Текст книги "Риф, или Там, где разбивается счастье"

X

Два коричневых расплывчатых пятна, появившиеся на опушке далекого леса, постепенно становились четче, и уже можно было узнать пасынка и сопровождающего его егеря. Они медленно увеличивались на голубоватом фоне, время от времени пропадая из виду, и она спокойно сидела, ожидая, когда они дойдут до ворот, где егерь свернет к своей хижине, а Оуэн продолжит путь к дому.

Она с улыбкой смотрела, как он приближается. С первых дней своего замужества она стала сближаться с мальчиком, но по-настоящему начала узнавать его только после рождения Эффи. Увлеченное наблюдение за собственным ребенком показало ей, как много она еще должна узнать о худеньком светловолосом пареньке, которого каникулы периодически возвращали в Живр. Уже тогда Оуэн, в физическом и нравственном отношении, представлял для нее страннейший комментарий к отцовской внешности и складу ума. Он совсем не был так же красив, как мистер Лит, и семья со вздохом это признавала; но его очаровательно непропорциональное лицо с задумчивым лбом и дерзкой мальчишеской улыбкой подсказало Анне, каким могло быть лицо его отца, если бы его правильные черты исказила гримаса, вызванная крепким встречным ветром. Она пошла даже дальше в своем сравнении и разглядела в мыслях пасынка причудливо преломленное отражение мыслей мужа. С его резкими вспышками активности, его приступами лени книжника, грубым революционным догматизмом и не по годам острой ироничностью, мальчик был словно неистовая материализация отцовских теорий. Будто идеи Фрейзера Лита, привыкшие болтаться, как марионетки на своих колышках, неожиданно освободились и пошли себе гулять. Действительно, бывали моменты, когда насмешки Оуэна должны были вызывать у его родителя ассоциации с ужимками малолетнего Франкенштейна; но для Анны они были голосом ее тайного бунта, и ее нежное отношение к пасынку частью было основано на строгом отношении к себе. Поскольку у него была смелость, которой ей не хватало, она хотела, чтобы у него были и шансы, которые она упустила, и каждое усилие, предпринятое ради него, помогало поддерживать ее надежды.

Ее заинтересованность в Оуэне привела к тому, что она стала чаще задумываться о его матери, и временами она незаметно ускользала, чтобы постоять одной перед портретом своей предшественницы. С момента ее появления в Живре портрет – ростовой, и написанный некогда модным художником – повторил судьбу отвергаемой королевы-супруги, которую удаляют все дальше и дальше от трона; и Анна не могла не связать это с постепенным угасанием славы художника. Она предполагала, что, если бы его слава росла, первая миссис Лит могла бы и дальше занимать свое высокое положение над камином в гостиной, вплоть до недопущения изображения своей преемницы. Вместо этого ее путешествия по залам завершились наконец в одиночестве бильярдной, куда никто ни когда не заходил, но где, как считалось, «свет лучше», или мог быть лучше, если бы ставни не были вечно закрыты.

Анне всегда казалось, что бедная дама в элегантном наряде, одиноко сидящая в центре огромного полотна и погруженная в тоскливое созерцание своей позолоченной рамы, ожидала гостей, которые всё не появлялись.

«Конечно, они не появлялись, бедняжка! Интересно, сколько времени тебе понадобилось, чтобы понять: они никогда и не появятся?» – не однажды мысленно вопрошала ее Анна с издевкой, обращенной скорее к себе самой, чем к покойнице; но только после рождения Эффи ей пришло в голову приглядеться повнимательней к лицу на картине и подумать, какого рода гостей могла надеяться увидеть мать Оуэна.

«Определенно, глядя на нее, не скажешь, что они могли быть такими, как мои гости; но трудно судить об этом по портрету, который совершенно явно был написан так, чтобы „понравиться семье“, и это вовсе не учитывает Оуэна. Да, они всё не появлялись, эти гости, не появлялись, вот она и умерла. Она умерла задолго до того, как ее похоронили, – Анна уверена в этом. Эти безжизненные глаза на портрете… Видно, одиночество было невыносимым, если даже Оуэн не мог помешать ей умереть от этого. Она принимала свою одинокость так близко к сердцу, и сердце не выдержало. Всю свою жизнь она видела лишь эту позолоченную раму – да, именно так, позолоченную раму, привинченную к стене! Таков и Оуэн – это абсолютно точно!»

И если в ее силах не допустить этого, она не хотела, чтобы Эффи или Оуэн знали об этом одиночестве или позволили ей снова испытать его. Теперь их было трое, дабы согревать друг друга теплом своей души, и она обнимала обоих детей с равной материнской любовью, словно одного ребенка ей было мало, чтобы защититься от судьбы предшественницы.

Иногда ей воображалось, что Оуэн отзывчивей на ее любовь, нежели родная дочь. Но Эффи была еще ребенок, а Оуэн с самого начала был почти «достаточно взрослым, чтобы понимать» – и уж теперь-то понимал, молчаливо, но тем не менее постоянно показывая ей свое понимание. И это ощущение было фундаментом их близости. Было очень много такого меж ними, о чем никогда не говорилось или даже косвенно не упоминалось, однако это, даже при их редких спорах и размолвках, позволяло находить доводы, приводящие к конечному согласию.

Так размышляя, она продолжала следить за его приближением, и ее сердце забилось чаще при мысли о том, что она должна будет сказать ему. Но тут она увидела, что, дойдя до ворот, он остановился и после секундного раздумья свернул в сторону, словно намереваясь пойти через парк.

Она вскочила на ноги и помахала зонтиком, но он не видел ее. Несомненно, он намеревался вернуться с егерем, возможно, заглянуть на псарню, проведать ретривера, повредившего лапу. Неожиданно она решила догнать его. Она отбросила зонтик, сунула письмо за корсаж и, подхватив юбки, бросилась за ним.

Она была тоненькой и легконогой, но не могла припомнить, чтобы пробежала хотя бы ярд с тех пор, как носилась, играя с Оуэном, когда тот учился в младших классах, не знала она и что толкнуло ее сейчас на эту выходку. Знала лишь, что должна бежать, что ни в каком другом действии, кроме бега, не было бы достаточно веселья и юмора. Она бежала, повинуясь какому-то внутреннему ритму, желая физически выразить чувственный полет мыслей. Земля под ногами всегда была отзывчиво-упруга, и она испытывала радость, ступая по ней; но никогда та не была столь мягкой и пружинистой, как сегодня. Казалось, та и впрямь поднимается навстречу ее шагам, точно такое же чувство бывало у нее во сне – будто она, как по волшебству, скользит по сверкающим волнам, едва касаясь их ступнями. Воздух тоже будто расходился от нее волнами, унося косые лучи света и ароматы гаснущего дня. Задыхаясь, она шептала себе: «Какое сумасбродство!» (а кровь стучала в ответ: «Но это так восхитительно!») – и мчалась дальше, пока не увидела, что Оуэн заметил ее и идет навстречу.

Она остановилась и ждала, раскрасневшаяся и смеющаяся, сжимая письмо на груди.

– Нет, я не сошла с ума, – крикнула она, – но что-то в воздухе сегодня такое растворено… ты не чувствуешь?.. И я хотела поговорить с тобой, – добавила она, когда он подошел к ней, улыбнулась и взяла его под руку.

Он улыбнулся в ответ, но поверх улыбки она заметила тень беспокойства, которое последние два месяца лежало морщинкой на его переносице.

– Оуэн, не смотри так! Я этого не хочу! – повелительно сказала она.

Он рассмеялся:

– Ты сказала это совершенно как Эффи. А что ты хочешь? Чтобы я побежал с тобой, как бегаю с Эффи? Но мне не до игр! – запротестовал он, все так же легко хмурясь.

– Куда ты идешь?

– На псарню. Но в этом нет ни малейшей необходимости. Ветеринар осмотрел Гарри, с ним все в порядке. Если ты хочешь мне что-то рассказать…

– Разве я это говорила? Я вышла просто встретить тебя – спросить, хорошо ли поохотился.

На его лицо снова легла тень.

– Да никак я не поохотился. Больше того, даже не пытался. Мы с Джином просто побродили по лесу. Не было настроения убивать кого-нибудь.

Они шли одинаковой легкой походкой, оба почти одного роста, так что шагать в ногу им было естественно, как дышать. Анна снова украдкой взглянула на юное лицо, которое было на одном уровне с ее лицом.

– И все же ты сказала, что хочешь о чем-то поговорить, – прервал пасынок молчание.

– Ну… да.

Она невольно замедлила шаг, и они остановились под липами лицом друг к другу.

– Дарроу приезжает? – спросил он.

Она редко краснела, но при этом вопросе внезапно зарделась. Она гордо подняла голову:

– Да, он приезжает. Только что узнала. Приезжает завтра. Но это не… – Она поняла свою оплошность и попыталась исправить ее. – Или, пожалуй, да, в каком-то смысле по этой причине я и хотела поговорить с тобой…

– Потому что он приезжает?

– Потому что он пока еще не приехал.

– Значит, поговорить о нем?

Он с полушутливым добродушием посмотрел на нее, улыбаясь почти с братским пониманием.

– О нем?.. Нет-нет, я имею в виду, что хотела поговорить сегодня, поскольку это последний день, когда мы здесь с тобой одни.

– А, ясно.

Он сунул руки в карманы охотничьей куртки и топтался рядом с ней, глядя на мокрые дорожные колеи, как если бы предмет разговора потерял для него всякий интерес.

– Оуэн…

Он остановился и снова повернулся к ней лицом:

– Слушай, это бесполезно.

– Что бесполезно?

– Да всё, что все вы можете сказать.

Она спросила с вызовом:

– Я что, одна из этих «всех»?

Он не сдавался:

– Ну, тогда так: всё, что даже ты можешь сказать.

– Да ты совершенно не представляешь, что я могу сказать… или что имею в виду.

– Что, вообще?

Она привела этот довод, но только чтобы тут же привести другой:

– Да, но это в частности. Я хочу сказать… Оуэн, ты был такой замечательный.

Он засмеялся, и вновь нотка превосходства старшего брата над сестренкой послышалась в его смехе.

– Замечательный, – подчеркнула Анна. – И она тоже.

– О, и ты для нее замечательная! – по-мальчишески прозвучал его голос. – Я этого никогда ни на минуту не упускал. Хотя, в общем, ей всегда было легче, – бросил он.

– Думаю, что в общем – да. Что ж… – смеясь, подвела она итог, – тем более приятно услышать, что ты вел себя так же хорошо, как она, не так ли?

– Знаешь, я старался не ради тебя, – парировал он с притворной веселостью без малейшей нотки враждебности в голосе.

– Неужели? Может, хотя бы чуть-чуть и ради меня? Потому что, в конце концов, я же это поняла.

– Ты была ужасно добра, что делала вид.

Она засмеялась:

– Ты мне не веришь? Не забывай, мне приходится считаться с твоей бабушкой.

– Да, и с моим отцом… и, думаю, с Эффи… и с негодующими тенями Живра! – Он помолчал, словно подчеркивая свое мальчишеское презрение. – Включаешь ли ты сюда и покойного мсье де Шантеля?

Его выпад, похоже, не обидел мачеху. Она продолжала ласково убеждать:

– Да, я, наверное, кажусь тебе слишком зависимой от Живра. Возможно, так и есть. Но ты знаешь, вообще-то, я хотела просить тебя подождать и ничего не говорить твоей бабушке до ее возвращения.

Он подумал и сказал:

– Вообще-то, ты хотела, конечно, выиграть время.

– Да… но ради кого? Почему не ради тебя?

– Ради меня? – Он покраснел. – Ты не имеешь в виду?..

Она дотронулась до его руки и с серьезным выражением посмотрела в его прекрасные глаза.

– Я имею в виду, что, когда твоя бабушка вернется из Уши, я поговорю с ней…

– Ты поговоришь с ней?

– Да. Если только пообещаешь дать мне время…

– Время, чтобы она послала за Аделаидой Пейнтер?

– Ох, она несомненно пошлет за Аделаидой Пейнтер!

Упоминание этого имени заставило обоих развеселиться, и они обменялись смеющимися взглядами.

– Только ты должен обещать не торопить события. Мне нужно время, чтобы подготовить и ее тоже, – продолжала миссис Лит.

– Подготовить и ее? – Он чуть отклонился, чтобы лучше видеть ее лицо. – Подготовить к чему?

– Подготовить твою бабушку! К тому, что ты женишься. Да, я об этом. Понимаешь, я собираюсь поддержать тебя…

Его напускное равнодушие мгновенно улетучилось, и он схватил ее за руку:

– Ох, ты просто божественна! Я и не мечтал…

– Знаю, что и не мечтал. – Она опустила глаза и пошла медленней. – Не могу сказать, что ты убедил меня в мудрости такого шага. Только мне кажется, важнее другое – и важнее всего не упустить это. Возможно, я изменилась – или твоя неизменная решимость убедила меня. Теперь я уверена в твоем постоянстве. А это все, что меня всегда по-настоящему заботило.

– Что касается постоянства – я говорил об этом тебе несколько месяцев назад: тут ты можешь быть спокойна! А как у тебя получается сегодня быть уверенней, чем вчера?

– Не знаю. Думаю, человек каждый день узнает что-то новое…

– Только не в Живре! – засмеялся он и бросил на нее полуироничный взгляд. – Но ведь тебя давно не было в Живре – несколько месяцев отсутствовала! Неужели полагаешь, что я этого не заметил, дорогая?

Она подхватила его смех, тут же сменившийся вздохом согласия:

– Бедный Живр…

– Бедный пустой Живр! Столько комнат, и во всех ни души… разумеется, кроме моей бабушки, которая остается его душой!

Они подошли к воротам во двор и остановились, с одинаковым чувством глядя на протяженный мягко-золотистый фасад, на котором гасло осеннее солнце.

– Он выглядит так, будто создан для счастливой жизни… – пробормотала она.

– Да… сегодня, сегодня! – Он легко пожал ей руку. – Ох, дорогая… ты все сделала, чтобы он выглядел таким для меня! – Помолчал, потом продолжил, понизив голос: – А тебе не кажется, что мы обязаны сделать все возможное, чтобы бедный старый дом выглядел таким? Я имею в виду, и ты тоже. Давай, пусть ухмыляется во весь фасад, от крыла до крыла! Меня подмывает безумное желание наговорить ему грубостей… А тебя не подмывает? В конце концов, в старые времена здесь наверняка жили люди!

Высвободив руку, она продолжала смотреть на дом, который в грустно меркнущем свете казался обреченным, обращающимся к ней с немым призывом.

– Как он красив!

– Как красивое воспоминание! Превосходнейшее для того, чтобы унести с собой и обращаться к нему, когда зубришь юриспруденцию в Нью-Йорке, а ты… – Он замолчал и взглянул на нее с вопросительной улыбкой. – Расскажи мне. Мы не должны говорить другу то, что не следует. Когда ты вдруг становишься рассеянной и таинственной, мне всегда хочется сказать: «Приди в себя. Все давно известно».

Она улыбнулась в ответ:

– Ты знаешь столько же, сколько я. Уверяю тебя.

Он махнул рукой, словно впервые засомневавшись, как далеко можно зайти.

– Я не знаю Дарроу так, как ты, – рискнул он.

Она чуть нахмурилась:

– Ты только что сказал, мы не должны говорить что не следует.

– Я говорил? Мне казалось, это твои глаза сказали… – Он взял ее за локти и повернул так, что заходящее солнце предательски высветило ее лицо. – Такие невероятно говорящие глаза! Не думаешь, что они давно мне рассказали, почему именно сегодня ты решила, что люди должны жить своей жизнью – даже в Живре?

XI

– Это южная терраса, – объяснила Анна. – Не желаешь пройтись к реке?

Ей казалось, что ее голос доносится издалека, словно с небес, и в то же время ясно слышен в круге сознания, которое сияющим кольцом окружало ее саму и Дарроу. Для небесного слушателя ее слова звучали плоско и бесцветно, но для находящихся внутри кольца в каждом слове бился свой пульс.

Это происходило на следующий день после приезда Дарроу; он спустился вниз рано, привлеченный дивным светом на лужайках и в саду под его окном. Анна услышала эхо его шагов на лестнице и как он, остановившись на каменных плитах холла, поинтересовался у служанки, где найти ее. Она была в конце дома, в небольшой гостиной, обшитой коричневыми панелями, где часто сиживала в тот сезон, потому что солнце прежде всего заглядывало туда и дольше всего там задерживалось. Она стояла у окна в бледной полосе света, поправляя розовую герань в фарфоровой вазе. Каждое прикосновение к цветам и взгляд на них воспринимались ею с особой остротой. Серо-зеленые опушенные листья ласкали ее пальцы, солнечные лучи, дрожащие на неровном старом паркете, напоминали колеблющийся свет на коричневом дне ручья.

Дарроу стоял в дверях самой дальней гостиной – светло-серая фигура на фоне черных и белых плит холла; затем направился к ней по пустой тусклой перспективе, одну за другой пересекая длинные полосы отражений зеркальных шкафов или ширм, ложащиеся на блестящие полы.

Он подходил все ближе – и вот это был уже не он, а фигура ее мужа, которого с того же места она так часто видела приближающимся в перспективе залов. Осанистый, строгий, с прямой спиной, быстрым четким поворотом головы поглядывавший направо и налево и то и дело останавливавшийся, чтобы поставить стул на место или передвинуть вазу, Фрезер Лит обычно вышагивал, направляясь к ней сквозь двойной строй комнат, как генерал, инспектирующий войско. В определенном месте, посредине второй комнаты, он всегда останавливался перед камином розовато-желтого мрамора и смотрелся в высокое, увенчанное гирляндой зеркало над полкой. Она не могла припомнить, чтобы он находил, что изменить или поправить в собственном продуманном облачении, однако не знала случая, когда бы он пропустил возможность внимательно взглянуть на себя, проходя мимо именно этого зеркала.

После этого он быстрым шагом продолжал свой путь и с удовлетворенным выражением входил в дубовую гостиную поздороваться с женой…

Призрачная картина ежедневной сцены явилась Анне лишь на миг, но за этот миг она успела изумленным взглядом оценить расстояние между ее прошлым и настоящим. Затем шаги настоящего приблизились, и ей пришлось выронить герань, чтобы протянуть руку Дарроу…

– Да, давай пройдемся до реки.

Пока у них обоих не много нашлось что сказать друг другу. Дарроу приехал накануне под конец дня, и весь вечер между ними стояли Оуэн Лит и их собственные мысли. Сейчас они впервые оказались одни, и этого было достаточно само по себе. В то же время Анна ясно понимала, что, стоит лишь начать более личный разговор, как они почувствуют, что стали дальше друг от друга.

Они вышли на террасу, спустились с крыльца на гравийную дорожку. Трава голубовато мерцала, покрытая легким налетом росы, и солнце, скользя изумрудными полосками по стволам деревьев, собиралось огромными светящимися смутными пятнами в конце лесных аллей и развесило над лугами лучезарное сияние, подобное ореолу вокруг осенней луны.

– Хорошо здесь, – проговорил Дарроу.

Они свернули налево и, остановившись на секунду, оглянулись на длинный розовый фасад, выглядевший отсюда проще, приветливей и скромней, чем со стороны, обращенной во двор. Столь длительным, хотя и осторожным было воздействие времени на его кирпичную стену, что местами она цветом и фактурой напоминала старый красный бархат, а пятна золотого лишайника были как последние остатки вышитого узора. Над одним крылом поднимался купол часовни с позолоченным крестом, а другое венчала коническая голубятня, над которой описывали круги птицы, блестящие и синевато-серые, их грудки сливались с синеватой крышей, когда они слетали вниз.

– Так вот где ты была все эти годы.

Они двинулись по длинному туннелю желтеющих деревьев. Скамьи с ножками, покрытыми мхом, стояли по мшистым обочинам, а впереди дорожка расширялась, образуя круг с прудом посредине, обрамленным каменным бордюром; темная вода в пруду, усыпанная палой листвой, походила на кусок агата с золотыми крапинами. Дорожка, снова сузившись, вела, извиваясь, дальше через лес между стройными стволами, увитыми плющом. Сквозь поредевшую листву проглядывала синева, и вскоре деревья расступились, открыв вид на луга и реку.

Они спустились по лугу к тропинке, идущей вдоль реки. Несколько ступенек в выгибе насыпи вели к обветшалой беседке, густо заросшей плющом. Анна и Дарроу сели там на скамью и смотрели на другой, отлогий берег реки, расчерченный зелеными и бежевыми квадратами полей, на побеленные дома деревни, приземистую колокольню и серые крыши на фоне четких линий пейзажа. Анна сидела молча, столь остро ощущая близость Дарроу, что не удивилась, когда он коснулся ее руки. Они посмотрели друг на друга, он улыбнулся и сказал:

– Теперь больше не должно быть никаких затруднений.

– Затруднений? – поразилась она. – Каких затруднений?

– Разве не помнишь телеграмму, которую послала мне прошедшим маем? «Непредвиденные затруднения» – так в ней было сказано. Кстати, что это была за важнейшая проблема? Поиск гувернантки для Эффи?

– Но я сообщила тебе почему – почему это оказалось затруднением. Я тебе все об этом написала.

– Да, знаю. – Он поднес ее руку к губам и поцеловал. – Каким далеким все это кажется и как мало значащим сегодня!

Она бросила на него быстрый взгляд:

– Ты так думаешь? Я, наверное, чувствую иначе. Мне хочется, чтобы все те упущенные месяцы не пропали зря, а стали частью настоящего.

– Но они живы – для меня. Ты обращаешься к прошлому и берешь оттуда все – обращаешься к самым первым дням.

Она слегка нахмурилась, словно борясь со смутным замешательством.

– Странно, как в те первые дни между нами тоже вставало что-то, чего я не понимала.

– В то время мы оба не понимали, правда? Это и зовется блаженством юности.

– Да, и я так думала – то есть оглядываясь назад. Но даже тогда это не могло быть тем же для тебя, как для меня; а сейчас…

– Сейчас, – сказал он, – единственное, что имеет значение, – это что мы сидим с тобой вместе.

Он с легкостью отбросил остальное, что, возможно, было убедительным свидетельством ее победы над ним. Но она не чувствовала гордости за подобные триумфы. Ей казалось, что она хочет его верности и его обожания не столько ради себя, сколько ради их взаимной любви, и что, пренебрегая любым периодом их отношений, он что-то отнимает от теперешней их отношений красоты.

– Все, что было и есть между тобой и мной, имеет значение.

– Конечно! – (Она почувствовала, как невыразимо чудесна его улыбка.) – Вот почему, – продолжал он, – «все» для меня – это то, что здесь и сейчас, на этой скамье, между тобой и мной.

Она подхватила его слова:

– Это я и имею в виду: здесь и сейчас; нам от этого не уйти.

– Уйти? Ты хочешь? Снова?

Судорожно билось сердце в груди. Что-то в ней лихорадочно и нехотя рвалось освободиться, но тепло его близкого присутствия пронизывало всю ее, как солнце, заливавшее природу. И тут она внезапно почувствовала, что жаждет полного счастья, не меньше.

– Снова? Но разве это не ты, в последний раз…

Она замолчала, трепеща в душе, как Психея, держащая лампу[7]7
  Аллюзия на миф о Психее и Амуре.


[Закрыть]. Но в вопрошающем свете ее молчания черты спутника изменились.

– В последний раз? Прошлой весной? Но это ты – из лучших побуждений, как объяснила мне, – развернула меня от самого твоего порога прошлой весной!

Ради того, чтобы удовлетворить ее сентиментальность, он явно готов был добродушно «болтать» о вопросе, который Время так убедительно разрешило; и понимание его готовности успокоило ее.

– Я написала, как только смогла, – возразила она. – Объяснила причину отсрочки и попросила тебя приехать. А ты так и не ответил на мое письмо.

– В тот момент невозможно было приехать. Мне нужно было вернуться на службу.

– И невозможно написать и сказать мне об этом?

– Твое письмо шло слишком долго. Я ждал неделю – десять дней. У меня были основания думать, когда оно пришло, что ты не слишком торопилась с ответом.

– Ты так подумал, когда прочитал его? В самом деле?

– Да.

Ее сердце готово было выпрыгнуть из груди.

– Тогда почему ты здесь сегодня?

Он с изумлением бросил на нее быстрый взгляд:

– Бог знает… если ты об этом.

– Вот видишь, я правильно говорила, что не понимала.

Он резко поднялся и встал лицом к ней, загораживая вид на реку и квадраты полей на противоположном отлогом берегу.

– Наверное, я это могу сказать и о себе.

– Нет-нет, ни у кого из нас не должно быть причин снова так говорить. – Она грустно посмотрела на него. – Конечно, ни тебе, ни мне не нужен светильник, чтобы показаться друг другу. Я хочу, чтобы ты видел меня такой, какая я есть, со всеми моими иррациональными колебаниями и сомнениями, как старыми, так и новыми.

Он сел обратно на скамью рядом с ней:

– Не беспокойся насчет старых. Они были оправданными – я согласен признать это. Понимаю, когда гувернантка так неожиданно уходит и ты остаешься с Эффи и с больной свекровью на руках, мой приезд совершенно некстати. Я даже понимал тогда, что трудно написать обо всем этом и объяснить. Но какое это имеет значение сейчас? Я хочу разрешить новые сомнения.

Сердце ее снова затрепетало. Она почувствовала, что счастье так близко, так несомненно, что, бросившись ему навстречу, можно погубить его, как ребенок душит любимую птичку, слишком сильно ее лаская. Но сама уверенность подстегивала ее. Сомнения терзали ее так долго, что теперь превратились в яркие безобидные игрушки, которые она могла подбрасывать и ловить без опаски.

– Ты не приехал и не ответил на мое письмо, и, прождав несколько месяцев, я написала другое.

– И я ответил на него; и вот я здесь.

– Да, – сказала она, смотря ему в глаза. – Но в последнем письме я повторила в точности то, что написала в первом – которое послала тебе в июне. Тогда я написала, что готова дать тебе ответ на то, что ты спрашивал в Лондоне; и, написав это, я тем самым дала тебе ответ.

– Моя дорогая! Дорогая! – пробормотал Дарроу.

– Ты проигнорировал это письмо. Все лето не давал о себе знать, и все, что я прошу сейчас, – это откровенно сказать почему.

– Могу только повторить то, что уже говорил. Я был обижен и несчастен и сомневался в тебе. Думаю, если бы я легче к этому отнесся, то был бы более уверен. Меня это настолько задело, что я боялся еще раз потерпеть неудачу. Потому что ты заставила меня почувствовать себя жалким неудачником. Так что я зажмурил глаза, стиснул зубы и отступился. Вот вся моя малодушная правда!

– Если это вся правда!.. – Она позволила ему обнять себя. – Это мучило меня, понимаешь. Я гадала, что означает твое молчание, пока не заставила тебя прервать его. Теперь я хочу знать, правильно ли я сделала.

– Что я могу сказать, чтобы ты поверила?

– Сначала дай мне все сказать тебе. – Она отстранилась, но рук не отняла. – Оуэн видел тебя в Париже, – начала она.

Она посмотрела на него, и он спокойно встретил ее взгляд. Солнце освещало его приятно загорелое лицо, серые глаза, белый открытый лоб. Она впервые заметила на его руке, которой он сжимал ее ладонь, серебряный перстень с печаткой.

– В Париже? Ах да… Значит, все-таки увидел.

– Он вернулся и рассказал мне. Я думала, у вас был мимолетный разговор в театре. Я спросила, говорил ли ты, что я отделалась от тебя, или, может, передал какое-нибудь сообщение для меня. Он такого не припомнил.

– В антракте – в парижском фойе? Дорогая!

– Нелепо с моей стороны! Но у нас с Оуэном всегда были необычные отношения, как у брата с сестрой. Думаю, он догадался о нас, когда увидел тебя со мной в Лондоне. Так что он поддразнивал меня и пробовал заинтриговать; и, когда увидел, что это ему удалось, сказал, что не успел толком поговорить с тобой, потому что ты спешил вернуться к даме, с которой был в театре.

Он продолжал держать ее за руки, но она не почувствовала, чтобы его рука задрожала, и предательский румянец не окрасил его загорелой щеки. Казалось, он честно роется в памяти:

– Да. И что еще он рассказал?

– О, не много, кроме того, что она была очень хорошенькая. Когда я попросила описать ее, он сказал, что ты скрыл ее в ложе бенуара и он толком ее не разглядел, но видел полу ее накидки, и ему стало ясно, что девушка хорошенькая. «Ясно», видишь ли… Кажется, он сказал, что накидка была розового цвета.

Дарроу расхохотался:

– Ну конечно… всегда непременно розовая! И отсюда пошли твои сомнения?

– Не сразу. Сначала я только смеялась. Но после, когда написала тебе и ты не ответил… Ну, ты понимаешь? – умоляюще сказала она.

Он с нежностью посмотрел на нее:

– Да, понимаю.

– Для наших отношений это не какой-то пустяк. Я хочу, чтобы между нами не оставалось ничего непроясненного. Если я думала, что в тот момент… когда ты ехал сюда, почти…

Он отпустил ее руку и встал.

– Да-да… понимаю.

– Действительно? – Она не отрывала от него взгляда. – Я не наивная девочка. Я знаю… конечно знаю… но есть вещи, которые женщина чувствует… когда знание ничего не меняет. Я хочу, чтобы ты объяснил мне это… не тот конкретный вечер. Я только одного хочу – чтобы ты понял все, что я чувствую. Я не знала, что это такое, пока не увидела тебя снова. И думать не думала, что буду говорить тебе такие вещи!

– А я не представлял, что еду сюда, чтобы услышать это от тебя! – Он шагнул ближе, поймал развевающийся конец ее шарфа и поднес к губам. – Но теперь я знаю, что ты чувствуешь… знаю, – сказал он с улыбкой.

– Знаешь?

– Что это не пустяк. Теперь ты можешь спрашивать меня о чем хочешь! Это все, о чем я хотел просить тебя.

Долгое мгновение они молча смотрели друг на друга. Она увидела, что радостные его глаза посерьезнели и потемнели от неистовой страсти. Он наклонился и поцеловал ее, и она сидела, словно сложила крылья.