Текст книги "«Совок». Жизнь в преддверии коммунизма. Том II. СССР 1952–1988 гг."

Путешествие по Заполярью

В очередной отпуск, в 1958-м году я организовал большой настоящий поход по Заполярью, в районе города Воркуты. Мне очень хотелось побывать в тундре.

Команда состояла из 8 человек, Лощинин, Андреев, Кедровский, Михаилов. В поход пошла вся наша комната: Гена Корнеев, Игорь Поздняков и Юра Федоров.

Путь в Воркуту я выбрал максимально интересным. Из Куйбышева поездом до Омска. От Омска до Салехарда по Иртышу и Оби теплоходом. У Салехарда Обь пересекли на байдарках, что вызвало не малое изумление местных обитателей пристани. В Лабытнанги по договоренности с милицией и железнодорожниками погрузились в пустой грузовой вагон. Милиция просила ни в коем случае в вагон никого не пускать – места каторжные, боялись провоза беглых. Мы еще при подготовке похода были этим обеспокоены и на заводе сделали каждому по большому кинжалу – тридцатилетние глупыши, мы что, могли пустить их в ход?

Два паровоза тащили состав через Полярный Урал. Ехали ночью. Было светло, пейзаж можно было сфотографировать. Урал невысок, но снег на вершинах опускается почти до уровня железной дороги, и кажется, что поезд идет по вершинам, а внизу ущелья заполнены снегом – полная безжизненность, картина величественна своей неприступностью для жизни.

Совершенно потеряв ориентиры во времени этого круглосуточного дня, мы, прибыв в Воркуту, среди ночи зашли в Геологическое управление, и к нам пришел из дома начальник управления. Поговорив с нами, как с людьми, он сказал нам, где геологи, у которых мы сможем уточнить нашу карту. Только увидев, что у него из-под пальто видны кальсоны, я понял, что это ночь, что человек к нам вышел из постели, что мы нарушили его сон. Он нам ничего не сказал, а, ведь, он был очень большим начальником.

У геолога, к которому мы пришли уточнять карту, сын увлекался туризмом, и поэтому он нас встретил самым радушным образом, видя в нас товарищей его сына.

По рекам Воркута и Яней-ты-вис байдарки против течения иногда вели бечевой. По ручью Нясти-шор, пробираясь среди зарослей против течения, гребли и отталкивались от берега половинками весел.

Через водоразделы между ручьем Нясти-шор и озером Лёкямбо-ты; между озерами Хара-хома-ты и Харбей-ты; и между озерами Харбей-ты и Няндо-ты груз и байдарки переносили в два приема. Байдарки не разбирали. От устья Б. Роговой до ж. д. ст. Абезь по Усе опять тащили бечевой.

В конце июня в тундре бурная весна. Уже (или еще) сидят на гнездах птицы, уже цветут цветы, уже реки очистились ото льда, и спало половодье, а стальные колышки для палатки надо забивать в лед, потому что под тонким слоем оттаявшего мха и карликовой березки грунт еще схвачен льдом. Только резиновые сапоги и непромокаемые подстилки спасают от пропитывающей все влаги.

Непромокаемой подстилкой служили плащи, переделанные из противоипритных костюмов. Плащ был прочен и совершенно непромокаем. Противоипритные костюмы и бинокли нам по письму нашего Генерала, продали за копейки со склада списанного военного имущества. На озерах еще частично сохранился лед.

В этом походе надо было особенно точно ориентироваться, чтобы безошибочно выйти на водораздел и не скатиться с водораздела в сторону Ледовитого океана. Особенную заботу у меня вызывала необходимость в этих просторах найти ручей Нясти-шор среди множества ручейков или речушек. Большеземельская тундра это громадный дом, где живут всего «несколько» человек. Каждый элемент рельефа в этом доме имеет свое название, чтобы можно было точно определить местонахождение или место встречи. В названиях дается определение объекта, например, Лёк-ямбо-ты-вис означает речушку вытекающую из озера Лёк-ямбо-ты. Небольшой сруб, где были сложены капканы и лежали соль и спички, имел свое название «изба Сяттей-вис-вом-керки» и был обозначен на десятикилометровой карте всего Советского Союза.

Предполагалось нами, что в безлесой тундре очень далеко все видно. Нас поразило, что уже на расстоянии нескольких сотен метров человек, да и зверь, наверное, полностью сливается с тундрой, настолько разнообразна ее цветовая гамма. Во время ремонта байдарки после небольшого порога на Лёк-ямбо-ты-вис, из тундры, буквально, возникли рядом с нами нарты, которые олени тащили прямо по карликовой березке. Это был передовой отряд оленеводов, перегоняющих оленей на берег океана, где летом было меньше гнуса. Среди этих оленеводов был выпускник Ленинградского института севера.

Мы проскочили тундру до пробуждения комаров.

Встретили в тундре рыбаков, которые заготавливали рыбу для шахтеров. Мы тоже порыбачили.

В заливе еще покрытого льдом озера Харбей-ты на мелководье вода прогрелась, и мы увидели, что среди водной растительности, у самой поверхности воды стоят и греются килограммовые щуки.

Страстный охотник и рыболов не мог на это смотреть равнодушно. Он встал с ружьем в байдарке во весь рост, а второй член экипажа разогнал байдарку, и она поплыла по инерции. Заметив рядом с бортом рыбину, Лощинин выстрелил и рыбину оглушил. Таким образом, несколько штук добыл. Это было 30-го июня. В этот день мы сварили роскошную уху и отметили день рождения нашего товарища. По этому поводу выпили по 125гр. И завалились спать.

Друзья отметили приход баржи с продуктами

Время было около 6-ти вечера. Солнце пекло, у берега кристально чистая вода, мы загорали. Перед сном слегка оделись и, не залезая в палатку, развалились на ватниках. Когда через 8 часов пришло время вставать, оказалось, что у одного из нас волосы примерзли к травке. Солнце было низко и было очень холодно. Утром по озеру Харбей-ты байдарки перевезли на санках, сделанных из плавника.

Режим дня в этом походе регламентировался только ритмом похода, вне зависимости от солнца, т.к. оно светило круглые сутки. Нам не хватало 24-х часов и время отбоя и подъема постепенно смещалось. Были дни, когда мы ложились спать в полдень. От похода осталось впечатление, что солнце нам светило с севера. Каждый день отбой смещался примерно на два часа. Строгим было только одно правило: от отбоя до подъема, т.е. на сон, 8 часов.

Поход мы начали в 19 часов, и, пройдя полтора круга по циферблату, поход заканчивали в нормальном режиме – подъем утром, отбой вечером, к этому времени мы уже пересекли Полярный круг с севера и солнце в полночь уже, хотя бы не надолго, пряталось за горизонт.

Партийная организация и завком, финансируя наши походы, в своих отчетах называли их агитационными. Найдя людей в поселении за полярным кругом, я решил провести беседу о космосе. Раз в год к ним приходит баржа по реке с продуктами и прочими запасами. Баржу только что разгрузили, все были дома и многие навеселе.

На фото два таких весельчака. Раскрутив нож на веревочке, я рассказывал о центробежной силе и о принципе полета спутника, а мне, задавая вопрос, перечисляют веса наших и американских спутников и спрашивают: какое топливо у них и у нас? Благодаря чему наши спутники тяжелей?

Комары нас встретили у полярного круга. Я, чтобы получить полное представление об этой напасти, первый день терпел. Потом я уже ладонями размазывал их по лицу, а они успевали сплошь его покрывать. Вот тогда я подставил ладони ребятам, и ребята налили в них диметилфталата, а я «умылся» этой жидкостью. Такое было у меня впечатление, как будто раздвинулась кисея, закрывающая от меня весь мир. Я открыл глаза и увидел ребят, байдарки, реку, лес и чистое голубое небо, а комары метались вокруг, натыкаясь, как на непреодолимую преграду, на запах этого чудесного друга геологов. Встретившийся нам геолог показал флакончик, который хранился у него в нагрудном кармашке. «Умываться» диметилфталатом не надо, достаточно пальцем чуть намазаться.

Возвратились мы поездом через Москву.

А как другие проводили отпуск? Кузнецов подлечивался в Карловых Варах, Жуков на Зелененьком, многие ездили в Крым, в Ялте телефонистки помнили начальные цифры нашей телефонной станции – 49, и спрашивали: «Что это за городок такой, что так много отдыхающих?» Не потому, в Ялте было много управленческих, что у них были большие заработки, нет, платили нам, как и на других заводах, но было относительно много ИТР, у которых был не регламентированный рабочий день и отпуск, благодаря этому, был 28 рабочих дней.

Вельбот без меня ходил по Волге до Астраханского лимана и по Каме ходил – я в это время в других походах был. Месяц отпуска (28дней) каждый на свой вкус и по своим возможностям проводил. Многие ездили к родителям. У рабочих первое время возможностей было меньше – отпуск у них был 12 рабочих дней, но потом и им увеличили до 28-ми дней, включая и выходные.

Два раза отпуск я брал зимой, и ходил в походы по Среднему Уралу через Таганай и на Ямантау.

Палатка у нас была двойная с печкой. Спальных мешков, надувных матрасов, ковриков еще не было. В палатке под себя клали ватники (в них шли), а накрывались общим одеялом, смётанным из двух одеял, скрепленных вместе, чтобы греть друг друга. Под голову рюкзаки. Литература туристская рекомендовала под палатку настилать толстый слой лапника. Место для ночевки выбирали исходя из возможности заготовить лапник. Приходилось губить прекрасные стройные ели, если не было чего-нибудь менее ценного. Дежурные у печки просушивали за ночь носки и рукавички. Топить надо было непрерывно.

С похода на Ямантау возвращались на узкоколейке, когда-то такие железные дороги пронизывали весь промышленный Урал, обеспечивая и промышленные, и пассажирские перевозки. В миниатюрных «игрушечных» вагонах нормальные спальные места. На паровозе лозунг: «Вперед к коммунизму»!

На субботу с воскресением ходили с ночевками в Курумыче, в Водино, в Старом Буяне. На Крестовой поляне ночевали с возвращением через Подгоры.

Дальше от Управленческого по области на лыжах ходили в том случае, если какой-либо праздник так стыковался с выходными, что получалось дня четыре. А один раз были неделю в агитационном походе.

Нагрудные агитационные транспаранты надели только для фото, чтобы показать в завкоме, в деревне, конечно, не надевали.

Хрущев и деревня

Между тем, в то время как мы творили передовую авиационную технику и ходили в походы, в стране после смерти Сталина происходили потрясающие события.

В 53м году наша палатка стояла на обрыве над Волгой, был поздний вечер. Снизу, вонзаясь в воду плицами гребных колес, буксир, преодолевая течение, тащил караван барж. На буксире работал радиоприемник.

Видно, капитан, как и мы, был поражен тем, что он слышал, и динамик был включен на полную мощность, голос диктора перекрыл шум двигателя и гребных колес.

«Крестьяне ничего не получают на трудодни, задавлены налогами, не имеют паспортов». Мы бросили все дела и ловили на слух каждое слово. Буксир медленно карабкался вверх по Волге, и мы долго слышали ошеломляющую нас речь. Хрущев говорил то, что все знали, но о чем никто не имел права даже заикнуться (впрочем, я в техникуме об этом написал в спец. часть). Формально Совет Министров тогда возглавлял Маленков, и некоторые мои современники освобождение крестьян от рабства связывают с его именем. Увы, Маленков некоторое время продержался, как преемник Сталина, и ошибся, полагаясь на инерцию системы. После смерти Сталина верхушка Политбюро разобрала ключевые должности, а Хрущеву предложили «сосредоточиться» на делах партии – без должности, как бы на канцелярских делах. Умный простоватый мужичок «сосредоточился» и еще при аресте Берия перевел страну на другую колею, а к осени взял полностью вожжи в свои рук. После поразившего нас доклада, он стал Первым секретарем, т.е. возглавил партию, а следовательно и страну, и, в соответствии с докладом, преобразовал деревню.

Заводских постоянно посылали на сельхозработы, так что мы о жизни крестьян знали не из газет. Обычно это были выезды на один день всем подразделением, но бывали и длительные командировки.

Послали нас убирать картошку, на этот раз на целую неделю. Колхоз кормил нас мясом, хлебом, молоком, ну и картошкой с поля. Колхозников на поле не видно, картофелеуборочный комбайн, как и «положено», стоит. Работали не надрываясь, обедали в поле, приезжала «Лавка», иногда покупали бутылочку вермута, в обед отдыхали. На фото лежим в травке на косогоре рядом с полем, светит солнышко, может быть, поет жаворонок – хорошо так. Колхозники, конечно, в поле не лежали – работать, так работать, ведь надо еще и со своим хозяйством управиться.

Разговорились с каким-то уполномоченным райкома и с председателем колхоза. Обещали «выгнать» на картошку колхозников. Именно «выгнать», мы переспросили – нам показался диким такой метод руководства сейчас. Но райкомовец так и заявил, что если так не пойдут, то повесточки пришлем, пару человек в сельсовет вытащим, и пойдут. На мой вопрос о том, где же материальная заинтересованность, ответил, что колхозники не дураки, они знают, что весь хлеб из колхоза уже вывезли, и они ничего не получат, а картошка у них есть. Наш десант был разорителен и для колхоза, и для завода, но картошка будет убрана.

Десант в колхоз был большой. Нас пятерых поместили к вдове с сыном школьником. Мы спали на полу, хозяйка с сыном на кровати. Спали они при нас, не раздеваясь, – так вот прямо, как ходили днем, к кровати подошли, обувку скинули и под одеяло. Мы уже лежим, а хозяйка заставляет сына учить уроки (дело было в сентябре). И надо же так случиться, что учил он стихотворение со словами: «за наше счастливое детство, спасибо, родная страна». Мы, лежа на ватниках, под головы рюкзачки, беседуем с хозяйкой. Спрашиваем, довольны ли они, что нас послали им на помощь? «Да, зачем нам это, только хлопоты вот», кивает она на нас. И действительно, зачем ей в избе эти пять посторонних людей. Изба – четырехстенка обдувается всеми ветрами, хоть бы кустик. Впрочем, как и большинство в деревне. Мы говорим о том, что как было бы хорошо разбить садик у дома; хозяйка вовлеклась в мечту, появилась улыбка, а потом вдруг: «Ну, что вы говорите, за огородом не успеваешь, – улыбка ушла, – ну, что развесил уши, учи, – и после паузы, – может, в люди выйдешь».

Колоссальное впечатление на меня произвел эпизод в одном из наших зимних походов. Придя в деревню под вечер, мы зашли в правление с просьбой определить нас куда-нибудь на ночь (в те времена правление, как бы обязано было как-то принять организованную группу, которая как бы была агитационной). В правлении за столом сидел председатель, остальные сидели на корточках вдоль стены. Если председатель попробует определить нас к справному хозяину, то тот начнет упираться: «а чего это ко мне?», и нас определили к безропотному инвалиду с женой и детьми в убогой четырех стенной избе, где вместе с нами ночевал теленок и так же хозяева при нас спали не раздеваясь. Нам уступили место на печке. А когда мы утром пошли дальше, над деревней пролетал наш самолет ТУ—95. Высоко, высоко в небе ревели 50 000 лошадиных сил, демонстрируя мощь человеческого прогресса. Я не могу примириться с таким контрастом. Ведь рабочие, построившие самолет, и летчики, летящие на нем, едят хлеб, который этих крестьян заставили вырастить и отдать.

С Хрущевской деревней мне довелось познакомиться ближе, чем во время десантов на уборку. Знакомство было столь интересным для меня, что я счел необходимым писать дневник, и вот теперь приведу выдержки из него, как впечатление по горячим следам.

«Сегодня вторник, 14-е июля 1959-го года, если писать дневник, так писать надо сразу, иначе забываются оттенки, а это самое главное. И всё-таки, попытаюсь восстановить все по порядку. В пятницу зам секретаря партбюро и второй секретарь парткома, встретив меня в коридоре, и предложили поехать на две недели в деревню полит информатором. Им неожиданно пришла заявка из обкома, и надо было подобрать агитатора, уже имеющего готовый материал. Я был агитатором, но к сельскому хозяйству не имел никакого отношения. Для парткома это уже не имело значения – им нужен был срочно человек, числящийся агитатором. Я задумался. В 23-м цехе на стенде, выполненном по моему заказу и по моим эскизам, провели интересные испытания по определению оптимального соотношения размеров приводного суфлера. Надо было испытания обработать и выпустить отчет. А с другой стороны, я в этом году не шел в отпуск (перед планируемым на следующий год походом в пустыню), и помотаться две недели по селам было заманчиво. Ну, выпущу я отчет на неделю позже, тем более что в чертежах эти оптимальные соотношения уже были заложены. Я согласился. Впрочем, особого согласия и не требовалось. Главный (Кузнецов) сказал: «любого», так что можно было только поканючить без надежды на успех. Дело партии превыше всего.

Мне предложили выписать от завода командировку, а на меня напала очередная блажь: я не захотел агитировать «за деньги» и от командировки отказался. Впрочем, это была спонтанная дурь. Днем раньше или днем позже, я мог спокойно командировку выписать.

В субботу нас собрали в обкоме, прочитали две многословные лекции, одну вообще, а другую о том, что мы!! должны агитировать крестьян!!! начинать раздельную уборку!!!! Не уверен в том, что все «агитаторы» знали – что это такое. Затем сказали, чтобы мы выезжали немедленно и назвали срок: понедельник.

В понедельник утром я был в Красноярском райкоме. Руководитель нашей бригады вместо 11-ти приехал в четыре. Зашли в парткабинет и составили план.

Меня отправляли одного, чего я добивался исподволь, и чему был рад. Дали мне три колхоза (10 деревень). В ближайшую деревню пошли мы с уполномоченной райкома по этому колхозу. На каждый колхоз есть уполномоченный – погоняла от Райкома, на каждый район есть уполномоченный – погоняла от обкома, а в страду еще и объяснялы – погонялы агитаторы.

Когда мы подошли к правлению, сидела одна доярка, потом подошли остальные, чтобы ехать к гурту. В это время проезжающая машина наехала на оглоблю и сломала ее. Надо было решать, на чем ехать. Этот случай подарил мне время для беседы. Я говорил о задачах, поставленных июньским пленумом, минут 15, потом начались разговоры.

За литр платят 11 копеек, а другой раз по 20, да все равно мало. Правда, был месяц 800 заработала (как на заводе рядовой молодой рабочий), а в этом хорошо, если по 300 выйдет. Упали удои, плохо кормят, барды (жижа со спирт завода) нет. Надо чтобы сюда гоняли на дойку. Здесь коровы спокойно отдохнут, а там ее овод донимает, бесполезно доить.

– Послушайте, – говорю, – ведь, все эти вопросы вы сами должны решать.

– Да кто нас слушать будет?

– Председатель.

– Говорили.

Уполномоченная района перебила беседу и зачитала постановление о самогоноварении. Все решили, что первый раз попасться можно, – общественное порицание, это ничего, второй раз штраф 300р., это совсем дешево. Третий раз – тюрьма, ну, до третьего дожить надо, а там и видно будет.

Пока мы разговаривали, здоровенный толстый мужчина, как я впоследствии узнал, бывший председатель колхоза, который должен был изыскать способ замены поломанной телеги, стоял и разговаривал, как все, а потом запряг рядом стоящую телегу и они уехали.

Шли с уполномоченной; я спросил, как она смотрит на то, что нас к ним послали? Она сказала, что лучше бы в другое время, а в уборочную все заняты. Механизаторы с пяти и до 11 работают.

Пришли в правление, я начал рассказывать парторгу, о чем говорили доярки.

– Их послушать, так коровы ничего не дадут.

– Они же заинтересованы в заработке.

– Если бы были заинтересованы, так три раза бы доили. Тогда бы и платили по 20коп. а не по 11.

Утром пришел в Среднюю Солонцовку. Бригадир начал сопеть, где взять народ для меня (для меня!) и обрадовался, что я совмещу беседу с обедом. До обеда было далеко, и я занялся дневником. Подошел ко мне молодой дед, присел на крылечко, начали разговаривать.

– Как, – говорю, – последние два года легче стало?

– Легче. Куда как легче. Вон народ ходит в такую пору. Раньше бы спины не разогнул.

– Что, так?

– Сейчас все на механизаторах.

– Ну, а трудодень как?

– Деньги сейчас. Прошлый год, когда был еще, так по кило или по два, да еще по рублю.

– А сейчас?

– 200, 300, иногда и побольше.

– Баш на баш получается.

– Оно конечно, Только кабы хлебушка получать, а деньги на расход.

– Так вы же просили на деньги.

– Просили верно, только все же деньги на сахар и хватит, а то они раз и улетели.

– У всех улетают?

– Ну зачем, все по-разному живут. Вон, у которого Вы остановились, – этот хорошо живет. И до коллективизации и сейчас, и все время, а мы голь перекатная все одно, а он умеет. Вот избу поставил – красное дерево достал (сосна), а я сыну ставлю только чернолесье (осина).

Зав. клубом молодой человек, зоотехник обрадовался, когда узнал, что прибыла лекция. Однако, у его «паствы» это известие не вызвало заметного ликования. И только известие, что лекция на 20 минут, примирило их с необходимостью слушать, и они не разошлись. В клубе дисциплина, чисто вымытый пол, ребята курить выходят. И про пленум, и про раздельную уборку им слушать, ну совсем не хотелось, если не сказать похлеще. Беседа не получалась, только на упоминание о том, что на пленуме речь шла о производительности труда, доярка выставила руки со словами: «Вот она производительность, за день надергаешься». Мужчина постарше сказал, что про свое производство они и сами знают: «А вот, что там? Кто нам грозит?» Господи, ну до чего же сильна наша пропаганда. Ну, кто нам может грозить? Даже если «они» кинут на нас 1000, кто захочет от нас получить хотя бы десяток? Я запел про нашу «борьбу за разрядку». Дисциплинированная молодежь даже похлопала, и за мной послышалась танцевальная музыка.

Когда я пришел к Колосовым, куда меня определили на постой, хозяин уже был дома. Поздоровались. Я помялся, а потом спросил, можно ли у них купить кусок хлеба и молока. «Да что Вам хлопотать, пообедайте с нами», – и мы рубанули щей и молока, а потом разговорились:

– Крестьянин любит так: посмотрел в сусек – там хлеб. Испек, а там еще осталось, и видишь, что хватит до нового хлеба.

– Как же раньше все в один голос говорили, что хотим, как в городе. Я помню, года четыре назад говорил с одним. Он говорил, что вот дочь работает в совхозе, хоть три рубля, но верные, каждый день, а в колхозе работаешь, и не знаешь за что.

– Верно, говорили. Раньше все завидовали райкомовскому конюху, что он каждый месяц по 300 рублей получает. А мы сейчас и побольше получаем, а по хлебу как бы тоскуем. Так уж.

Разговор был, когда еще только около трех десятков лет прошло после коллективизации, а сейчас уж еще полвека, считай, прошло. Я совсем не знаю, что думают теперешние крестьяне. А из газет не узнаешь. Газеты, а больше радио, в духе «социалистического реализма» пишут о том, что и как должны думать крестьяне в «эпоху развитого капитализма».

Я избавил председателя колхоза от необходимости везти меня в следующий колхоз, и рано утром, закинув на плечи рюкзачок, пошел в народ пешком. Чем не народоволец, тоже ведь агитатор.

На торную дорогу с мостом я не стал выходить, а перешел Сок вброд, искупался и пошел прямиком по проселочным полевым дорогам. За Соком среди полей разбросаны рощицы и лесочки. Холмы. Все замерло, ни один колосочек не колыхнется. Звенящий зной. Вот оно горячее время страды – опоздаешь скосить, выпадут зернышки из колосков. В скошенных колосках зернышки крепче держатся, раньше сжатые снопы зимой молотили. Сейчас снопы не вяжут, а косят в валки, которые лежат до обмолачивания на стерне, тут уж за погодой надо угнаться.

Однажды по заводскому радио раздалась команда все начальникам отделов ОКБ явиться к начальнику ОКБ. Возвратились начальники и велят нам всем идти домой переодеться и явиться к дому культуры. Погрузили нас в автобусы и повезли на совхозное поле скошенные валки ворошить. Были дожди, и валки, касаясь влажной земли, стали прорастать. Зерно надо было спасать – это было наше зерно, из него нам испекут хлеб, нагонят пшеничной водки, откормят свиней и привезут в магазин окорок, который будет стоить дешевле базарного мяса.

Пришел к правлению часа в два. Ни председателя, ни парторга. Мне указали избу, где я купил молока и хлеба. Часа в четыре явилось начальство, и мы договорились о работе. Устроили меня на квартиру. Первым делом помыл носки и ноги, на которых за время путешествия по проселкам смешались пыль и пот.

Хозяева – две сестры. Младшая (за 40) на работе. Старшая завела речь о пенсии: «Всю жизнь спину гнула, в войну и в немцев Поволжья гоняли (в немецкие колхозы, опустевшие в войну после высылки немцев), и в Жигулях окопы рыла, а сейчас 10 кг. да плохого ржаного».

– А в колхозе Калинина пуд на месяц дают.

– И у нас пуд давали, а сейчас 10, говорят хлеба нет.

– Сейчас здесь с района уполномоченный.

– Ну, это ерунда, надо к начальству.

– Так вы соберитесь и без района решите.

– Все решает председатель.

К дому подошла большая свинья.

– Вот ест траву, ходит целый день, а наш побегает вокруг двора и опять во двор.

– Хороший кабан.

– Наш больше.

– На базар или сами?

– Все на базар. Или кабанчика, или полуторка. А так, где деньги взять? Вот осенью выручим и все.

– Теперь же в колхозе получаете.

– Получаем.

– А на что вам деньги?

– Стеганку, галоши купить, да старшему сыну (дети младшей сестры, старшая бездетна) избу справили, 10 тысяч встала. Самим надо избу обновить.

По всем деревням, где я уже побывал, много строят. Бабка сидит, сидит и начинает разговор сразу и короткий.

– Нигде не дают косить, видно коров-то…. У нас, правда, коровы нет, только телка, все равно сено нужно.

– Черт возьми, подумал я, поставили, где коровы нет, не везет.

– Разрешают же косить 40% себе, 60% колхозу.

– Если работаешь, то так не накосишь. Вот парторг, директор школы, он накосит. Сейчас в отпуске. Я подумал, что парторгу не время бы в уборочную быть в отпуске и косить себе сено, но односельчане, как я понял, его не осуждают, сами бы так же вели себя. Через некоторое время хозяйка завела новую тему, которая меня касалась самым непосредственным образом.

– Ну, а поесть-то у Вас есть что с собой?

– Да уж куплю у кого-нибудь.

– Что же Вы купите?

– Ну, хлеба, молока…

– Молока, может, купите, а хлеба где же? Здесь ведь не город, – колхоз.

Настоящие, солидные агитаторы «знали себе цену», командировку выписывали, пешком по деревням не ходили, и, прибыв на место, сразу оговаривали, как будет организовано их питание.

Мы сидели и беседовали у крылечка. В это время из избы вышла младшая сестра, которая уже пришла с работы, но в наши разговоры не вступала.

– Слышь-ка, купить хлеба хочет и молока.

– Молока у нас нет, а хлеба можно.

– Ну, как, накормите или нет?

– Накормить можно, да какая у нас еда… Соседи еще коров не доили.

– Вот Вам 10 рублей, накормите меня вечером и утром.

– Может у соседей холодное есть, – и хозяйка побежала, а через минуту на столе стоял жбан холодного молока и «пирог» (буханка) белого хлеба.

К 10-ти подошел к клубу, стояло несколько человек. Не было света – отключил район, и на всем протяжении в сторону районного центра деревня как вымерла – сплошная темень. Пришла зав. клубом: «Может, на завтра отложить?» «Зачем? Говорить и слушать света не надо», и я начал прямо на крыльце. Было много молодежи, подошел гармонист. Беседа получилась, а когда кончил, свет дали, и танцы начались.

Утром встал в 7, позавтракал. Во время завтрака (два яйца и кружка молока) старшая сестра не выдержала и опять подсела:

– Ну, как же это ты (уже привыкла ко мне) поехал в колхоз и хлеба не взял?

– Так зачерствел бы.

– Булочек бы каких взял. А ведь в колхозе хлеба нет.

– Спасибо, – поблагодарил я за сытный завтрак, – наелся.

– Мало что-то, ешь еще, – и она подвигала мне чудесную пшеничную булку.

Еще вчера, председатель колхоза на мой вопрос о деревне Изюмовка сказал, что туда не агитатора надо, а милиционера: «12 дворов, и никто не работает». Зав. клубом сказала, что село это заброшенное. Никакие лекторы туда не ездят.

– Есть там бригадир?

– Нет никого, они же не работают.

– Совсем, что ли не работают? Так их и днем можно собрать?

– И днем соберутся, лишь бы послушать.

Меня это заинтересовало, и я утром отправился в эту Изюмовку. Ходу туда часа полтора. Дорога идет вверх и потом по холму. Видна вся долина Кондурчи. Спустился с холма и в небольшой долинке у пересыхающего местами ручья деревенька. У самого ручья несколько деревьев.

Подошел к крайней избе.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте.

– Вы лекцию хотите послушать, или сейчас все на работе?

– А мы не работаем. А лекцию, конечно, интересно, Вы идите к средней избе, а мы подойдем.

Я сел на завалинку. На крыльце сидел мальчонка со своим другом, отправленный родителями на лето к бабушке с дедушкой.

– Как жизнь?

– Во!

Начал подходить народ. Это оказалась деревня пенсионеров. Они стоят на границе владений колхоза и совхоза, ближе к совхозу. Молодежь ушла, старики не хотят переселяться и воюют с колхозом и совхозом из-за сена, огородов, работы.

«Сейчас налогов не берут. Совсем бы хорошо, но, наверное, будет хуже и т. д. и т.п.».

Пенсию они получают от совхоза, и инспектор говорит, что если будут работать, то пенсии лишатся. А колхоз, чтобы «выгнать» на работу, применяет довольно крутые меры, вплоть до распашки уже засаженных огородов. Люди, как я поглядел, крепкие, поработать не прочь, но как совместить установку по пенсионному обеспечению и требование колхоза выходить на работу.

Ведь кто-то очень умный создал такую ситуацию.

Между прочим, как-то при нас Кузнецов с кем-то говорил по телефону и выражал при этом свое негодование, а потом говорит нам, что и среди начальства бывают «дураки»: «Не будь при вас сказано» (!!!). Да что Кузнецов – начальник отдела как-то высказался в этом же духе. Господи! Они считают, что мы этого не видим!

Видим, еще, как видим.

Запись из другого дневника, как иллюстрация к сюжету: сентябрь 1961 год.

На совхозном парт собрании по уборке кукурузы, на которое мы были приглашены, как участники этой страды, оглашено постановление о том, что к 20 сентября надо привести к норме весь личный скот:

– 1 корова и один чуть ли не месячный теленок, – у всех телята почти годовалые (зимний отел);

– 3 овцы, – у всех весь весенний окот;

– 2 гуся, – у всех по целому стаду и т. д.

Какая тут к черту кукуруза, шум поднялся страшный – по инструкции перепись скотины положено делать в декабре, или около этого, а сейчас куда девать мясо?

Отдать распоряжение, которое нельзя выполнить, может только дурак, потому что это позорит власть. Откуда взялся этот дурак, демонстрирующий усердие, я не знаю – то ли из совхоза, то ли из райкома, то ли из Обкома. Полно дураков, а Кузнецов говорит: «Не будь при вас сказано». На том собрании решили переписать скотину, но до морозов не резать.