Текст книги "Вот тако-о-ой!"

Глава девятнадцатая

Вещи, прежде занимавшие Дирка, казавшиеся главным интересом существования, теперь как-то потеряли свою значимость. Люди, которые были и интересны и желанны, внезапно стали так безразличны. Игры, которыми он увлекался, теперь казались глупейшим времяпрепровождением. Он смотрел теперь на все мудрыми, влюбленными в красоту глазами Даллас О'Мары. Странно, что он не замечал, как много общего в отношении к жизни у этой девушки с его матерью. За последние годы мать часто раздражала его позицией, которую она заняла по отношению ко всем его богатым и могущественным друзьям, к их образу жизни, играм, развлечениям, их привычкам и манерам. Его коробил, в свою очередь, тот образ жизни, который она вела. В редкие визиты на ферму ему приходилось скрывать раздражение, когда он на кухне, или в гостиной, или на крыльце наталкивался на какую-нибудь оборванную женщину с выпавшими или обломанными зубами, в комичных башмаках и с трагическими глазами. Посетительница пила кофе жадными глотками и рассказывала хозяйке о своих горестях. От этих жалких представительниц прекрасного пола шел такой противный запах мятных капель, пота и привычной неряшливой нищеты!

– И ни на грош работы у него не было с самого ноября.

– Что вы говорите! Как это ужасно!

Старый Ог Гемпель, выезжая по делам в окрестности города, иногда навещал Селину. Тогда Дирк заставал обоих – мать и гостя – за дружеской беседой, и оба дружелюбно посмеивались над чем-то. Дирк знал по опыту, что там уж речь идет о чем-нибудь, касающемся жителей Северного побережья.

Сколько лет прошло с тех пор, как Селина спрашивала с интересом: «А какой у них был обед, Дирк?»

Иногда Селина смеялась, как девочка, над вещами, которые Дирк принимал весьма серьезно. Например, охота на лисиц. Обитатели Лэйк-Фореста держали своры собак, и охота с ними на лисиц была самым модным развлечением, считалась хорошим тоном. Дирк выучился верховой езде и ездил очень неплохо. Некий англичанин, капитан Стокс-Битти, посвятил все Северное побережье в тайны охоты на лисиц. Капитан был высокий молодой человек с кривыми ногами, несколько лошадиной физиономией и сдержанными манерами. Красивая мисс Фэрнгэм, по-видимому, была предназначена ему в жены. Паула устроила завтрак и охоту в Штормвуде, и охота прошла очень удачно, хотя американцы еще не освоились вполне со всеми приемами. Меню завтрака было на английский лад. Дамы были прелестно одеты, но чувствовали себя в своих охотничьих костюмах чуточку неловко и несвободно, как молодая девушка в своем первом декольтированном бальном платье Большинство мужчин ощущали скованность в надетых на них костюмах; один только капитан носил свой красиво и непринужденно. Лисица, привезенная с юга в клетке специально для этой охоты, жалкое и довольно забитое на вид животное, вместо того чтоб умчаться и искать себе убежище в лесу, когда ее выпустили, спокойно уселась посреди поля. И когда охота окончилась и зверь был убит, у всех осталось чувство вины, как если бы они умертвили таракана.

Дирк сообщил Селине с некоторой гордостью, что он был на этой охоте.

– Охота на лисицу? К чему?

– То есть как это к чему? К чему бывали вообще охоты на лисиц?

– Бывали там, где местность страдала от множества лисиц. А разве в Лэйк-Форест лисицы тоже досаждают жителям?

– Ах, мама, не будь ты смешной.

Он переменил тему разговора и осведомился о завтраке.

Но самое неприятное было то, что Даллас О'Мара почти так же, как Селина, смотрела на эти вещи. Казалось, что Даллас коротко общалась с жителями Северного побережья с тех пор, как написала портрет миссис Робинсон Джильмонт. Ее приглашали на обеды, завтраки, балы, но она говорила Дирку, что ей надоедает это времяпрепровождение.

– Они все милые, – говорила она, – но в них так мало интересного или хотя бы забавного. И все стараются казаться не тем, что они есть в действительности. А это трудное дело. Дамы постоянно оправдываются, что они вынуждены были жить в Чикаго только из-за мужей и их контор. И делают они все – танцуют, рисуют, пишут, поют, играют – не плохо, но недостаточно хорошо. Это любители дилетанты во всем, пытающиеся изобразить то, чего они не чувствуют, или, вернее, не чувствуют достаточно сильно, чтобы это стоило проявлять.

Правда, Даллас допускала, что эти люди по крайней мере ценят то, что другие делают хорошо. Признанных всеми писателей, художников, лекторов, героев они гостеприимно и даже с особой щедростью принимали в своих флорентийских, или английских, или испанских, или французских палаццо на Северной стороне Чикаго и Иллинойса. Особенно охотно принимались чужестранцы. Знаменитости, воротясь в Европу и изнывая от пресыщения и сплина, писали о том, что видели в Америке, изощряясь больше в остроумии, чем следовало.

Хозяйки на Северном побережье жаждали чести принять у себя почетных гостей – иностранцев Паула, красивая и умная, располагающая большими деньгами и настойчивая, чаще других удостаивалась этой чести и всегда выходила победительницей из состязания хозяек. Последней ее добычей был Эмиль Гоге, генерал Эмиль Гоге, герой Шампани, генерал с белоснежной бородой, пустым левым рукавом мундира и грудью в медалях и орденах. Он прибыл в Америку в качестве гостя американской дивизии, сражавшейся против немцев вместе с французскими войсками, которыми он командовал в Шампани. Это была официальная версия его поездки, но шепотом передавали, будто прибыл генерал за тем, чтобы закрепить дружескую связь между его государством и чересчур осторожными и недоверчивыми Соединенными Штатами.

– Ах, угадайте, – щебетала Паула, – угадайте, кто приехал вместе с генералом. Представьте, Дирк, этот удивительный Ральф Пуль, французский скульптор. Гоге будет у нас гостить, а Пуль собирается лепить бюст молодого Квентина Рузвельта с фотографии, которую миссис Теодор Рузвельт…

– Какой он французский скульптор! Он не более француз, чем мы с вами. Он родился на ферме, в паре миль от дома моей матери. Он потомок голландских огородников. Отец его до смерти – в прошлом году он умер от удара – жил в Верхней Прерии.

Когда сын рассказал Селине о приезде Ральфа, она вспыхнула, как девочка, как всегда, когда бывала чем-нибудь возбуждена.

– Да, я читала об этом в газетах. Интересно, – прибавила она спокойно, – увижу ли я его?

В этот вечер, если бы Дирк заглянул в ее спальню, он увидел бы ее на корточках перед старым сундуком, перебирающей снова ветхие поблекшие вещи, которые Дирк предлагал ей когда-то выбросить, потому что они не имеют никакой цены Рисунок Сенного рынка на оберточной бумаге, старое красное кашемировое платье, увядшие сухие цветы.

На следующий вечер у Паулы был назначен большой, но не чересчур большой обед. Она была по этому поводу весела, возбуждена, полна воодушевления.

– Говорят, – сообщила она Дирку, – говорят что Гоге не ест ничего, кроме крутых яиц и гренков. Ну что же, зато остальные не откажутся от голубей, грибов и других вещей. И, знаете, его конек – его ферма в Бретани. А Пуль умопомрачителен: смуглый, мрачный и такие ослепительные зубы!

Паула в эти дни была очень весела. Слишком уж весела. Дирку казалось, что эта энергия выматывает, утомляет тех, на кого она обращена. Дирк и самому себе не хотел признаться, до какой степени его угнетало, раздражало теперь желтоватое, овальное, изящное личико, гибкие, смуглые пальцы, тон повелительницы. Он начал ненавидеть в ней все, подобно тому, как неверного супруга раздражает жеманная добродетель его ничего не подозревающей подруги. Паула, например, кривила немного каблучок, когда шла быстро, и это бесило Дирка. У нее была привычка, когда она нервничала, покусывать кожицу у своих тщательно отделанных ногтей, и надо было слышать, как он говорил всякий раз: «Не делай этого».

Даллас никогда не раздражала его. Она его успокаивала. Он мог настраивать себя самым воинственным образом, вооружаясь против ее влияния, но через минуту после встречи с ней готов был благодарно и покорно погрузиться в спокойную глубину этого влияния. Временами это спокойствие и безмятежность казались ему искусственными.

– Эта ваша невозмутимость, ваше спокойствие – только поза, не так ли? – сказал он ей однажды.

– Отчасти, – добродушно отвечала Даллас. – А ведь отличная поза, вы не находите?

– Ну что делать с такой девушкой!

Здесь перед ним была женщина, которая могла бы целиком взять и удержать его и которая никогда палец о палец не ударила, чтобы этого добиться. Все его надежды разбивались о полированную стену ее равнодушия, а он снова и снова бросался на эту стену и царапал ее окровавленными, израненными руками.

– Не оттого ли я не нравлюсь вам, что я преуспевающий делец? – спросил он как-то раз.

– Да вы мне нравитесь!

– Ну, я хочу сказать: вы не находите меня привлекательным человеком.

– Но я нахожу вас ужасно привлекательным, даже, пожалуй, опасным.

– О, пожалуйста, не наивничайте, не разыгрывайте невинность. Вы отлично понимаете, что я хочу сказать. Вы меня захватили, владеете мной и одновременно не хотите меня. А будь я способным архитектором, вместо того чтоб быть видным коммерсантом, – изменило бы это что-нибудь? (Он подумал о разговоре с матерью несколько лет тому назад в ее спальне.)

– Отвечайте же: нужно быть артистом, чтоб заинтересовать вас?

– Боже мой, вовсе нет. Когда-нибудь я, вероятно, выйду замуж за труженика с мозолистыми руками. Если только чьи-либо руки завладеют мной, то это будут, наверное, мозолистые руки. Если хотите знать, только такие мне и нравятся: грубые, привыкшие к тяжелому труду, в рубцах и мозолях. Если человек борется, ему дается. Не знаю, что это, но что-то сразу выдает таких людей – что-то в их взгляде, в прикосновении их руки. Ему нет надобности преуспевать, делать карьеру… Не умею вам объяснить свои мысли… Анализировать – не моего ума дело. Я только знаю – ну вот вы, например, на вас нет этого отпечатка, о котором я говорила. Ни следа. Вы оставили архитектуру, потому что пали духом, потому что она была в загоне после войны. Я вовсе не говорю, что вам непременно надо быть архитектором. Но если бы вы продолжали упорно работать, если бы вы любили свою работу настолько, чтоб не менять ее, не идти по пути наименьшего сопротивления, если бы вы воевали, сопротивлялись, держались за нее крепко, эта борьба оставила бы след на вашем лице, у вас были бы другие глаза, другая линия рта, другие руки, другая манера говорить, слушать. Я вас не критикую. Но вы – весь гладкий, мягкий. А я люблю шишковатых, шершавых. Ах, это, я знаю, звучит ужасно. Я не умею передать то, что думаю. Я…

– О, ничего, не беспокойтесь, – прервал ее несвязные извинения Дирк. Он говорил устало. – Мне кажется, я знаю, что вы хотели сказать.

Он сидел и глядел вниз на свои руки, сложенные на коленях, красивые, сильные руки без мозолей и шрамов. Внезапно, без всякой видимой на то причины, ему вспомнились другие руки – руки его матери, с изуродованными, выступающими суставами, с потрескавшейся, загрубелой кожей, выразительные руки, – на них написана вся история ее жизни. Рубцы? Да, они у нее были.

– Послушайте, Даллас. А если бы я вернулся к Голлису и Спрагу и начал все сначала? Я смог бы сделать это, если как следует подумать.

– Нет, не делайте этого.

Глава двадцатая

Генерал Гоге и Ральф Пуль пробыли в Чикаго одну ночь и часть дня. Дирк их не видел, и ему предстояло встретиться с ними в тот вечер у Паулы на обеде. Ему было любопытно познакомиться с Пулем, генералом же он, собственно, мало интересовался. С тревогой в душе, чувствуя себя несчастным, томимый желанием увидеть Даллас (Дирк с горечью сознавался себе в этом), он ввалился в ее студию в неурочный час, почти тотчас после ленча, и еще издали, входя, услышал веселые голоса и смех. И отчего она не могла хоть на минутку быть одна и работать без этого базара вокруг?

Даллас в испачканном переднике и стоптанных домашних туфлях болтала с двумя беглецами от чикагского общества – генералом Эмилем Гоге и Ральфом Пулем! Все трое, по-видимому, очень веселились. Она познакомила Дирка со своими гостями с таким видом, словно их присутствие здесь было естественным и его следовало ожидать. Так оно и было. Она никогда не упоминала об этих людях в разговоре с Дирком и теперь.

– Дирк де Ионг! Генерал Эмиль Гоге. Мы были вместе в походе во Франции. Ральф Пуль. И с ним мы старые товарищи по походам, не правда ли, Ральф?

Генерал Эмиль Гоге поклонился самым церемонным образом, но в глазах у него прыгали лукавые огоньки. Он был, видимо, в отличном настроении. Хмурое лицо Ральфа Пуля вдруг осветилось и совсем преобразилось от выражения радостного изумления. Он шагнул к Дирку, стиснул ему руку.

– Дирк де Ионг! Нет, каково! А вы-то меня не знаете? Я – Ральф Пуль!

– Мне бы следовало вас знать, – сказал Дирк.

– О, я хотел сказать: я знал вас, когда вы были совсем мальчуганом. Вы сын Селины. Не так ли? Моей Селины! Я поеду повидать ее сегодня днем. Желание встретиться с ней – одна из причин моего приезда сюда. Нет, я ведь…

Он смеялся, говорил взволнованно и торопливо, был похож на мальчика.

Даллас, оживленная не меньше Ральфа, любовалась всей этой суетой.

– Они сбежали, – объяснила она Дирку, – сбежали от обширной программы, приготовленной в их честь на сегодня. Не знаю, откуда взялось мнение, будто французы вежливы. Генерал – настоящая деревенщина, не так ли, генерал? И запуган до смерти нашими дамами. Он – единственный французский генерал, который, будучи в плену, потрудился изучить английский язык.

Генерал усиленно кивал головой и хохотал.

– А вы? – обратился он к Дирку, старательно и правильно выговаривая по-английски. – Вы также артист?

– Нет, не артист.

– Кто же тогда?

– Гм, банковский работник. Ценные бумаги. Знаете ли…

– Ах, – сказал вежливо генерал. – Бумаги Хорошая вещь. Мы, французы, очень ценим американские бумаги, да. – Он кивнул и обернулся к Даллас.

– Мы все поедем, – объявила Даллас.

– Куда? – спросил с беспокойством Дирк. Генерал тоже казался удивленным.

Ральф объяснил с восторгом:

– Это наш заговор. Все мы отправимся к вашей матери в гости. Вы ведь поедете? Вы просто обязаны ехать с нами.

– Ехать, – вставил наконец генерал Гоге. – Куда это? Я думал, мы будем спокойно сидеть тут. Здесь так тихо и не надо принимать никакие комитеты и делегации.

Он говорил недовольным тоном. Ральф взялся уговорить его.

– Мать мистера де Ионга – фермерша. Помните, я вам о ней рассказывал на пароходе, когда мы ехали сюда? Она была очень добра ко мне, когда я был еще мальчишкой. Она – чудная. Она разводит овощи.

– А! Ферма! Ну, это другое дело. Я ведь тоже фермер. Ладно. – Он еще раз пожал руку Дирку Он только теперь, по-видимому, почувствовал к нему интерес.

– Конечно, я поеду тоже. А знает ли мама, что вы приедете к нам? Она не надеялась увидеть вас, вы стали таким большим человеком…

– Погодите, я расскажу ей, как я приехал в Париж с пятью франками в кармане… Нет, она не ждет меня, но ведь она будет дома, правда? Я чувствую, что мы ее застанем там и что она – та же, что была когда-то.

– Да, она должна быть дома теперь.

Была весна – самое горячее время на ферме.

Даллас вышла из маленькой спальни за мастерской в пальто и новой весенней шляпе. Она подозвала верную Гильду Гонан.

– Скажите всем, кто будет меня спрашивать, что я почуяла зов весны. И если придет мальчик за этой картиной, скажите ему, что срок только завтра.

Они спустились по лестнице и сели в ожидающий их автомобиль. Через Люп, вверх по Мичиганскому бульвару, на южную сторону. Чикаго, обычно еще серый в апреле, сегодня весь купался в золоте и лазури. Воздух был холодный, но в этой суровости его чувствовалось уже ласковое обещание.

Даллас и Пуль увлеклись воспоминаниями о Париже, планами о встрече там.

А помните ли… Только семь франков, куча народу, ну и обед же был… Так вы непременно приедете в июне, и тогда… масляные краски… Вот это дело, я говорю вам… Вы будете великой художницей, Даллас… Вспомните, что говорил Вибрей… Учиться… Работать…

Дирк был огорчен, но, чтобы скрыть это, пытался занять разговором генерала.

– Шестьдесят миль парка. Гранд-бульвар, Дрек-сель-бульвар, Джексон-парк. Вот Гельстед-стрит. Самая длинная улица в мире.

– Угу, – подавал генерал вежливые реплики. – Да, да. Вот как. Очень интересно.

Жирная, черная земля Верхней Прерии. Первые зеленые всходы там и сям. Парники. Наконец, ферма.

Дом выглядел чистеньким и в хорошем состоянии. Белый, с зелеными ставнями (давнишняя мечта Селины), он словно улыбался им из-за ив, уже покрывающихся нежной зеленью под теплым дыханием весны.

– Но я из ваших слов понял, что это – маленькая ферма, – заметил генерал, когда они высаживались из автомобиля. Он еще раз оглянулся кругом.

– Она и невелика, – заверил его Дирк. – Около сорока акров.

– Ах, уж эти мне американцы! Во Франции у нас другое понятие о размерах. Мы хозяйничаем на таких клочках. Нет у нас земли. А здесь – какая огромная и пустынная страна. – Он своей единственной рукой сделал широкий жест вокруг.

Селины не было в тихом чистом доме. Не было ни во дворе, ни на крыльце. Минна Брасс, флегматичная, невозмутимая, вышла из кухни. «Миссис де Ионг в поле. Она ее позовет сейчас». Минна достала с крюка рог и три раза протрубила в него, надув покрасневшие щеки.

– Она сейчас придет, – уверила Минна и вернулась на кухню к своей работе. Гости вышли на крыльцо ожидать Селину. Та была на западном участке. Дирку было как-то неловко и вместе с тем стыдно за это чувство неловкости.

Потом они увидели издалека ее маленькую фигурку в темном на фоне солнечного сияния неба и полей. Они стояли все четверо и глядели, как она приближается. Теперь уже видна была и подоткнутая юбка, с испачканным землей краем, серый грубый свитер, старая мягкая шляпа, большие башмаки. Подойдя ближе, она сняла шляпу и, заслонив ею глаза, стала вглядываться в фигуры на крыльце. Еще несколько шагов – и можно уже рассмотреть лица. Она узнала Дирка и улыбнулась, закивала. Ее глаза обратились вопросительно на остальных – бородатого мужчину в мундире, стройную барышню, другого мужчину, помоложе, с живым смуглым лицом. Потом она вдруг остановилась и прижала руки к сердцу, словно от сильной боли, губы ее раскрылись, на щеках выступила слабая краска, глаза стали огромными. Когда Ральф двинулся ей навстречу, она сделала несколько стремительных, легких шагов вперед, как молодая девушка. И он принял в свои объятия тоненькую фигурку в испачканном платье и серой фуфайке, а старая шляпа покатилась в сторону.

Они пили чай в гостиной, где Даллас немного поохала над старинным голландским зеркалом, восхитившим ее. Селина принимала их с сияющим лицом, она и генерал уже успели найти тему для беседы – о спарже. Генерал вернулся с поля очень заинтересованный. Он тоже разводил спаржу на крохотных грядках в своей Бретани. – Какой же толщины корень?

Селина соединила кольцом большой и указательный пальцы. Генерал вздохнул с завистью и отчаянием, потом налег на чай и печенье. Он с новым уважением поглядывал на хозяйку. А она разрумянилась, вся искрилась оживлением, как девочка. Глаза ее не отрывались от Ральфа, только к нему она обращалась в минуты, свободные от обязанностей хозяйки. Лицо ее сияло, она сразу похорошела. Казалось, это он был ее сыном, вернувшимся домой. Сидя рядом с Дирком, Даллас тихо заговорила:

– Вот то, что мне надо. Недаром я твержу всегда, что мне хочется писать портреты. Не портреты леди в жемчугах и с лилиями в руке. Но характерные портреты мужчин и женщин, действительно интересных, утонченных. Вот как ваша мать.

Дирк взглянул на нее быстро, с полуулыбкой, как бы ожидая увидеть такую же улыбку на ее лице. Но она не смеялась.

– Моя мать?

– Да, если бы она захотела мне позировать! Это тонкое чудное лицо, все светящееся изнутри, и линия рта у ней такая, как у тех женщин, что исколесили всю страну в крытой повозке. А глаза! А эта старая забавная мятая шляпа, и свитер, и ее руки… Она прелестна. Этот портрет сразу вознес бы меня на вершину славы. Вот увидите!

Дирк уставился на нее. Он словно не мог понять. Потом он повернулся на стуле и уставился на свою мать. Она разговаривала с Ральфом.

– И ты стал одной из знаменитостей Европы, Ральф! Да, подумать только! Ты видел весь свет – и взял то, что хотел, от жизни. Маленький Ральф Пуль. И все это ты сделал один, без чужой помощи. Несмотря ни на что.

Ральф нагнулся к ней. Он положил свою руку на ее жесткие пальцы.

– Капуста красива, – шепнул он. И оба захохотали, словно это была самая остроумная шутка.

Затем, серьезно:

– Какая красивая жизнь была и у вас, Селина. Полная жизнь: богатая и плодотворная.

– У меня! – воскликнула Селина. – Да что ты, Ральф, я оставалась здесь все эти годы – там же, где ты оставил меня, когда был еще мальчиком. Кажется, даже шляпа и платье еще те же самые, что тогда. Я нигде не побывала, ничего не сделала, ничего не видела. Ах, как подумаю обо всех тех местах, что мне хотелось увидеть, и обо всем, что я собиралась переделать, когда была молода!

– Вы и были повсюду, Селина, – сказал Ральф. – Видели все, что есть в мире прекрасного. Помните ли, вы мне когда-то рассказывали, что отец ваш, когда вы были еще маленькой девочкой, говорил вам: «Есть два только сорта людей, которые нужны миру. Одни – как хлеб, другие – как алмазы и изумруды». Вы – хлеб, Селина.

– А ты – изумруд! – быстро вставила она, смеясь.

Генерал был заинтересован, но очень мало что понял из этой беседы. Он посмотрел на часы и издал удивленный возглас.

– А обед? Что скажет наша прелестная хозяйка, мадам Шторм? Очень не хочется удирать, но надо же и домой возвращаться! – Он вскочил на ноги.

– А она красавица, не правда ли? – заметила Селина.

– Нет! – возразил отрывисто Ральф. – Рот меньше глаз. У миссис Шторм расстояние отсюда вот до этого места (он для иллюстрации слегка провел пальцами по лицу Даллас) меньше, чем отсюда вот до тех пор; где рот меньше линии глаз, там нет красоты. Вот теперь взгляните на Даллас.

– О, на меня! Да, тут вы найдете не маленький рот. Если для вас большой рот – признак красоты, то я вам должна казаться прекраснее Троянской Елены, а, Ральф?

– Вы и лучше ее, – сказал Ральф просто.

А Дирк твердил про себя: «Вот как обстоит дело, Дирк де Ионг…». Снова и снова эта бессмысленная фраза.

– Ах, эти обеды! – восклицал генерал. – Я не хочу показаться неблагодарным. Но эти обеды! Как охотно остался бы я здесь, на ферме, в тишине и уюте.

Уже на ступенях крыльца он обернулся, щелкнул каблуками в глубоком поклоне, затем взял руку Селины и поцеловал ее. И вслед за ним, прижав левую руку к груди, с комичной торжественностью и искренней нежностью проделал эту церемонию Ральф. Она улыбалась немного смущенно, а при поцелуе Ральфа щеки ее заалели.

– А ведь мне никто за всю жизнь не целовал руки, – сказала она смеясь, но голос ее дрожал.

Она еще стояла на крыльце и махала платком, когда все четверо были уже далеко.

– Вы еще навестите меня? – спросила она на прощание у Даллас. И та обещала. Но ведь Даллас скоро уедет в Париж учиться и работать…

– А когда я вернусь, вы мне позволите написать ваш портрет?

– Мой портрет? – изумилась Селина.

Все четверо в автомобиле катили по Гельстедской дороге, усталые, молчаливые, разнеженные прелестью этого весеннего дня. Ральф Пуль снял шляпу. В безжалостном свете солнца в черных волосах заблестели серебряные нити.

– В такие дни я отказываюсь верить, что мне сорок пять лет. Даллас, скажите, что мне нет сорока пяти!

– Вы еще молоды, вам нет сорока пяти, – сказала Даллас своим медленным, ласкающим голосом.

Тонкая коричневая рука Ральфа открыто протянулась и стиснула ее крепкую белую руку.

– Когда вы так это говорите, Даллас, это кажется правдой.

– Это и есть правда, – отвечала Даллас.

Они сперва высадили Даллас у старого грязного дома на Онтарио-стрит, где была ее мастерская, затем сошел Дирк у своего нарядного маленького особняка. А двое помчались дальше.

Дирк отпер ключом дверь и вошел. Саки, японец, скользнул бесшумно в переднюю, почтительно бормоча приветствие. На приличной консоли в передней приличная вазочка с письмами и приглашениями. Он прошел через приемную в итальянском вкусе в свою спальню. Японец шел за ним. Изящный вечерний костюм (от Пиля, английского портного с Мичиганского бульвара) лежал наготове.

– Кто-нибудь меня спрашивал, Саки?

– Миссис Шторм телефонировала.

– Передавала что-нибудь?

– Нет, сказала, еще позвонит.

– Хорошо, Саки.

Он махнул рукой на дверь, и слуга вышел, осторожно притворив ее за собой. Дирк снял пиджак, жилет, швырнул то и другое на стул у кровати. Он стоял, глядя на парадный костюм от Пиля, на крахмальную негнущуюся сорочку. «Теперь в ванну», – подумал он машинально. Потом, совсем неожиданно, он упал ничком на покрытую шелковым одеялом кровать и лежал все так же неподвижно когда через полчаса раздался резкий звонок телефона и вслед за ним осторожный стук в дверь слуги-японца.