло (и чего мы, как ни странно, не заметили), Иуда потом отнесёт на счёт общего наваждения: когда он замешкался в полуметре от саркофага, у него возникло чувство, что за парафиновой маской лица есть некая жизнь, – в то же мгновение левый глаз куклы приоткрылся и подмигнул (как бы в подтверждение этого чувства), именно ему подмигнул, ибо никто этого больше не видел, даже мы, два соавтора, шагавшие рядом со своими героями.

С трудом удалось Иуде убедить себя, что все это ему померещилось. Лишь когда солнце мягко ударило по глазам, он вздохнул с облегчением, ему захотелось нырнуть в какую-нибудь речушку иди пруд, чтобы очиститься от близости с мертвым, по обычаю предков. Но в округе ничего подобного не было – одни подземные воды, да и к ним уже подбирались ядовитые стоки с промышленных и военных заводов.

А площадь уже бурлила. У деревянного помоста играл духовой оркестр: листовым железом об асфальт гремели медные тарелки, стучала раскормленным дятлом барабанная колотушка. Отовсюду раздавались песни о родном острове Свободы, о героической борьбе и о крови, пролитой за него. (Тексты ко многим песням написали мы и были весьма довольны: кроме славы, ещё и ежемесячные гонорары из агентства по авторским правам.) Автомобильное движение в центре города было прекращено, и островитяне вливались в акваторию площади из всех боковых улочек-рукавов. У некоторых из митингующих на груди пламенели лоскутки шелковой материи, собранные в форме цветов. Все были нарядные, по-детски счастливые, и так бурно поздравляли друг друга, словно сами сегодня родились. Иуду тоже поздравили с праздником какие-то незнакомые старушки в красных платочках, с гвоздиками в руках, и сунули ему в карман бумажную денежку с кесарским профилем Великого Островитянина (очевидно, приняли за нищего). Он даже рассмеялся. И всерьёз пожалел, что вместе с плевелами могут погибнуть и добрые всходы.

Внимание его привлек ветхий старик с лицом пустынного пророка, лохматый и полубезумный: шаркая разбитыми калошами на истоптанных валенках, старик кружил по площади, разбрасывая по каменным плитам полевые цветы, он выписывал ногами какие-то замысловатые петли, бормотал проклятия и потрясал кулаками перед каменной пирамидой. Потом вдруг лег плашмя и стал прикладывать к камням то одно, то другое ухо, словно ждал, когда камни возопиют. С губ его слетал лихорадочный шепот: «Потерпите, братья и сестры, теперь уже скоро…». Джигурда шепотом пояснил Иуде, что после войны с соседними каинитами, считавшим, что останки старшего сына Адама по праву принадлежат им (ибо сын этот родом с их острова), на месте площади Восстания находилось кладбище политзаключенных, высланных из Центра за несогласие с идеями Великого Учителя, среди них был и этот старик – один из немногих, кто уцелел. Двое дружинников с красными повязками на рукавах подняли старика с каменных плит и повели к патрульной машине – он не вырывался, но сорванным голосом кричал:

– Пройдет сорок дней, и всякий остров убежит, и гор не станет, и будет снята пятая печать!..

Джигурда быстро взглянул на смущенного Иуду и с улыбкой сказал:

– А вы клялись, что один на острове, без всякой помощи. Теперь от прорицателей отбоя не будет.

Между тем хаотическое движение на площади прекратилось. На обитую кумачом трибуну возле огромного административного здания с колоннами поднялись начальники города и острова. Среди них выделялся губернатор Ферапонтов, такой простой и улыбчивый (как удав из мультфильма), с матерчатым цветком в петлице и клетчатой фуражке-восьмиклинке. Взяв слово, он долго и страстно говорил о бессмертии дела Великого Учителя, о славных традициях народа и о грабительской политике Центра. За Ферапонтовым от имени молодежи острова выступил поэт Олег Серебряников, высокий, широкоплечий парень (позднее мы узнали, что это внебрачный сын атамана Бабуры). Жизнерадостно зачитав написанное на листке приветствие, он закончил стихами, направленными против нынешнего руководителя Центра:

 
– …Ты был чекист,
Разведчик был и кананит,
Ты Родине на верность присягал!
Ты ныне пёс цепной!
А охранять посажен – капитал!
 

Толпа взрывалась время от времени жизнерадостным ревом. Это возвращало Иуду в детство, на ристалище боевых сражений, которое показал ему однажды отец в одну из своих поездок в Иродову Кесарию по торговым делам… Но вот ораторов снова сменил духовой оркестр. Вдоль трибуны двинулись колонны физкультурников с живыми символическими фигурами на вытянутых руках. Потом пошли военные со стрелковым оружием – и тут произошла непредвиденная заминка: солдатики с таким усердием колотили подошвами кованых сапог по выщербленным камням, что одному первогодку почудились сквозь бравурные звуки марша глухие вскрики под булыжниками. Он перепугался, сбился с ноги, в спину ему ткнулись задние, опрокинули его и немного потоптали. Со старым генералом на трибуне сделалось плохо. За солдатами протарахтела военная техника, за ней прокопытила передовая порода скота, выведенная лучшими специалистами острова в сельскохозяйственных спецшарашках.

Неожиданно на площади появилось то, что заставило внутренне содрогнуться не только Иуду: на длинной платформе на колесах, прицепленной к армейскому тягачу, стояла такой же длины железная клетка, а сквозь толстые прутья решетки добродушно пялилась на зрителей лупоглазая чешуйчатая рептилия. Вся площадь от страха затаила дыхание. Послышался детский плач. В клетке, прямо на раздвоенном хвосте чудовища, сидел горбоносый человек средних лет, с бледным лицом и деревянной улыбкой на губах – дрожащей рукой он приветствовал застывших островитян.

– Кто это? – шепотом спросил перепуганный Иуда.

– Это якобы профессор Геймер со своим Титом. Между прочим, в колбе его сотворил. Фантастика! – Джигурда сплюнул в сердцах себе под ноги.

– А почему «якобы»?

– Потому что это не настоящий Роберт Геймер, – туманно процедил сквозь зубы следователь, но пояснять ничего не стал.

– Слава ученым Тотэмоса, передовому отряду всемирного разума! Ура, товарищи! – закричал Ферапонтов с трибуны (хотя особой радости в его голосе не чувствовалось).

Иуда зажмурился и присел от взрыва неестественно-громкого рева, какого-то болезненного и беззащитного. А когда снова открыл глаза и посмотрел на ящера, то столкнулся с его невинным, чуть насмешливым взглядом – Иуде показалось, что чудовище выделило его из всей толпы и персонально ему подмигнуло… (хотя точно такие же чувства испытывал каждый из нас). В те минуты он ещё не мог предположить, что судьбе будет угодно вскоре познакомить его с этим монстром.

В лазоревое небо снова ударили грубые голоса медных труб, и началось театрализованное представление. Сначала, из заросшего сиренью скверика, где стояла позеленевшая скульптура музы Клио, выехал крутоплечий всадник на белой лошади, с упругим луком за спиной; на голове витязя серебрился венец – похоже это сама Победа величественно прогарцевала по площади, поклонилась кумачовой трибуне и скрылась в тесном переулке. Через минуту из того же скверика выскочил усатый всадник на рыжем жеребце, в островерхой шапке с матерчатой звездой и в солдатской гимнастерке – ему неистово захлопали, алчно закричали, предвкушая удовольствие. Иуда не сразу узнал во всаднике атамана Бабуру, наблюдая, как серпоусый казак с жирными румянами на щеках, свесился с седла почти до земли и сумел с первой попытки схватить большой меч, лежавший на низких козлах. Посверкивая на солнце холодным оружием, он с удалым свистом ринулся прямиком на соломенные чучела длинноносых банкиров в черных смокингах и высоких цилиндрах, толстобрюхих попов и купцов, чопорных царских генералов и нынешних представителей центральной власти. С цирковым изяществом Бабура снес им на всем скаку пустые головы, которые тупо шмякнулись на булыжники под задорную барабанную дробь и восторженные крики. Пока островитяне по-детски ликовали, появился ещё один всадник, но уже на вороном коне: в левой руке он держал картонные весы с картонными гирями, а в правой – золотистый муляж снопа пшеницы, перевязанный бордовой лентой с надписью: «Тебе, Родина, – от острова свободы». За ним двигалась грузовая машина с опущенными бортами кузова, где красовались экспонаты достижений народного хозяйства. Там же, среди пузатых восковых караваев хлеба, тыкв и арбузов, стояла голенастая девочка с розовыми бантами и выпускала из клеток на волю настоящих белоснежных почтарей.

И вот, когда праздничное настроение достигло апогея (народ настроился на волну ещё чего-то большого и полнокровного), небесная лазурь внезапно потемнела, на площадь пали тревожные сумерки, разорванные в клочья ослепительным выхлестом молнии, которая оставила в небе бледный силуэт коня; чуть позже появилась и фигура всадника, покрытого с головы до ног серым саваном. Конь и всадник медленно поплыли над притихшей толпой…

Люди впали в какой-то бредовый полусон, никто из них не мог двинуться с места. Всех охватило предчувствие грядущей беды.

Проплывая над кумачовой трибуной, всадник сбросил с головы покрывало, превратившееся в развевающийся лунный плащ, и опешившая толпа шевельнулась, как одно большое тело, издав вздох ужаса: на бледном коне восседал призрак в образе человеческого скелета и сжимал в костяной лапе длинный прозрачный меч.

Спустя какое-то время видение растворилось над горбатыми силуэтами дальних гор.

Мгновенно посветлело темно-фиалковое небо, сквозь легкую дымку разгоняемую ветерком, проступило земляничное солнце – и запели очнувшиеся птицы… То, что произошло, уже показалось большинству островитян отличным трюком, неожиданным сюрпризом организаторов мероприятия. К этому делу, возможно, подключили сильного гипнотизера из Центра. Самые доверчивые (и мы в том числе), придя в себя, зааплодировали и закричали: «Браво! Браво!». А уж мы ликовали особенно: какая впечатляющая зарисовка украсит наш праздничный репортаж!

Следователь Джигурда тоже готов был поверить в гениальный трюк, но мешало присутствие рядом Иуды, его замкнутое лицо посвященного. Будто пришельца связывала с всадником-призраком некая таинственная невидимая нить. Обостренным чутьем следователь уловил в сыроватом воздухе весны черемуховое дыхание тлена: оно тянулось газовым шлейфом за растаявшим над горами призраком. Человек из губернаторской свиты, похожий в профиль на знаменитого в прошлом столичного режиссера-авангардиста, энергично жестикулировал худыми руками перед лицом сердитого и немного подавленного губернатора, тыча время от времени пальцем в невозмутимое небо.