Текст книги "Эпоха невинности"

Вскоре после их прибытия в Лондон он неожиданно столкнулся с герцогом Сент-Остреем, тот моментально его узнал и сердечно приветствовал, сказав: «Загляните ко мне, хорошо?», но никто из здравомыслящих американцев не счел бы эти слова действительным приглашением, почему их встреча и не возымела продолжения. Они даже ухитрились не посетить тетку Мэй, ту самую, что, будучи замужем за банкиром, все еще оставалась в Йоркшире. Строго говоря, они намеренно отложили свой приезд в Лондон до осени с тем, чтобы не являться в разгар сезона, что их неведомые родственники могли бы посчитать снобизмом или же нахальством.

– Может быть, у миссис Карфри и не будет никого, Лондон в это время года – настоящая пустыня, а ты так нарядилась! – сказал он Мэй, сидевшей рядом с ним в экипаже, такая, безусловно, прекрасная, такая роскошная в голубой, отороченной лебяжьим пухом накидке, что казалось даже жестоким погружать ее в грязный и прокопченный лондонский сумрак.

– Я не хочу, чтоб они думали, что мы в Америке одеваемся как дикари! – воскликнула она негодующе, эдакая Покахонтас [45]45
   Покахонтас (1595–1617) – легендарная американская индейская принцесса, спасшая от казни капитана Джона Смита.


[Закрыть], возмущенная в своих лучших чувствах, и он лишний раз поразился, с каким поистине религиозным трепетом соблюдают условности одежды даже самые несветские из американок.

«Это их броня, – думал он, – их защита от всего неведомого, вызов, который они бросают неизвестности». И он впервые понял, каких усилий, должно быть, стоили Мэй, не умевшей завязать даже бант в волосах, все ее старания понравиться ему и пройти через торжественный и строгий ритуал выбора и заказывания огромного ее гардероба.

Ожидая, что гостей у миссис Карфри окажется немного, он оказался прав. Не считая хозяйки и ее сестры, в длинной промозглой гостиной находились лишь еще одна дама в шали, любезный викарий – ее муж, молчаливый парнишка, которого миссис Карфри представила как своего племянника, и небольшого роста смуглый джентльмен с живыми глазами. Последнего миссис Карфри назвала своим наставником, назвав его французскую фамилию как-то не очень четко.

В этой тускло освещенной гостиной и среди этой довольно тусклой компании Мэй Арчер выглядела каким-то светлым, озаренным розовыми лучами закатного солнца лебедем. Она словно выросла, стала еще краше, шелестела шелковыми складками платья еще громче, еще внушительнее, чем когда-либо, и он понимал, что и розовый румянец, и это шелестение шелковых складок – все это от смущения, непомерного и совершенно детского.

«О чем они хотят, чтобы я с ними говорила?» – казалось, спрашивал ее молящий взгляд, в то время как ее ослепительное явление вызывало и у них ту же тревогу.

Но, красота ее, которой она сама так не доверяла, невольно проникала в сердца мужчин, и викарий, а также и наставник с невнятным французским именем вскоре изъявляли полную готовность развлечь Мэй и дать ей почувствовать полный комфорт.

Но, несмотря на все их усилия, обед тянулся долго и томительно. Арчер замечал, что старания жены вести себя с иностранцами свободно и раскованно выглядят неуклюже и провинциально и что, хотя миловидность ее и располагает всех в ее пользу, неумение поддерживать беседу отклика не вызывает, делая обстановку за столом натянутой и принужденной. Викарий сдался первым, но наставник все продолжал изливать на нее галантный поток своего изысканного и свободного английского до тех пор, пока дамы, к явному облегчению всех присутствующих, не удалились в другую комнату.

Викарий после рюмки портвейна вынужден был поспешить на собрание, племянник, оказавшийся больным, был отправлен в постель, но Арчер и наставник все сидели, попивая винцо, и Арчер внезапно поймал себя на том, что беседует так увлеченно, как не беседовал со времени своей последней встречи с Недом Уинсетом. Выяснилось, что племянник Карфри болен чахоткой, отчего был вынужден оставить Харроу [46]46
   Харроу – привилегированная частная школа в Англии.


[Закрыть] и отбыть в Швейцарию, где и прожил два года в мягком климате возле озера Леман. Как мальчик книжный, он был препоручен заботам мсье Ривьера, который и привез его потом в Англию и должен теперь оставаться с ним до весны, когда тот поступит в Оксфорд, а ему, как простодушно признался мсье Ривьер, надо будет искать себе другую работу.

«Вряд ли, – думал Арчер, – найти такую работу ему будет трудно, учитывая разнообразие его интересов и дарований». Ему было лет тридцать, и его тонкое, с неправильными чертами лицо (Мэй, несомненно, назвала бы его некрасивым) делала очень выразительным живая игра ума, но ни легкомыслия, ни банальности в этой его живости не чувствовалось.

Его рано умерший отец занимал небольшую должность, подвизаясь на поприще дипломатии, и предполагалось, что и сын унаследует эту профессию, но неистребимая страсть к литературе заставила юношу удариться в журналистику, затем попробовать себя в качестве писателя (видимо, без успеха) и, в конце концов, после многих проб и злоключений, от описания которых он избавил слушателя, он занялся воспитанием английских юношей в Швейцарии. До этого, однако, он жил в Париже, посещал кружок Гонкуров, получил от Мопассана совет больше не писать (в представлении Арчера даже это являлось неслыханной честью!) и нередко беседовал с Мериме в доме его матери. По всей видимости, он всегда был отчаянно беден и жаждал пробиться (имея на руках мать и незамужнюю сестру), и было ясно, что литературные его поползновения потерпели крах. В материальном отношении положение его было не лучше, чем у Неда Уинсета, жил он в мире, где, по его выражению, всякий, живущий идеями, голода духовного испытывать не может. А именно от этого голода так страдал и чуть не погибал Нед Уинсет; и Арчер глядел чуть ли не с завистью на этого молодого мужчину, который, не имея в кармане ни гроша, даже в нищете своей ощущает себя богачом.

– Ах, мсье, ведь это же так важно, не правда ли, сохранять интеллектуальную свободу, не терять критического чувства и независимости! Ради этого я и оставил журналистику, обрек себя на более скучную и однообразную работу – педагогику и труд секретаря. В этом много тягостного, не спорю, зато сохраняешь нравственную свободу, как мы это называем по-французски quant-à-soi [47]47
   Здесь: независимость (фр.).


[Закрыть]. И всякий раз, когда завязывается хорошая беседа, ты можешь участвовать в ней и свободно высказать свое мнение! А можешь просто слушать и держать свое мнение при себе. Ах, хорошая беседа, что может быть лучше этого, вы не находите? Мир идей – единственная атмосфера, которой стоит дышать! Поэтому я и не жалел никогда, что не стал дипломатом, что бросил журналистику. Ведь и то, и другое – это ж предательство себя! – Не сводя с Арчера своих блестящих глаз, он закурил новую папиросу – Voyez-vous [48]48
   Видите ли (фр.).


[Закрыть], мсье, чтобы смотреть в лицо жизни, строго говоря, можно жить и на чердаке. Но даже и чердак стоит денег, не так ли? А, признаться, кончить жизнь домашним учителем или вообще кем бы то ни было «домашним» так же убийственно для воображения, как и служба вторым секретарем посольства в Бухаресте! Иной раз мне кажется, что настало время сделать шаг, и шаг решительный! Как, по-вашему, мог бы я начать новую жизнь в Америке, в Нью-Йорке?

Арчер глядел на него с изумлением. Нью-Йорк для юноши, общавшегося с Гонкурами и Флобером, считающего, что только ради идей и стоит жить! Он продолжал глядеть на мсье Ривьера, думая, как сказать ему, что сама несомненность его достоинств и преимуществ стала бы препятствием успеху.

– Нью-Йорк… Нью-Йорк, почему же обязательно Нью-Йорк? – промямлил он, понимая, что совершенно не способен вообразить какое-либо выгодное с хорошей перспективой место, которое мог бы представить родной город человеку, считающему единственной ценностью и необходимым условием жизни для себя хорошую беседу.

Землистое лицо мсье Ривьера внезапно залила краска:

– Я думал, что раз это ваш главный город, значит, и умственная жизнь там должна быть насыщеннее, ведь правда же? – заметил он и, словно испугавшись, что может показаться собеседнику чересчур настойчивым в своих домогательствах, добавил: – Конечно, к внезапным предложениям надо относиться осторожно, и не столько даже ради себя, сколько ради других. Я ведь, правду сказать, и не жду немедленного успеха. – И, поднявшись, без видимой тени недовольства сказал:

– Но миссис Карфри может решить, что я утащил вас к себе наверх.

На обратном пути Арчер все еще мыслями был с мсье Ривьером. Этот час, проведенный в обществе француза, казалось, наполнил его легкие новым, свежим воздухом, и первым его побуждением было завтра же пригласить мсье Ривьера к ним на обед, но он уже начал понимать, по какой причине женатые мужчины не всегда и не сразу действуют по первому побуждению.

– Этот молодой учитель – интересный парень, мы с ним замечательно побеседовали после обеда, поговорили о книгах и тому подобное, – бросил он пробный шар, едучи в экипаже.

Мэй сбросила с себя очередное дремотное молчание, одно из тех ее состояний, которые могли означать очень многое, но ключа к разгадке которых он после шести месяцев брака еще не нашел.

– Это ты про маленького француза? Но он ведь так ужасно банален! – холодно возразила она, и он догадался, что втайне она досадует и разочарована этим лондонским званым обедом, обернувшимся для нее беседой со священником и учителем французского языка. Разочарование ее было вызвано не тем, что обычно зовется снобизмом, но исконным нью-йоркским страхом, что достоинству твоему на чужбине может быть нанесен урон. Если б родителям Мэй случилось принимать Карфри на Пятой авеню, они б, уж конечно, предоставили им общество пошикарнее, чем какого-то пастора и школьного учителя.

Но нервы Арчера были на взводе, и он набросился на нее:

– Банален… банален где? – вопросил он, и она ответила с необычайной находчивостью:

– Да где угодно, кроме как, может быть, в классе? Такие, как он, в обществе всегда выглядят неуклюжими. Но, впрочем, – добавила она с обезоруживающей прямотой, – наверно, я могла и не понять, как он умен, и не оценить этого.

Арчеру не понравились ее рассуждения об «уме» почти так же, как и рассуждения о «банальности»: но он стал подмечать, что слишком многое в ней начинает ему не нравиться, и тенденция эта его пугала. В конце концов, разве что-то изменилось, разве взгляды ее не те же, что были и раньше? Это взгляды людей, среди которых он вырос; он порицал их, но мирился с ними, как с необходимостью. Ранее, несколько месяцев назад, ему никогда не встречалась «приличная» женщина, чьи взгляды на жизнь были бы иными, а ведь жену надо брать из женщин «приличных».

– А-а, ну тогда я и не стану звать его на обед, – заключил он со смехом, который подхватила и Мэй, изумленно воскликнув:

– Господи… пригласить учителя Карфри!

– Ну не вместе с Карфри, если так тебе кажется лучше. Мне просто надо с ним еще раз поговорить. Он ищет работу в Нью-Йорке.

Изумление ее еще выросло, как и неодобрение: он чувствовал, что она подозревает в таком желании налет какой-то «иностранщины».

– Работу в Нью-Йорке? Какую работу? У нас не держат французских учителей! Чем он хочет заниматься?

– Наслаждаться умными беседами, как я понимаю, – ехидно заметил Арчер, и жена понимающе рассмеялась:

– Ньюленд, как смешно! И как это по-французски!

Вообще говоря, он был даже рад, что ее отказ воспринимать всерьез его желание принять у себя мсье Ривьера поставил в этом вопросе точку. Второй разговор с ним неизбежно вылился бы в обсуждение его переезда в Нью-Йорк, а чем больше Арчер над этим размышлял, тем хуже вписывался мсье Ривьер в картину Нью-Йорка, каким он его знал.

Леденящей вспышкой внезапного прозрения ему представилась череда проблем, вот так же решаемых для него и в будущем, но когда он вылез из экипажа, расплатился с извозчиком и проследовал за длинным шлейфом жены в дом, он обрел утешение в расхожей банальности, утверждавшей, что первые шесть месяцев брака – самые трудные. «А после, – думал он, – мы уж как-нибудь сумеем сгладить острые углы и приспособиться друг к другу».

Однако беда была в том, что Мэй пыталась сгладить именно те углы, остроту которых он желал бы сохранить.

Глава 21

К широкому, сверкающему на солнце морю сбегала узкая полоса ярко-зеленого газона. Окаймляли газон багровые цветы герани и колеуса, а по бокам тропинки, вьющейся к морю, на строго отмеренном друг от друга расстоянии высились шоколадного цвета чугунные вазы, из которых свешивались ветви плюща и петуний.

На полпути между обрывом и квадратом деревянного дома (также выкрашенного в шоколадный цвет, но с жестяной крышей и навесом веранды в желто-коричневую полоску) перед зарослями кустарника были расположены две большие мишени. На противоположной стороне газона, напротив мишеней, был раскинут шатер со скамейками и садовыми стульями внутри. Общество, состоявшее из нескольких дам в легких платьях и джентльменов в серых фраках и цилиндрах, толпилось на газоне либо располагалось на скамьях, и время от времени та или иная изящная девушка в накрахмаленном муслиновом платье выходила из шатра с луком в руках, спеша послать свою стрелу в цель, в то время как зрители прерывали беседу, чтобы оценить результат.

Ньюленд Арчер, стоя на веранде, с любопытством следил за происходящим. По бокам сиявших чистотой крашеных ступеней веранды стояли синие фарфоровые вазы на ярко-желтых фарфоровых подставках. Обе вазы были заполнены какими-то колючими растениями, а внизу под верандой шел бордюр из голубых гортензий, также окаймленных красными геранями. За его спиной в балконных дверях, через которые он вышел, между кружевными гардинами проглядывало зеркало паркета с островками ситцевых пуфиков, маленьких креслиц и столиков под бархатными скатертями с серебряными безделушками на них.

Ньюпортский стрелковый клуб в августе всегда собирался у Бофортов. Спортивные увлечения, где фаворитом некогда был исключительно крокет, одно время склонились в пользу лаун-тенниса, но так как для светских раутов его все же считали игрой грубой и неэлегантной, а стрельба из лука по-прежнему давала возможность продемонстрировать красивые наряды и изящные манеры, место лаун-тенниса прочно заняла стрельба из лука. Арчер глядел на знакомую картину и только диву давался. Его поражало, как может жизнь течь неизменно, когда его восприятие так изменилось. Ньюпорт впервые открыл ему масштаб произошедших перемен. Возвратившись прошлой зимой в Нью-Йорк после того, как они с Мэй поселились в новеньком зелено-желтом доме с эркером и холлом в помпейском стиле, он с облегчением погрузился в привычную офисную рутину, и возобновление прежних занятий стало как бы необходимой связью между тем, каким он стал, и тем, каким был прежде. Были еще и приятные, увлекательные занятия – выбор нарядного серого рысака для экипажа Мэй (его им предоставили Уэлланды) и трудоемкая покупка и расстановка книг в новой библиотеке, комнате, которая вопреки сомнениям и неодобрению семейства была декорирована, как он и мечтал – тиснеными темными обоями, истлейкскими книжными шкафами и «простыми» креслами и столами. В «Сенчери» он отыскал Уинсета, а среди «никербокеров» – модных молодых людей его круга и, чередуя занятия юриспруденцией со зваными обедами и дружескими посиделками дома, а изредка и вылазками в Оперу или в драматический театр, он вел жизнь, казавшуюся вполне приемлемой, какой она должна быть и неизбежно будет.

Но Ньюпорт виделся побегом от того, что дóлжно, в атмосферу безудержной свободы. Арчер попытался уговорить Мэй провести лето на отдаленном острове у побережья штата Мэн (вполне уместно называемом Пустынная Гора), где несколько закаленных бостонцев и филадельфийцев облюбовали себе «дикарские» домики и откуда поступали восхищенные отзывы о тамошних красивых пейзажах и почти «первобытном», истинно трапперском существовании в глуши лесов и у тихих вод.

Однако Уэлланды привыкли ездить в Ньюпорт, где у них был хороший, солидный домик на скалах, и их зять не смог изобрести убедительный довод, почему ему и Мэй к ним не присоединиться. Как весьма едко заметила миссис Уэлланд, вряд ли стоило Мэй так тратить силы, заказывая себе в Париже летний гардероб, если нельзя будет им воспользоваться – довод, показавшийся Ньюленду совершенно неотразимым.

Сама Мэй категорически не могла понять его странного неприятия столь разумного и приятного проведения лета, как отдых в Ньюпорте. Она напоминала ему, что, когда он был холост, ему всегда нравился Ньюпорт, и так как отдых в Ньюпорте представлялся неизбежным, оставалось только притвориться, что теперь, когда он будет там вместе с женой, Ньюпорт ему покажется вдвойне приятнее. Но, однако, стоя сейчас на веранде дома Бофортов и глядя на нарядную толпу на газоне, он вдруг с содроганием понял, что ничего приятного его здесь не ждет.

В том не было вины милой бедняжки Мэй. Если во время их путешествий между ними иногда и намечалось несогласие, то с возвращением к привычным условиям жизни гармония полностью восстанавливалась. Он всегда мог предвидеть, что она его не разочарует, и всегда оказывался прав. Он женился (как женятся и большинство молодых людей), потому что встреча с прелестной девушкой произошла к моменту завершения целой серии довольно бессмысленных сентиментальных эскапад, вызвавших лишь раннюю пресыщенность и отвращение, она же воплощала мир, устойчивость, прочное дружеское расположение и несла с собой умиротворяющее чувство неуклонно исполняемого долга.

Нельзя сказать, что он ошибся в выборе, ибо в Мэй было все то, что он и ожидал в ней увидеть. Самолюбию его, несомненно, льстило сознание, что он является мужем одной из самых красивых и популярных молодых женщин Нью-Йорка, к тому же обладающей прекрасным характером и очень рассудительной – достоинства, которые Арчер всегда ценил. Что же до внезапно обуявшего его накануне свадьбы безумия, он приучил себя считать это последним из уже отвергнутых им экспериментов. Мысль, что он мог когда-либо мечтать о браке с графиней Оленска, стала казаться почти абсурдной, призрачной, чем-то из ряда печальных, щемяще грустных фантазий.

Но все эти абстрактные мечты и грустные потери оставили в его душе гулкую пустоту, отчего оживление и суету на бофортском газоне воспринимал он сейчас какой-то детской забавой, игрой ребятишек на кладбище.

Рядом с ним прошуршали юбки – это из балконной двери гостиной выплыла маркиза Мэнсон. Она, как всегда, была в наряде, украшенном бесчисленными оборками и фестонами, плоский блин шляпы из итальянской соломки удерживали на ее голове выцветшие газовые банты и завязки, а черный бархатный зонтик с резной ручкой из слоновой кости нелепо маячил над и без того широкими и дающими тень полями шляпы.

– Милый Ньюленд! А я и не знала, что вы и Мэй здесь! Ах, так сами вы, говорите, только вчера сюда выбрались! Дела, дела… профессиональные обязанности, как я понимаю. Большинство мужей могут присоединиться к женам только на выходные! – Она склонила набок голову и, прищурившись, томно произнесла: – Но ведь брак – не что иное, как долгая жертва, как я неустанно и напоминала моей Эллен…

Сердце Арчера вдруг дернулось и замерло, как уже было однажды, словно выключив его из всего окружающего мира, но это внезапное нарушение мерного хода вещей оказалось кратковременным, потому что в следующую же секунду он услышал, как Медора отвечает на, видимо, заданный им вопрос:

– Нет, я не здесь остановилась, а с Бленкерами в чудесном уединении Портсмута. Бофорт был так добр, что прислал за мной утром этих своих знаменитых рысаков, с тем, чтоб я могла поприсутствовать хотя бы на одном из увеселений, которые Регина устраивает в саду, но вечером я возвращаюсь в свою деревенскую тишь. Эти милые чудаки Бленкеры арендуют простой старинный фермерский дом в Портсмуте и собирают там кружок замечательных людей. – И, слегка потупившись под защитой своей шляпы, она добавила, чуть зардевшись: – На этой неделе доктор Агафон Карвер проводит там серию мыслительных практик. Явный контраст с этим веселым светским развлечением, но моя жизнь – это вечный контраст! Для меня однообразие – это смерть. И Эллен я всегда внушаю: остерегайся однообразия, этого прародителя всех смертных грехов. Но бедное мое дитя сейчас проходит стадию экзальтации, отрицания, она ненавидит мир! Знаете, по-моему, она отклонила все приглашения в Ньюпорт, даже остановиться у бабушки Мингот. Я с трудом уговорила ее отправиться со мной к Бленкерам, представляете! Жизнь, которую она ведет сейчас, неестественна, болезненна. Ах, если б она послушалась меня, когда еще было не поздно! Когда дверь все еще была открыта! Но давайте спустимся и посмотрим это захватывающее соревнование. Я слышала, что и Мэй в нем участвует, ведь правда?

Из шатра к ним навстречу неспешно вышагивал Бофорт – высокий, грузный, слишком плотно застегнутый на все пуговицы лондонского фрака и с орхидеей из собственных оранжерей в петлице. Арчер, не видевший его два или три месяца, был поражен переменой в его наружности. В ярком свете летнего дня его румяное лицо казалось тяжелым и одутловатым, опухшим, а если б не молодецкая выправка, его можно было бы принять за раскормленного и разряженного старика.

Про Бофорта ходили разнообразные слухи. Весною он совершил долгий морской круиз в Вест-Индию на своей новенькой паровой яхте, и, как говорили, его там всякий раз встречали в обществе мисс Фанни Ринг. На яхте его имелись кафельные ванные комнаты и прочие немыслимые роскошества, стоившие ему, как говорили, полмиллиона долларов, а жемчужное ожерелье, подаренное им жене по возвращении, было великолепным настолько, насколько и следует быть дарам, принесенным во искупление греха. Состояние Бофорта могло выдержать подобные траты, и все же не только Пятая авеню, но и Уолл-стрит полнились упорными волнующими слухами. Некоторые говорили, что он неудачно вложился в железные дороги, другие утверждали, что средства его истощила одна из самых ненасытных представительниц своей профессии, но на все слухи о грозящей ему несостоятельности Бофорт отвечал очередными экстравагантными выходками – строительством новых теплиц для выращивания орхидей, покупкой новых скаковых лошадей или прибавлением новых полотен Месонье [49]49
   Месонье Жан-Луи-Эрнест (1815–1891) – французский живописец.


[Закрыть] или Кабанеля в свою картинную галерею.

К маркизе и Ньюленду он подошел с обычной своей глумливой ухмылкой:

– Привет, Медора! Как вели себя мои рысаки, не подкачали? Сорок минут, а? Не так уж плохо, учитывая необходимость поберечь ваши нервы. – Он пожал руку Арчеру, а затем, встав с другого боку от миссис Мэнсон, добавил еще несколько слов тихим голосом, так что миссис Мэнсон его не расслышала.

Маркиза, как-то экстравагантно, по-французски дернувшись, переспросила: «Что? Que voulez-vous?» [50]50
   Здесь: «Что вы сказали?» (фр.).


[Закрыть], – чем заставила Бофорта сдвинуть брови, но он тут же изобразил улыбку, с которой обратил к Арчеру любезное: «Знаете ли, Мэй из всех здесь присутствующих заслуживает высшей награды!»

– Ах, так, значит, награда остается в семье! – расплылась в улыбке Медора, и они подошли к шатру, возле которого их встретила миссис Бофорт в облаке девственно-розового муслина и развевающихся вуалей.

Как раз в эту минуту из шатра вышла Мэй Уэлланд в белом платье, опоясанном на талии зеленой лентой, и в шляпке, украшенной венком из плюща. Вот такой же девственной дианоподобной отстраненностью веяло от нее в тот вечер, когда на балу у Бофортов было объявлено о ее помолвке. Казалось, что за время, истекшее с тех пор, ничто не приковало к себе ее взгляда и ни единое чувство не шевельнулось в ее душе, и хотя муж ее знал, что это не так, что ей присущи способность и видеть, и чувствовать, но он в который раз изумился той легкости, с какой отлетают от нее все переживания.

В руке у нее были лук со стрелой, и, встав у проведенной мелом черты, она вскинула к плечу лук и прицелилась. Поза ее была исполнена такой классической грации, что в публике раздался шепот одобрения, а Арчер почувствовал радость собственника, уже не раз служившую ему временной заменой довольства жизнью. Соперницы Мэй миссис Реджи Чиверс, девицы Мерри и цветник разнообразных Торли, Дагонетов и Минготов сгрудились за ней прелестной и полной нетерпеливого азарта группой – головки темные и золотистые склонились над доской с подсчетом очков, а палевых цветов муслины и цветы на шляпках слились в нежную радугу. Все они были юны, хороши собой, и красоту их озаряли лучи яркого летнего солнца, но никто из них не обладал той свободой и грацией нимфы, с какой его жена, радостно сосредоточенная, напрягая мускулы, готовилась показать свое физическое совершенство.

– Господи, – услыхал Арчер вздох Лоренса Лефертса, – никому так не идет лук, как ей!

– Да, но это единственная мишень, которая ей доступна, – отозвался Бофорт.

Арчер ощутил беспричинную ярость. Хозяин дома отдал дань красоте Мэй, и всякий муж хотел бы слышать такой комплимент в отношении жены, а то, что этот примитивный человек счел Мэй недостаточно привлекательной – всего лишь дополнительный знак качества, которым она удостаивается, и все же слова его отозвались в душе Арчера легкой дрожью холода: что, если «красота» в своем наивысшем выражении становится качеством уже отрицательным, превращаясь в подобие завесы, скрывающей пустоту? И, глядя на Мэй, раскрасневшуюся после своей победы, но хранящую невозмутимость, он вдруг подумал, что приподнять эту завесу он еще не сумел.

Поздравления соперниц и всех собравшихся Мэй принимала с изяществом совершенной простоты. Никто не мог ревновать ее к успеху или завидовать ей, потому что всем видом своим она умела показать, что и к поражению своему она отнеслась бы столь же спокойно. Но когда она встретилась взглядом с мужем, лицо ее засияло от радости, которую она увидела и на его лице.

Плетеная колясочка уже ждала их, и они двинулись вместе с толпой других разнообразных экипажей – Мэй правила лошадьми, Арчер сидел рядом.

Послеполуденное солнце еще играло на зелени лужаек и кустарников, а по Бельвю-авеню в два ряда тянулись потоком двухместные «визави», ландо и экипажи-«виктория» с откидным верхом, увозившие нарядных дам и джентльменов, либо с садового празднества у Бофортов, либо просто домой после дневной прогулки по аллее вдоль набережной.

– Не заехать ли нам к бабушке? – неожиданно предложила Мэй. – Мне хочется самой рассказать ей о том, что я выиграла приз. До обеда у нас еще полно времени.

Арчер согласился, и они, направив пони по Наррагансет-авеню, пересекли Спринг-стрит и покатили по направлению к каменистой пустоши. В этом немодном месте, на дешевом участке над заливом, Кэтрин, всегда безразличная к мнению окружающих, но очень прижимистая, еще в юные свои годы выстроила зубчатое, с поперечными балками строение, декорированное в стиле сельского коттеджа. Здесь из рощи низкорослых дубов простирались над усеянными прибрежными островками водами веранды ее дома. Подъездная аллея, извивавшаяся между рядами железных оленей и синих стеклянных шаров, венчавших клумбы с геранью, вела к входной двери из полированного ореха и полосатому навесу веранды, за которыми тянулся узкий холл с черно-желтым звездчатым паркетом и дверями четырех маленьких квадратных комнат, оклеенных бумажными обоями и с потолками, на которых домашний архитектор-итальянец изобразил все олимпийские божества, какие только мог предположить. Когда непомерный груз плоти почти обездвижил миссис Мингот, одна из этих маленьких комнат была превращена в ее спальню, в смежной же она проводила дневные часы, восседая в широком кресле между дверью и окном и обмахиваясь время от времени веером из пальмовых листьев, который необъятный выступ ее груди заставлял держать на отлете и так далеко от ее персоны, что движение воздуха достигало лишь подлокотников кресла.

Так как свадьбу ускорило именно ее вмешательство, старая Кэтрин высказывала Арчеру знаки сердечной симпатии, из тех, которые всегда выказывает благодетель облагодетельствованному им человеку. Она была убеждена в том, что нетерпение Арчера вызывалось пылкостью его страсти, а будучи сама горячей сторонницей безудержных страстей и прочей непредсказуемости (не связанной, впрочем, с денежными тратами), она встречала теперь его хитроватым заговорщическим прищуром и игривыми замечаниями, смысла которых Мэй, к счастью, не улавливала.

С большим интересом и одобрением она рассматривала стрелу с бриллиантом на конце, которую в финале соревнования пришпилили на грудь Мэй, заметив при этом, что в ее время филигранную брошь в таком случае посчитали бы вполне достаточной, однако Бофорт, конечно, повел себя весьма галантно и красиво.

– Вот и наследство, дорогая, – хохотнула старая дама. – Ты передашь это старшей дочери! – Она ущипнула белое плечико Мэй, глядя, как щеки женщины заливает краска. – Ну-ну, что я такого сказала, что ты так покраснела? Может быть, дочери не планируются, а в перспективе только мальчики, а? Господи, поглядите только на ее румянец! Что, и этого уже сказать нельзя? Слава тебе господи, после того, как мои дети уговорили меня на всех этих богов и богинь на потолке, я всегда повторяю, что теперь меня ничто вокруг не может шокировать.

Арчер рассмеялся, и, красная как рак, Мэй, вслед за ним тоже рассмеялась.

– Ну а теперь, дорогие мои, расскажите мне все о празднике, ведь от этой глупышки Медоры толкового слова ждать мне не приходится, – продолжала прародительница, на что Мэй откликнулась: «Кузина Медора? Я думала, она в Портсмут возвратится», на что бабка спокойно возразила: «И возвратится. Но сначала ей придется заехать ко мне и забрать с собой Эллен. Ах, так ты не знала, что Эллен приехала погостить у меня денек? Такая глупость, что она отказалась все лето здесь провести, но я еще полвека назад зареклась спорить с молодежью! Эллен! Эллен! – крикнула она своим пронзительным старческим голосом и сделала попытку наклониться, чтобы видно было лужайку за верандой.

Ответа не последовало, и миссис Мингот нетерпеливо постучала палкой по вощеному полу. Явившаяся на зов служанка-мулатка в тюрбане доложила хозяйке, что видела, как «мисс Эллен» идет по тропинке, направляясь к берегу, и миссис Мингот повернулась к Арчеру:

– Будь хорошим внуком, сбегай за ней. Эта красотка мне и расскажет все, как было на празднике, – сказала она, и Арчер поднялся, действуя безотчетно, как во сне.

За полтора года, что они не виделись с мадам Оленска, он не раз слышал о ней и даже знал об основных событиях ее жизни за это время. Он знал, что прошлое лето она провела в Ньюпорте, где, кажется, вела жизнь вполне светскую, но осенью внезапно сдала «отличный дом», который с таким старанием подыскал ей Бофорт, и решила обосноваться в Вашингтоне. Там зимой она (как он слышал, ибо жизнь хорошеньких женщин в Вашингтоне всегда на виду и обрастает слухами) блистала в «избранном обществе дипломатов», что должно было компенсировать ей недостатки ее официального статуса. Он слушал все эти рассказы, слушал самые разноречивые толки, касавшиеся ее внешности, манеры говорить, ее взглядов, выбора друзей, слушал отстраненно, как слушают воспоминания о ком-то давно умершем. Так было до того, как Медора вдруг произнесла ее имя на состязании, после чего Эллен вновь для него ожила. Глупая болтовня маркизы воскресила в его памяти огонь в камине в гостиной и стук колес экипажа на пустынной улице. Ему вспомнилась прочитанная некогда история о крестьянских детях из Тосканы, жегших солому в пещере, отчего среди испещренных красками стен им явились древние, безмолвные тени.