Текст книги "Эпоха невинности"

Глава 18

– И что вы тут вдвоем замышляете, тетя Медора? – громко осведомилась мадам Оленска, входя в гостиную.

Одета она была как для бала. Все на ней мягко сияло и переливалось, словно платье ее было выткано из лучей неяркого свечного света. Она шла, высоко подняв голову, словно бросая вызов – так входит в комнату, полную соперниц, хорошенькая женщина.

– Мы говорили, моя милая, о том, что тут тебя ожидает прекрасный сюрприз, – отвечала миссис Мэнсон, вставая и с лукавым видом указывая на цветы.

Мадам Оленска резко остановилась и взглянула на букет. Она не покраснела, но по лицу ее летней молнией промелькнул бледный всполох гнева.

– Ах, – воскликнула она голосом таким пронзительно резким, какого ему даже никогда не приходилось слышать, – кто же это так нелепо прислал мне букет? Почему букет? И почему именно сегодня, в этот вечер? Я не собираюсь на бал. И я не девушка на выданье. Но есть люди, которые то и дело ставят себя в нелепое положение.

Она повернулась к двери и, открыв ее, позвала: «Настасия!»

Вездесущая горничная немедленно явилась, и Арчер услышал, как мадам Оленска сказала ей по-итальянски, но очень отчетливо, видимо, с намерением дать ему понять смысл: «Вот – киньте это в помойку!», а когда Настасия взглядом своим выразила несогласие, она произнесла:

– Нет, цветы не виноваты, велите мальчику отнести их через три дома отсюда, в дом Уинсета, того хмурого джентльмена, что ужинал здесь. Его жена больна, получить цветы ей будет приятно. Мальчик вышел, говорите? Тогда, дорогая, сама сбегайте, накиньте мой плащ и мигом! Я хочу, чтоб цветов этих в доме не было! И не дай вам бог проболтаться, что это от меня!

Она накинула свой бархатный «полонез» на плечи горничной и вернулась в гостиную, резко захлопнув дверь. Прикрытая кружевами грудь бурно вздымалась, и на какую-то секунду Арчеру показалось, что женщина вот-вот расплачется, но вместо этого она рассмеялась и, переводя взгляд с Арчера на маркизу, вдруг спросила:

– А вы двое успели подружиться?

– Это мистеру Арчеру решать, милая моя. Он терпеливо ждал, пока ты оденешься.

– Да, я предоставила вам время вдоволь наговориться. Волосы никак не хотели укладываться. – Мадам Оленска поднесла руку к пышной шапке локонов. Да, насилу вспомнила: доктор Карвер ведь уехал, а ты опаздываешь к Бленкерам. Мистер Арчер, поможете сесть тетушке в экипаж?

Она проводила маркизу в прихожую, помогая ей завернуться в кучу разнообразных шалей и палантинов, нацепить боты, и крикнула в открытую дверь: «Только чтоб экипаж вернулся за мной к десяти», после чего она возвратилась в гостиную, где и застал ее Арчер, когда вернулся: стоя у камина, она разглядывала себя в зеркале. В нью-йоркском обществе было не принято, чтобы дамы, обращаясь к горничным, называли их «дорогая» и, посылая с поручениями, наряжали в собственную одежду, и Арчер, обуреваемый вихрями всевозможных чувств, среди прочего испытывал и приятное возбуждение, чувствуя, что попал в мир, где действуют под влиянием эмоций и с божественной непредсказуемостью.

Когда, войдя, он встал за ее спиной, она не шевельнулась, и какую-то секунду они глядели друг на друга в зеркале, затем она повернулась и, устроившись в своем уголке дивана, вздохнула:

– Ну вот, можно покурить.

Он передал ей папиросы, зажег огонь, и когда пламя осветило ее лицо, увидел, что глаза ее смеются. Она сказала:

– Ну как я вам в гневе?

Арчер ответил не сразу, а затем сказал с внезапной решимостью:

– Теперь я лучше понимаю то, что рассказывала о вас ваша тетушка.

– Я так и знала, что она говорила обо мне. И что же она сказала?

– Сказала, что вы привыкли к всевозможной роскоши и развлечениям, которых здесь мы вам предоставить никогда не сможем.

Мадам Оленска слабо улыбнулась в облачко дыма, вившееся вокруг ее рта.

– Медора – неисправимый романтик. Это многое в ней искупает.

После нового секундного колебания он рискнул:

– Но всегда ли романтизм вашей тети в должной мере отвечает реальности?

– Вы сомневаетесь, всегда ли она говорит правду? – Она помолчала, обдумывая ответ. – Вот что я вам скажу, почти в каждом ее слове есть как правда, так и ложь. Но почему вы спрашиваете? Что такого она вам наговорила?

Он отвернулся, глядя на огонь, а потом опять перевел взгляд на ее освещенное огнем лицо. Сердце сжалось от мысли, что, может быть, это их последний вечер у этого камина, что через минуту придет экипаж, чтобы увезти ее.

– Она говорит… из ее слов выходит, что граф Оленски просил ее уговорить вас вернуться к нему.

Мадам Оленска не отвечала. Она сидела неподвижно, держа папиросу в чуть поднятой руке. Лицо ее не изменило выражения, и Арчеру вспомнилось, что он и раньше замечал за ней свойство не выказывать малейших признаков удивления.

– Так вы это знали? – вырвалось у него.

Она молчала так долго, что с кончика папиросы упал пепел. Она смахнула его на пол.

– Она намекала на письмо. Бедная милая тетя… Эти ее намеки…

– Это из-за просьбы графа она теперь здесь?

Мадам Оленска, казалось, обдумывает и этот ответ.

– Тут тоже трудно сказать. Она мне говорила, что «призвана духовно», что бы это ни означало, доктором Карвером. Боюсь, она собирается замуж за доктора Карвера. Бедная Медора, вечно она за кого-то собирается замуж. А может быть, просто эти ее кубинские приятели устали от нее. Она жила у них в качестве платной компаньонки. Право, не знаю, почему она вдруг явилась.

– Но вы верите, что граф ей написал письмо?

И вновь мадам Оленска погрузилась в размышление, после чего сказала:

– В конце концов, этого следовало ожидать.

Встав, молодой человек подошел к камину, оперся о него. Внезапно его охватило беспокойство, язык сковывало сознание, что идут последние минуты их разговора и что вот-вот он услышит стук колес приближающегося экипажа.

– Вы знаете, что ваша тетя считает, что вы вернетесь к нему?

Мадам Оленска быстро вскинула голову. Лицо ее вспыхнуло, краска залила и шею, и плечи. Так краснеют от боли, сильной, как ожог.

– На какие только гнусности меня не считали способной… – пробормотала она.

– О. Эллен… простите меня, я дурак и скотина!

Она криво улыбнулась:

– Вы просто нервничаете. Ведь у вас своих забот полно. Я знаю, что вам кажется, будто Уэлланды бессмысленно тянут со свадьбой, и я согласна с вами. Европейцам чужды наши долгие американские помолвки. Наверно, они не столь уравновешенны, как мы. – Это «мы» она произнесла с легким нажимом, что придало слову звучание несколько ироническое.

Арчер иронию уловил, но поддержать ее не рискнул. Возможно, она намеренно переводит разговор на собственные его дела, а после обиды, которую он невольно ей нанес, он ощущал необходимость слушаться ее во всем. Однако чувство, что время ускользает, вызывало отчаяние: мысль, что между ними вновь воздвигнется барьер из слов, казалась нестерпимой.

– Да, – внезапно выпалил он. – Я ездил на юг, чтобы просить Мэй выйти за меня после Пасхи. Не вижу причины, почему бы это было невозможно.

– И Мэй, так вас обожающую, вы не могли убедить? Я считала ее достаточно умной, чтобы рабски не следовать глупым предрассудкам.

– Так и есть. И она им не следует.

Мадам Оленска внимательно взглянула на него:

– Тогда что же? Не понимаю.

Арчер покраснел и заторопился с объяснениями:

– Мы откровенно поговорили. Может быть, впервые! Она считает мое нетерпение дурным знаком.

– Господи боже… дурным знаком?

– Она думает, что я так спешу, потому что не доверяю себе, не верю, что чувство мое окажется прочным. Короче говоря, она думает, что я так тороплюсь, чтобы поскорее избавиться от той, которую я люблю больше…

Мадам Оленска такой довод показался любопытным:

– Но если она так думает, почему бы тогда ей самой не поторопиться?

– Она не такая. Для этого она слишком благородна. Она тем более настаивает на длительной помолвке. Чтобы дать мне время…

– Время бросить ее для другой?

– Если мне так будет угодно.

Мадам Оленска склонилась к огню и молча уставилась на пламя. Арчер услышал, как в тишине улицы раздается стук лошадиных копыт. Приближался ее экипаж.

– Действительно, благородно! – сказала она чуть дрогнувшим голосом.

– Да, но это смешно.

– Смешно? Потому что никакую другую женщину вы не любите?

– Потому что жениться ни на какой другой женщине я не хочу.

– А-а. – Вновь последовала долгая пауза. Наконец, подняв на него глаза, она спросила:

– А другая? Она вас любит?

– О, другой женщины нет. Я имею в виду ту, о которой думает Мэй. Ее нет и никогда…

– Тогда чего ж, строго говоря, вы так спешите?

– Вот ваш экипаж, – сказал Арчер.

Она привстала, рассеянно оглянулась. Веер и перчатки лежали рядом на диване, и она механически взяла их.

– Да. Наверно, мне пора.

– Вы к миссис Стратерс едете?

– Да. – И с улыбкой она добавила: – Надо ехать, когда приглашают, а иначе очень одиноко будет. Почему бы вам не сопроводить меня туда?

Арчер чувствовал, что во что бы то ни стало надо удержать ее возле себя на остаток вечера. Не отвечая на ее предложение, он сидел, прислонившись к камину, не спуская глаз с ее перчаток и веера, как будто следя, хватит ли у него духу заставить ее их выронить.

– Мэй правильно догадалась, – сказал он. Есть другая женщина, но не та, о которой она думает.

Эллен молчала, не двигалась. Спустя минуту он сел рядом и, взяв ее руку, мягко разжал ее, так что перчатки и веер выпали и теперь лежали между ними.

Она опомнилась и, высвободившись, встала и отошла к дальнему углу камина.

– Ах, не флиртуйте со мной. Слишком много мужчин этим занимались, – сказала она.

Арчер побледнел и тоже встал. Задеть его больнее она не могла.

– Я никогда с вами не флиртовал, – сказал он, – и никогда не буду этого делать. Но вы – та женщина, на которой я бы женился, если б это было возможно для нас обоих.

– Возможно для нас? – Она взглянула на него с неподдельным изумлением. – И это говорите вы, когда сами же и сделали это невозможным?

Он глядел на нее, блуждая в черной тьме, прорезанной одним-единственным лучом слепящего света.

– Сам же сделал невозможным?

– Да! Вы, вы! – вскричала она. Губы ее дрожали, как у ребенка, готового вот-вот расплакаться. – Разве это не вы заставили меня отказаться от развода, говоря о том, какой жестокостью и эгоизмом с моей стороны он бы стал, уверяя в необходимости жертвовать собой во имя святости брачных уз и чтобы избавить семью от позора, от скандала? И потому, что моей семье предстоит стать и вашей, то есть ради Мэй и ради вас! И я сделала, как вы говорили, потому что вы убедили меня, что это мой долг! Ах… – Она внезапно рассмеялась. – Вот я и проболталась, что сделала это для вас!

Она упала на диван, утонув в складках праздничного платья, как сбитая с ног нарядная куколка на ярмарочном представлении. А молодой человек все стоял у камина, не двигаясь, не сводя с нее глаз.

– Господи, – простонал он, – когда я думал…

– Что вы думали?

– Ах, не спрашивайте о том, что я думал!

Все еще не спуская с нее глаз, он заметил, как жгучий румянец, поднимаясь от шеи, вновь заливает ей щеки. Она выпрямилась и с суровым достоинством взглянула на него:

– Ну а я спрашиваю!

– В том письме, что вы позволили мне прочитать, были вещи…

– В письме моего мужа?

– Да.

– Ничего опасного для меня в том письме не было. Единственное, чего я боялась, это огласки, скандала, в который была бы втянута семья – вы и Мэй.

– Господи боже… – вновь застонал он, закрыв лицо руками.

Наступившее молчание давило, как тяжкий груз – неизбывный, неотвратимый. Арчеру казалось, что он погребен под собственной могильной плитой и что в будущем нет ничего, что могло бы избавить его от этой тяжести, снять груз с его души. Он не двигался, не убирал рук с лица, из-за заслона рук вперяясь во тьму.

– И при этом я любил вас, – пробормотал он.

С другого угла камина, оттуда, где, как он полагал, на диване примостилась она, послышался слабый сдавленный звук, похожий на плач ребенка. Он вздрогнул и бросился к ней.

– Эллен! Что за безумие! Зачем же плакать? Все еще можно исправить! Я пока свободен, и вы можете быть свободной! – Он обнял ее, лаская губами её мокрое от слёз лицо, и все пустые страхи съежились и стали исчезать, как призрачные тени на рассвете. Удивляло его теперь только одно: как мог он разговаривать, спорить с ней, не приближаясь через всю комнату, когда достаточно было одного прикосновения, чтобы все стало просто и ясно.

Она отвечала ему на поцелуй, но спустя минуту он почувствовал, как тело ее стало неуправляемым. Она отстранилась, встала.

– Ах, бедный мой Ньюленд! Наверно, это было неизбежно и, однако, ни в коей мере ничего не меняет и не может изменить, – сказала она, глядя на него сверху вниз, теперь тоже встав у камина.

– Это меняет всю мою жизнь.

– Нет, нет – не должно менять и не может. Вы помолвлены с Мэй Уэлланд, а я замужем.

Он тоже встал, взволнованный, решительный:

– Ерунда! Теперь уж слишком поздно и ничего не поправишь. Мы не имеем права лгать себе и другим. Не будем говорить о вашем браке, но представляете ли вы меня женатым на Мэй теперь?

Она стояла молча, облокотившись на каминную доску, ее профиль отражался в зеркале за камином. Один локон растрепался, выбившись из прически, и свесился на шею. Она выглядела измученной, постаревшей.

– Я не представляю вас, – наконец произнесла она, – задающим этот вопрос Мэй. А вы представляете?

Он пренебрежительно пожал плечами.

– Для всего другого слишком поздно.

– Вы говорите так, потому что сейчас проще всего так говорить, а не потому, что это правда! На самом деле слишком поздно делать что-либо иное, чем то, что мы оба решили сделать.

– Ах, не понимаю я вас!

Она выдавила из себя жалкую улыбку, отчего ее лицо не расплылось, а как бы сморщилось.

– Не понимаете, потому что даже не догадываетесь о том, как вы все для меня изменили – с самого начала, до того, как я узнала, что вы сделали.

– Что я сделал?

– Да. Поначалу я совершенно не догадывалась, как здесь все стесняются меня, считают меня какой-то ужасной женщиной. Ведь меня даже приглашать на обеды отказывались. Я только потом об этом узнала, узнала, что это вы уговорили мать съездить с вами к Вандерлиденам, и как вы настояли на том, чтоб объявить вашу помолвку на балу у Бофорта с тем, чтобы я могла рассчитывать на защиту уже не одного, а двух семейств!

Услышав это, он рассмеялся.

– Даже представить невозможно, – продолжала она, – до чего же я была глупа и ненаблюдательна! Ничего не понимала, пока бабушка однажды мне все это не выложила. Мне Нью-Йорк представлялся средоточием мира и свободы, это было как возвращение домой. Я была счастлива очутиться среди своих, среди родных мне людей, каждый встречный казался мне добрым, великодушным, радующимся мне. Но с самого начала, – продолжала она, – я чувствовала, что добрее вас нет никого, никто, как вы, не мог втолковать мне, чтоб я поняла, как важно сделать то, что на первый взгляд выглядело таким трудным, таким… необязательным. Люди, безусловно, хорошие и добрые меня не убеждали, я подозревала, что они просто не ведали искушений. Но вы их ведали, вы испытали их, вы познали, каково это, как цепко держит человека окружающий мир, как он хватает и утягивает его своими руками из золота – и вы возненавидели то, чего требует этот мир, возненавидели счастье, купленное ценой предательства, жестокости, холодного безразличия! Вот чего я раньше не знала, а узнала лишь потом, и главнее этого ничего нет!

Она говорила негромко, ровным голосом, без видимого волнения или слез, и каждое слово, которое она роняла, западало ему в душу расплавленным свинцом. Он сидел понурившись, обхватив голову руками, уставясь на коврик возле камина и на кончик шелковой туфельки, выглядывавшей у нее из-под платья.

Внезапно он наклонился, чтобы поцеловать эту туфельку.

Она склонилась к нему, положила руки ему на плечи и устремила на него взгляд, такой глубокий, что он не смел даже шевельнуться под этим взглядом.

– Ах, не надо портить того, что вы сделали! – воскликнула она. – Я не могу вернуться к тому, что думала раньше. Не могу продолжать вас любить, не отпустив!

Его руки потянулись, чтобы ее обнять, но она отстранилась, и они остались друг напротив друга, разделенные расстоянием, возникшим после ее слов. И вдруг его захлестнул гнев.

– А Бофорт? Он должен стать мне заменой?

Выпалив это, он ожидал ответной вспышки гнева, которым бы он подпитал собственный свой гнев. Но мадам Оленска лишь чуть побледнела, и теперь стояла, свесив руки и слегка наклонив голову, как делала всегда, когда обдумывала ответ.

– Он ждет вас сейчас у миссис Стратерс, так почему бы вам не отправиться к нему? – спросил он с издевкой.

Она дернула цепочку звонка:

– Я сегодня никуда не поеду. Скажите кучеру, чтобы отправлялся за синьорой маркизой, – сказала она вошедшей горничной.

Когда дверь закрылась, Арчер взглянул на мадам Оленска с горестной укоризной:

– К чему такая жертва? Раз вы сами признались мне, что чувствуете себя одинокой, то я не имею права лишать вас общества друзей.

В глазах ее, глядевших из-под мокрых ресниц, промелькнула улыбка:

– Теперь я не буду одинокой. Я была одинокой, напуганной, но теперь и пустота, и тьма остались позади, я снова стала самой собой, как ребенок, вернувшийся ночью в комнату, где горит свет.

Но тон, каким это было сказано, и самый вид ее словно окутывали мадам Оленска легким облаком недоступности, и Арчер опять мог только выдавить из себя со стоном:

– Не понимаю я вас!

– А Мэй вы понимаете.

Он вновь залился краской от такого выпада, но глаз не отвел:

– Мэй готова меня отпустить.

– Что! И это спустя три дня после того, как вы на коленях молили ее поторопить свадьбу?

– Она отказалась, и это дает мне право…

– Ах, вы же сами объяснили мне всю отвратительность того, что означает это слово! – сказала она.

Он отвернулся с ощущением непреодолимой усталости. Ему казалось, будто он часами карабкался на кручу, и в минуту, когда с таким трудом достиг вершины, вдруг не сдержался и кубарем катится вниз в темную пропасть.

Если б только мог он вновь обнять ее, это в одну секунду смело бы все ее доводы, но она все еще сохраняла дистанцию, и вид ее, и манера, говорившие о непостижимой ее отчужденности, останавливали его, заставляли благоговеть перед этой ее удивительной и непонятной искренностью. Потом он опять начал ее умолять:

– Если сейчас мы уступим вашему желанию, потом будет только хуже, хуже для всех…

– Нет-нет-нет! – вскричала она, словно в испуге.

В этот момент по всему дому пронеслось дребезжание звонка. Звука подъезжающего экипажа слышно не было, и они застыли, изумленно глядя друг на друга.

Снаружи в прихожей раздались шаги Настасии, открылась входная дверь, а затем вошла Настасия с телеграммой, которую она передала графине.

– Дама была. Очень рада цветам, – сказала Настасия, поглаживая фартук, – она решила, что это signor marito [42]42
   Синьор муж (ит.).


[Закрыть] прислал ей их, она даже прослезилась от такого его безумия.

Хозяйка Настасии улыбнулась, держа в руках желтый конверт. Вскрыв конверт, она поднесла его к свету и, когда дверь вновь закрылась, передала Арчеру телеграмму.

Телеграмма была отправлена из Сент-Огастина и адресована графине Оленска. Там было написано: «Бабушкина телеграмма подействовала. Папа и мама согласны на свадьбу после Пасхи. Телеграфирую Ньюленду. Словами не выразить, как счастлива. Люблю. Благодарная Мэй».

Спустя полчаса, когда Арчер открыл свою входную дверь, на столике в прихожей поверх кучи других писем и записок лежал такой же конверт. Внутри была телеграмма от Мэй Уэлланд, гласившая: «Родители согласны свадьба вторник после Пасхи в двенадцать в церкви Милосердия Господнего восемь подружек невесты пожалуйста повидайся настоятелем Счастлива люблю Мэй».

Арчер смял желтый листок, словно жестом этим можно было уничтожить новость. Затем вытащив карманную записную книжку, он принялся дрожащими руками листать страницы, не найдя, чего искал, он сунул в карман смятую телеграмму и поднялся по лестнице наверх.

В дверную щель маленькой комнатки, служившей Джейни гардеробной и будуаром, пробивался свет, и брат нетерпеливо постучал. Дверь открылась. Сестра стояла перед ним в своем неизменном лиловом халате и с папильотками в волосах. Лицо ее было бледным и настороженным.

– Ньюленд! Надеюсь, в телеграмме нет ничего плохого. Я специально дожидалась на случай, если… (Ничто из корреспонденции не могло укрыться от Джейни).

Вопрос ее он оставил без внимания.

– Послушай, в какой день в этом году Пасха?

Такое невежество относительно христианских праздников шокировало Джейни.

– Пасха! Ньюленд! Ну конечно, в первую неделю апреля! Почему ты спрашиваешь?

– В первую неделю? – Он опять обратился к страницам записной книжки, стал что-то быстро, шепотом высчитывать:

– В первую неделю, говоришь?

И, откинув голову, он громко расхохотался:

– Господи, да что случилось-то?

– Ничего не случилось, если не считать, что через месяц я женюсь!

Джейни кинулась ему на шею и прижала его к лиловой своей груди.

– О, Ньюленд! Как чудесно! Я так рада! Но, милый, почему ты так смеешься? Тише, тише, ты маму разбудишь!