Текст книги "Будни добровольца. В окопах Первой мировой"

Глава вторая

1

В ночь на 20 января 1915 года доброволец Адольф Райзигер получил приказ явиться на следующее утро в пять тридцать на огневую позицию 1-й батареи ПАП 96.

Пакуем вещи. Шнурованные ботинки в рюкзак, котелок начищен, кружки вымыты, одеяло скатано. Райзигер отправился в дорогу. Остальные спали. Сказать «адьё» запрещали солдатские приличия. Никаких указателей не было. Часовой на околице села тоже понятия не имел об огневой позиции 1/96. Посоветовал направляться в ту сторону, откуда взлетали ракеты и где порой за красноватой вспышкой следовал глухой удар.

Райзигер был полон беспокойства. Где-то там, впереди него, он знал, стоят его товарищи. Но кругом простиралась черная неопределенность. Что это такое – фронт? И что это за враг, таящийся где-то тут, близко или далеко, чьи щупальца различить невозможно?

Широкая дорога, окаймленная тополями справа и слева, была пока что верной путеводной нитью.

Райзигер шагал дальше.

Вдруг – ужас. Позади зашипело, раздался шум, что-то приближалось с дикой скоростью. Райзигер оглянулся, ничего не увидел. Раздалось громче, он отпрыгнул влево, за дерево. Вдруг мотоциклист с погасшими фарами промчался мимо него. И снова тишина.

Один час марша превратился в два.

На часах было пять десять. Белые ракеты давно перестали спорить с чернотой неба. Тупые удары также прекратились. Настала абсолютная тишина. Ничто не двигалось. Чувство «я в порядке» охватило Райзигера. Он пошел быстрее. Лучше бы, конечно, запеть. Но перед ним возник параграф устава, где говорилось, что вблизи неприятеля нельзя ни петь, ни говорить, ни даже курить.

Вдруг раздался короткий сильный удар возле самого уха. Мимо пронесся поющий звук, словно бы птичий щебет. Звук кончился вверху жестким ударом по дереву.

Пуля из винтовки! Она быстро и ясно рассеяла мысли о хорошем самочувствии и желании закурить.

Райзигер засунул руки поглубже в карманы и пошел еще быстрее.

Наконец он увидел слева, на краю шоссе, тусклый желтоватый свет. Через несколько минут в темноте раздался чей-то голос:

– Стой, кто идет?

Батарея 1/96 нашлась.

2

Капитан Мозель ужасно скучал. Скука была его основным занятием в течение четырех месяцев. Проклятая позиционная война! Где работа, достойная порядочных кадровых офицеров? Вспомнить сентябрь 1914 года! Тогда, само собой, каждый день выезжали верхом с криками «ура», снимали орудия с передков[3]3
  Передок (артилл.) – специализированная двухколесная дышловая артиллерийская повозка, сцепляемая с лафетом и служащая для перевозки артиллерийских орудий и для помещения снарядов для них, предназначенная для обеспечения транспортировки буксируемых орудий. – Прим. ред.


[Закрыть], делали двадцать-тридцать залпов из винтовок прямой наводкой. Ах, как эти англичане выпрыгивали из высокой межи – длинноногие, в полном соответствии со своей породой! Из них, естественно, делали месиво. Потом орудия обратно на передки, спускаемся с холма, галопом на следующий холмик, и так в том же духе по три-четыре раза в день. И вот теперь застряли здесь. Даже высокие лакированные сапоги и серая тужурка с черными обшлагами не могли его утешить.

Неделями не было ни единого выстрела со стороны противника, и, что еще хуже, им самим неделями не давали стрелять. Стояли с врагами в трех километрах друг от друга, словно подружились и по взаимному уговору впали в блаженную зимнюю спячку. Чушь какая-то!

А теперь вот пришли приказы из канцелярии: нести пешее дежурство на огневой позиции, а также провести артиллерийские учения. Мозель называл этот вид спорта «война в подштанниках».

Ночью было еще терпимо. Батарея строила в окопах наблюдательный пункт. Копали с одиннадцати до четырех утра. Почти все расчеты на ногах. Ладно, это хоть какое-то шевеление с оттенком походной жизни.

Мозель каждую ночь с одиннадцати до четырех часов утра пробирался среди своих людей, то появлялся возле копателей, то фыркал сквозь зубы приказы, то пропадал, то приходил к пехотинцам на первую линию. Постоянно то тут, то там.

Он напоминал собой охотничью собаку, идущую носом по следу. Где добыча, жертва? Ищи, ищи!

3

1/96 ПАП состоит из шести орудий. Они в походе с самого начала войны и до сих пор все невредимы. Следы шрапнельных пуль оспинами виднеются на бронещитах, но листовая сталь надежна, а боеприпасы противника – при Ле-Като это подтвердилось – по общему мнению, ни на что не годились.

Орудия выстроены, справа от каждого тележка с боеприпасами, шагах в двадцати друг от друга, одно за другим, почти в ряд. Не вкопаны, а прямо на голой земле. Капитан Мозель не считает необходимым проводить шанцевые работы. Чувство укрытости ведет к трусости. А кроме того, в его понимании, земляные работы легко обнаружить с вражеских самолетов. Поэтому единственное – брошено немного песка на низ щитов и в качестве укрытия над каждым орудием и над каждой повозкой с боеприпасами натянуты большие брезентовые полотна. Если смотреть издалека, можно подумать, что перед вами серо-коричневые горы лунного ландшафта.

Даже когда однажды командир полка осмотрел позицию и выразил сомнение, не могут ли вражеские летчики раскрыть расположение батареи, стоявшей на большом поле репы – по коричневой, и потому приметной, полосе – поменялось лишь то, что репы были обезглавлены, а их ботва со стеблями и листьями бережно пересажена на брезентовые полотнища.

Расчет проживает справа от батареи. Там одна яма за другой. Стены из толстой глины. Крыша из ботвы поверх толя. Ни окон, ни дверей. Входной проем закрыт брезентом. Этого хватает, чтобы сохранить тепло небольших орудийных печек. Ни стульев, ни столов. Земля, покрытая деревянными рейками, лишь в иных, более благоустроенных обиталищах образует не слишком-то широкую кровать. В каждой такой норе по трое человек. В дальнем конце виднеется укрытие командира. Мозель ненавидит любой комфорт. Он ненавидел даже печку до тех пор, пока его ноги не собрались объявить забастовку. Теперь огонь горит, позволяя ему писать письма на коробке из-под маргарина. И вот уже три месяца, с воскресенья на воскресенье, в дивизион идет доклад: что состояние расчетов неизменно хорошее, что боезапас неизменно прежний, а в остальном на фронте никаких особо новостей не установлено.

4

Райзигер был приписан к третьему орудию батареи. В одной норе с ним проживали доброволец Херман и резервист Зюскинд.

В то воскресенье спали до часу дня. Потом в животе заурчало. Райзигеру как младшему пришлось готовить. В углу укрытия стояла консервная банка, разбухающая от земли, риса и лапши. Он положил всё это в воду и поставил на огонь. Когда сготовилось, варево поделили поровну на три части и съели с мармеладом. Рецепт был новый, изобретение Райзигера. И раз уж даже «старику» Фрицу Зюскинду понравилось, дружба завязалась быстро. После ужина Райзигер выложил на стол сигареты. Пошел разговор.

Зюскинд:

– Давно на фронте?

Райзигер:

– Я был в колонне снабжения – и вот, впервые на позиции.

Херман:

– И как вам у нас?

Зюскинд:

– Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.

Райзигер (смущенно):

– Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.

Зюскинд:

– Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.

Райзигер:

– С самого начала тут?

Зюскинд:

– Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.

Херман:

– Я на батарее с Рождества. Не видел еще ни одного выстрела. И мы сами тоже еще не стреляли.

Зюскинд:

– Да и наблюдательный пункт – это тоже хрень полная. Это чтоб дать нам подвигаться.

Райзигер:

– Думаете, противник не прорвется? По весне ведь следует чего-то ожидать, так в газетах пишут.

Зюскинд:

– Пускай прорывается. Ему с нами не повезет. Дорогой, ты плохо знаешь Мозеля. Стоит ему разозлиться, прослезятся все.

Райзигер:

– Хотел бы при этом поприсутствовать.

Зюскинд:

– Да не торопись. Я всегда себе говорю: лучше, чем здесь, не найти. Чего еще надо? У нас тут своя квартира, еда каждый день и никаких забот. Дорогой, поверь мне, многим из нас приходилось дома спать в коробках из-под сигар, а здесь можно вволю растянуться. И в конечном счете с героической смертью та же штука. Тогда, 14 сентября, когда у нас был последний бой, мы потеряли около сорока человек. И был у нас старый ездовой, которому голову потом оторвало, так он всегда говорил, что лучше он на пять минут струсит, чем на всю оставшуюся жизнь будет мертвым.

Все засмеялись. Адольфу Райзигеру пришли на ум статьи военкоров, где часто шла речь про «неистребимый юмор наших пехотинцев». Вуаля!

Разговор затухает. Зюскинд повернулся на бок и заснул. Доброволец Херман достает из фуражки лист бумаги и принимается за письмо. Если идти от укрытия к укрытию, видно, что почти у каждого вот так на коленях фуражка, а на фуражке бумажка, на которой более или менее опытной рукой совершается бумажный обряд.

5

Письмо капитана Мозеля жене:

Милая Лени! Воскресенье, уже за полдень, скучно – хоть убей. Четырнадцать дней назад (или я тебе уже про это писал) меня приписали к лейтенанту Келлеру, и теперь вот сижу я здесь по колено в дерьме в идиотской тоскливой каморке, и не с кем мне перемолвиться разумным словом. Я тут единственный офицер, но я немедля отправлю запрос, чтобы мне прислали кого-нибудь в качестве собрата по несчастью. Ведь оберлейтенант Буссе, приписанный тоже к 1/96, сменяет меня раз в три дня и теперь располагается с нашими передками снабжения. Что я делаю? Каждое утро мне с полевой кухней доставляют бутылку шампанского, и я выпиваю за твое здоровье. Кстати, завидую твоему брату Карлу. На востоке хоть есть движение, и я уже вижу, что там дело выгорит. А мы вот здесь, и это еще большой вопрос, стану ли я майором, как планировал. От Э. К., кстати, никаких вестей.

Письмо вице-вахмистра Михаэлиса невесте:

Дорогая моя невеста! Вчера получил твою прелестную полевую посылку с сигарами и говорю за нее сердечное спасибо. Сигары хороши. Мы тут живем как у Христа за пазухой. Хотел бы, чтобы и тебе дома так жилось. Много еды и вообще никакой работы. Насколько я понимаю, война может длиться так еще десять лет. Тогда я точно стал бы фельдфебель-лейтенантом и мы смогли бы пожениться. Пожалуйста, не присылай больше теплых поясов, так как у меня уже есть два от тебя, и на Рождество мы получили еще больше, когда привозили гостинцы, три из которых достались мне. При этом зима не очень холодная.

Запись Райзигера:

Огневая позиция под Аррасом. Очень счастлив. Милые товарищи (да, так правда бывает, все как большая семья, даже здесь, на фронте). Капитан забавный: вообще не обращает на меня внимания, даже не переспрашивал, когда я ему докладывал. Кажется, его очень любят. Сейчас за полдень. Что нынче делается в Германии? Пойду еще посплю.

Отчет ПАП 96 в дивизию:

Наблюдение 1/96 сообщает об окопных работах во вражеских траншеях на точке 308. Больше на участке ничего нового.

Отчет из дивизии для Высш. воен. ком.:

На участке пех. див. ничего нового. Противник пытался прошлой ночью провести сапу перед 6-й ротой пех. полка 186. Рота открыла огонь. Попытку противника следует считать сорванной.

Главная штаб-квартира, 20 января 1915 г.:

У Нотр-Дам-де-Лорет к северо-западу от Арраса взята траншея противника длиной двести метров, захвачены два пулемета, взято несколько пленных.

6

Воскресное настроение испарилось с заходом солнца. Подразделения собирают для ночных работ. На сей раз шанцевые отряды усилены, строительство наблюдательного пункта нужно завершить в ближайшие сорок восемь часов! Так что в самой батарее всего по два человека на орудие, с ними вахмистр Конрад и два унтер-офицера.

Остальные молча направляются в сторону железнодорожной насыпи.

Тащат шпалы, рельсы и колючую проволоку.

Райзигер полон напряжения. После воскресной тишины его охватывает счастливое чувство того, что он солдат, он здесь, на фронте. Бесшумно ступая вслед товарищам, он чувствует гордость. Как жалка, думается ему, жизнь там, в тыловой колонне. Конечно, там тоже люди нужны, и они, конечно, тоже выполняют свой долг; но если ты солдат, то твое место лицом к лицу с врагом!

Тащат шпалу вместе с Кернером. Добравшись до наблюдательного пункта, сваливают ее на землю. Она глухо скатывается, и это единственный шум в царящей тишине.

Ночь звездная. Белая известковая линия их окопа далеко просматривается в обе стороны.

«Это и есть наш передовой окоп? – В Райзигере пробуждается любопытство. – А где пехота? Ничего не видно. Кажется, в лунном свете движутся какие-то неясные тени. Вот и всё. А где враги?»

Райзигер поднимает руки и подтягивается над бруствером. Осторожно высовывает голову над насыпью.

Еще одна белая линия, более узкая, местами потемнее.

– Они тебе в жало стрельнут, если рыло не уберешь обратно, – говорит Кернер, стоя на дне окопа и глухо зевая.

– Никогда не видел вражеского окопа.

– Говори потише, обезьяна, или что, думаешь, у них там ушей нету? Ночью слышно за километры. В канун Рождества мы даже слышали колокола Арраса. Тише там.

При этом Кернер придвигается к Райзигеру. Оба прислушиваются. Райзигер затаил дыхание. Чувствует, как сердце бьется об известняк.

Странно: да, вдали слышно шумы. Собака хрипло взвывает пару раз. Вдруг воздух прорезает гудок локомотива. Еще слышно звон и грохот вагонов.

Так это и есть враги?!

Ни на миг не возникает у Райзигера осознания, что это враги. Всё это там шумит так похоже на обычную мирную жизнь. Лай собак, гудки паровозов, шум вагонов – почти что картины из его дома.

Летом, в каникулы, когда тепло и от странного волнения августовской ночи невозможно заснуть, дома были именно такие шумы.

Спутанные детские мечты обволокли всё вокруг. Вот соседская собака встревожилась при звуках чьих-то посторонних шагов. Вот поезд отправляется в странствие в неизведанные страны. И вот вагоны поехали, покачиваясь, сквозь ночь. А это старый извозчик, который часто возил доктора к больным. А еще линейка с уставшими седоками, едущими с летнего праздника. Вот возы с сеном, опоздавшие вернуться засветло и спешащие в амбары.

Райзигер впивается взглядом в даль.

– Эй, Райзигер.

– Просто погоди.

Кернер тычет в бок:

– Спятил, парень? Нужно вернуться и притащить еще бруса. Если Старик застукает, нам не поздоровится. Пошли.

Он спрыгивает и дергает Райзигера за шинель:

– Давай уже, пошли. Знаешь ведь, каждое отделение должно сгонять по пять раз. Не поспешим – застрянем тут до утра.

Трусцой припустили назад.

В четвертый раз сбрасывая с себя груз на пост наблюдения, Райзигер пыхтит:

– Чертовски тяжелая работа!

Чувствует, что оба плеча намяло и теперь они болят. В изнеможении прислоняется он к стене траншеи и жует травинку.

Кернер вытирает лоб тыльной стороной ладони.

– Больше не можешь? Да, парень, ученье есть ученье… – Он поворачивает назад. – Ну, давай уже. Или хочешь полежать? Ну, я пошел, короче, ты ковыляй там следом.

Райзигер, наконец, совсем один.

«Тьфу ты черт, вот же каторга! И пить охота! Но где же пехота? Должно же здесь быть что-нибудь попить».

Райзигер недолго сомневается: «А что мне будет? В конце концов, я молодой солдат, могу иногда и заблудиться».

Делает несколько шагов вправо, за угол траншеи.

Вдруг останавливается. Испуган. Перед ним человек. Тот не двигается, даже не поворачивает к нему головы, тихо покашливая.

Ага, пехотинец!

Райзигер (застенчиво):

– Добрый вечер.

Пехотинец наклоняет голову немного в сторону:

– Из артиллерии?

Начинают разговор.

Так-так, артиллерист, доброволец, впервые здесь, в окопах? Это было настоящее угощение для старого воина. Он начинает рассказывать. Хвастать.

Да, здесь война! Отличная штука!

– Вы, артиллеристы, понятия не имеете, как у нас тут всё. Постой против французов день и ночь – тогда ты, дорогой, кой-чего испытаешь!

Райзигер мало что понимает. Глядя на человека, плотно закутанного в шинель, с винтовкой, прислоненной неподалеку к стенке, он не может понять, почему война здесь должна быть такой уж жестокой. Первая вражеская траншея всего в двухстах метрах отсюда? Замечательно. Это действительно не расстояние.

Но в чем опасность?

Ощущение полной безопасности. Двести метров?

– Конечно, тут надо быть начеку, а то францман[4]4
  Franzmann (нем.) – жаргонное прозвище французских солдат во время Первой мировой войны.


[Закрыть] вдруг – скок! – и сцапает, – говорит пехотинец. – Конечно, у нас тоже сильные потери, – добавляет он.

Потери?

Райзигер прислушивается. Ни выстрела. Потери, а стрельбы нет? Ох парень заливает. Еще и об артиллерии так пренебрежительно отзывается. Неприятно.

Райзигер оборачивается и прощается. «Ну что ж, хуже уже не будет».

Вернувшись на место строительства наблюдательного пункта, он никого не застал. Видит натасканный материал, но остальные, похоже, вернулись назад без него. Охватывает беспокойство: будет скандал. Или попробовать догнать их до того, как они попадут на позицию? Побежать поперек поля? Тогда непременно успею.

Колеблется одно мгновение. Унимает поднимающуюся тревогу, взбирается по задней стенке рва, становится наверху, в чистом поле. Недолго смотрит в сторону врага, потом поворачивается спиной и идет к батарее. Идти по полю намного легче, чем окопами. Луг с короткой травой и застывшей землей. Можно шагать бодро.

Несколько раз встречаются ямы с темными краями, заполненные белыми кусками извести.

Райзигер всматривается в них: ага, вот тут что-то прилетело.

Прошагав так около десяти минут, он остановился. Вдруг стало жарко. Перед ним люди! Плашмя кидается на землю. На миг закрывает глаза, снова открывает, проверяет: да, перед ним люди! Пересчитывает: видно троих. Лежат в ряд: двое на животе, третий на коленях. Винтовки наизготовку, дула нацелены примерно на него.

Охватывает страх. Враги? Не может быть. С другой стороны, что тут немцам делать, посреди открытого поля? Он приподнимается и хочет их окликнуть. Но тут сумерки разрывает вспышка осветительной ракеты. И он утыкается лицом в траву.

Нет ли тут где-нибудь подходного окопа? Ничего не видно. Что ж, ничего не остается, как обнаружить себя перед теми, что впереди.

– Привет, – шепчет он. – Камрады, я из наших.

Те лежат неподвижно, продолжая целиться своими дулами в него. Он повторяет то же самое, на этот раз погромче.

Ответа нет.

Подползти бы к ним на животе. Это максимум метров тридцать.

Не по себе. Но что толку? Не оставаться же здесь.

Так что ползком вперед. Медленно. Замедляя каждое движение тела.

До солдат уже не больше шести шагов.

– Камрад, – шепчет он.

Ответа нет.

Теперь уже страшно. Должно же быть какое-то понимание! Варианта два: либо сейчас подпрыгнуть и пробежать мимо них в сторону позиции, либо одним прыжком упасть рядом с первым, чтобы он хотя бы не успел повернуть винтовку.

Второе разумнее.

Райзигер отталкивается руками от земли и вмиг оказывается рядом с тем солдатом. Припадает к его уху и говорит:

– Камрад, здесь же нельзя спать. Представь, сейчас пришел бы офицер.

Ответа нет.

Камрад всё так же упорно держит винтовку перед собой и даже не поворачивает лица.

Райзигер толкает его:

– Эй, говори уже, скоро рассветет.

Ответа нет.

Тогда Райзигер дотрагивается до его правой руки.

Ледяная.

Он отдергивает руку и встает на колени. Ах вот оно что. Вот оно что, он мертвый, что ли?

Осторожно присматривается ко второму и третьему.

Все они неподвижны. Винтовки наготове, двое на животе, третий на коленях.

Все мертвые? Ни одна голова не наклонилась, ни каска не упала, ни даже палец не отстал от приклада винтовки. Вот так же, как в детстве Райзигер часто видел на плацу, лежали три пехотинца, готовые к бою, лицом к лицу с врагом, отменно построившись.

Только, ох, вот ведь, они были мертвые.

Первые мертвецы, которых видит на поле боя доброволец Адольф Райзигер.

Он совершенно спокоен. Страх ушел. Никакого волнения, никакого сердцебиения.

Да, он остается еще пару минут на коленях рядом с этими мертвыми товарищами, поражаясь тому, как неподвижно они выглядят со стороны врага, и что они, наверное, будут так лежать еще несколько недель.

Встает. Делает пару шагов. Поднимает воротник шинели. А потом бешеным галопом бежит к позиции.

Он прибывает туда почти одновременно с последним из солдат шанцевого отряда.

Перекличка. Отсутствующих нет. «Разойдись!»

Через несколько минут Райзигер лежит в норе вместе с двумя камрадами и засыпает.

7

В Нью-Йорке во всех варьете, мюзик-холлах, на улицах и в салонах сейчас поют песню против войны, которая в немецком переводе звучит примерно так:

 
Не для войны растила я сына своего,
Растила я его на радость старых дней,
И кто посмеет дать оружие ему,
Чтоб он убил дитя у матери другой?
Давно пора бросать оружие войны,
И не было бы войн вовеки никогда,
Когда бы закричать могла любая мать:
«Не для войны растила я сына своего!»
 

(«Ноей Фрайе Прессе», 23 февраля 1915 г.)

8

СКОЛЬКО ПРОДЛИТСЯ ВОЙНА?

Собственный источник по телеграфу Амстердам, 4 февраля

«Таймс» приводит опрос «Нью-Йорк Американ» о продолжительности войны. Германский посол граф Бернсторф ответил: «Если я скажу, что война продлится долго, то по всей стране тотчас же скажут, что я сказал, что Германия хочет войны. Если скажу, что война будет короткой, скажут, что Германия хочет мира. Я лучше вообще ничего не буду говорить, всё равно всё это переврут». Ричард Бартольдт, член американского конгресса и основатель Лиги нейтралитета, заявил: «Я верю в триумф Германии, но для меня, как американца и члена конгресса, американский нейтралитет является самым важным вопросом. Мы утверждаем, что способны его сохранить, но наш образ действий уличает нас во лжи». Французский генерал Бонналь сказал: «Война, вероятно, продлится долго, потому что немец – гордый и хороший солдат. Союзникам еще предстоит многого добиться, но у них это получится».

(«Фоссише Цайтунг», 5 февраля 1915 г.)

9

Следующий день на позиции.

Около полудня капитану, пребывавшему не в духе, пришло в голову самолично провести артиллерийские учения. Вскоре после обеда он выкрикивает команду:

– Всей батарее приготовиться открыть огонь!

Дрессировка начинается. Райзигер назначен наводчиком. Так-то больше удовольствия, чем в гарнизоне. Команды у капитана очень четкие – шесть орудий с поразительным проворством изготовлены к стрельбе. Всё складывается просто сказочно.

Рядом с Райзигером унтер-офицер Гельхорн, действующий командир расчета. Следит, чтоб Райзигер наводил прицельное устройство строго по уставу. Очень доволен.

Команды капитана поступают так быстро, что спустя несколько минут вся батарея в поту.

Затем перерыв в стрельбе. Отдуваются.

Вдруг вдалеке слышится хлопок. Довольно тихо, очень далеко.

В следующий миг Райзигер видит, как в батарее начинается беспокойство. Иные из товарищей тянут шеи, принюхиваясь, кидаются друг к другу, поближе к орудиям.

Тут Гельхорн кладет Райзигеру руку на шею.

Всё это длится какие-то секунды.

Вдруг в воздухе раздается пронзительный резкий свист. Пронзительный свист, а затем – ревущий грохот.

Гельхорн падает всем телом на Райзигера и сильно прижимает его к защитному щиту, оба почти валятся. При этом он цедит сквозь зубы:

– Проклятые свиньи! Враг стреляет!

Райзигер чувствует пульс на шее – под челюстью. Вот как, «враг стреляет»? Вот как, «проклятые свиньи»?

Заметив, что Гельхорн встает обратно, он поднимает голову, вжатую в плечи. Видит, что возле других орудий головы тоже поднимаются.

Оборачивается: метрах в двухстах позади батареи из-под земли растет облако дыма, с изящным белым основанием и отвратительной черной шаровидной вершиной.

– Гранатами стреляют, свиньи, – говорит Гельхорн.

Плохое настроение капитана Мозеля прошло. На его лице широкая улыбка. Он сдвигает отделанную шелком фуражку на затылок, сует руки в карманы штанов и подходит к батарее:

– Ну, слава богу, тупые обезьяны наконец-то пожаловали!

Затем он выжидающе втягивает ноздрями воздух.

Райзигер смотрит на соседнее орудие. Лица товарищей не так веселы.

– Как думаете, герр унтер-офицер, прилетит еще?

– Это что, твое боевое крещение? – спрашивает Гельхорн.

– Так точно, господин унтер-офицер. Но я еще не совсем всё понял, – отвечает Райзигер.

– Тебе и не нужно всё понимать. Научишься. А вот те и опять летит, падаль!

Телами сгрудились друг к другу! Рев разрывает воздух. И снова взрыв!

– Недолетом ложится. – торжествующе говорит капитан. – Держись, мальчики. Сейчас будет по нам.

Райзигер дрожит. Вот и всё? Это и есть «боевое крещение»? Сидим, как на тарелке: никакой гарантии, что следующий выстрел не угодит прямо в батарею.

Зюскинд втискивается между Гельхорном и Райзигером.

– Что, боишься? – спрашивает он, делая при этом такое измученное лицо, что Райзигеру становится его жалко.

Райзигер играет с прицельной планкой:

– Я просто не понимаю, почему мы не стреляем в ответ.

Зюскинд выпаливает:

– Они ведь уже получили от нас на орехи, верно, герр унтер-офицер? Капитану лучше бы скомандовать отход.

Райзигер вопросительно глядит на Гельхорна. Тот тоже хочет что-то сказать. Вдруг новый взрыв, намного громче предыдущих двух. Градом сыплет над орудиями, над репой и землей.

Райзигер, Зюскинд и Гельхорн кидаются на землю и несколько секунд не двигаются. Ждут. Ждут. Наконец Гельхорн осторожно выглядывает из-за защитного щита, указывая на черную яму, из которой вьется склизкий желтоватый дым:

– Черт подери, всего в двадцати метрах!

Времени на обсуждения нет.

Голос Мозеля, теперь уже резкий и пронзительный, вдруг собирает всю батарею воедино.

– Теперь наша очередь, – кричит он. – Шрапнельные запалы, вся батарея тридцать шесть сто!

Мысли прочь! Рукоятки! Шесть докладов: «Орудие готово!»

Капитан, на цыпочках, затем присев: «Батарея, огонь!»

С могучим грохотом откатываются шесть стволов. Орудия рывком подскакивают на дыбы. Затем их окутывает едкое облако.

Вслушиваются: вдалеке грохочет взрыв.

– Тридцать один сто – огонь!

Цельсь, заряжай, пли!

И так пять раз. Пять раз взрывается вдалеке. Противник не отвечает ни одним выстрелом.

– Батарея, отбой! – Мозель снимает фуражку и, насытившись, ходит туда-сюда медленными шагами. – Вот теперь компашка, пожалуй, пусть передохнёт. Артиллерийские стрельбы продолжаем.

Но вскоре ему становится скучно:

– Командование принимает вахмистр Конрад. Вахмистр, еще минут двадцать поупражняйтесь в прицеливании. Потом батарею можно отводить.

Пальцы к козырьку, и – в укрытие.

Вахмистр Конрад поднимает руку:

– Шрапнельный запал – влево вполоборота…

Больше он ничего не успевает сказать. Неожиданно в воздухе снова жужжит: резко, громко, громче, еще громче – удар!

Чьи-то руки втаскивают Райзигера под снарядную тележку.

Он собирается с духом, смотрит вверх.

Прямо рядом с ним лежит Конрад – катаясь, хрипя и стоная, как раненый зверь. Поднимает руку, роняет ее.

Райзигер видит: левую ему срезало под корень. Из культи бьет густой фонтан.

Со всех сторон криками зовут санитаров.

А вот и капитан. Становится на колени возле Конрада и говорит:

– Отвести батарею!

Вахмистра укладывают на носилки и относят в укрытие.

У Райзигера дрожь в коленях, его трясет. И в горле что-то. Так вот, значит, война! Стоит человек, громкий и сильный, с вызывающей смелостью. И солнце светит, и небо голубое. И вдруг человек на земле. И кровь хлещет. И человек пойдет домой, и больше никогда в жизни у него не будет левой руки. Тошнотворно!

Остальные в укрытии тоже приуныли. Конрад был с Зюскиндом с самого начала войны.

– Лихой парень! Жаль, что его потеряли. Но, в конце концов, нужно понимать: однажды и самому может прилететь от тех, напротив, что нас выцеливают день и ночь.

Больше никаких разговоров не было, пока не стемнело. Райзигер достал из кармана сигару и подарил ее Зюскинду. Пожал ему руку, и тут пришло в голову, что он впервые вот так пожимает руку товарищу здесь, на передовой. Взяв свое снаряжение, он отмечается у капитана.

Ночью снова в расположении, при колонне. Остальные уже спят. Он ложится с ними.

10

Со следующего утра Адольф Райзигер думает только о том, как вернется на батарею спустя трижды по двадцать четыре часа. За кофе рассказывает о своем боевом крещении. Приходит ездовой[5]5
  Солдат, правящий лошадьми в артиллерийской упряжке.


[Закрыть]: Райзигер командирован на подметание улиц. Это новое занятие. Ему интересно научиться подметать улицы согласно уставу.

Снаружи на плацу уже ждут семеро. У четверых в руках лопаты, реквизированные у жителей деревни. Ему и остальным дают мотыги для репы с длинным черенком. Под присмотром унтер-офицера Генсике они идут на деревенскую улицу.

Все восемь дворников – добровольцы. А еще прекрасный канонир фон Эрцен, на гражданке асессор. Им предстоит провести следующие несколько часов, сгребая с шоссе немного подтаявшую кашеобразную грязь и складывая ее в кучи, аккуратно скошенные со всех четырех сторон и отполированные сверху, как стеклянная гладь.

Райзигер злится. Деревня кишит гражданскими. Есть, пожалуй, сотня пожилых мужчин и определенно несколько сотен молодых женщин и девушек, которые могли бы позаботиться о чистоте. Зачем посылать солдат? Но приказ есть приказ. В любом случае Генсике настолько убежден в необходимости этой миссии добровольцев, что не может не кричать на Райзигера, осматривая уже завершенную полировку грязевой кучи. Во второй горе слева большой кусок соломы, которому здесь не место. Эти добровольцы не годятся даже грязь подметать! Он добивается, чтобы рота упражнялась изо дня в день, пока кучи в итоге не станут выглядеть так, как хотелось бы господину командиру колонны.

Около полудня дошли до конца улицы. Генсике приказывает всем восьмерым выстроиться по двое, с лопатами и мотыгами на плечах. Ведет их шаг за шагом вдоль законченного произведения, творцом которого считает себя. Он пересчитывает вслух отдельные кучи и затем докладывает вахмистру: «С уборки улиц прибыли, сто семьдесят восемь куч». При этом делает такое лицо, будто немедленно требует себе Железный крест, по возможности приколотый к груди героя лично командующим не ниже генерала.

За обедом Райзигер бьет кулаком по столу. Позже он пойдет к капитану и потребует, чтобы его немедленно перевели в батарею. Даже речи не может быть о том, чтобы опять подметать улицы.

Товарищи останавливают:

– Полегче, полегче! Не делай ерунды, побойся Бога. К чему кипятиться, нарываться на проблемы вот так вот, нахрапом?

Прежде всех с ним беседует Франц Цайтлер. Он ему как отец, наделенный философией старого фронтовика. Он говорит:

– Слушай, Адольф, тут ведь как: ты сейчас вызовешься на фронт, и тебе надают по мозгам, придется винить одного себя и говорить себе, что иначе ты и не хотел. Поверь, мы все тут делаем, что велено. Но мы не рвемся никуда. Никогда не делай того, что не приказано. Это здесь главный девиз.

Райзигер молчит. «Да, но я тогда что, не доброволец?»

11

Помня о своем высоком призвании защищать Престол и Отечество, солдат должен неустанно стремиться старательно выполнять свой долг.

(Статья устава 1)

12

Каждый приказ должен выполняться по возможности дословно. Если на пути солдата возникают трудности, он не должен сразу считать приказ невыполнимым, но должен подумать, как преодолеть эти трудности и по возможности добиться цели другим путем. Главное, чтобы солдат понимал суть приказа, то есть то, из чего он действительно исходит, чем определяется и к чему ведет. Это называется осмысленным выполнением приказа.

(Разъяснение к статье 11)

13

Желание Райзигера всё никак не сбывалось: новой отправки на батарею не было.