Текст книги "Эпоха невинности"

Глава 15

К Чиверсам Ньюленд Арчер прибыл в пятницу вечером и в субботу прилежно отметился во всех присущих «Взгорью» ритуальных увеселениях.

Утром он вместе с хозяйкой и несколькими из наиболее стойких гостей катался на буере, после полудня он в сопровождении Реджи ходил «осматривать ферму» и слушал в чудесно оборудованной конюшне долгие и впечатляющие рассуждения о конских статях; после чая он беседовал у камина с молодой особой, признавшейся ему, что была в отчаянии, когда узнала о его помолвке, но сейчас сама надеется на скорый брак, о чем и спешит сказать ему; и, наконец, ближе к полуночи он помогал подложить золотую рыбку в постель одного из гостей, переодетый в грабителя пугал в ванной одну нервную тетушку и наблюдал, уже за полночь, битву подушками, перемещавшуюся из детских по лестнице до самого подвала. Но в воскресенье после ланча он, попросив разрешения взять двухместные сани, укатил в Скитерклифф.

Было принято говорить, что усадьба в Скитерклиффе выстроена как Итальянская вилла. Те, кто никогда не бывал в Италии, этому верили, как верили и некоторые из тех, кто был. Дом этот мистер Вандерлиден построил еще в юности, когда, вернувшись из своего «большого плаванья», ожидал грядущего брака с мисс Луизой Дагонет. Это было объемистое квадратное деревянное сооружение, чьи зубастые, с выступами и выемками стены были выкрашены в бледно-зеленый и белый цвета, снабжены портиком с коринфскими колоннами, а между окон украшены рифлеными пилястрами. С высокого холма, на котором стоял дом, серия террас, окаймленных балюстрадами и урнами, вела к маленькому, неправильной формы озерцу, над асфальтовым берегом которого нависали редкие плакучие ели. Справа и слева простирались знаменитые, великолепно ухоженные газоны; безукоризненная гладь газонов, там и сям нарушаемая «образчиками» деревьев (каждое не похоже на другое), тянулась в бескрайнюю зеленую даль, венчаемую прихотливой резной решеткой, а дальше, в низине, находился маленький, в четыре спальни каменный дом, принадлежавший исконному хозяину земли, пожалованной ему еще в 1612 году.

На фоне сумрачного и серого зимнего неба, сливавшегося с однообразием снегов, итальянская вилла выглядела довольно мрачно. Даже и летом вид ее был неприветлив, и даже самые отчаянно-дерзкие зеленые насаждения не осмеливались приблизиться к ее устрашающему фасаду на расстояние меньше тридцати футов. Теперь же, когда Арчер позвонил в звонок, продолжительное его дребезжанье эхом разнеслось по дому, как будто это был пустынный склеп, а удивление наконец появившегося дворецкого было так велико, словно его пробудили от вечного сна.

К счастью, узнанный как родственник, Арчер, несмотря на неожиданность своего появления, был удостоен сообщения, что графини Оленска нет дома, потому что она и миссис Вандерлиден ровно сорок пять минут как отправились к обедне.

«Мистер Вандерлиден, – продолжал дворецкий, – дома, сэр, но, мне кажется, что он либо еще дремлет, либо читает вчерашнюю «Ивнинг Пост». Я слышал, как утром, вернувшись с утренней службы, он сказал, что после ланча хочет просмотреть «Ивнинг Пост». Если вам угодно, сэр, я могу подойти к двери в библиотеку и прислушаться…»

Но Арчер, поблагодарив его, сказал, что лучше пойдет встретить дам, и дворецкий с видимым облегчением торжественно закрыл за ним дверь.

Грум отвез сани в конюшню, а Арчер побрел через парк к проезжей дороге. Деревня Скитерклифф находилась всего в полутора милях от усадьбы, но он знал, что миссис Вандерлиден никогда не ходит пешком и что ему следует выйти на дорогу, чтобы встретить экипаж. Однако, добравшись до скрещения тропы с дорогой, он вдруг увидел изящную фигуру в красном манто и с бегущей впереди нее большой собакой. Он поспешил навстречу, и мадам Оленска сразу же остановилась, приветствуя его улыбкой.

– А-а, вы приехали! – воскликнула она, вынимая руку из муфты.

Яркое красное манто придавало ей веселый вид и сходство с Эллен Мингот прежних лет, и, взяв ее руку в свои, он шутливо сказал:

– Вот, приехал узнать, отчего вы бежали.

Ее лицо омрачилось, и она ответила:

– Узнаете. Со временем.

Ответ озадачил его:

– Вы… хотите сказать, что вас настигли?

Она пожала плечами нетерпеливым движением, какое он видел у Настасии, и ответила уже не столь серьезно:

– Может, пойдем? А то я прямо застыла после этой проповеди. А потом – какая разница, если вы уже здесь, чтобы защитить меня?

Кровь бросилась ему в лицо, и он поймал край графининого манто.

– Эллен… что случилось? Вы должны мне все рассказать.

– Расскажу потом, а сейчас бежим! У меня ноги прямо к земле примерзают! – крикнула она и, подобрав полы манто, припустила прямо по снегу с собакой, скачущей вокруг с оглушительным лаем. Секунду Арчер стоял, любуясь этим алым пятном, мчащимся, как метеор, по снегу, потом он бросился ей вдогонку, и наконец они встретились, запыхавшиеся, хохочущие, возле калитки, ведущей в парк.

Она подняла на него глаза и улыбнулась:

– Я знала, что вы приедете!

– Значит, вы хотели, чтобы я приехал! – сказал он с радостью, далеко превосходящей смысл сказанных слов. Сверкание белого снега на деревьях таинственным образом словно добавляло радости во все вокруг, и, когда они шли по парку, земля, казалось, пела под его ногами.

– Откуда вы взялись? – спросила мадам Оленска.

Он объяснил, добавив:

– Это потому что я получил вашу записку.

Помолчав, она сказала с еле заметным холодком:

– Это Мэй попросила вас позаботиться обо мне.

– Меня не надо было просить.

– То есть вы хотите сказать, что и так видно, как я беспомощна и беззащитна. Какой же несчастной я должна казаться всем вам! Здешние женщины… они, наверно, такими себя не чувствуют, ни в чем таком не нуждаются, как блаженные в райских кущах!

– В чем «таком» они не нуждаются? – спросил он, понизив голос.

– Ах, не спрашивайте меня! Я не умею говорить на вашем языке! – капризно воскликнула она.

Такой ответ он воспринял как пощечину и остановился на тропинке, глядя на мадам Оленска.

– Так для чего же я приехал, если не говорю с вами на одном языке?

– О, друг мой… – Легким движением она положила ему руку на плечо, и он пылко воскликнул:

– Эллен! Ну почему вы не хотите сказать мне, что случилось?

Она вновь пожала плечами.

– Что может случиться в райских кущах?

Он промолчал, и некоторое время они шли, не произнося ни единого слова. Наконец она сказала:

– Я скажу вам, но где… Где это сделать? Никто и минуты не может пробыть один в этом доме с его вечным столпотворением, когда все двери настежь и слуги то и дело входят – то чай принести, то газету, то полено в камине поправить! Неужели в американских домах не предусмотрено место, где человек может быть предоставлен самому себе? Вы все такие скромные, и тем не менее вся жизнь на виду! Мне иной раз кажется, что я вновь вернулась в монастырь или что нахожусь на сцене перед публикой, очень вежливой, но не приученной к аплодисментам.

– Ах, значит, вы нас осуждаете! – воскликнул Арчер.

Они шли мимо дома старого хозяина. Однообразие приземистых стен нарушали лишь маленькие квадратики окон, экономно расположенных поближе к каминной трубе. Ставни были раскрыты, и в одном окне через свежевымытое стекло Арчер увидел огонь в камине.

– Так дом, оказывается, открыт! – сказал он.

Она остановилась.

– Нет, только на сегодня. Мне было интересно осмотреть дом, и мистер Вандерлиден зажег камин и открыл окна, с тем, чтобы мы могли посидеть там, возвращаясь утром из церкви. – Она взбежала на крыльцо и дернула дверь. – Все еще не заперта! Какое счастье! Можем войти и спокойно поговорить, миссис Вандерлиден уехала в Райнбек навестить своих стареньких тетушек, и в доме нас хватятся не раньше чем через час.

Следом за ней он прошел по узкому коридору, обескураженный ее последними словами, сейчас, неизвестно почему, он опять приободрился. Уютный домик, чьи деревянные панели и медные части камина, так приветливо блестевшие отражениями пламени, казались каким-то непостижимым образом только и созданы, чтобы радостно встретить их здесь. В очаге еще теплились угли, а со старинного крюка свисал чугунок. По обе стороны облицованного кафелем камина напротив друг друга стояли два кресла с тростниковыми сиденьями, а каминную полку украшали блюда из делфтской керамики. Наклонившись, Арчер подбросил в угли еще одно полено.

Мадам Оленска, скинув с плеч накидку, опустилась в одно из кресел. Арчер стоял, опершись о камин и глядя на нее.

– Сейчас вы веселая и смеетесь, но когда писали мне, чувствовали себя несчастной, – сказал он.

– Да. – Она помолчала. – Но чувствовать себя несчастной, когда вы рядом, я не могу.

– Но я здесь ненадолго, – возразил он, делая усилие, чтобы сохранять сдержанность и не сказать лишнего.

– Да. Знаю. Но я недальновидна. Живу счастливыми моментами.

Слова эти проникали в душу соблазном, и, чтобы не поддаться ему, он отошел от камина и стал глядеть в окно, на снег, поблескивающий в темных просветах между деревьями. Но, кажется, и она встала, и он словно видит ее в просвете между деревьями – склонившись над огнем, она улыбается. Сердце Арчера бешено забилось. Что, если это от него она бежала и именно это она собиралась ему сказать, когда они останутся одни в этой потайной комнатке?

– Эллен, если я и вправду вам в чем-то помогаю, если вы хотели, чтобы я приехал, скажите мне, что не так, отчего вы стремитесь убежать, – взмолился он.

Он говорил, не меняя позы и даже не поворачиваясь к ней лицом: если этому суждено произойти, пусть произойдет это так, когда между ними пространство комнаты, а взгляд его устремлен наружу, на снег за окном.

Секунду она молчала, и в эту секунду Арчер воображал, почти слышал, как она, крадучись, приближается к нему, чтобы обвить его шею своими слабыми, тонкими руками. И пока он ждал этого, трепеща душой и телом, ждал наступления этого чуда, глаза его машинально зафиксировали образ мужчины в теплом пальто с поднятым воротником, шедшим по тропинке к домику. Мужчиной этим был Джулиус Бофорт.

– Ах! – воскликнул Арчер и расхохотался.

Мадам Оленска встрепенулась, подошла к нему, коснулась его руки своей ладонью, но, поглядев в окно, побледнела и отпрянула.

– Так вот оно что! – насмешливо протянул Арчер.

– Я не знала, что он здесь, – пробормотала мадам Оленска. Рука ее все еще льнула к его руке, но он отстранился и, пройдя в коридор, широко распахнул дверь.

– Привет, Бофорт! Сюда, пожалуйста! Мадам Оленска ждет вас! – крикнул он.

Возвращаясь наутро в Нью-Йорк, Арчер вновь устало прокручивал в голове последние яркие моменты своего пребывания в Скитерклиффе.

Бофорт, хотя и был раздосадован, увидев его рядом с мадам Оленска, повел себя с обычной своей решительностью и взял ситуацию под свой контроль. Его манера не обращать внимания на людей, чем-то ему неудобных, рождала у наиболее чутких из них чувство совершенной своей незначительности, вплоть до полного исчезновения. Когда они втроем шли через парк, Арчер ощущал себя невидимкой и, испытывая от этого унижение, получал и странное удовлетворение от внезапно возникшего преимущества – незаметно наблюдать за тем, что ранее оставалось неизвестным.

В домик Бофорт вошел с обычным своим выражением спокойной уверенности, однако стереть улыбкой вертикальную складку между бровями он все же не смог. Было достаточно очевидно, что его приезд стал для мадам Оленска неожиданностью, хотя в разговоре с Арчером она и намекала на нечто подобное; однако, судя по всему, покидая Нью-Йорк, куда она едет, Бофорту она не сказала, и этот ее необъяснимый отъезд его чрезвычайно рассердил. Видимой причиной его появления стал найденный им накануне и еще не выставленный на продажу «чудесный домик». Как он считал, замечательно подходящий для нее домик тут же «уйдет», если она не успеет его перехватить, и он не скупился на шутливые упреки, громко сетуя на хлопоты, в которые его вверг ее неожиданный отъезд именно тогда, когда подвернулся столь удачный вариант.

«Если б эта новая штука, когда можно разговаривать по проволоке, была бы понадежнее, я мог бы сообщить вам все это из города и греть сейчас ноги перед огнем в клубе, вместо того, чтоб бродить по снегу, разыскивая вас», – ворчал он, пряча под маской шутливого недовольства свое действительное раздражение. В ответ Оленска постаралась увести разговор в сторону, пустившись в рассуждения о будущих фантастических возможностях общаться друг с другом, находясь не только на разных улицах, но даже – что уже совсем невероятно! – в разных городах. Тут все вспомнили Эдгара Аллена По и Жюля Верна, и начался обмен банальностями, обычными для людей образованных, когда речь заходит о будущем и новых изобретениях, к которым лучше подходить с некоторым скептицизмом, дабы не казаться слишком легковерными и простодушными. Так, обсуждая вопрос телефонной связи, они благополучно добрались до большого дома.

Миссис Вандерлиден еще не вернулась, и Арчер, воспользовавшись этим, пошел покататься на санях, а Бофорт вместе с мадам Оленска последовали в дом. Судя по всему, так как не в привычках Вандерлиденов было поощрять неожиданных визитеров, на приглашение к обеду Бофорт мог рассчитывать, но после он был бы отправлен на станцию, чтобы успеть к девятичасовому поезду. На большее рассчитывать он не мог, ибо хозяевам его и в голову не могло прийти, чтобы джентльмен без багажа собирался остаться у них на ночь, тем более если джентльменом этим был такой неблизкий им человек, как Бофорт.

Бофорт все это знал и мог предвидеть, и то, что он предпринял столь долгую поездку за столь малое вознаграждение, показывало степень его нетерпения. Невозможно было отрицать, что он охотится за графиней Оленска, а в своей охоте за хорошенькими женщинами Бофорт всегда намечал себе одну цель и неуклонно шел к ней и только к ней. Его скучная бездетная домашняя жизнь давно надоела ему, а вдобавок к постоянным недолгим утешениям на стороне он жаждал и амурных приключений с дамами его круга. Он и был тем мужчиной, от которого мадам Оленска, по собственным ее уверениям, бежала. Оставалось решить, от чего именно она бежала – от назойливых ухаживаний, которые были ей неприятны, или же не доверяя себе и подозревая, что не сможет этим ухаживаниям противиться, и в таком случае все ее разговоры о побеге лишь ширма, а отъезд из Нью-Йорка – хитрый маневр.

Поверить в это полностью Арчер не мог. Как ни мало был он еще знаком с мадам Оленска, он начинал приходить к выводу, что умеет читать по ее лицу и голосу, а как лицо, так и голос ее при неожиданном появлении Бофорта выразили досаду и даже смятение. Ну а все-таки, что, если она специально покинула Нью-Йорк ради неотложной встречи с Бофортом? Хуже не придумаешь: если так, то она ему более неинтересна, она добровольно разделила судьбу вульгарнейших из женщин, бесстыдных обманщиц, ибо романом с Бофортом уронила себя на веки вечные.

Нет, хуже всего, в тысячу раз хуже, если она, зная цену Бофорту и, возможно, презирая его, все же чувствовала потребность в нем, влекомая тем преимуществом, которое он имел перед всеми другими мужчинами вокруг: знакомством с обычаями сразу двух континентов, причастностью к двум разнородным обществам, тесным общением с художниками, артистами и прочими публичными персонами, а также совершенным его презрением к местным предрассудкам. Пусть Бофорт вульгарен, малообразован и чрезмерно кичится своим богатством, однако обстоятельства его жизни вкупе с природной сметливостью делали беседы с ним более интересными, чем разговоры с людьми, далеко превосходящими его как морально, так и по положению, но отличающимися узостью мировоззрения, людьми, чей горизонт был ограничен пространством между Бэттери и Центральным парком. Разве может женщина, прибывшая из широкого мира, не почувствовать этой разницы и, значит, не ощутить влечения к нему?

Мадам Оленска в приступе раздражения сказала Арчеру, что они с ним разговаривают на разных языках, и молодой человек знал, что в каком-то смысле она права. Бофорт же понимал все тонкости ее речи и свободно владел ее языком: его взгляды на жизнь, стиль, все его суждения были всего лишь более грубым отражением взглядов, стиля и суждений графа Оленски, который тот так ясно выразил в своем письме. Это могло бы уронить Бофорта во мнении жены графа, но Арчер был слишком умен, чтобы посчитать, будто молодая женщина типа Эллен Оленска инстинктивно будет сторониться всего, что напоминает ей ее прошлую жизнь. Она может воображать, что полностью отвергла прошлое, но все то, что ранее чаровало ее, станет чаровать и впредь, пусть и против ее воли.

К такому болезненному, но объективному выводу пришел наш молодой человек, рассматривая историю Бофорта и его жертвы. Однако он испытывал сильное желание раскрыть глаза мадам Оленска на Бофорта, и порою ему казалось, что именного этого она и ждет.

В тот же вечер он распаковал посылку с книгами из Лондона. В коробке было то, чего он так долго и нетерпеливо ждал: новый том Герберта Спенсера [39]39
   Спенсер Герберт (1820–1903) – английский философ.


[Закрыть], очередные рассказы плодовитого и блистательного Альфонса Доде и роман с названием «Мидлмарч» [40]40
   «Мидлмарч» – роман английской писательницы Мэри Энн Эванс (1819–1880), писавшей под псевдонимом Джордж Элиот.


[Закрыть], о котором шла оживленная журналистская дискуссия. Отклонив три приглашения на обед, он засел за чтение, думая насладиться этим сполна, но, перелистывая страницы с наслаждением истинного книголюба, он не понимал, что читает, и бросал одну книгу за другой – внезапно ему попался маленький стихотворный томик, который он заказал, привлеченный названием «Дом жизни». Он взял его и погрузился в атмосферу, совершенно незнакомую прежде – на него пахнуло таким теплом, такой духовной насыщенностью и вместе с тем трепетной нежностью, что самые простые человеческие страсти осветились для него вдруг новым светом и засверкали по-новому. Почти всю ночь он как зачарованный не мог оторваться от этих колдовских страниц, а перед глазами то и дело возникал женский образ с чертами Эллен Оленска, но, проснувшись наутро, он взглянул на темно-кирпичные дома напротив, вспомнил о своем столе в конторе мистера Леттерблера и о фамильной скамье в церкви Милосердия Господнего, и час, проведенный в парке Скитерклиффа, отодвинулся куда-то в дальнюю даль, став бледной тенью за гранью возможного, подобием образов, так увлекших его ночью.

– Господи, какой же ты бледный, Ньюленд! – заметила Джейни за утренним кофе, а мать подхватила:

– Ньюленд, дорогой, я заметила, что в последнее время ты что-то кашляешь. Надеюсь, ты станешь следить за собой и не будешь работать до изнеможения.

Обе дамы были уверены, что старшие партнеры фирмы железным деспотизмом своим подрывают здоровье Ньюленда, сверх меры нагружая его работой, в чем Ньюленд предпочитал их не разубеждать.

Следующие два-три дня влачились с тяжкой медлительностью. Обычная рутина оставляла во рту горький вкус пепла, и временами он чувствовал, будто будущее его рухнуло и погребло его заживо под своими обломками. Ни о графине Оленска, ни о маленьком и таком подходящем ей домике он больше не слышал, а когда встречал Бофорта в клубе, они обменивались с ним лишь кивком через столы для виста. Так было, пока на четвертый день, вернувшись домой к вечеру, он обнаружил записку: «Зайдите завтра утром попозже. Я буду вам объяснить. Эллен». Больше в записке ничего не было.

Молодой человек, отправляясь обедать вне дома, сунул записку в карман, улыбнувшись неправильному английскому записки. После обеда он был в театре, и лишь вернувшись домой после полуночи, он вытащил записку мадам Оленска и, не спеша, прочел ее несколько раз. Отвечать на нее можно было по-разному, и он обдумал каждый из способов, взволнованно принимая и отвергая одно решение за другим, и так час за часом, забыв о сне. А утром решение было наконец принято: побросав в дорожную сумку какие-то вещи, он поспешил на пароход, отправлявшийся в этот день в Сент-Огастин.

Глава 16

Когда Арчер шел по засыпанной песком главной улице Сент-Огастина к дому, который ему указали как дом мистера Уэлланда, и когда он увидел стоявшую под магнолией Мэй Уэлланд, чьи волосы освещало солнце, он даже удивился, почему он медлил и так долго не приезжал.

Здесь была истина, здесь была реальная жизнь, жизнь, отданная и принадлежавшая ему, а он, так презиравший произвольно наложенные ограничения, боялся оторваться от стола в конторе, боялся, что посмотрят косо на его несвоевременную отлучку!

Увидев его, она воскликнула: «Ньюленд! Что-нибудь случилось?», а он вдруг подумал, что было б больше по-женски, если б она, едва взглянув на него, в его глазах прочитала, почему он приехал. Но когда он ответил: «Да, случилось. Я понял, что должен тебя увидеть», и она залилась счастливым румянцем, холодок первой ее удивленной реакции растворился, и он понял, с какой легкостью он будет прощен и как быстро слабое неудовольствие мистера Леттерблера забудется, потонув в улыбках снисходительной родни.

Даже в столь ранний час на улице нельзя было позволить себе ничего сверх формальных приветствий, Арчер же мечтал остаться с Мэй наедине и излить на нее всю нежность и все свое нетерпение. До позднего завтрака Уэлландов оставался еще час, и вместо того, чтоб пригласить его в дом, Мэй предложила прогуляться в старый апельсиновый сад за городом. Она недавно побывала там, занимаясь греблей на реке, и солнце поймало ее в свои сети и покрыло загаром, и сейчас развевающиеся на ветру волосы на фоне темного загара ее щек серебрились, а глаза казались еще веселей и были почти бесцветными в юной своей прозрачности. Идя размашистым спортивным шагом бок о бок с Арчером, она сохраняла невозмутимое спокойствие мраморной статуи атлета.

Натянутым нервам Арчера ее вид нес спокойствие, утихомиривал, как это делали и синева неба, и ленивое течение реки. Они сели под сенью апельсиновых деревьев, и он обнял ее и поцеловал. Поцелуй был как глоток холодной воды на жарком солнце, но его порыв, возможно, оказался более пылким, чем он рассчитывал, потому что она покраснела и отстранилась, словно в испуге.

– Что такое? – с улыбкой спросил он, а она, взглянув на него удивленно, ответила:

– Ничего.

Обоих охватило легкое смущение, и она отняла у него свою руку. Впервые он поцеловал ее в губы, если не считать его беглой ласки в зимнем саду Бофорта, и он понял, что она встревожена, что поцелуй этот нарушил ее детское спокойное самообладание.

– Расскажи мне, что ты здесь делаешь целыми днями, – сказал он. Откинувшись на спинку скамьи, он скрестил руки под головой и надвинул шляпу на лоб, чтобы не так слепило глаза. Дать ей говорить о привычных, незатейливых вещах было самым простым способом отдаться течению собственных мыслей, и он сидел, слушая ее рассказ о каждодневном ее времяпрепровождении, состоявшем из купаний, катания на лодке, верховой езды, а изредка и танцев, устраивавшихся в местной гостинице, когда приходили военные корабли. В гостинице она встретила несколько очень милых людей из Филадельфии и Балтимора, и там на три недели остановилась чета Селфридж Мерри, потому что Кейт Мерри лечится здесь от бронхита. Они хотели оборудовать здесь площадку для игры в лаун-теннис, но выяснилось, что ракетки есть только у Кейт и Мэй, а кроме них никто даже и не слыхивал про такую игру.

Все это так заполняло ее дни, что у нее не оставалось даже времени почитать книжку в веленевом переплете, которую Арчер подарил ей неделей раньше. (Это были «Сонеты с португальского»), однако она попыталась выучить наизусть «Как летят хорошие новости из Гента в Экс», потому что это стихотворение он прочел ей когда-то одним из первых. И подумать только, что Кейт Мерри даже имени Роберта Браунинга не слыхала.

Внезапно она встрепенулась, воскликнув, что они опаздывают на завтрак, и они поспешили к ветхому дому-развалюхе с вросшим в землю крыльцом и неподстриженной живой изгородью из свинчатки и розовой герани, дому, который Уэлланды снимали на зиму. Не мыслившему себя вне домашнего уюта мистеру Уэлланду претила сама мысль о неудобствах грязного южного отеля, и потому за очень дорогую цену и с риском встретить трудности почти непреодолимые миссис Уэлланд из года в год должна была организовывать штат прислуги, набранной частью из недовольных нью-йоркских слуг, а частью из местных чернокожих.

«Доктора считают, что для мужа крайне важно ощущать себя дома, иначе он будет так несчастен, что даже климат ему не поможет», объясняла она каждую зиму сочувствующим филадельфийцам и балтиморцам; и теперь мистер Уэлланд, сияя улыбкой через стол, волшебным образом ломившийся от деликатесов, говорил Арчеру:

– Видите сами, дорогой мой друг, у нас тут все по-походному. Я постоянно твержу жене и Мэй, что задача моя – научить их жить простой жизнью.

Мистер и миссис Уэлланд не меньше своей дочери удивились неожиданному приезду Арчера, но его осенила счастливая мысль объяснить это первыми признаками ужасной простуды, что в глазах мистера Уэлланда являлось самой уважительной причиной, полностью искупавшей пренебрежение служебным долгом.

– Надо быть крайне внимательным к своему здоровью, особенно под конец зимы, – сказал он, громоздя на тарелку горку соломенного цвета оладий и щедро поливая их золотистым сиропом. – Если бы мне в ваши годы быть поосмотрительнее, Мэй бы сейчас танцевала на балах в Собраниях, вместо того чтобы коротать зимы в глуши с больным стариком!

– Но мне так нравится здесь, папа! Ты же знаешь! А если б еще и Ньюленд смог бы остаться, мне было б тогда в тысячу раз лучше здесь, чем в Нью-Йорке.

– Ньюленд должен здесь оставаться, пока полностью не пройдет его простуда, – снисходительно заметила миссис Уэлланд, на что молодой человек со смехом возразил, что полагал, будто существует такая важная вещь, как профессиональные обязанности.

Однако путем обмена с фирмой серией телеграмм он ухитрился продлить свою простуду на неделю, причем иронии всей ситуации еще и добавило известие, что добродушию мистера Леттерблера в значительной степени способствовал успех его молодого партнера, когда он так удачно уладил неприятное дело с разводом графа Оленски. Мистер Леттерблер поставил в известность миссис Уэлланд о том, что мистер Арчер «оказал неоценимую услугу» всему семейству и что миссис Мэнсон Мингот выразила особое удовлетворение, и однажды, когда Мэй с отцом отправились на прогулку в единственном экипаже, миссис Уэлланд воспользовалась случаем, чтобы коснуться темы, которую она избегала обсуждать в присутствии дочери:

– Боюсь, что взгляды Эллен отличаются от наших. Ведь ей едва исполнилось восемнадцать, когда Медора Мэнсон утащила ее назад в Европу. Помните, какое волнение девушка вызвала, явившись на первый свой светский раут в черном! Очередная причуда Медоры, но на этот раз в этом был даже какой-то пророческий смысл. С тех пор прошло двенадцать лет, и все эти годы Эллен прожила вне Америки. Неудивительно, что она совершенно европеизировалась!

– Но европейцы разводов не одобряют. Графиня Оленска решила, что ее стремление к свободе как раз будет соответствовать американским идеалам.

Впервые после отъезда из Скитерклиффа молодой человек упомянул имя графини Оленска и сам почувствовал, как покраснел.

Миссис Уэлланд сочувственно улыбнулась.

– Это просто одна из нелепостей, которые нам приписывают иностранцы. Они думают, что мы обедаем в два часа и что мы допускаем разводы! Вот почему, на мой взгляд, крайне глупо приглашать их в дом, когда они приезжают в Нью-Йорк. Они пользуются нашим гостеприимством, а потом возвращаются к себе и распускают про нас всякие глупые слухи!

Арчер промолчал, и миссис Уэлланд продолжала:

– Но то, что вы убедили Эллен бросить мысль о разводе, мы очень и очень ценим. Ее бабушка и ее дядя Ловет не могли с ней сладить, и оба написали, что перемене ее настроения обязаны исключительно вам и вашему влиянию. Она сама так сказала бабушке! Она безмерно восхищается вами. Бедная Эллен – с самого детства она была такой своевольной. Не знаю даже, какая судьба ее ждет.

«Такая, какую все мы ей уготовили, – хотелось ему сказать. – Если все вы посчитали, что ей следует стать любовницей Бофорта вместо того, чтоб выйти замуж за какого-нибудь приличного человека, то вы все сделали как надо!»

Он подумал, как восприняла бы его слова миссис Уэлланд, если б он выговорил их вслух, а не подумал про себя. Он представил картину ее внезапного смятения, как слетела бы с нее маска невозмутимости, как изменились бы черты, которым выработанное за долгие годы мастерское умение заниматься ерундой придало незыблемое выражение деланой спокойной непререкаемости. Лицо ее все еще сохраняло следы былой красоты, так схожей с красотой ее дочери, и он задавался вопросом, неужто и лицу Мэй суждено когда-нибудь огрубеть, приняв выражение застылой и неизменной наивности?

О нет, такой наивности для Мэй он не желает, наивности, делающей воображение недоступным уму, а сердце – опыту.

– Я совершенно уверена, – продолжала миссис Уэлланд, – что, если б это позорное дело просочилось в газеты, для мужа это стало бы смертельным ударом. Подробностей я не знаю и только и прошу избавить меня от них – так я и говорила бедной Эллен, когда она пыталась заговорить со мной об этом деле. Имея на руках мужа-инвалида, я стараюсь всегда сохранять бодрость и радостное настроение. Но мистер Уэлланд был крайне обеспокоен, пока мы ждали, как все разрешится, у него каждое утро немного повышалась температура. Страшно даже представить себе, что было бы, если б девочка наша узнала, что такое возможно! Я уверена, что и вы, дорогой Ньюленд, чувствуете то же самое. Все мы знали, что вы помнили о Мэй.

– Я всегда помню о Мэй, – отвечал Ньюленд и встал, желая прекратить этот разговор.

Он собирался воспользоваться возможностью разговора с миссис Уэлланд наедине, чтобы попробовать добиться переноса свадьбы, назначив дату пораньше, но придумать доводов, способных сломить ее упорство, он не смог и потому испытал облегчение, увидев, что экипаж с мистером Уэлландом и Мэй уже у дверей.

Оставалось надеяться каким-то образом умолить Мэй, и накануне отъезда он повел ее на прогулку в запущенный сад возле бывшей Испанской миссии. Пейзаж напоминал европейский, и Мэй, чудесно выглядевшая в своей шляпе, широкие поля которой отбрасывали таинственную тень на ее лучистые глаза, загоралась энтузиазмом, когда он начинал говорить о Гранаде, об Альгамбре.

– Мы могли бы увидеть все это уже этой весной, даже на празднование Пасхи в Севилье и то бы успели, – говорил он, рисуя, одну за другой заманчивые перспективы в надежде склонить ее на уступки.

– На Пасху в Севилье? На той неделе пост начинается! – смеялась она.