Текст книги "Мамин мозг. Как понять себя, чтобы стать идеальной мамой для своего ребёнка. Научное обоснование нашим тараканам, фишкам и пунктикам"

– Я подержался за ножку, – сказал он. Больше за все время, что мы ехали до роддома, он не сказал ни слова. С глубоким удовлетворением я замечаю, что он пьет кофе из Dunkin’ Donuts – классический родительский напиток, который они с моей сестрой презрительно называли «коричневой водой». «Все, кончились для вас эспрессо из бобов домашней обжарки, ребята! – хихикаю я про себя на заднем сиденье. – И никакой больше горячей йоги!» Подобные злорадные мысли, похоже, вполне типичны для много рожавших женщин, или, как выражаются ученые, multipara, которые наблюдают за мучениями первородящей, или primipara – в данном случае моей несчастной сестры.

После напряженного противостояния в коридоре с госпитальным роботом, разносящим подносы с едой, я вхожу в палату моей сестры и вижу расставленные вокруг нее в беспорядке баночки с греческим йогуртом. Мой новорожденный племянник – на прогулке с медсестрой.

Лишь после того как ребенок покинул комнату, моя сестра, наконец, сумела встать с кровати. Она поклялась никогда не стоять, держа его на руках, потому что боится упасть в обморок.

– Это все запах его головки, – объясняет она. – Она как наркотик. Мне кажется, что я вот-вот потеряю сознание.

Это вовсе не безумие: дети не только имеют характерный запах, что показали эксперименты с овечьим парфюмом и поддельными ванночками из-под мороженого. Они еще и пахнут необъяснимо восхитительно.

В другом исследовании запахов, где участницам предлагали понюхать сыр, специи и детские распашонки, у матерей двухдневных младенцев детский аромат получил более высокий «гедонистический рейтинг», чем у бездетных женщин[83]83
  Alison S. Fleming et al., “Postpartum factors related to mother’s attraction to newborn infant odors,” Developmental Psychobiology 26, no. 2 (Mar. 1993): 115–32.


[Закрыть]. Для новоиспеченных мамочек эти жуткие перепеленутые создания не менее ароматны, чем сирень или шоколадное печенье, только что вынутое из духовки.

Эта восхитительность, как мы увидим позже, объясняет примерно все. Это секретное оружие природы. Второе рождение, которое мы переживаем в материнстве, – это своеобразный неврологический ренессанс, который перестраивает систему вознаграждения женщины. В нашем восприятии удовольствия происходит настоящий сдвиг парадигмы, мы, словно наркоманки, хотим лишь новой дозы. Безволосое маленькое живое существо, которое около девяти месяцев назад взломало вашу иммунную систему, вдруг становится вашим солнцем и звездами, вашим новым истинным севером. Дело даже не только в том, что вы готовы разжижать свои кости и израсходовать жировые запасы, чтобы выкормить его грудью. Все ваше поле зрения теперь сходится в одну маленькую фокальную точку.

И, что еще замечательнее, эти потрясающие чувства удовольствия и радости наступают практически сразу после сильнейшего страха и страданий. Восхитительный спящий чурбачок на руках новоиспеченной мамы, скорее всего, только что доставил ей самые адские в жизни страдания.

* * *

Несмотря на два дня очень болезненных схваток, у моей сестры были так называемые «хорошие роды».

А вот мои первые роды получились… не слишком хорошими.

Все остальные были совершенно уверены, что природа свое возьмет. На моем первом УЗИ врач, – который вроде как должен был проверять, нет ли у плода каких-нибудь генетических отклонений и не ношу ли я близнецов, – вместо этого решил сообщить, что у меня «отличные возможности для вынашивания». Он что, назвал меня жирной? Ну, почти. После того как я его допросила, он объяснил, что имел в виду: я девушка крупная и крепкая, словно специально сконструированная для того, чтобы перенести тяжелую физическую нагрузку родительства, в отличие от несчастных худеньких феечек, которые встречались ему в практике. Увидев большие, испуганные глаза мужа, я сумела выдавить улыбку и даже не врезать врачу по лицу.

Да, у меня действительно обнаружились выдающиеся способности по укрупнению организма, но к концу третьего триместра больше ничего особенного не происходило. Я ощущала себя часовой бомбой – большой, круглой, тикающей и безнадежно подсевшей на яблоки, смазанные арахисовым маслом.

Прошла сорок первая неделя, потом сорок вторая, и, хотя я уже ходила беременной больше десяти месяцев вместо обещанных девяти, схватки так и не начинались. Так что в назначенный день – в это воскресенье как раз игрался «Супербоул[84]84
  Финальный матч американской Национальной футбольной лиги. Традиционно играется в первое воскресенье февраля. – Прим. пер.


[Закрыть]^*» – я сложила в сумку пушистые тапочки и халат одного цвета и кучу других случайно собранных безделушек и отправилась в роддом на стимулирование родов.

В тот вечер мне вкололи спазмолитики[85]85
  Препараты, расслабляющие гладкую мускулатуру. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], на следующее утро – стимулятор родов питоцин[86]86
  Лекарственный препарат, синтетический аналог основного гормона родов, окситоцина. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], а потом еще питоцин. Схватки начались, как рябь на воде, а потом быстро превратились в цунами.

– Еще порцию «Пита», – безучастно сказала медсестра. Волны поднялись еще выше. Я где-то слышала, что при родах помогают техники визуализации, и попыталась представить, как стою на доске для серфинга и успешно преодолеваю эти ужасные водные горы. Когда это не сработало, я попробовала другой трюк – сосредоточиться на одном предмете, но у меня не нашлось ничего символического, чтобы сосредоточиться, так что я изо всех сил рассматривала красную пробку от бутылки с «Кока-колой».

Моя официальная цель – родить без обезболивающих – была обусловлена не родительской философией (у меня вообще ее не было) и не страхом за нерожденного ребенка (которого я, собственно, даже не знала), а боязнью крови, шприцов и – в последние несколько дней – кесаревых сечений. Я знала, что роды без лекарств – это одна из стратегий, которая поможет избежать скальпеля и первобытного ужаса перед потрошением, даже если это потрошение временное, плановое и тщательно контролируемое.

К сожалению, сражение со стимулируемыми схватками я проиграла. После долгого утра приглушенных, – а потом уже и не таких приглушенных – схваток подошла медсестра, чтобы проверить, как у меня дела. Четыре сантиметра.

 «Четыре сантиметра! – подумала я. – Это же даже не половина бейджика!»

В общем, я оказалась вовсе не здорова, как корова, и не смогла вывезти на себе все природные мытарства. Похоже, я проваливала задание, которого даже не понимала. Потом мне ввели эпидуральную анестезию – ну, привет, большая иголка. Выглядело все кошмарно, но затем наступил приятный, пусть и недолгий покой.

Парализованная ниже пояса, я не могла семенить ни по каким коридорам в своем модном родовом костюме, так что мы с мужем вместо этого запоем смотрели сериалы. Стоял суровый, серый зимний день. Жалюзи были наглухо закрыты.

– Вам что, солнечный свет совсем не нужен? – укоризненно спросила медсестра.

Настал вечер. Ничего особенного с виду не происходило, но вот где-то внутри, судя по всему, произошло. В какой-то момент пришел врач и сказал, что матка раскрылась уже на десять сантиметров, и пора тужиться.

Первые потуги стали катастрофой. Сердцебиение малыша, до этого отображавшееся в виде энергичного «тра-та-та» на мониторе, вдруг ослабло и стало больше напоминать стук камня, который падает в глубокий-глубокий колодец, отскакивая от стен, причем интервалы между каждым «отскоком» лишь росли. Врач вбежал обратно в палату. Но сердцебиение восстановилось само по себе. Так что я снова начала тужиться – и снова, и снова.

Похоже, какого-то прогресса добиться все же удалось. Этапы преодоления родовых путей подсчитывают от –3 до +3, последней остановки перед дневным светом. Медсестра сообщила, что я от –3, преодолев –2 и –1, пронеслась прямиком до нуля. Я еще никогда в жизни так не радовалась тому, что достигла нуля. Нуль – это просто эпично. Осталось преодолеть всего три этапа!

 Первое ощущение мамы после родоразрешения, вопреки ожиданиям счастья и эйфории, – чаще всего усталость и желание просто поспать.

Но что-то пошло не так – и это выяснилось минут через двадцать. Еще одна проверка, и… да, предыдущая медсестра ошиблась в расчетах. Я так до сих пор и сижу на –3. Я несколько часов напрягалась, пыхтела и дула, словно Злой и Страшный Серый Волк, а младенец не сдвинулся и на миллиметр.

– По-моему, вы не сможете вытолкнуть этого младенца сами, – холодно произнесла новая медсестра, беспечно опираясь подбородком о мое трясущееся колено.

Мой муж, к этому времени уже впавший в лихорадочное состояние, попробовал другой подход.

– Ну, давай же! – крикнул он внутрь меня, словно призывая доблестную невидимую кавалерию к последнему прорыву.

Как можно вежливо указать всем этим людям, что я тут вообще-то умираю? Мне на самом деле уже было все равно. Боль, с которой удалось было справиться, снова вернулась. Сила воли, которой я всегда гордилась, покидала меня. Началась лихорадка, у меня подскочила температура. Лица окружающих блестели и расплывались. Я сделала длинный, крутой шаг в долину, полную звезд.

Операционная. Перед моими глазами подняли синий, почти веселый брезентовый занавес, похожий на только что установленный цирковой шатер. К счастью, он перекрыл мне обзор. Хирурги о чем-то болтали – мое экстренное кесарево сечение было явно не самым драматичным из тех, что им доводилось видеть. Они даже не дали мне наркоз, что с моей точки зрения на самом деле было не то, чтобы хорошо. В моем животе что-то дергали и тянули, в какой-то момент мне показалось, словно кто-то запрыгнул на грудную клетку. Я поняла, что меня расковыривают изнутри, словно огромный арбуз на вечеринке. Но, по крайней мере, больно больше не было. Я смотрела на мерцающие хирургические лампы на потолке.

– Ребенок вышел, – сказал кто-то. Послышалось долгое, зловещее молчание, а потом – наконец-то неуверенный вскрик.

В околоплодных водах оказался меконий – первый кал новорожденного. Похоже, во время схваток ребенок внутри паниковал не меньше, чем я снаружи, и, возможно, даже вдохнул немного вязкого черного вещества. Так что теперь младенца отправят в отделение интенсивной терапии новорожденных, и он пробудет там не меньше двадцати четырех часов для наблюдения.

Я успела увидеть нечто цвета докторской колбасы, потом его унесли.

* * *

Рассвет. Я все еще не до конца пришла в себя от многочисленных лекарств, но уже чувствовала болезненную рану на животе. Из-за кровопотери моя кожа была желто-зеленого цвета, а лодыжки жутко отекли из-за внутривенного ввода жидкостей. Я все еще не могла ходить, но, с другой стороны, не особенно-то и хотелось. Я не хотела звонить маме или говорить с Эмили. Я не хотела устраивать фотосессию с новорожденным или «составлять план игры» вместе с лактационной медсестрой, которая уже успела ко мне заглянуть. Я не хотела думать ни о вчера, ни о завтра, ни вообще о младенце. Я хотела просто еще поспать.

Позже – через несколько минут или, может быть, часов, не знаю, – мой шокированный муж наконец-то подал голос со своего места на диване, обитом искусственной кожей.

– Пойдем, посмотрим на него?

(На самом деле у нас родилась дочь).

Я решила, что да, стоит. Мне на самом деле было все равно, но меня немного беспокоило, что скажут медсестры, если я отвечу: «Нет».

Меня вместе с капельницей уместили в кресло-каталку, и муж повез меня по коридору. Мы проехали мимо процессии из торжествующих, хвастающихся друг дружке младенцами новоиспеченных мамочек; на некоторых из них были тапочки и халаты одного цвета, в точности как я всегда представляла. «Вот ты и стала мамой», – подумала я.

Отделение интенсивной терапии было небольшим. Несколько одиноких маленьких существ лежали в прозрачных пластиковых «изолеттах» – это слово было для меня новым, но его смело можно назвать одним из самых одиноких в английском языке. Медсестра показала нам на контейнер в дальнем углу. Муж подвез меня туда, и я посмотрела вниз.

Она лежала, распростертая, одетая только в подгузник и опутанная множеством проводов и трубок; одна из них входила прямо в нос и поставляла в организм кислород. Но я на самом деле всего этого не видела.

Я увидела ее. Увидела ее лицо. Ее маленький ротик был недовольно искривлен. У нее были круглые уши мужа и мои заостренные брови.

– У нее реснички на нижнем веке! – изумленно выдохнула я. – Она такая клевая.

Она была не просто клевой. Она была самым изысканным, живым и притягательным из всего, что я видела в жизни. Казалось, словно в тот момент, когда я ее увидела, на мои глаза поставили клеймо – примерно так же, как когда я увидела в прямом эфире, как рушится Всемирный торговый центр, или как в восьмом классе, когда я увидела лицо отца, лежавшего в гробу. Но этот катаклизм, в отличие от предыдущих, был счастливым.

На трясущихся ногах я впервые поднялась с кресла-каталки, готовая взять ребенка на руки. Она казалась огромной, намного больше остальных. Отчасти потому, что я ее переносила, так что она действительно была большой. Но она казалась даже больше своего реального веса – 3 кг 941 г.

Учитывая, что и ко мне, и к ней были присоединены капельницы, взять ее на руки оказалось нелегкой задачей. Я смогла ее удержать лишь около минуты.

Но я встретилась с ней.

* * *

Как ученым воссоздать это первобытное прозрение в лаборатории? Как наука может доказать, что в этот момент – или, если точнее, в множестве моментов, случающихся на протяжении десяти месяцев, и после миллионов едва заметных генетических и нейрохимических изменений, которые одно за другим прокладывали дорогу для этого момента, – мои умственные «ворота» выкопали и утащили за пределы нормального поля человеческой любви, причем настолько далеко, что мне теперь приходится играть в совершенно другую игру?

Что любопытно, лучшие ответы на возвышенную тему материнской любви мы зачастую получаем, изучая скромных лабораторных крыс.

Вспомните: прежде чем принести первый помет, бездетная крыса нисколько не радуется присутствию назойливых крысят. Как и прежняя я, бездетная горожанка, отличавшаяся особой любовью к обедам с бесконечным доливом коктейля «Мимоза», крыса, еще не бывавшая матерью, между едой и возможностью побыть с крысятами всегда выберет первое… а если она голодная, то с удовольствием полакомится и самими крысятами, если ей не помешать.

Такое предпочтение сохраняется почти до самого конца беременности. Но примерно за три с половиной часа до родов внутри будущей мамы-крысы происходит что-то очень важное, и она начинает предпочитать крысят еде. (Меня вдруг накрыло приступом любви после встречи с дочерью в отделении интенсивной терапии новорожденных, но мое отношение к детям, как показали опыты на людях, скорее всего, начало незаметно меняться еще в середине беременности, когда начались перемены в химии мозга[87]87
  Carl M. Corter and Alison S. Fleming, “Psychobiology of Maternal Behavior in Human Beings,” in Handbook of Parenting, 2nd ed., vol. 2, Biology and Ecology of Parenting, ed. Marc H. Bornstein (Mahwah, NJ: Lawrence Erlbaum 2002), 147.


[Закрыть]).

Откуда мы внезапно узнаем, что дети важнее обеда?

 Не рожавшие мамы-крысы никогда не полезут к крысенышам через наэлектризованную решетку. А рожавшие – даже раздумывать не будут, пойдут напролом.

В одном давнишнем исследовании новоиспеченным мамам-крысам давали возможность нажать на кнопку, чтобы получить крысят, – те съезжали по желобу в маленькую чашечку[88]88
  W. E. Wilsoncroft, “Babies by bar-press: Maternal behavior in the rat,” Behavior Research Methods & Instrumentation 1 (1968): 229–30.


[Закрыть]. Мамы-крысы раз за разом нажимали на «детскую кнопку», да так лихорадочно, что внизу желоба образовалось «скопление тел» – что-то похожее на кучу-малу, которая часто возникает у подножия горок на детских площадках. Удивленный этим спектаклем, ученый решил позволить каждой крысе-маме держать в клетке всего по шесть крысят, но «это, похоже, нисколько не изменило целеустремленного поведения». Одна особенно сумасшедшая мамочка за три часа эксперимента нажала на «детскую кнопку» 684 раза. Экспериментатор предполагал, что, в конце концов, она утомится и бросит это дело. Но на самом деле утомился только сам ученый: в статье он написал, что «устал» сажать в желоб все новых и новых особей.

Крысы-мамы не поедали крысят, когда те оказывались в их клетках. Они всего лишь хотели насладиться их компанией. И «насладиться» здесь – самое верное слово: мама-крыса предпочитала младенцев даже дозе кокаина, превратившись – как и моя сестра, дремавшая на постели в роддоме, – в «ребенкоголика». Ради крысят мама-крыса готова даже лезть через наэлектризованную решетку – нерожавшая крыса туда не полезет, какое бы роскошное угощение вы ей ни предлагали. Можете ослепить ее, оглушить, надеть намордник, ампутировать соски, лишить обоняния, даже выжечь ей некоторые доли мозга[89]89
  Frank A. Beach and Julian Jaynes, “Studies of Maternal Retrieving in Rats. III. Sensory Cues Involved in the Lactating Female’s Response to Her Young,” Behaviour 10, no. 1 (1956): 104–25; L. R. Herrenkohl, P. A. Rosenberg, “Exteroceptive stimulation of maternal behavior in the naive rat,” Physiology & Behavior 8, no. 4 (Apr. 1972): 595–98.


[Закрыть]. Можете посадить крысят в стеклянную бутылку или попытаться поставить ее в тупик, подложив вместо крысят новорожденных морских свинок или даже маленькие кусочки сырого говяжьего сердца – не знаю уж, к лучшему или к худшему, но ученые действительно проделывали это все с мамами-крысами. Но их преданность остается непоколебимой.

Мы, конечно же, не можем изучать поведение человеческих мам, выжигая им мозг или сбрасывая младенцев по желобу. Но ученые разработали другие хитрые способы проверить, насколько же сильное воздействие оказывают на матерей дети.

Например, они придумали, как же заглянуть нам внутрь черепа и узнать, что происходит, когда мы вдыхаем «гедонистические» испарения, исходящие от детских головок. В эксперименте с обонянием, проведенном в 2013 г., тридцать женщин нюхали некий предмет, который не видели, – распашонку двухдневного младенца, – а ученые следили за реакцией их мозга на фМРТ-сканере. Только у матерей была заметна специфическая активность в таламусе, области мозга, который регулирует сигналы от органов чувств и бдительность[90]90
  Johan N. Lundström et al., “Maternal status regulates cortical responses to the body odor of newborns,” Frontiers in Psychology 4, no. 597 (Sept. 5, 2013).


[Закрыть].

Детские лица тоже являются сильнейшим стимулятором для мам. В эксперименте 2014 г., получившем название «Да, я на тебя смотрю, малыш», сопоставлялись реакции нервной системы 29 первородивших матерей и 37 бездетных женщин, когда те смотрели на (довольно зловещие с виду) изображения голов детей и взрослых, парившие на черном фоне. Изображения детей оказались более сильным стимулятором для обеих групп женщин, но мамы разглядывали детей намного дольше[91]91
  Chloe Thompson-Booth et al., “Here’s looking at you, kid: attention to infant emotional faces in mothers and non-mothers,” Developmental Science 17, no. 1 (Jan. 2014): 35–46.


[Закрыть].

И, что, пожалуй, самое важное, эмоции младенцев намного глубже трогают матерей. Наши зрачки быстро расширяются, когда мы смотрим на страдающих малышей, да и отводим взгляд мы медленнее. Электрические показания на коже головы тоже меняются, когда мы слышим детский крик.

Воспользовавшись техникой спектроскопии в ближней инфракрасной области, японские ученые отследили, как меняется уровень кислорода в крови мам, когда те смотрят на эмоциональные изображения детей: счастливых детей, которые играют с милыми игрушками, разъяренных детей, у которых эти игрушки отняли, и испуганных детей, которых разглядывал незнакомый мужчина. У мам активировалась не та же область префронтальной коры, что у женщин, которые никогда не были беременными[92]92
  Shota Nishitani et al., “Differential prefrontal response to infant facial emotions in mothers compared with non-mothers,” Neuroscience Research 70, no. 2 (Feb. 2011): 183–8.


[Закрыть].

Для людей, не являющихся матерями (как мужчин, так и женщин), смех ребенка – более сильный стимулятор, чем плач, что вполне объяснимо. А вот фМРТ-сканирование матерей показывает, что плач запускает более мощный каскад в миндалевидных телах – и мы, похоже, даже находим плач своеобразной наградой. Именно такая перестройка нервной системы, похоже, объясняет, почему мамы дольше всех держатся в экспериментах, где нужно успокоить рыдающий манекен в виде младенца, даже когда куклу программируют на полную безутешность (младенцы часто кажутся такими в реальной жизни)[93]93
  Linda Mayes, “The Neurobiology of Parenting and Attachment,” Sigmund Freud Institut video, Mar. 15, 2012, https://www.youtube.com/watch?v=feUjK2PRwIM.


[Закрыть]. Другие стараются избегать страдающих детей, но вот мамы тут же бросаются к ним – причем исследования показывают, что особенно мы уязвимы для криков боли, а не голода[94]94
  Erich Seifritz et al., “Differential sex-independent amygdala response to infant crying and laughing in parents versus nonparents,” Biological Psychiatry 54, no. 12 (Dec. 15, 2003): 1367–75.


[Закрыть].

Все это лишь подчеркивает то, что и так известно ветеранкам материнского фронта. Быть мамой – это не просто кайфовать, вдыхая запах малыша и разглядывая его носик-кнопочку. То, что у нас появились новые источники безудержной радости, вовсе не значит, что мамина жизнь – это пикник с кружками-непроливайками. Как и всегда, наслаждение сопровождается болью.

Материнство, как отлично знают многие из нас, часто делает нас глубоко несчастными. Мы перестраиваемся изнутри, чтобы считать детей главной наградой в жизни, но вместе с этим мы подстраиваемся под все их сигналы и учимся воспринимать, считывать и интерпретировать все их состояния, – а с улыбками при чтении сказок и поцелуями на ночь, как мы все знаем, соседствуют истерики в магазинах и ночные кошмары. Этот компульсивный интерес и мономаниакальное[95]95
  Навязчивая увлеченность одной идеей или вещью. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] сосредоточение, эта постоянная одержимость, которая впервые открыла свои серые глаза внутри меня тем утром в отделении интенсивной терапии новорожденных, необходимы для нашего преображения.

«Сенситизация[96]96
  В неврологии сенситизация – это патологический процесс в нервной ткани, следствием которого является усиление болевой реакции, снижение болевого порога и распространение болевых ощущений за границы тканевого повреждения. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]» – вот как наука называет наш опыт. Наши нервы словно выходят за пределы нашего тела. Мне кажется, именно из-за сенситизации мамам так трудно смотреть фильмы или даже рекламные ролики, в которых страдают дети. Мы слишком глубоко это переживаем.

Думать о себе как о человеке, уникально подстроенном под чужие слезы, довольно печально, но, возможно, именно поэтому, слыша рыдания детей в самолете, я чувствую, словно меня заживо варят в кипятке – или словно я очищенный помидор, который тащат по неровной мостовой. Вот она, материнская чувствительность. Конечно же, остальным мамам-млекопитающим приходится еще хуже: любой охотник на оленей знает, что для того, чтобы привлечь лань, нужно проиграть запись блеяния ее детенышей.

* * *

Тем не менее, хотя человеческие мамы реагируют на всех малышей (да, даже на орущего младенца на сидении 3F), собственный младенец для нас всегда на первом месте. Мамы-крысы одинаково внимательны ко всем крысятам, потому что в природе они живут в собственных норах, и встретиться с чужим крысенком и потратить на него бесценное молоко и нежность – очень маловероятно. (Кроме того, крысы могут принести в помете до двенадцати детенышей, так что, вполне возможно, выбирать любимчиков им просто невыгодно).

Овцы, с другой стороны, обычно приносят одного или двух детенышей, и те сразу исчезают в толпе – и, как мы уже знаем, овцы развили в себе механизмы, которые заставляют их любить только собственных ягнят.

Человеческие мамы находятся где-то посередине. Как и крысы, мы реагируем на всех детей. Но наш собственный ребенок для нас особенный. Мозг женщины сильнее всего реагирует на ее малыша, и это, похоже, одинаково для любого народа: от Камеруна до Южной Кореи мамы любят своих младенцев куда сильнее, чем остальных.

– Нам на самом деле даже не нужна нейровизуализация, чтобы это подтвердить, но мы все равно ее сделали, – говорит Линда Мэйс, глава Центра изучения детей в Йельском университете.

Даже если наш единственный и неповторимый малыш завернут в такую же серую пеленку, как и остальные дети, участвующие в эксперименте, наш мозг все равно сильнее реагирует на него, включая дополнительные механизмы вознаграждения[97]97
  G. Esposito et al., “Immediate and selective maternal brain responses to own infant faces,” Behavioural Brain Research 278 (Feb. 1, 2015): 40–43.


[Закрыть]. Смотря на первые фотографии моих троих детей, я сейчас понимаю, что новорожденные выглядят очень похоже друг на друга, особенно в первые недели. Если с них снять яркие распашонки и ползунки, то почти все они, как ни прискорбно это прозвучит, напоминают сырую ощипанную курицу, которую как раз пора сунуть в духовку. Но вот когда вы только что стали мамой, ваш малыш кажется вам не таким, как все, его лицо обладает уникальным характером и своеобразием, и надеждой, и хрупкой красотой.

У нее реснички на нижнем веке!

Мамин ум вообще воспринимает информацию о своих детях особенным образом. Нас привлекает не только запах. Уже в первый день после рождения мы можем визуально отличить своего ребенка в ряду совершенно одинаковых с виду разгневанных краснолицых свертков. Исследования говорят, что мы можем распознать своего ребенка, даже просто проведя по шелковистой тыльной стороне ладошки[98]98
  Marsha Kaitz et al., “Infant recognition by tactile cues,” Infant Behavior and Development 16, no. 3 (July – Sept. 1993): 333–41.


[Закрыть]. Даже их подгузники пахнут для нас, словно мечта, – или, по крайней мере, не пахнут ужасно, согласно данным пеленочного исследования 2006 г., довольно прямолинейно названного «Мой малыш пахнет не так плохо, как твой»[99]99
  Trevor I. Case, Betty M. Repacholi, and Richard J. Stevenson, “My baby doesn’t smell as bad as yours: The plasticity of disgust,” Evolution and Human Behavior 27, no. 5 (Sept. 2006): 357–65.


[Закрыть]. (Я лично считаю, что какашки моих малышей пахнут вообще не какашками, а чем-то, похожим на кэроб[100]100
  Плоды рожкового дерева. – Прим. науч. ред.


[Закрыть]).

Младенец запускает в женском мозге активность, связанную с наградами, эмоциями, эмпатией, социальным познанием, моторным контролем и другими функциями, – собственно, практически весь мозг. Наше сердце начинает биться чаще, когда мы слышим завывания нашего пятимесячного младенца, и замедляется ниже нормального ритма, когда мы слышим крик незнакомого младенца, даже если нам сразу не сказать, какой крик кому принадлежит[101]101
  Alan R Wiesenfeld, Carol Zander Malatesta, and Linda L. Deloach, “Differential parental response to familiar and unfamiliar infant distress signals,” Infant Behavior and Development 4 (Mar. 1981): 281–95


[Закрыть].

Собственно говоря, уже через сорок восемь часов после родов новоиспеченная мама так хорошо умеет узнавать крик своего ребенка, что просыпается, только услышав его, и не обращает внимание на пронзительные вопли других малышей в роддоме[102]102
  David Fornby, “Maternal Recognition of Infant’s Cry,” Developmental Medicine & Child Neurology 9, no. 3 (June 1967): 293–98.


[Закрыть]. (Если что, эти данные были получены не путем какого-то жуткого неэтичного эксперимента, а из исследований многокоечных палат в роддомах середины прошлого века, в которых подолгу держали наших мам и бабушек).

В первые несколько дней в роддоме, казавшихся бесконечными, крик моей дочери был таким пронзительным, словно у сокола-сапсана или, может быть, птеродактиля. Каждый раз, когда она кричала, меня словно били электрошокером. Я даже сама немного кричала.

– Она плюется! – орала я голосом, которым обычно сообщают о вторжении инопланетян.

Через сутки ее уже выпустили из отделения интенсивной терапии новорожденных. Это, конечно, здорово, только теперь мне с мужем предстояло разбираться, как же за ней ухаживать. Заперевшись в палате, мы держали ее осторожно, словно закутанную в пеленки гранату. Нам требовалась помощь буквально со всем – с пеленками, со срыгиванием и особенно с грудным вскармливанием.

Но я была готова на все, чтобы узнать, как же все это делать. Вскоре я превратилась в настоящий кошмар для дежурных медсестер, бродя (довольно ловко, несмотря на мои раны) полуголой по коридорам в поисках помощи, причем в любое время суток.

Потому что мой новенький ребеночек внезапно превратился в самую чудесную вещь в мире, и, поскольку я стала невероятно чувствительной к эмоциям всех детей (а к ее эмоциям – особенно), я была невероятно мотивирована, чтобы защитить ее и помочь ей любым возможным способом.

Три эти вещи – младенцецентричное удовольствие, повышенная чувствительность к сигналам ребенка и упрямая мотивация – лежат в основе пробуждающихся инстинктов новоиспеченной матери.

Может быть, я никогда не узнаю, когда нужно укладывать ребенка спать, или соска какой модели лучшая, или вообще что, когда и в какой момент делать. Может быть, моя недавно сенситизированная сестра, лежащая в полудреме на постели в роддоме, тоже так никогда и не узнает, как надо. Может быть, вообще никто из нас никогда ничего этого не узнает.

Но мы хотим знать – и хотим так, как не хотят знать ни тетя, ни няня, ни заботливая соседка, хотя и они тут же бросятся на помощь попавшему в беду найденышу. Материнство – это не знания. Это желание сделать ради ребенка все, что угодно, в любой момент, и готовность идти даже на край света, если это сработает. Мамы очарованы и порабощены – во всех смыслах этих слов.

Примерно 90 процентов новоиспеченных мам говорят, что «влюблены» в своих детей, и нейробиология подтверждает их слова. В нашем мозге при виде наших сладких булочек запускаются такие же паттерны, как и при виде наших возлюбленных[103]103
  Bornstein, “Determinants of Parenting,” 2.


[Закрыть].

Правда, в этой популярной аналогии телега на самом деле стоит впереди лошади. В истории нашего биологического вида материнская любовь появилась намного раньше, чем ужины при свечах, и, возможно, именно она стала причиной их существования. Материнская любовь – это первая романтическая любовь на планете[104]104
  Michael Numan and Larry J. Young, “Neural mechanisms of mother – infant bonding and pair bonding: Similarities, differences, and broader implications,” Hormones and Behavior 77 (Jan. 2016): 98–112.


[Закрыть].

* * *

Вернемся в Питтсбург. Мою сестру наконец-то выписали из роддома вместе с ребенком после обрезания и заполнения многочисленных документов. На крыльце дома ее уже ждут последняя модель накопителя подгузников Diaper Genie и корзина синих цветов.

На обед мы заказываем ее любимое тыквенное карри, но она отказывается, потому что специи могут попасть в ее грудное молоко и вызвать у малыша газики, а уж к шампанскому она точно не притронется. В общем, за нее пришлось отдуваться мне с мамой.

Мы подробно обсуждаем ангельские бедрышки малыша и длину его пальчиков.

– Он еще дышит? – спрашивает она каждые несколько минут.

Все это совершенно нормально. Новоиспеченные мамы думают о своих детях в среднем по четырнадцать часов в день[105]105
  Paul Raeburn, Do Fathers Matter? What Science Is Telling Us About the Parent We’ve Overlooked (New York: Farrar Straus & Giroux, 2013), 130.


[Закрыть]. Ученые даже считают, что эта «бэби-мания» объясняет эволюционные основы обсессивно-компульсивного расстройства[106]106
  Психическое расстройство, для которого характерно появление навязчивых мыслей и столь же навязчивых действий. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] – и действительно, клинические симптомы ОКР проявляются примерно у 11 процентов новых матерей в сравнении с 2 процентами населения в целом[107]107
  Emily S. Miller et al., “Obsessive-Compulsive Symptoms During the Postpartum Period,” Journal of Reproductive Medicine 58, nos. 3–4 (Mar. – Apr. 2013): 115–22.


[Закрыть].

Моя сестра раньше так много слушала Национальное Общественное Радио, что даже пошутила, что своим настоящим отцом ребенок назовет Айру Гласса. Но сейчас в доме тихо, как в мавзолее, и каждый пук и всхлип маленького кумкватика[108]108
  Кумкват – разновидность цитрусовых фруктов. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] разносится эхом. Моя сестра, элитная, бесстрашная спортсменка, боится нести вверх по лестнице груз в три с половиной килограмма. Она отключила телефон, автоответчик заполнен до отказа, и, по крайней мере сейчас, она не собирается отвечать ни на какие звонки.

На самом деле в каком-то смысле моя сестра вообще не вернулась домой.

Я всегда была уверена, что я сама домой так и не вернулась. И последние сканы мозга лишь подтвердили мою уверенность. Мозги мамочек не просто ведут себя иначе. Они и структурно не похожи на мозги других людей. Лаборатория Лейденского университета недавно обнаружила заметную разницу и уменьшение объема серого вещества у первородящих матерей в сравнении с бездетными женщинами[109]109
  Elseline Hoekzema et al., “Pregnancy leads to long-lasting changes in human brain structure,” Nature Neuroscience 20 (2017): 287–96.


[Закрыть]. Что еще поразительнее, снимки мозга новоиспеченных мам отличаются от их же снимков мозга до беременности. Другое исследование показало, что потери серого вещества у некоторых мам могут составлять до 7 процентов[110]110
  Angela Oatridge et al., “Change in Brain Size during and after Pregnancy: Study in Healthy Women and Women with Preeclampsia,” American Journal of Neuroradiology 23, no. 1 (Jan. 2002): 19–26.


[Закрыть]. Настолько масштабные изменения в организмах взрослых людей практически неизвестны – за возможным исключением пациентов, переживших серьезные черепно-мозговые травмы.

Лейденская лаборатория даже разработала алгоритм, который умеет определять материнский мозг чисто по анатомическим признакам с практически идеальной точностью. Материнский разум, похоже, является настолько характерным явлением, что его можно диагностировать.

Эти умопомрачительные (и умопомрачающие) изменения сохраняются в течение как минимум двух лет, – а у кого-то, возможно, и на всю жизнь.

– Вы… из Европы? – осторожно спросила одна медсестра во время моего следующего визита в роддом, наблюдая, как я, весьма легко одетая, расхаживаю по палате.

На самом деле я почти всю жизнь была весьма чопорной уроженкой Новой Англии.

Но теперь я стала другим человеком.

Термин «материнский инстинкт», пожалуй, даже недостаточен, чтобы описать всю глубину этой невидимой неврологической революции. «Инстинкт» – это скорее одна стрела среди многих, а не целый колчан. Роберт Бриджес из Университета Тафтса предпочитает термин «материнское снятие маски», внезапное появление скрытого потенциала или латентной идентичности, которая все это время пряталась внутри.