Текст книги "Эпоха невинности"

Книга вторая

Глава 19

День был свежий, и бодрый весенний ветерок дул, поднимая пыль. Старые дамы обоих семейств достали из сундуков свои потускневшие соболя и пожелтевшие горностаи, и запах камфоры с передних скамеек почти перебивал нежный аромат лилий у алтаря.

Повинуясь жесту церковного старосты, Ньюленд Арчер вышел из ризницы и вместе с главным шафером занял место на ступенях алтаря.

Жест старосты означал, что экипаж с невестой и ее отцом приближается, но еще предстоял довольно длительный период обсуждения и препирательств при входе, где уже собрался подобный пасхальному венку цветник подружек невесты. Во время этой неизбежной и томительной паузы жениху надлежало в доказательство своего нетерпения стоять в отдалении от всех, покорно снося взоры собравшихся; Арчер прошел через эту формальность стойко и невозмутимо, как и через все прочие формальности, составлявшие неизменный ритуал нью-йоркской свадьбы XIX века, остающийся неизменным и незыблемым с незапамятных времен. Все происходило просто и легко или же мучительно, в зависимости от того, как посмотреть, и он делал все положенное, следуя предписаниям взволнованного главного шафера, послушно и безропотно, точно так же, как делали это другие женихи, которых случалось некогда и ему проводить по тому же лабиринту.

Пока он, во всяком случае, был уверен, что выполнил все от него зависевшее. Восемь букетов белых лилий и ландышей для подружек невесты были посланы своевременно, как и золотые с сапфирами запонки для шаферов и булавка для галстука с кошачьим глазом для главного шафера. Полночи Арчер провел, стараясь разнообразить выражения благодарности за полученные подарки от друзей-мужчин и бывших дам сердца, деньги епископу и настоятелю благополучно были положены в карман главного шафера, а собственный его багаж уже находился в доме миссис Мэнсон Мингот, где должен был состояться свадебный завтрак, туда же доставили и его платье, в которое ему предстояло потом переодеться. Было забронировано купе в поезде, который направится в место, где юная пара проведет свою первую ночь. Где это место, тщательно скрывалось, и эта тайна тоже была частью старинного и тщательно соблюдаемого ритуала.

– Кольцо при тебе? – прошептал молодой Вандерлиден, он был еще неопытен как главный шафер и очень волновался, преисполнившись чувством ответственности.

Арчер повторил движение, которое не раз сам наблюдал у множества женихов: рукою без перчатки пощупал в кармане серого жилета и, убедившись, что маленький золотой кружочек (с надписью внутри: «Ньюленд – Мэй, апрель —, 187–») на месте, принял прежнюю спокойную позу, стоя с цилиндром и жемчужно-серыми, с черной отделкой перчатками в левой руке и глядя на церковные двери.

Свод из искусственного камня над его головой полнился торжественными звуками генделевского марша, чьи волны несли поток бесчисленных ушедших в воспоминания свадеб, в то время, как, стоя вот так же на ступенях алтаря, наблюдал с веселым безразличием, как другие невесты плывут через неф к другим женихам.

«Как же это похоже на премьеру в Опере!» – думал он, видя те же лица в ложах (то есть на церковных скамьях) и прикидывая, появятся ли, когда вострубит Последний Ангел [43]43
   Аллюзия на «Откровение святого Иоанна Богослова» (11, 15).


[Закрыть], миссис Сефридж Мерри с султаном страусовых перьев на шляпе и миссис Бофорт все в тех же бриллиантовых серьгах и с той же улыбкой, чтобы занять в мире ином заранее отведенные им достойные места.

Было время не спеша разглядеть, одно за другим, знакомые лица в первых рядах: женщин, сгоравших от любопытства и волнения, мужчин, недовольных необходимостью облачиться во фрак еще до ланча и предвкушавших толчею на свадебном завтраке.

«Жаль, что завтрак будет у старой Кэтрин, – так в его воображении говорил Реджи Чиверс, – но, как я слышал, Ловел Мингот настоял на том, чтоб завтрак готовил все-таки его повар, так что еда будет отменной, если только удастся пробиться к столу». И будто бы Силлертон Джексон ему на это возражал: «Дорогой мой, так разве вы не знаете, столов будет несколько, небольших, по новой английской моде!»

Взгляд Арчера на секунду задержался на левой от прохода скамье, где сидела его мать: войдя в церковь, опершись на руку мистера Вандерлидена, она сидела сейчас, тихонько проливая слезы, кутаясь в кружевную мантилью и пряча руки в горностаевой муфте, доставшейся ей от бабушки.

«Бедная Джейни! – подумал он. – Как она ни выворачивает шею, все равно разглядеть может только самые первые ряды, а там все больше дурно одетые Ньюленды и Дагонеты».

По другую сторону от белой ленты, отделявшей места, предназначенные родственникам, он заметил Бофорта – высокий, краснолицый, он с высокомерным видом оглядывал дам. Рядом с ним сидела жена – вся в серебристых шиншиллах и фиалках, а дальше за лентой гладко зачесанная голова Лоренса Лефертса возвышалась над всеми присутствующими, словно храня контроль над этим царством вкуса и хороших манер.

Арчер гадал, какие недостатки заметит острый взгляд Лефертса в проведении церемонии, и внезапно припомнил, что и сам некогда считал эти вопросы крайне важными. Теперь же то, чем раньше полнились его дни, представлялось ему какой-то детской пародией, игрой в жизнь, так спорили средневековые схоласты насчет метафизических понятий, смысла которых никто из них не мог понять. Вот и последние часы перед свадебной церемонией омрачил жаркий спор, надо ли «демонстрировать» подарки; Арчеру казалось непостижимым, как могут взрослые люди так горячиться и входить в такой раж, обсуждая вещь столь незначительную, пока вопрос не был решен (негативно) миссис Уэлланд, воскликнувшей негодующе: «Уж скорее я запущу в мой дом газетных репортеров!» Но ведь было время, когда и он, Арчер, весьма определенно и решительно высказывался по такого рода вопросам, а все, касающееся манер и обычаев, виделось ему имеющим значение чуть ли не всемирного масштаба.

«А между тем, – думал он, – где-то жили реальные люди, и события, случавшиеся с ними, были событиями вполне реальными».

– Вот! Идут! – взволнованно охнул главный шафер. Жених, однако, знал, что волноваться еще рано.

Осторожно приоткрытая дверь означала только, что владелец платной конюшни мистер Браун (в черном облачении причетника, которым он являлся в свободное от основной работы время), войдя, оглядывает помещение перед тем, как развернуть свои войска. Дверь вновь мягко закрылась, чтобы через некоторое время торжественно распахнуться под пронесшийся по церкви шепот: «Семья!»

Первой шла, опираясь на руку старшего сына, миссис Уэлланд. Ее крупное розовое лицо сохраняло приличествующее случаю торжественное выражение, а сливового цвета, украшенное голубыми вставками шелковое платье и маленькая шелковая шляпка со страусовыми перьями были встречены общим одобрением; но прежде чем она, величественно шурша шелками, заняла свое место на церковной скамье напротив миссис Арчер, зрители вытянули шеи, стремясь разглядеть, кто следует за нею. За день до этого разнеслись тревожные слухи, что миссис Мэнсон Мингот, вопреки физической своей немощи, решила присутствовать на церемонии – идея эта настолько отвечала дерзости ее натуры, что в клубах заключали пари, сумеет ли она пройти вдоль нефа и втиснуться в скамью. Известно было, что она настояла на том, чтоб послать плотника, дабы он мог оценить возможность снятия задней доски с передней скамьи и смерить объем сиденья; однако результат оказался неутешительным, и на следующий день семья ее с тревогой ожидала, не будет ли принят к исполнению ее план проехаться по нефу в ее необъятных размеров кресле для ванной с тем, чтобы просидеть в нем на ступенях алтаря в течение всей церемонии.

Идея такой чудовищной демонстрации ее персоны публике была воспринята родней миссис Мэнсон Мингот столь болезненно, что они готовы были озолотить того, кто скажет, что кресло слишком широко и не влезет в проход между двумя железными опорами навеса, протянутого между дверями церкви и бордюрным камнем. Мысль пожертвовать навесом и тем самым открыть невесту взорам всех портних и газетных репортеров, толкавшихся снаружи, чтобы протиснуться поближе к навесу, превзошла своею смелостью даже смелость самой старой Кэтрин, одно время рассматривавшей такую возможность. «Но тогда они смогут сфотографировать мою девочку и напечатать снимок в газетах!» – вскричала миссис Уэлланд, когда ей намекнули об этом плане, и явное неприличие задуманного заставило всю семью содрогнуться. Прародительница вынуждена была сдаться, но взамен ей было обещано, что свадебный завтрак будет дан под ее кровлей, и это при том, что Вашингтон-сквер, как это явствует, находился от дома Уэлландов в двух шагах, а гонять экипажи на другой конец города надо было за дополнительную плату, о чем пришлось договариваться с Брауном.

Но хотя все эти детали и договоренности, неукоснительно сообщаемые Джексоном, становились широко известны, маленькая кучка наиболее азартных спорщиков придерживалась мнения, что в церкви старая Кэтрин все же появится, и когда выяснилось, что место ее заняла ее невестка, напряжение публики несколько спало. Лицо миссис Ловел Мингот было пунцовым, а взгляд – немного остекленевшим, как это и бывает у дам ее возраста и комплекции при попытке втиснуться в новое платье и пребывать некоторое время в нем. Постепенно, однако, разочарование, вызванное непоявлением в церкви миссис Мэнсон Мингот, ослабло, и все согласились, что черная кружевная накидка миссис Ловел Мингот поверх сиреневого шелка и ее украшенная пармскими фиалками шляпа составляют контраст со сливово-голубым нарядом миссис Уэлланд. Но совершенно иное впечатление производила тощая фигура дамы, семенившей за ней следом под руку с мистером Минготом в вихре развевавшихся шарфов и сумбуре полосок и оборок ее наряда. Когда это явление попало в поле зрения Арчера, сердце его на секунду сжалось.

Он считал само собой разумеющимся, что маркиза Мэнсон все еще находится в Вашингтоне, куда она отправилась недели четыре назад вместе со своей племянницей мадам Оленска. Неожиданный этот отъезд все объясняли желанием мадам Оленска избавить тетку от злостного влияния доктора Агафона Карвера, красноречием своим почти преуспевшего завербовать ее в ряды адептов «Долины любви». В сложившихся обстоятельствах никто не ожидал возвращения как той, так и другой к свадебной церемонии.

В первое мгновение Арчер стоял и, не сводя глаз с причудливой фигуры Медоры, силился разглядеть, кто следует за ней, но вот маленькое шествие окончилось, менее значительные члены семьи заняли свои места, а восемь рослых шаферов, сгруппировавшихся, подобно птицам или насекомым перед миграцией, протиснулись через боковые двери в притвор.

– Ньюленд, смотри: она! – шепнул главный шафер.

Арчер вздрогнул и затрепетал.

Казалось, прошла целая вечность, а сердце его, застыв, все еще не бьется, но вот два ангелоподобных служителя показались возле убранного цветами алтаря и первые аккорды симфонии Спора [44]44
   Спор Людвиг (1784–1895) – немецкий скрипач и композитор.


[Закрыть] пролили свои сладостные ноты, приветствуя невесту.

Арчер открыл глаза (неужто он и впрямь стоял зажмурившись, как ему казалось?) и ощутил, как сердце вновь возобновило обычный ритм биения. Музыка, аромат лилий, веявший с алтаря, приближающееся облако тюля и апельсиновых цветов, лицо миссис Арчер, вдруг искаженное в счастливом рыдании, низкий голос настоятеля, бормочущего молитву, положенные передвижения восьми розовых подружек невесты и восьми черных шаферов – все эти видения, звуки, ощущения, такие обычные сами по себе и такие странные, бессмысленные в своем отношении к нему, мешались, кружились в его голове.

«Господи, – вдруг промелькнуло в голове, – а кольцо-то здесь?», и он опять ощупал карман судорожным жестом беспокойного жениха.

И затем, уже через минуту Мэй оказалась с ним рядом, и такое сияние исходило от нее, что все его оцепенение ушло, растворилось в накрывшей его теплой волне, и он, ободренный, с улыбкой глянул в ее глаза.

«Дорогие друзья, мы собрались здесь…» – начал настоятель.

«Руку! Руку, говорю, дай ей!» – нервно произнес молодой Ньюленд, и вновь Арчеру показалось, что его уносит в неизвестность. Что это, откуда это чувство? – недоуменно подумал он. Возможно, причиной стал мелькнувший в боковом нефе среди безымянных зрителей едва прикрытый шляпой узел темных волос, но уже через секунду стало ясно, что принадлежит он незнакомой длинноногой даме, так непохожей на образ, вдруг ему привидевшийся, что он даже испугался, не одолевают ли его галлюцинации.

И вот они с женой уже медленно шествуют вдоль нефа, плывут по зыбящимся волнам мелодии Мендельсона, весенний день приветливо встречает их в распахнутых дверях, а на дальнем конце укрытого навесом туннеля, красуясь, подпрыгивают и нетерпеливо перебирают ногами украшенные белыми бантами гнедые лошади миссис Уэлланд.

Лакей, чей белый бант в петлице превосходит размерами банты лошадей, укутывает плечи Мэй белой накидкой, и Арчер впрыгивает в экипаж, садясь подле нее. Повернувшись к нему, она торжествующе улыбается, и они смыкают руки под ее вуалью.

– Дорогая! – говорит Арчер, но внезапно все та же черная пропасть разверзается перед ним, и он чувствует, что падает туда, все глубже и глубже, в то время как голос его продолжает звучать, и он говорит и говорит ровно и весело: «Да, конечно, я боялся, что потерял кольцо – это обычный страх всякого жениха на свадьбе. Но ты заставила себя ждать, уж каких только ужасов я не успел вообразить, пока дожидался тебя! Думал, что-то случилось!»

К его удивлению, она на виду у всей Пятой авеню обвила руками его шею:

– Да что такого может случиться теперь, Ньюленд, теперь, когда мы вместе?

Каждая мелочь этого дня была рассчитана и предусмотрена с такой заботливостью, что после свадебного завтрака у молодой пары оставалось достаточно времени, чтобы, не торопясь, переодеться в дорожное платье, спуститься по ступеням широкой лестницы Минготов, пройдя мимо веселых подружек невесты и плачущих родителей, сесть в экипаж под сыплющимся на них традиционным градом риса и шелковых туфелек, за полчаса доехать до вокзала, с видом заядлых курортников купить в киоске свежую прессу и устроиться в забронированном для них купе, где горничная Мэй уже разместила новенький несессер хозяйки и ее сизого цвета дорожный плащ.

Старые райнбекские тетушки Дюлак предоставили в распоряжение новобрачных свой дом с тем большим радушием, что за это им была обещана неделя в Нью-Йорке в гостях у миссис Арчер, а Арчер был так рад избежать пребывания в стандартном «номере для новобрачных» в каком-нибудь отеле Филадельфии или Балтимора, что принял приглашение тетушек с не меньшим энтузиазмом.

Мэй была в восторге от поездки за город и по-детски забавлялась тщетными стараниями восьмерых подружек невесты разузнать местоположение их тайного убежища. В этом их временном пребывании в загородной усадьбе было что-то «очень английское», завершающий оригинальный штрих картины их свадьбы, по общему признанию, ставшей свадьбой года. Где находится усадьба, не должен был знать никто, кроме родителей жениха и невесты, а те, отмеченные знанием, лишь поджимали губы, говоря с таинственным: «Ах, нам они этого не сообщили», что было чистой правдой, так как сообщать и нужды не было.

Как только они обосновались в купе и поезд, стряхнув с себя унылость бесконечно тянущихся деревянных окраин, ворвался в бледный весенний пейзаж, беседа пошла легче, чем это ожидал Арчер. Мэй, по виду и тону разговора оставалась все той же простодушной девочкой, что была вчера, ей было интересно делиться с ним наблюдениями и обсуждать подробности происходившего на свадьбе, и делала она это со спокойной объективностью, как если б была подружкой невесты, а он – шафером. Поначалу Арчер решил, что этой отстраненностью она прикрывает волнение, внутренний трепет, но чистый взгляд ее выражал лишь бесконечную безмятежную невинность. Она впервые осталась наедине с мужем, а ее муж всего лишь ее чудесный давний приятель. Нет никого, кто нравился бы ей так, как он, никого, кому бы она так доверяла, а кульминация этого восхитительного приключения, помолвки и свадьбы, – это как раз вот это их путешествие вдвоем и она в качестве взрослой «замужней женщины».

Было удивительно это замеченное еще в саду Испанской миссии в Сент-Огастине соединение – глубокого и прозорливого чувства с полным отсутствием воображения. Но он помнил, как уже тогда его поражала легкость, с какой она сбрасывала с себя груз сознательности и понимания, возвращаясь в детство, и он подозревал, что и по жизни она может пройти точно так же, не думая, принимая все, что случается, и не предвидя будущее, не пытаясь в него заглянуть.

Наверно, именно это наивное неведение и придавало ее глазам такую прозрачную ясность, а лицу – некую обезличенность, отсутствие индивидуальности, она могла бы служить моделью художнику, создающему аллегорию Гражданской Добродетели или тип греческой богини. Кровь, игравшая так близко к поверхности ее белой кожи, казалась неспособной прихлынуть к щекам, она лишь смывает кожу изнутри, храня ее белизну, а неистребимая детскость Мэй не могла наскучить, как не может наскучить первозданная чистота ребенка. Погруженный в эти размышления Арчер вдруг поймал себя на том, что глядит на Мэй с изумлением, как на незнакомую, и поспешил вновь обратиться к воспоминаниям. Он принялся обсуждать все, что происходило на свадебном завтраке, включая триумфальное появление на нем величественной и необъятной бабушки Мингот.

Мэй с неподдельным удовольствием подхватила эту тему.

– Правда, я удивилась, а ты? – сказала она, – что тетя Медора все-таки приехала. Эллен писала, что обе они еще недостаточно здоровы, чтобы ехать. По мне, лучше бы выздоровела она! А ты видел, какое чудесное старинное кружево она мне прислала?

Он знал, что раньше или позже, но момент этот придет, однако воображал, что усилием воли сможет его удержать.

– Да… я… нет… да, прекрасное кружево, – сказал он, глядя на нее невидящим взором и удивляясь тому, как, едва услышав два слога этого имени, он ощутил, что тщательно спланированный и возведенный мир вокруг рушится, точно карточный домик.

– Ты не устала? Хорошо будет чаю выпить, когда приедем. Наверняка тетушки все предусмотрели и обо всем позаботились, – продолжал он болтать, сжимая ее руку, и она мгновенно переключилась на рассказ о том, какой чудесный чайный и кофейный сервиз из балтиморского серебра прислал им Бофорт и как замечательно «подойдет» сервиз к подносам и салатным тарелкам дяди Ловела Мингота.

В весеннем сумраке поезд остановился у станции Райнбек, и они двинулись по платформе к ожидавшему экипажу.

– Как потрясающе предусмотрительно со стороны Вандерлиденов прислать человека из Скитерклиффа, чтобы нас встретить! – воскликнул Арчер, когда степенный служитель-конюх, приблизившись, взял у горничной вещи.

– Я очень извиняюсь, сэр, – сказал посланец, – но у обеих мисс Дюлак произошла маленькая неприятность – ванна протекла. Это случилось вчера, и мистер Вандерлиден, узнав об этом утром, тут же, первым же поездом, отправил горничную в старый дом, чтоб там все для вас приготовить. Там будет, я уверен, вам вполне удобно, а мисс Дюлак послала туда и своего повара, так что все будет точно так же, как было бы в Райнбеке.

Арчер глядел на говорившего, словно не понимая, что заставило того продолжить тоном еще более извиняющимся:

– Будет все в точности, как было бы, уверяю вас, сэр…

Но тут неловкую паузу прервала Мэй, с жаром воскликнув:

– Как в Райнбеке? В старом доме? Да там будет в тысячу раз лучше! Правда же, Ньюленд? И как добр мистер Вандерлиден, как хорошо, что это пришло ему в голову!

И когда они отъехали с горничной, сидевшей подле кучера, и новенькими свадебными вещами на последнем сиденье, Мэй возбужденно продолжала:

– Только подумай: я ведь никогда не была там внутри! А ты был? Вандерлидены мало кого туда пускают. А вот для Эллен они дом, кажется, открыли, и она мне рассказывала, какой это уютный домик. Она говорила, что это единственный дом в Америке, в котором она, как ей кажется, могла бы быть совершенно счастлива!

– Ну, вот и мы будем счастливы, правда? – весело воскликнул муж, и она ответила ему с озорной улыбкой:

– Да, счастье наше только начинается, начинается чудесная счастливая жизнь, и мы будем жить так всегда – рядом и вместе!

Глава 20

– Конечно, нам следует пообедать с миссис Карфри, дорогая! – сказал Арчер, и жена, сидевшая на другом конце монументального стола, уставленного солидной британской посудой, за завтраком в их пансионе бросила на него озабоченный хмурый взгляд.

Во всей ненастной пустыне осеннего Лондона знакомы им были только эти две дамы, и именно их Арчеры намеренно и старательно избегали, следуя старой нью-йоркской традиции, согласно которой навязывать свое общество малознакомым людям только на том основании, что ты иностранец в чужой стране, – «недостойно». Путешествуя по Европе, миссис Арчер и Джейни всегда и неуклонно придерживались этого принципа и с такой непроницаемой и неизменной сдержанностью встречали какие бы то ни было дружеские авансы со стороны окружающих или попытки с ними познакомиться, что в результате все их общение сводилось к двум-трем фразам, которыми они обменивались с «иностранцами», со служащими отелей или станционной прислугой. К соотечественникам же своим, исключая знакомых им ранее или обладавших хорошими рекомендациями, они относились с подчеркнутым презрением. Поэтому если им не случалось встретить во время путешествия кого-либо из Чиверсов, Дагонетов или Минготов, то целые месяцы они проводили в неизменном теа-а-тет. Но и самые тщательные предосторожности иногда не помогают, и однажды вечером дама из номера напротив, который она разделяла с другой дамой (их имена, одежда и статус к тому времени Джейни были уже досконально известны), постучалась в их дверь и спросила, не найдется ли у миссис Арчер жидкой мази. Вторая дама – сестра вторгшейся к ним в номер – внезапно захворала бронхитом, и миссис Арчер, никогда не выезжавшая из дома без полного набора домашней аптечки, к счастью, смогла предоставить необходимое средство.

Миссис Карфри сильно страдала, и поскольку они со своей сестрой мисс Харль путешествовали вдвоем, была в высшей степени благодарна семейству Арчер, оказавшему им всестороннюю помощь и предоставившему в их распоряжение умелую горничную, которая помогала растирать больной спину.

Покидая Ботцен, Арчеры не думали когда-нибудь вновь увидеться с миссис Карфри и мисс Харль. Идея навязывать свое общество «иностранцам» только потому, что тебе случилось оказать им помощь, была совершенно чужда миссис Арчер как крайне «недостойная». Но миссис Карфри и ее сестра, незнакомые с таким взглядом на вещи и совершенно неспособные его понять, испытывали признательность к двум «милейшим американкам», которые были так добры к ним в Ботцене и продолжали чувствовать себя связанными с ними вечной благодарностью. С трогательной настойчивостью они пытались ухватиться за каждую возможность встречи с миссис Арчер и Джейни во время их путешествия по Европе и проявляли необыкновенную ловкость, расспрашивая и узнавая, когда те будут в Лондоне по пути в Штаты или из Штатов. Дружеское общение оказывалось неизбежным, и, едва вселившись в «Браунс-отель», они видели уже поджидавших их там любящих приятельниц, которые, подобно им, тоже выращивали папоротники в горшках, плели макраме, читали мемуары баронессы Бунзен и разделяли их отношение к тем или иным из видных лондонских проповедников. Как выразилась миссис Арчер, знакомство с миссис Карфри и мисс Харль «открыло ей Лондон с новой стороны», а ко времени помолвки Ньюленда дружба двух семейств настолько упрочилась, что было сочтено «совершенно правильным» послать английским сестрам приглашение на свадьбу, в ответ на которое был получен букет засушенных альпийских цветов под стеклом. А когда Ньюленд с женой отплывали в Англию, последним напутствием, которое в порту получили они от миссис Арчер, было: «Вы должны будете познакомить Мэй с миссис Карфри».

Ньюленд и его жена вовсе не собирались исполнять это предписание, однако миссис Карфри со свойственной ей дотошностью выследила их и прислала приглашение им на обед, и вот по поводу этого приглашения сдвигала сейчас брови Мэй Арчер, сидя за чаем с плюшками.

– Тебе-то хорошо, Ньюленд, ты их знаешь, а я буду стесняться, чувствовать себя неловко в толпе совершенно незнакомых мне людей! И что мне надеть?

Откинувшись на спинку стула, Ньюленд с улыбкой смотрел на нее. Она стала еще красивее, и еще больше вид ее напоминал Диану-охотницу. В английской сырости щеки ее горели еще ярче, девическая жестковатость черт как бы смягчилась, а может быть, то был отсвет счастья, огонек, теплившийся под внешним ледяным покровом.

– Что надеть? Но, дорогая, по-моему, на той неделе из Парижа чуть ли не сундук одежды тебе прислали!

– Да, конечно. Я хочу сказать, что выбрать? – Она чуть надула губы. – Я ни разу еще не была на званом обеде в Лондоне и не хочу выглядеть смешной.

Он попытался вникнуть и помочь ей в ее замешательстве.

– Но разве англичанки вечером не одеваются точно так же, как все прочие?

– Ньюленд! Как можешь ты говорить такие смешные вещи, когда в театр англичанки ходят с непокрытой головой и в бальных нарядах!

– Ну, даже если дома они тоже сидят в бальных нарядах, то к миссис Карфри и мисс Харль это не относится. Они будут в чепцах, как у моей мамы, и в шалях, очень мягких шалях.

– Да, но в чем будут другие женщины?

– Не в таких красивых платьях, как у тебя, дорогая, – ответил он, удивляясь неожиданно проявившемуся у Мэй почти болезненному интересу к одежде.

Вздохнув, она отодвинулась от стола:

– Очень мило, что ты так считаешь, Ньюленд, но решить, что надеть, ты мне не помог.

Его вдруг осенило:

– А почему бы тебе не надеть твое свадебное платье? Ведь оно подойдет, не правда ли?

– О милый! Если б оно у меня было! Я ж его отправила в Париж на переделку к следующему зимнему сезону, и Уорт мне его еще не вернул!

– Ах, вот оно что… – Арчер встал из-за стола. – Слушай, туман рассеялся. Если сейчас, не теряя времени, отправиться в Национальную галерею, то можно успеть посмотреть картины.

Чета Арчеров собиралась домой после трехмесячного свадебного путешествия, которое Мэй в письме к подруге туманно охарактеризовала как «блаженное».

На итальянские озера они не поехали: по зрелом размышлении Ньюленд понял, что не представляет жену на таком фоне. Сама она (по прошествии месяца, проведенного в парижских домах моды) выразила желание провести июль в горах, а в августе – поплавать на побережье. Что и было в точности выполнено: июль они провели в Интерлакене и Гриндельвальде, а август – в приморском местечке под названием Этрета в Нормандии. Место это им рекомендовали как забавное и тихое. Раз или два, гуляя с ней в горах, Арчер показывал на юг со словами: «А вон там Италия», на что Мэй с лучезарной улыбкой говорила: «Хорошо будет на следующий год туда съездить, если только тебя в Нью-Йорке дела не задержат».

Но на самом деле путешествия, как оказалось, увлекают ее меньше, чем он думал. Она воспринимала их (после того, как завершила заказывание нарядов) лишь как дополнительные возможности для прогулок, верховой езды, плавания и упражнений в новой восхитительной игре – лаун-теннис, и когда в конце концов они вернулись в Лондон (где им предстояло провести две недели, чтоб он смог заказать одежду себе), она уже не скрывала нетерпения, с которым ожидала отплытия на родину.

В Лондоне ее занимали лишь театр и лавки, причем лондонские театры показались ей не столь интересны, как были интересны парижские кафе-шантаны на Елисейских полях, где, сидя под цветущими каштанами на террасе ресторана, было так восхитительно ново наблюдать за публикой, состоявшей из парижских кокоток, и просить мужа перевести ей слова песенок, которые он считал безопасными для девственных ее ушей.

Арчер вернулся к тем взглядам на брак, в которых он был воспитан. Следовать традиции и относиться к Мэй так, как относились к женам его приятели, казалось менее хлопотно, чем претворять в жизнь теории, которыми он забавлялся в пору своего вольного холостяцкого существования. Бессмысленно пытаться эмансипировать жену, если та даже не догадывается, что порабощена, и он давно уразумел, что Мэй свобода нужна лишь для того, чтоб принести ее на алтарь своего женского любовного служения. Врожденное достоинство позволяло ей при этом не унижаться, но он подозревал, что в один прекрасный день, решив, что жертва ее идет на пользу лишь ему одному, она может и перестать приносить эту жертву. Однако для нее, обладавшей столь незамысловатым представлением о браке и не страдавшей в этом вопросе излишним любопытством, подобный сокрушительный кризис был бы возможен, лишь если в поведении своем он допустил бы нечто вопиющее, а благородство ее чувств к нему делало подобное совершенно немыслимым, он знал, что она останется верна ему, будет предупредительна и незлобива, что делало необходимым ему проявлять те же добродетели.

Все это и склоняло к тому, чтобы вернуться к прежним привычкам и умонастроениям. Если б ее красота изобличала в ней мелочную низость, он бы раздражался и бунтовал, но так как черты ее характера, пусть и несложного, были так же изящны, как и черты ее лица, она виделась ему ангелом-хранителем всего, что он привык чтить, чему был приучен поклоняться.

Все эти качества, делая ее приятным компаньоном в путешествиях, не могли в должной мере оживлять и разнообразить течение их дней за границей, но он не сомневался, что в более привычной обстановке они окажутся вполне уместными и применимыми. Он не боялся ощутить на себе их гнет, так как знал, что его интеллектуальная, как и эстетическая, жизнь будет проходить, как и раньше, вне дома, и значит, ничто не будет ее стеснять и чем-то ограничивать. Возвращаясь к жене после того, как долго странствовал на воле, он не ощутит затхлости и духоты тесного помещения. А появление детей и вовсе заполнит пустоты в жизни обоих.

Такие мысли занимали его на долгом пути из Мэйфера в Южный Кенсингтон, где жили миссис Карфри с сестрой. Арчер в соответствии с фамильной традицией предпочел бы уклониться от визита к их гостеприимным друзьям, тем более, что путешествовать любил скорее как наблюдатель и ценитель достопримечательностей, присутствие же рядом других людей он высокомерно игнорировал. Лишь однажды, окончив Гарвард, он провел несколько бурных недель во Флоренции в компании забавных европеизированных американцев, танцуя с ними по вечерам и проводя дни за карточным столом модного клуба, где собирались как денди, так и шулера. И хоть время это он вспоминал как самое веселое, оно представлялось ему теперь уже чем-то нереальным, наподобие карнавала. Как в тумане в памяти возникали странные женщины, занятые запутанными любовными романами, о которых они почему-то всегда жаждали рассказать первому же случайному знакомому, и блестящие молодые офицеры или же потертые, с крашеными волосами великосветские остроумцы слушали эти исповеди, становясь их конфидантами. Все эти люди были так не похожи на тех, среди которых он рос, что казались ему какими-то дорогостоящими, но дурно пахнущими оранжерейными растениями, слишком экзотическими, чтобы долго думать о них. Ввести свою жену в такое общество было бы немыслимо, к тому же за все время их заграничного путешествия особого интереса к нему никто и не проявлял.