Текст книги "Свежеотбывшие на тот свет"

Ректор

Я ему должен быть благодарен, так как благодаря ему я вышел на Гатчину.

Я смотрел на него как на литературного чиновника, а уже прав ли я был или нет, теперь не столь важно. Он дарил мне книги, как правило, толстые, со множеством дотошного текста, а я их не читал, но складывал или кому-то отдавал. Впаривал, чтобы взяли, убеждал. У меня было и так много книг, и большую часть из них я не читал.

Где я с ним познакомился? Чёрт его, не помню. Помню только, что первый и последний раз в жизни воспользовался личной связью с ним для того, чтобы устроить маленькую Настю в литературный институт.

Я ему сказал, что она дико талантлива. И дал её тексты. Плохо тогда неоформленные в книгу, но куски её текстов с восклицательными знаками.

Хотя был уже август (1998 год), её тексты в Литинституте прочла приёмная комиссия, и её взяли, решили взять, спасибо Сергею Николаевичу.

Сейчас он умер, и Настя из моей жизни ушла (точнее, я сам её ушёл), и вот сижу я и делаю единственное, что мне лучше всего удаётся, – пишу, скользя шариковой ручкой по дешёвой бумаге, воссоздаю не такое уже давнее, хотя уже и несвежее – 20 лет, прошлое.

– Берём твою пассию! – сказал мне Сергей Есин, когда я пришёл к нему за результатом. – Очень уж талантлива. Нельзя не взять.

Прошли какие-то годы, я и в тюрьме отсидел, и в лагере, и всё ещё спал с Настей, хотя уже отношения умирали, и я огрубел за решёткой, и она окаменела без меня. Потом расстался.

Сергей Николаевич был тогда, когда пригласил меня в Гатчину, ещё ректором Литературного института. Я вышел из лагеря в июле 2003-го, а в феврале поехал на первый и единственный в моей жизни кинофестиваль – «Литература и кино» он назывался и проводился именно в Гатчине.

Я поехал со своим главным охранником, можно сказать пышнее – руководителем службы безопасности Михаилом Шилиным. А на хрена поехал, чёрт его знает. Когда ты выходишь из лагеря, то тебе просто хочется жить, двигаться. Помню, что в поезде в несколько вагонов которого нас загрузили, то был сидячий поезд в Петербург, ко мне подошёл седой пожилой мужчина и, назвав себя (имени я не уловил, так как поезд стучал, а писатели и люди кино кричали, выпивали даже), упомянул что я когда-то шил ему брюки из польского вельвета. И тут я его вспомнил. Мирон Черненко, кинокритик родом из Харькова, специалист по польскому кино, из круга моей первой жены Анны Моисеевны.

Мне так не хотелось беседовать с седым бледным одутловатым человеком, что я предложил ему перенести наш разговор в Гатчину. Когда доедем, поселимся, и несколько дней у нас будет. Он как-то обречённо, как мне показалось, поглядел, согласился и прошёл на своё место.

Сбор у нас был на привокзальной площади Московского вокзала в Петербурге, и мы с Михаилом стояли среди шумной толпы этих «гражданских» женщин в пончо и шляпах, разбухших от времени и переедания мужчин, обменивались впечатлениями от их неорганизованности.

Как вдруг. Меня даже качнуло вместе с толпой, кто-то свалился нам с Мишкой прямо под ноги. Пригнали тележку носильщика, куда-то повезли тело. Слухи стали циркулировать, что умер. Сердечный приступ. Черненко. Кинокритик.

Я поделился с Михаилом угрызениями совести, мол, мне следовало с ним поговорить прямо в поезде.

– Ну, вы ж не знали, что он упадёт и умрёт, – оправдывал меня Михаил.

– Ну да, не предвидел, – согласился я, но всё же был растерян.

Потом был фестиваль. Беременная соблазнительная студентка Литинститута в ботиночках бродила рядом, возбуждая.

Я иногда пил водку в буфете в обществе Михаила. Хотя фестиваль щедро одаривали коньяком ежедневно.

Люди там были скучные. Волочкова – ещё, видимо, не та, что сегодня, но скучно-целомудренная и твёрдая, стояла, окружённая мужчинами. В один из дней вместе с польским режиссёром Занусси в машине с водителем мы отправились: я, Занусси и Михаил во дворец Павла Первого.

Тогда дворец ещё не облицевали, и он был не жёлтый, как сейчас, а цвета шинельного сукна. И музей только начинался, и посетители ещё не ходили, пара комнат были только музеем, где мне приглянулась вишневого потёртого бархата подушечка, на которую Павел ставил ноги, сидя на троне. Трон был выставлен рядом с подушечкой, но он не был подлинным троном, а вот подушечка да, на неё ставил ноги Великий Павел.

Так что именно Есин ответственен, он свёл меня с Гатчиной и с самым странным императором в русской истории.

Что представлял из себя Сергей Николаевич Есин? Это был человек выше среднего роста, средней упитанности, в наш век брюхатых мужчин его можно было даже назвать стройным. Он мне устроил несколько (две или три, уже не помню) встреч со студентами. На этих встречах я говорил чёрт знает что. Половина юных литературных умов, я так понимаю, сочла меня сумасшедшим, ещё четверть – большим эксцентриком, и только, может быть, четверть – чёрным солнцем русской литературы.

Моя шестнадцатилетняя «пассия» на мои выступления не приходила, должно быть, стеснялась, так что моя наилучшая сторона быстрого остроумного полемиста и бравого публичного оратора так и осталась для неё неведома. Я думаю, я сохранился в её памяти как похотливый фавн, постоянно домогавшийся её свеженькой плоти.

А да, Есин. У него было несколько бородавок на лице, и он носил песочного либо коричневого цвета костюмы. Если мерять по типажам, то, несмотря на то, что нас разделяли лишь восемь лет возраста, он принадлежал безоговорочно к поколению моего отца, это точно. Может быть, потому уже, что он был литературный чиновник, ректор вуза, а я, кто я? Шпана, голь перекатная. Франсуа Вийон, штаны с прорехами. Теперь я вот думаю, а не от него ли была беременна та соблазнительная студентка в ботиночках?

В Гатчине нас водили в несколько школ, где мы, писатели, читали школьникам свои произведения. Это было то ещё испытание, я вам признаюсь. Там было густое месиво из соблазнительных подростков-девочек. И все они в жарких натопленных помещениях северных школ своих источали такой сексуальный амбре, нестерпимо пахли молодым потом и мамиными духами…

Я полагаю, Есин считал меня самым большим современным писателем. Мне лично это звание дорого не было, но я его на разочаровывал, я не покушался на него, лишь отшучивался. Помню его уютный, обшитый деревом старомодный кабинет, столько же старомодную, вечно пьющую чай в соседнем с кабинетом секретаршу.

Умер он 11 декабря 2017 года, где-то за кадром моей жизни, и узнал о его смерти я из СМИ.

Лицо как в паутине

Маканин был такой смурной, лицо как в паутине. Я его видел в моей жизни несколько раз, однако он послужил таким орудием судьбы.

Это он, приехав в Париж с делегацией советских писателей (в ней был и знакомый мне Андрей Вознесенский с женой Зоей, и знакомый мне Геннадий Айги, похожий на старичка, – пенёк такой в зале Министерства культуры стоял у камина), по просьбе литературного критика Лакшина взял рукопись моей книги «У нас была великая эпоха» и увёз в Москву.

Послужил как бы курьером, однако с курьера Маканина и началась моя литературная судьба в России.

Возможно, я что-то путаю, и на самом деле раньше вышли мои несколько рассказов в «Детективе и политике» у Юлиана Семёнова? Возможно, путаю, журналов этих у меня давно нет, потерялись на трудном жизненном пути, так что кто первее – вопрос. «У нас была великая эпоха» появилась в журнале «Знамя» в ноябре 1989 года, рассказы в «Детектив и политика» – не ранее 1988-го.

Так вот, там, в Министерстве иностранных дел Франции в прилизанном зале ко мне подошёл высокий человек в сером свитере, отрекомендовался как Владимир Маканин и сказал следующее (переписываю из другой моей книги):

– Критик Владимир Лакшин просил меня взять от вас рукопись, о которой вы ему говорили в Будапеште. Про послевоенные годы. Мы улетаем в Москву через неделю. Вот вам адрес отеля, где нас поместили.

– А что, этот Владимир действительно может книгу опубликовать? – спросил я Маканина.

– Это очень влиятельный критик. Появление в «Новом мире» «Одного дня Ивана Денисовича» – его рук дело, – сообщил мне незнакомец Маканин. (…)

Копию я сделал. Рукопись доставил. Подробностей встречи в отеле не помню.

В 1989 году «У нас была великая эпоха» была напечатана в журнале «Знамя».

Я ей-богу понятия не имел, кто у них там who, у русских. Не знал, что человек в сером свитере считался у них там в России значительным писателем. Кажется, он был с бородой, Маканин, такой же серой, как и его свитер. Борода и свитер, возможно, дали мне эффект лица в паутине.

Будучи человеком самонадеянным (не самовлюблённым, а именно самонадеянным), я мало интересовался людьми, разве что если уж они были особенно яркими. То же касалось и женщин, меня интересовали только яркие птицы женщин. Вот такой я человек, и могила меня уже не исправит.

Я вообще-то по натуре своей несправедлив и безжалостен. Но если Вы думаете, что мимо меня проскочил незамеченным хоть один выдающийся человек, то Вы ошибаетесь.

Пока существовал СССР, Маканин, по-видимому, был на поверхности литературы, но когда СССР не стало и автоматом были сами собой упразднены, умерли все правила литературного мира, Маканин куда-то отдалился, провалился, исчез из обращения.

Я его, несомненно, где-то несколько раз встречал, он был неизменно вежлив и радушен. Прямой, всегда в серых свитерах, он, впрочем, ничем особенным и громким в эти времена не отличался, потому я и не помню, где я на него натыкался и что говорил.

В те годы русские, в особенности интеллигенция, спешили занять какие-то политические позиции, иногда очень оригинальные, он, однако, неизвестно какую позицию занял, неопределенную, по-видимому, потому что ни в либеральном лагере, ни в патриотическом (красно-коричневых) я его не обнаружил. И когда он умер 1 ноября 2017 года в посёлке Красный близ Ростова-на-Дону на 81-м году жизни, я лишь равнодушно отметил, что, вот, умер человек, который привёз мой текст «У нас была великая эпоха» в Москву.

Я, кажется, в своё время пытался читать какую-то попавшую ко мне его книгу, но мой стиль жизни не был благоприятным для чтения книг, так что я и прочёл-то, может быть, пару страниц в один раз. Я вообще не люблю читать романы, а он писал только романы, повести и рассказы. Эти жанры мне представляются жанрами «ретро».

Это я так извиняюсь своеобразно за то, что не разглядел человека, не прочитал писателя. Следует учитывать, что я поверхностный, вечно несущийся куда-то, летящий человек, хватающий быстро куски жизни, чтобы по-быстрому к ним и охладеть. Вот и Маканин в сером свитере так был мною схвачен и забыт. Интересно, если бы он носил яркие галстуки, остался бы он в моей памяти подольше? Побудил ли бы меня рассмотреть его получше? Чёрт его знает. Если ты не ярок, то, вероятно, тебе следует винить в своей неяркости только себя.

Посёлок Красный… Может, у него там был старый частный дом. Сени были, где рукомойник, а в самом тесном углу бочка с брагой. А еще, может, он варил с женой или сестрой холодное. Холодец то есть – и тарелки, застывая, стояли в сенях.

Всё пытаюсь вспомнить. У них тогда, у советской делегации в Париже был после встречи запланирован «фуршет»? Я ушёл тотчас после того, как получил от Маканина адрес и телефон отеля. Я справедливо полагал, что среди тех людей в тот вечер я сделал всё, что мог. И Геннадий Айги, и Андрей Вознесенский для меня бы и пальцем не пошевелили.

Там они и остались, группками стоящие на вощёном французском паркете. Как полагается, сценкой такой из прошлой жизни, мгновенной фотографией зрения мозга.

Вся жизнь, если оглянешься, из таких блиц-фотографий состоит. Клац-клац!

Носатый Бергер

Вспоминая Бергера, вспоминаю сцену в «Клубе на Брестской». Бергер сидит за центральным, одним из центральных столиков клуба и крутит джоинт. И смеётся. Он хорошо освещён.

Рядом моя супруга того времени Катя Волкова. И она тоже смеётся. Я потрясён их беззаботностью, как же так можно на виду у всех, я же политик, меня за меньшее могут повязать. Я встаю из-за столика и иду в самый далёкий и тёмный угол зала.

Интересно, успел ли кто сфотографировать? Я надеюсь, что не успели…

Отмороженный Боря Бергер. Отмороженная Катя Волкова.

Он всегда либо пил коньяк, либо курил траву. Этот Боря Бергер. Издательство Emergency Exit. Даже если он пил коньяк и не курил траву, было ощущение, что он окутан дымом. Из дыма вылезал его крупный нос и ракурс лошадиного, чуть как у Пастернака, лица.

Когда я вышел из тюрьмы, в Москве тогда были три ультрарадикальных издательства: «старое» Ad Marginem (Иванов и Котомин); «Ультра-Культура» (Кормильцев) и Emergency Exit (Бергер). У Бергера было самое небольшое издательство. Я успел опубликовать у него, впрочем, три небольшие книжки: книгу стихов «Ноль часов», пьесу «Бутырка-Сортировочная, или Смерть в автозэке» и книгу «Настя и Наташа», которая, собственно, не моя книга, а в ней собраны тексты двух моих подруг: Насти Лысогор и Наталии Медведевой.

Так что Борису доставалось по принципу «на тебе Боже, что мне негоже» – остатки от того, что оставалось от Ad Marginem и «Ультра-Культуры».

Emergency Exit помещался в большой многокомнатной квартире на улице Заморёнова. Вот не знаю, жил ли там же сам Бергер, может, да, может, нет, скорее всего, нет. Квартира была всякий раз наполнена сотрудниками Бергера, то ли слоняющимися без дела, то ли работающими в поте лица своего, то ли курящими траву и пьющими коньяк, то ли они там предавались всем этим занятиям одновременно. Самый свирепый и выдающийся – дизайнер Илья Гиммельфарб, подручная Бергера поэтесса Елена Фанайлова, генеральный директор Фарида, всего этот бравый коллектив насчитывал человек семь-восемь. Гиммельфарб, я считаю, – гений обложек. Мои «Ноль часов» снабжены очень good обложкой.

С Бергером мне было легче всего. Он был по психотипу близок к моим нью-йоркским друзьям-музыкантам. Эксцентричный, смешливый и дерзкий. Если Иванов и Котомин – пронзительные словесные начётчики, строители доморощенных московских идеологем были всё же дистанционно напряжены, а Кормильцев нёс свою издательскую деятельность как подвиг, то Бергер был и лёгок, и договаривался до чёртиков (и, может быть, потому что был узнаваем по нью-йоркским его образцам), для общения я предпочитал его. Иногда задерживался на Заморёнова дольше, чем позволяла мне моя дисциплина.

Всё общение с ним и совместные издания, впрочем, длились недолго. Я смотрю и вижу, что это 2005–2006 годы всего лишь.

Где-то в далёком Берлине у него была семья. Жена, дети. А в Москве Бергер жил, пил коньяк, курил траву. Был издателем. Однажды мне сообщили, что издательства больше нет.

– Почему? – спросил я.

– Бергер решил отдохнуть пару лет. Уехал в Берлин. У него же там семья.

Мне так было понятно, что он решил сменить образ жизни, которым жил в Москве. Коньяк, траву и всё такое. Поехал к берлинскому образу жизни. Там он создавал, сейчас упадёте… скульптуры из сала.

Когда я написал сборник любовных стихов к Фифи, нужна была мне невероятная обложка к этому сборнику, вмещающему мой восторг от женщины-девочки, в которую влюбился. Я нашёл телефон Гиммельфарба и позвонил ему. Гиммельфарб приехал, толстый и потный, весёлый и быстроговорящий. Это был уже 2011 год. Он покурил на кухне. Я не курил, по-моему, мне делали тогда импланты. Я снабдил Гиммельфарба фотографиями Фифи, голой, но спрятавшей лицо на фоне стены.

Буквально через несколько дней Гиммельфарб приехал с розовой мыльного цвета обложкой – и там стояла Фифи.

Ad Marginem обложка не понравилась, мы чуть не переругались вокруг этой обложки, в результате они отвоевали (книга-то моя, между прочим, и я отдавал им стихи без гонорара) их вариант: маленького размера голая Фифи. Но дело не в этом.

Гиммельфарб за две встречи успел подтвердить мой диагноз по поводу Бергера. Причиной его бегства в Берлин было всё же пошатнувшееся состояние здоровья: тут он годами без устали пил и курил траву и всё же здоровье подорвал. Потому уехал в Берлин. Теперь там и пребывает.

Мы ещё вспомнили добрые старые времена, позлились на несовременных «маргиналов» (Иванова и Котомина), которые назвали розовую обложку «пошлой», и Гиммельфарб ушёл в свою судьбу. Я остался в своей.

А шикарная была обложка. Розово-синяя, эротичная, и Фифи с оттопыренной попой кобылки отлично смотрелась, и обложка была в духе стихов.

Я узнал, что Бергер умер, из СМС, неизвестно от кого пришедшей.

Это было 17 октября 2017 года. «Умер Боря Бергер», – просто повествовала СМС.

Я отозвался на его смерть потом в ЖЖ.

Был он, это точно. Если верить СМС, то умер.

Кто там живёт на той улице Заморёнова? И о чём они там галдят? И не забеременела ли арендующая ту квартиру от призрака Бори Бергера?

Американский саксофонист

Меня пригласил в рок-магазин «Дом культуры» Сергей Беляк. Он выпустил тогда музыкальный трибьют – целых два диска LimonOff на мои стихи. Где этот магазин помещается, я не помню, я там чёрт знает никогда больше не был. Мне там футболку подарили, так ещё и поэтому помню название магазина. Я вообще церемонии любые терпеть не могу. И очень был счастлив, я помню ещё в Саратовском централе 22 февраля 2003 года, в то время как в Центральном доме литераторов собрали целый зал, отмечали мой юбилей.

Так вот. В рок-магазине том в конце после официальной части был самовар с водкой, домашние пирожки с мясом. Был тихий светлый вечер, многие вышли на летнюю свежую улицу – было ещё светло.

И ко мне подошёл такой седенький мужичок в простой светлой рубашке, ну, как полагается, с небольшим утолщением в талии, и обратился ко мне.

– Здравствуй, Эдуард, ты меня помнишь? Я у тебя квартиру в Нью-Йорке снимал. Я Толя Герасимов.

Вглядевшись, я обнаружил под чертами лица мужичка действительно Толю Герасимова, саксофониста, которому я сдал в 1979 году, в январе, квартиру на 1-й авеню в Нью-Йорке. В квартире была тяжёлая обывательская мебель, огромный обеденный стол, шесть высоких тяжёлых стульев из формики. А ещё моя подруга Джули затиснула в эту квартиру полно растений, включая два взрослых банзаи и несколько пальм.

Дело в том, что в январе 1978-го я сменил на посту хаузкипера Джули, уехавшую в Сан-Франциско, и жить теперь стал на 6, Sutton Square, по самому престижному в мире адресу, на фиг же мне была квартира на 1-й авеню.

В последний раз я видел Толю Герасимова на лестничной площадке у двери квартиры, которую я ему сдал, на 1-й авеню. Я не помню причины, по которой он не пустил меня в квартиру, тогда, кажется, он объяснял недопуск меня в квартиру тем, что у него как раз случилась ссора с женой. А может быть, он сообщил мне, что жена заболела. А может быть, его жена не хотела видеть именно меня. Не знаю.

Тогда я подумал, что они наглотались наркотиков. У него было такое деформированное лицо там, на лестничной площадке. Может быть, у неё было ещё худшее лицо и потому она не хотела мне своё деформированное показывать.

– О! – воскликнул я. – Толя! А ты где живёшь сейчас? В России или там до сих пор?

Я не помню, что он ответил. Может быть, что в России.

– Я тут операцию перенёс, – сказал он. Я сочувственно закивал. На самом деле меня в тот момент интересовало, где моя подруга Фифи, она сидела в рок-магазине, пока я выступал там, благодарил Беляка за трибьют, а куда она дальше делась?

Он был известным саксофонистом. Как он попал в Америку, уж я не помню, а может быть, и не знал, но одно время он играл в оркестре Бенни Гудмана (о, самого Бенни Гудмана, хотя я только слышал имя, но мне говорили, что это большое музыкальное имя, потому нужно вот это «О!» восхищения). Потом ещё где-то играл, и вот прошли годы. Это всё, что я о нём помнил. Нет, не Гудмана, кажется, в оркестре Глена Миллера.

– Ты Юрку (что-то) …оцкого помнишь?

Я помнил …оцкого, потому что Юрка как-то устроил мне и себе работу переносить огромные ящики, составлявшие сцену, в подвал реформистской синагоги. Тогда за адский труд мы получили – два российских эмигранта – жалкие доллары от Адлера и Шехтера – двух завхозов синагоги. У меня есть рассказ об этом.

– Юрка следит за твоей жизнью, что с тобой происходит, – сообщил неуверенно Толя Герасимов. – И я слежу. Мы тобой восхищаемся.

Мне стало не по себе. Я привык, что меня не выносят.

– Беляк, познакомься (подошёл улыбающийся Беляк) – это саксофонист Толя Герасимов, я в Нью-Йорке сдавал ему свою квартиру.

– О, Толя Герасимов! Я много о вас слышал, мэтр! – Беляк, вероятно, представлял себе, кто такой Толя Герасимов. – Пойдёмте выпьем!

– К сожалению, не пью после операции, – прошептал Герасимов и стал как-то бочком отодвигаться от нас.

– Не знал, что ты знал Герасимова, – отреагировал Беляк.

– А что, он действительно заметный саксофонист?

– Очень неплохого уровня. Был в своё время очень известен, со знаменитыми оркестрами играл. Перенёс недавно инфаркт, видишь, какой ходит, как нокаутированный.

Мы посмотрели вслед Толе, он, ковыляя невпопад, меняя ритм движения, удалялся от нас по асфальту вдоль зелёных московских деревьев.

Фифи счастливо нашлась. Она как зачарованная сидела в магазине и пила чай. Когда-то она продавала в сети диски и кассеты, так что рок-н-ролльное окружение было её стихией. Я нарушил её транс.

Мы сели в машину с охранниками и покатили по летней Москве. Москва хороша, когда ты здесь известный человек. А когда неизвестный, то, я подозреваю, что Москва равнодушна и утомительна. Побывавший в Москве французский писатель, когда-то мой друг Патрик Бессон нашёл, что Москва некрасива, а Мавзолей у нас banlieusard, то есть пригородный, провинциальный.

Я узнал о смерти Толи Герасимова 7 сентября 2017 года на ВДНХ, где встречался с читателями, мне сказали, что он уже несколько лет как умер. Я порыскал по интернету и обнаружил, что он умер 25 апреля 2013 года.

И что я пишу о них, словно я бессмертен?

Никак нет, отбуду и я, наконец. Мы, люди, лишь бледные тени, озаряющие своим свечением толпу человечества.