Текст книги "Риф, или Там, где разбивается счастье"

Столь богато и разнообразно было это зрелище, что оно легко могло выполнять такую несвойственную ему роль, как быть фоном восторгов мисс Вайнер. Как простой театральный задник, оно подходило для ее индивидуального приключения, и точно так же – для грядущего воплощения великих чувств. Для нее, как вновь ощутил Дарроу, когда они сидели за столиком у низенького оконца, выходящего на Сену, Париж был Парижем в силу всех его занимательных частностей, его бесконечной изобретательности по части удовольствий. Где еще, например, можно было найти миленькие тарелочки с hors d'oeuvre[5]5
  Закуска (фр.).


[Закрыть], симметрично разложенными анчоусами, кружочками редиски и тонкими золотистыми ракушками сливочного масла или лесную землянику и кувшинчики со сливками, которые придавали их трапезе утонченный оттенок деревенской простоты? Не замечал ли он, спросила она, что кухня всегда отражает национальный характер и что французская еда приготовлена с умом и воображением просто потому, что сами французы такие? А как везде в частных домах еда всегда схожа с беседой – как одинакова банальность, и та, что попадает на язык, и та, что слетает с языка? Так и представляешь, верно, что за меню будет, если фея махнет палочкой и вдруг превратит разговор за лондонским обедом в жаркое и пудинг? Она всегда считала хорошим знаком, если людям нравится ирландское рагу, – значит, они любят перемены и неожиданности и принимают жизнь такой, какая она есть; и замечательный парижский вариант этого блюда, navarin, как раз поставленный перед ними, очень похож на самый лучший разговор – такой, когда человек не может сказать заранее, на что свернет беседа!

Дарроу, наблюдая за тем, как она наслаждается их невинным пиршеством, гадал, не свидетельствует ли ее живость и жизнерадостность о природной склонности к актерству. В девушке подобного типа знающие люди мгновенно распознают дар гистриона. Но опыт склонил его к мысли, что, кроме мгновения творчества, божественный огонь в обладателях этого дара едва тлеет. Одна или две действительно умные актрисы, которых он знал, поразили его в разговоре своей тупостью или примитивной веселостью. По его мнению, кроме гениальных умов, творчество поглощает человека целиком, слишком мало оставляя для выражения его личности; и сидевшей перед ним девушке с подвижным лицом и живым воображением было предназначено творить скорее в реальности, нежели в любом подражании жизни.

Им уже принесли кофе и ликеры, когда ее мысли неожиданно вернулись к Фарлоу. Она резко вскочила и заявила, что должна немедленно отправить им телеграмму. Дарроу попросил официанта принести перо и бумагу и освободить место рядом с ее локтем для полувысохшей ресторанной чернильницы и пресс-папье; но один вид этих унылых принадлежностей словно ввел ее в ступор. Озабоченно сдвинув брови и прижав ручку к губам, она нависла над телеграфным бланком; наконец тревожно посмотрела на Дарроу:

– Просто не знаю, что писать.

– Что? Что вы остаетесь, поскольку хотите увидеть Сердан?

– Но я… я ее действительно увижу, правда? – Лицо ее радостно вспыхнуло.

Дарроу посмотрел на свои часы:

– Вы вряд ли получите ответ на телеграмму до отхода дневного поезда на Жуани, даже если выяснится, что ваши друзья смогут вас принять.

Она задумалась на секунду, постукивая ручкой по губе:

– Но я должна дать им знать, что я здесь. Должна как можно скорее узнать, смогу ли вообще остановиться у них. – Она в отчаянии отложила ручку. – Никогда не умела писать телеграммы! – вздохнула она.

– Тогда попробуйте написать письмо и сообщите, что приедете завтра.

Она с облегчением последовала его совету и энергично обмакнула перо в чернильницу, но после минутного неуверенного царапанья вновь остановилась:

– Ох, это ужасно! Просто не знаю, что писать. Ни за что на свете не признаюсь, как отвратительна была миссис Мюррет.

Дарроу не счел нужным реагировать. В конце концов, его это не касалось. Он закурил сигару и откинулся на спинку стула, лениво любуясь девушкой. В писательских муках она сдвинула шляпку на затылок, освободив непокорный локон, который просился потрогать его вчера вечером. Насмотревшись на него, он встал и отошел к окну.

Позади слышалось скрипенье пера по бумаге.

– Не хочется их беспокоить… наверняка у них и без меня достаточно забот. – Неуверенный скрип вновь замер. – Что же я такая дуреха, совсем не умею писать: все слова в страхе разбегаются, когда пытаюсь их поймать.

Он с улыбкой оглянулся, посмотрел, как она сидит, склонившись над письмом, словно школьница, мучающаяся над сочинением. Пылающая щека и насупленная бровь свидетельствовали о том, что она испытывает настоящие трудности, что это не неуклюжая попытка вызвать его сочувствие. Девушка и вправду не умела выражать мысли на бумаге, и эта неспособность отражала ее быстрый впечатлительный ум и непрекращающуюся смену чувств. Он подумал о письмах Анны Лит, точнее, о нескольких письмах, полученных много лет назад от девушки, которая была еще Анной Саммерс. Перед глазами встали изящный уверенный почерк, четко выстроенные фразы, и по внезапной ассоциации вспомнилось, что точно такой же документ в это самое время, может быть, ждет его в отеле.

Что, если действительно письмо пришло и в нем содержится полное объяснение ее телеграммы? Резкий перелом в настроении, вызванный этой мыслью, заставил его взглянуть на девушку с внезапным раздражением. Она околдовала его, будто последнего дурня, и он поразился себе: как его угораздило попусту потратить на нее полдня, когда все это время письмо от миссис Лит, может быть, лежит у него на столе. В этот момент, будь у него выбор, он бросил бы спутницу прямо здесь, но, раз уж взялся заботиться о ней, придется мириться с последствиями.

Как уже бывало, интуиция подсказала ей, что настроение у него переменилось, поэтому она вскочила и скомкала письмо.

– Какая я бестолковая; но не буду больше вас задерживать. Вернусь в отель и напишу там.

Она покраснела, и, когда глаза их встретились, он впервые за все это время заметил в ее взгляде легкое замешательство. В конце концов, может, его близость и была причиной ее смущения? Эта мысль обратила смутное раздражение ею в определенное недовольство собой. Не было никакого оправдания тому, что он ввязался в подобное приключение. Почему он не отправил девушку вечерним поездом в Жуани, вместо того чтобы убеждать ее не торопиться, и использовал Сердан в качестве предлога? Париж полон знакомых, и его досада лишь возросла, когда он подумал, что какие-нибудь приятели миссис Лит могут увидеть его на спектакле и доложат, что он был там с подозрительно хорошенькой спутницей. Мысль была очень неприятной: не хотелось, чтобы обожаемая женщина подумала, будто он может хоть на минуту забыть о ней. Да еще к этому моменту он окончательно убедил себя, что его уже ждет письмо от нее, и даже осмелился вообразить, будто в послании отменяется телеграфное повеление и она призывает его к себе немедленно…

V

Краткое «Pas de lettres»[6]6
  Писем нет (фр.).


[Закрыть] на конторке портье разрушило его надежды. Миссис Лит не написала ему – и не потрудилась объяснить свою телеграмму. Дарроу отвернулся, чувствуя боль унижения. Ее скупое молчание было насмешкой над расточительностью его надежд и страхов. Он уже спрашивал портье прежде, вернувшись в отель после ланча; и сейчас, возвратившись под вечер, получил тот же отрицательный ответ. Вечерняя почта пришла, и для него ничего не было.

Взгляд на часы показал, что у него едва остается времени, дабы одеться перед тем, как отвести мисс Вайнер поужинать; но, только он направился к лифту, ему пришла в голову новая мысль, и, поспешив обратно в холл, он продиктовал очередную телеграмму: «Не отправляла ли ты сегодня письмо во Францию? Телеграфируй Терминал».

Какой-то ответ придет непременно ко времени его возвращения из театра, и тогда он будет определенно знать, собиралась миссис Лит писать ему или нет. Он поспешил наверх и с легким сердцем переоделся.

Кофр-скиталец мисс Вайнер нашел наконец свою хозяйку; и, одетая со скромным великолепием, какое он ей предложил, она сияла напротив Дарроу за ресторанным столиком. В отместку за свое уязвленное самолюбие он нашел ее прелестней и интересней, чем раньше. Ее платье, спускаясь от горла, подчеркивало, как грациозно сидит ее голова на стройной шее, а широкие поля шляпы изгибались над волосами туманным ореолом. Улыбка удовольствия играла в ее взоре и на губах, и, глядя, как девушка сияет ему между свечей, затененных абажуром, Дарроу чувствовал, что вовсе не пожалеет, если его увидят с ней на публике. Он даже беспечно обвел глазами зал в неопределенной надежде увидеть знакомых.

В театре вся оживленность слетела с нее; притихшая, сосредоточенная, она сидела, затаив дыхание, в углу ложи бенуара с видом неофита, ожидающего приобщения к священным таинствам. Дарроу сел позади нее, чтобы, глядя на сцену, видеть и ее профиль. Его тронула юная серьезность ее лица. Несмотря на то, что она успела многое пережить, и свои двадцать четыре года за плечами, она поражала его тем, как, по сути, была еще юна; и он удивлялся, как это столь мимолетное свойство могло сохраниться в удушающей атмосфере дома Мюррет. По ходу спектакля он заметил, что ее неподвижное лицо временами озаряет вспышка понимания. Она ничего не пропускала, напряженно следила за Сердан, и, когда та появлялась на сцене, у нее между бровей возникала беспокойная складка.

После первого действия она несколько минут сидела, замерев от восхищения, потом повернулась к своему спутнику и обрушила на него град вопросов. Из них он вывел, что ей менее интересно было наблюдать за развитием пьесы, чем следить за подробностями интерпретации. Каждый жест и интонация великой актрисы были подмечены и проанализированы; и Дарроу чувствовал тайное удовлетворение оттого, что к нему обращались как к авторитету в области актерского искусства. До сей поры он интересовался этим предметом просто как культурный молодой человек, которому были любопытны все формы художественного выражения; но, отвечая на ее вопросы, он находил такие ответы, которые явно поражали его слушательницу блеском и оригинальностью, да и сам он был ими не так чтобы недоволен. Мисс Вайнер было куда интересней услышать его мнение, нежели высказать собственное, и уважение, с которым она воспринимала его тирады, заставило его буквально фонтанировать идеями о театре, к вящему собственному изумлению.

Со второго действия она стала больше внимания уделять развитию пьесы, хотя скорее ее интересовало то, что она называла историей, нежели конфликт характеров, эту историю составлявший. Странно сочеталось с ее острым восприятием театра, знанием профессиональных приемов и театральных сплетен, с бойкими рассуждениями о «строчках», то есть ролях, и «занавесах» примитивно-наивное восприятие сюжета как чего-то «реально происходящего», при котором зритель присутствует, как при несчастном случае на улице или ссоре в соседней комнате. Она пытала Дарроу, действительно ли с любовниками случится беда, которая угрожает им, и, когда он напомнил ей, что не может предсказывать, поскольку уже видел пьесу, она воскликнула: «Ах, тогда, пожалуйста, не рассказывайте, что будет дальше!» – и тут же стала расспрашивать его о положении Сердан в театре и ее частной жизни. Что касается последней темы, то тут некоторые ее вопросы были из тех, что несвойственны юным девушкам, да они даже не знают, как их задавать; но она явно не сознавала этого, что говорило скорее не о ней, а о прежнем ее окружении.

Когда пришло время второго антракта, Дарроу предложил прогуляться в фойе; и, сидя там на одном из узеньких диванчиков, обитых красным бархатом, они наблюдали за толпой, текущей мимо них в сиянии светильников и позолоты. Потом, когда она пожаловалась на жару, он повел ее сквозь толчею в переполненное кафе у подножия лестницы, где через плечи посетителей им протянули бокалы с оранжадом, и, пока она потягивала через соломинку напиток, Дарроу курил сигарету с примитивным самодовольством мужчины, чья спутница привлекает взоры других мужчин.

На углу их столика лежал захватанный театральный журнал. Он привлек внимание Софи, и, сосредоточенно изучив страницу, она подняла голову и возбужденно воскликнула:

– Завтра вечером в «Комеди Франсез» дают «Эдипа»! Вы, наверное, видели его миллион раз?

Он улыбнулся в ответ:

– Вы тоже должны его увидеть. Завтра и сходим.

Она вздохнула в ответ на его предложение:

– Как я смогу? Последний поезд на Жуани отходит днем в четыре.

– Но вы еще не знаете, захотят ли ваши друзья принять вас.

– Узнаю завтра утром. Я попросила миссис Фарлоу сообщить мне телеграммой, как только получит письмо.

Чувство вины пронзило Дарроу. По их возвращении в отель после ланча она вручила ему письмо с тем, чтобы он его отправил, и с тех пор он о нем не вспоминал. Несомненно, оно все еще лежит в кармане пиджака, который он снял, переодеваясь к обеду. В смятении он отодвинул стул, словно собираясь вскочить, и это его движение заставило ее поднять голову.

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Только… знаете, не думаю, что письмо может уйти с сегодняшней почтой.

– Нет? Почему?

– Ну, боюсь, что будет слишком поздно.

Он нагнул голову, прикуривая сигарету.

Она всплеснула руками, и он с удивлением заметил, что этот жест она переняла у Сердан.

– О боже! Об этом я не подумала! Но конечно же оно дойдет до них утром?

– Полагаю, где-то утром они его получат. Знаете, французские почтальоны в провинции никогда особо не торопятся. Во всяком случае не верится, что оно дойдет сегодня вечером. – При этой мысли он почувствовал себя почти прощенным.

– Тогда, может, стоит телеграфировать?

– Я сам отправлю им телеграмму утром, если прикажете.

Пронзительный звонок известил об окончании антракта, и она вскочила на ноги:

– Идемте же, идемте! Не то пропустим начало!

Мгновенно забыв о Фарлоу, она продела руку ему под локоть, и они вернулись в зал.

Как только поднялся занавес, ее спутник перестал для нее существовать. Наблюдая за ней из своего угла, Дарроу видел, что ее рассудок восхитительно тонет под огромными волнами ощущений. Словно все ее изголодавшиеся чувства тянули чуткие щупальца к вздымающимся волнам прилива; словно все, что она видела, слышала, воображала, обрушилось на нее, заполняя пустоту на месте того, чего она была всегда лишена.

Дарроу вновь наслаждался тем, какой восторг она испытывает. Она была необыкновенно заразительна в своих эмоциях: те передавались чуть ли не физически, как некое излучение, заставлявшее кровь играть в его жилах. Не часто ему представлялась возможность изучить влияние совершенно нового впечатления на столь восприимчивую натуру, и на миг ему захотелось, чтобы струны ее души завибрировали ради его развлечения.

В следующем антракте она в смятении обнаружила, что, когда они пробивались в кафе, она потеряла красивую иллюстрированную программку, которую он ей купил. Она было хотела вернуться в кафе и поискать там, но Дарроу убедил ее, что ему ничего не стоит купить ей другую. Когда он направился за новой программкой, она, протестуя, последовала за ним до выхода из ложи, и он увидел: ее расстраивает мысль, что ему придется потратить на нее лишних несколько франков. Подобная бережливость сразила Дарроу своим контрастом с ее живой расточительностью чувств, и вновь он испытал желание исправить свою столь прискорбную небрежность.

Когда он вернулся в ложу, девушка все еще стояла у двери, и он заметил, что не только его взгляд прикован к ней. Затем нечто другое внезапно отвлекло его внимание. Поверх серых лиц парижской толпы он увидел свежую сияющую физиономию Оуэна Лита, радостно машущего ему. Стройный энергичный юноша отделился от двух столь же юных своих товарищей и пытался пробиться к другу мачехи. Более неподходящей встречи нельзя было и ожидать; его охватило смятение, и лишь в последний момент он успокоился, когда увидел, что Софи Вайнер, словно инстинктивно почувствовав опасность, растворилась в тени ложи.

Минуту спустя Оуэн Лит был уже рядом.

– Я был уверен, что это вы! Какая удача, что я вас встретил. Не пойдете ли с нами поужинать после окончания? На Монмартр или куда пожелаете. Те два парня – это мои друзья по Школе изящных искусств, оба очень хорошие ребята… Мы будем очень рады…

Какое-то мгновение Дарроу читал в его радушном взгляде продолжение: «…если дама тоже пойдет с вами»; затем оно изменилось на «Мы будем так рады, если вы пойдете с нами».

Дарроу, поблагодарив и извинившись, что не может принять приглашение, несколько минут поддерживал беседу, в которой каждое слово, каждая интонация собеседника были как резкий свет, бьющий в больные глаза. Он был рад, когда звонок призвал зрителей занять свои места и юный Лит покинул его с дружеским вопросом: «Мы увидим вас позже в Живре?»

Когда Дарроу присоединился к мисс Вайнер, первой его заботой было выяснить, окинув быстрым взглядом зал, может ли Оуэн видеть со своего места их ложу. Но из ложи юноши не было видно, и Дарроу заключил, что тот его заметил только в коридоре и не рядом с Софи. Он не очень понимал, почему ему кажется столь важным решить этот вопрос; несомненно, причиной была не столько забота о репутации мисс Вайнер, сколько неотступное видение печальных оскорбленных глаз…

По дороге обратно в отель это видение неотступно стояло перед ним, сопровождаемое мыслью, что с вечерней почтой могло прийти письмо от миссис Лит. Даже если письма еще нет, слуга мог сообщить телеграммой, что оно в пути, и при этой мысли его интерес к девушке, сидящей рядом, вновь охладел до братского, почти отеческого. Она была для него, в конце концов, не более чем обаятельным юным созданием, ее было просто приятно пригласить развлечься вечером; и, когда, уже в ярко освещенном дворе отеля, она быстро повернулась, приблизив к нему счастливое лицо, он отклонился, сделав вид, что открывает дверцу такси.

Ночной портье за конторкой, после бесплодных поисков в отделениях для почты, склонялся к тому, что письмо или телеграмма для джентльмена действительно были, и Дарроу, услышавшему это, не терпелось подняться в свой номер. Наверху к их номерам вел длинный, тускло освещенный коридор, и Софи, остановившись на пороге, перекинула через руку свой светлый плащ, а другую протянула Дарроу.

– Если телеграмма придет рано, я уеду с первым поездом; так что, полагаю, пора прощаться, мы больше не увидимся, – сказала она, и в ее глазах мелькнула легкая тень сожаления.

Дарроу, в новом приступе раскаяния, понял, что опять забыл отправить ее письмо; и, когда их руки встретились в пожатии, он поклялся себе, что, как только они расстанутся, помчится отправлять его.

– О нет, конечно, я увижу вас утром!

Лицо ее чуть дрогнуло, выражая удовольствие в ответ на его несколько неуверенную улыбку.

– В любом случае, – сказала она, – хочу поблагодарить вас за такой замечательный день.

Он заметил в ее ладони ту же дрожь, что и в лице.

– Напротив, это я должен… – начал он, поднося ее руку к губам.

Когда он отпустил ее руку и их глаза встретились, в ее глазах что-то промелькнуло, словно свет в занавешенном окне.

– Доброй ночи; вы, наверное, ужасно устали, – отрывисто сказал он и повернулся, даже не дожидаясь, когда она уйдет к себе.

Он отпер дверь своего номера и, споткнувшись в темноте о порог, нащупал выключатель. Вспыхнувший свет осветил телеграмму на столе, и он, забыв обо всем на свете, схватил ее.

«Никакого письма из Франции», – гласило сообщение.

Листок выпал из его руки; Дарроу рухнул на стул возле стола и сидел, невидяще глядя на выцветший коричневато-оливковый узор ковра. Значит, не написала; не написала, и теперь очевидно, что и не собиралась. Если бы у нее было какое-то желание объяснить свою телеграмму, она непременно написала бы ему в течение суток. Но она явно и не думала ничего объяснять, и ее молчание могло означать лишь то, что у нее не было никакого объяснения или же он ей настолько безразличен, что она не сознавала необходимости объясниться.

Оставшись с этими двумя вариантами, Дарроу испытал рецидив давней мальчишеской муки. Это уже не был вопль уязвленного самолюбия. Он сказал себе, что мог бы вынести равную боль, если бы только образ миссис Лит не пострадал, но было невыносимо думать о ней как об особе тривиальной или неискренней. Мысль эта была до того невыносима, что он почувствовал слепое желание наказать кого-то за боль, которую она причиняла.

Он угрюмо сидел, уставившись на дурацкий мутный узор ковра, и, как из тумана, перед ним вновь выплыли глаза миссис Лит. Он видел изящный изгиб ее бровей и темный взгляд, как в последний вечер в Лондоне, когда она отвернулась от него. «Полагаю, пора прощаться», – сказала она тогда, и ему пришло в голову, что она сказала напоследок то же самое, что и Софи Вайнер.

При этой мысли он вскочил и снял с крючка пиджак, в котором оставил письмо мисс Вайнер. Часы показывали без четверти час ночи, и он знал, что не имеет значения, бросит он его в почтовый ящик сейчас или рано утром; но ему хотелось очистить совесть, и, прихватив письмо, он направился к двери.

Звуки в соседней комнате заставили его остановиться. Он вновь осознал, что в нескольких футах от него, за тонкой стенкой, трепещет жадный огонек жизни. Лицо Софи упорно вставало перед ним. Сейчас оно ясно виделось ему, как лицо миссис Лит мгновение назад. С легкой улыбкой он вспомнил, как приятны были ему ее восторги сегодняшним вечером и как она впивала бесчисленные впечатления.

В нем всколыхнулось необычное чувство ее близости, позволившее ему думать, что в этот самый миг она переживает свою радость так же сильно, как он – свое несчастье. Его случай был безнадежен, но было очень легко подарить ей еще несколько часов удовольствия. И не ждет ли она этого втайне? В конце концов, если бы она очень стремилась соединиться со своими друзьями, то послала бы им телеграмму сразу по прибытии в Париж, вместо того чтобы писать письмо. Теперь он удивлялся, как его тогда не поразил столь простой способ оттянуть время. То, что она воспользовалась этим способом, не заставило его думать о ней хуже; просто у него усилилось желание воспользоваться благоприятным случаем. Бедное дитя изголодалось по развлечениям, жаждало немного личной жизни – так почему бы не дать ей шанс провести еще один день в Париже? Если он поможет ей в этом, не исполнит ли тем самым ее надежды?

При этой мысли вновь вернулась симпатия к мисс Вайнер. Девушка захватила все его внимание как возможность бежать от себя, забыться. Благодаря ее присутствию по другую сторону двери он почувствовал себя не столь ужасно одиноким и, благодарный ей за такое облегчение, с ленивым удовольствием принялся придумывать новые способы задержать ее в Париже. Он вернулся на прежнее место у стола, закурил сигару и с легкой улыбкой вообразил ее улыбающееся лицо. Попытался представить, какой эпизод прошедшего дня захотелось бы ей вспомнить в этот вот момент и какую роль он, возможно, играл в нем. Что роль немалую, в этом он был, к безусловной своей радости, уверен.

Звуки, доносившиеся время от времени из ее комнаты, более живо говорили о реальности и скопище чуждого бескрайнего одиночества, среди которого он и она на миг оказались в длинном ряду гостиничных номеров, в каждом из которых обитала собственная тайна. Близость всех этих иных тайн, окружающих их тайну, усиливала интимное ощущение присутствия девушки, и в извивах сигарного дыма ему рисовалась ее фигура, изгиб поднятых тонких юных рук, распускающих волосы, платье, спадающее сначала к талии, потом к коленям, и белизна ног, скользящих по полу к постели…

Он встал, зевнул и с дрожью потянулся, отшвырнул сигарный окурок. Взгляд, следуя за ним, упал на телеграмму, лежащую на полу. В комнате через стену наступила тишина, и он снова почувствовал себя одиноким и несчастным.

Он отворил окно, оперся скрещенными руками на подоконник и окинул взглядом бескрайние огни города, потом поднял глаза к темному небу, где сияла утренняя звезда.