Текст книги "Пропуск в рай"

Главное – не проговориться

– Что ж, попробую вспомнить… – И я задумался, закатил глаза. – Как сейчас помню, это случилось 7 сентября 1946 года, мне было три с лишним годика, я дремал на кроватке в детском саду во время тихого часа… Спать не хотелось – и я стал вдруг придумывать волшебную историю про мальчика, который никогда не спал, вообще никогда, но обманывал маму, рассказывая ей придуманные сны. И вот эти сны стали сбываться! Однажды ему будто приснилось, что он – принц, и его полюбила принцесса, и вот он хочет ее поцеловать, но тут вдруг рыжая девочка Таня, которая спала на соседней кроватке, протянула руку – и пощекотала мне ухо… Я хихикнул: «Ты чего?» – А она: «Ты почему не спишь?» – А я: «Я сочиняю сны…» – А она: «Ты, что ли, сочинитель?» – «Ну да, я писатель и художник!»

И в тот самый момент я понял, что судьба моя решена – и я непременно стану писателем, сочинителем всяких занимательных и увлекательных историй. Моя жизнь сразу приобрела смысл.

Очень скоро я научился не только читать, но и писать. Правда, долго еще я только рассказывал придуманные истории, но потом начал их записывать. Когда я отдыхал в пионерских лагерях, то особенно много сочинял там – потому что по вечерам, уже после отбоя, когда воспитатели или вожатые выключали в спальнях свет, ребята начинали рассказывать друг другу всякие смешные и страшные истории. В основном, страшные. Мои истории были лучше всех, я придумывал их тут же, недолго раздумывая, они словно сами рождались в моем воображении – и слетали с языка. Это были истории про вампиров, про чертей-невидимок, про загипнотизированных детей-близнецов, про влюбленного людоеда, про сумасшедшего директора школы и про многое, многое другое.

А когда я учился в пятом классе, я написал свою первую повесть – «Тайна Чёрной степи». Она мне приснилась, а утром я ее записал в тетрадку – и в тот же день принес в школу, пустил в классе по рядам. Героями повести были американские шпионы и советские контрразведчики, на каждой странице были также картинки. Помню, что все шпионы у меня разгуливали по улицам советских городов с сигарами в зубах и в черных очках. Чтобы сразу было видно, что это шпионы. Принес я, значит, эту тетрадку в школу, ребята прочитали – и потребовали, чтобы я назавтра принес продолжение. «А если не принесу?» – спросил я. «Тогда лучше вообще не приходи», – припугнули меня пацаны. И мне пришлось писать продолжение – «Конец Голубого Креста» – тоже про шпионов.

Так продолжалось года полтора. Потом я увлекся поэзией, сочинял декадентские стишки и дарил их кареглазой девочке Гале, своей однокласснице. Помню, там были такие строчки:

 
Ни о чем не жалею,
Ничего не желаю,
От стыда не алею,
От любви не пылаю.
 

Ну и так далее. Позднее, когда я уже учился на втором курсе мединститута, эти стихи были опубликованы в подпольном машинописном журнальчике, который мы выпускали с друзьями. Журнальчик пользовался недолгим успехом в кругу таких же юных диссидентствующих озорников. Но вскоре нас разоблачили и развенчали, журнальчик прикрыли, а в краевой газете появилась гневная статья, где приводилась та самая цитата из моих ранних стихов, и автор статьи восклицал: «Где, в какой среде рос и воспитывался этот моральный урод?!» Обидно, конечно, но, с другой стороны, ведь это была моя первая публикация…

Потом я начал писать психологические рассказы в духе Леонида Андреева и Достоевского. Некоторые из них были опубликованы в институтской многотиражке и в краевой молодежной газете. Посещал я литературную студию, печатался в краевом альманахе. Особенно много рассказов я сочинил в деревне Тинской, где работал врачом в краевой психоневрологической больнице. Потом был литературный институт (заочное отделение), первая книга, вступление в Союз писателей. И вторая книга, и третья. Ну и так далее.

– Так ты стал писателем-профессионалом? – ободряюще подмигнул мне адвокат.

– Ну… не знаю… наверное. Книги выходили, гонорары были неплохие… особенно поначалу. Писал в разных жанрах – рассказы, повести, пьесы, был даже один роман. Но должен признаться – я продолжал относиться к писательскому ремеслу, как к игре. Мне всегда нравилось просто – сочинять, выдумывать… но я никак не мог отнестись к этому всерьез. Потому и выбрал для жизни профессию врача-психиатра, чтобы не сковывать себя пафосной ролью писателя… Литература как долг, служение – всё это меня стесняло, смущало, казалось не очень даже приличным… И сейчас мне тоже так кажется, честное слово. Вероятно, поэтому я никогда не хотел быть начальником, руководителем… Никаким! Никогда не был членом партии… Никакой! Я всегда был… как бы это сказать точнее?.. уклонистом! Я всегда уклонялся от активных ролей, от гражданской ответственности… И патриотом был плохим… Отшучивался: «Фашистом можешь ты не быть, но патриотом быть обязан!» Любая общественная деятельность меня отвращала. Я никогда ни к чему не относился всерьез.

– Ага! – воскликнул прокурор. – Сам сознался, что всю жизнь занимался игрой, профанацией, словоблудием. Я тебя правильно понял?

– А разве любое творчество – не игра? – криво улыбнулся я. – И разве сам Господь не играет с нами – в прятки, в жмурки, в кошки-мышки?..

– Да ты… да ты что такое… да как ты… – задыхаясь, прохрипел судья.

– Только высшая мера… только казнь… только вечная смерть на костре! – бормотал прокурор.

– А я тебя предупреждал, – тихо сказал мне адвокат. – Я учил тебя: «Главное – не проговориться!» А ты… Кто тебя за язык тянул? «Творчество – это игра!» – передразнил он. – Вот и доигрался. Жарься теперь на костре…

– Но как я мог иначе… Я же поклялся – говорить только правду! И мама меня всегда учила – не врать, не обманывать…

– Вот и пропадай теперь, маменькин сынок.

Без протокола

– А почему никто не ведет протокол? – возмутился я.

– Он еще нас будет учить, – хмыкнул судья. – Ничтожество, для которого нет ничего святого… Трепло!

– Но где секретарь? – крикнул я. – Кто ведет протокол?! Это пародия на Страшный суд, это насмешка!

– Будет тебе секретарь, будет тебе протокол, будет тебе небо в алмазах.

– А я требую, чтоб сейчас же пришла хорошенькая секретарша с ангельскими крылышками… Имею я право на последнее желание?

– Перебьешься без хорошенькой секретарши, – злобно сказал судья. – В преисподней секса нет.

– Знакомая фраза, – заметил я. – У вас, как в романе у Булгакова, чего ни спросишь – ничего нет. А любовь – есть? Есть любовь в преисподней? Ведь любовь сильнее смерти!

– Не тебе говорить о любви! Ты всегда был способен лишь на жалкую похоть.

– О, нет! Я любил многих женщин!

– Еще одна ложь, – поморщился судья. – Ты никого не любил. Ты всегда был тепл. А в Писании сказано: «Будь холоден или горяч. Не будь тепл. Иначе извергну тебя из уст Моих!»

– Там не так сказано! Не так!

– Он еще будет меня учить. Кстати, это главный твой грех. Ты никогда никого не любил. Никогда. Никого.

– Неправда, – прошептал я, чуть не плача. – Я любил свою бабушку… свою маму…

– Ну, конечно. Бабушкин внучек… маменькин сынок… Но мы говорим о другой любви.

– Я любил свою жену… я любил своих детей… я любил своих драгоценных внучек… я любил друзей…

– Ты любил только себя! Ни одну женщину ты не любил по-настоящему. За одно только это ты достоин казни.

– Я помню свою первую любовь… я ее часто вспоминаю… – бормотал я. – Помню вкус ее губ, помню блеск ее глаз, помню даже запах ее подмышек… мне он нравился, этот пряный запах!

– Избавь нас от этих подробностей, – брезгливо сказал судья. – Ты ее не любил, свою первую любовь. Вспомни, как ты испугался, когда она сказала, что хочет родить от тебя ребенка… А ты – струсил!

– Просто я был тогда не готов, – смутился я. – Но ведь потом, позднее, когда я был совсем готов, она уже полюбила другого…

– А вторая твоя любовь – ее ты помнишь?

– Конечно. Она тоже слишком спешила. Она говорила: «Мне уже двадцать, я хочу замуж, хочу ребенка…» И ни слова про любовь! А потом она увлеклась одним офицером… Однажды вечером она пришла ко мне и заявила, что я должен решить окончательно – да или нет. «Ты о чем?» – говорю. А она: «Завтра я иду в загс со своим женихом. У тебя есть последний шанс. Хочешь, я не пойду с ним, а пойду с тобой?» – «А зачем ждать до завтра? – говорю. – Давай прямо щас распишемся…» И я поманил ее к дивану, рядом с которым, на стуле, стоял стакан с вином. – «Как это – распишемся?» – удивилась она. – «А вот так… – Я обмакнул палец в вино – и расписался прямо на стене, на цветастых обоях. – Давай и ты!» – «Да ну тебя… Трепло!» – возмутилась она. И ушла. И наутро отправилась в загс со своим офицером. Странные женщины… А еще одна, ее звали Люба, привела меня на берег Енисея – и предложила побежать вдвоем по волнам. Начиталась Грина, бедняжка… А еще одна, кажется Катя, хотела отвести меня к своей слепой бабушке, чтобы та нас благословила… Такие чудачки!

– Но та, которая стала твоей женой…

– Да, она была самая простая. Самая нормальная. И я к ней привык. Привязался. Даже полюбил ее, честное слово. И сейчас люблю… ей-Богу!

– Не поминай имя Господа всуе!

– Не буду, не буду. Да, я любил свою жену. И сейчас люблю, хотя она меня давно уж не любит.

– За что тебя любить?

– А? Ну да. Ну да. Не за что, согласен…

– Твоя жена не была с тобой счастлива… И вообще… Ты ни одну женщину не сделал счастливой! – воскликнул судья. – И ты еще смеешь говорить о любви?!

Приговор

– Любовь – это старческий сон, – прошептал я. – Любовь – это воспоминание о том, чего не было. Надо впасть в детство, чтобы поверить в эту сказку. И я поверил.

– Значит, ты впал в детство?

– Конечно. Окончательно и бесповоротно. Я круглый сирота. Ни папы, ни мамы. Ни бабушки, ни тети Шуры… А они так меня любили! Даже отец, который ни разу меня не видел… он ведь тоже меня очень любил. Бедный папа! Жизнь – это замкнутый круг. Финиш там же, где старт. Старость – неизлечимая болезнь вечного ребенка. Как говорил Маяковский, смерть не страшна, страшна старость, старики не должны жить. Кстати, он очень боялся старости. Но я ее не боюсь. Я вообще ничего не боюсь, даже бессмертия. Старость – это усталость. Лучше всех сказал Ежи Лец: «Трагедия старости не в том, что стареешь, а в том, что остаешься молодым…» А я не просто молод, я совсем дитя. И в бессонные ночи я вспоминаю себя ребенком, я перелистываю страницы прожитой жизни, любуюсь картинками той эпохи…

– И что тебе вспоминается?

– Многое, очень многое. Бесчисленное множество ярких картин! Из той жизни, когда я был счастлив…

– Например?

– Разве всё упомнишь? Ну, хотя бы, тот сосновый лес над Енисеем, в доме отдыха, когда мы с мамой выходили на берег и любовались закатом солнца, и мама кормила меня только что собранной в лесу земляникой… Помню, помню тот нежный и сладостный вкус! Или – как мы с мамой ехали в поезде в Москву – и я часами простаивал в коридоре вагона, у окна, и смотрел на проплывающие поля, леса, горы… Или – как мы с мамой же, в Москве, на экскурсии, поднимаемся на скоростном лифте на двадцать какой-то этаж недавно построенного здания МГУ – и выходим на смотровую площадку, и у меня захватывает дух от раскинувшейся внизу и вокруг столицы… Или – как мы отдыхали с мамой в Коктебеле – это была моя первая встреча с морем, и я помню, помню тот пьянящий запах моря, и завораживающий шум прибоя, и тот волшебный сказочный закат солнца над Карадагом… Это были самые радостные минуты в моей жизни! А как счастлив я был спустя годы, когда впервые посетил другие страны… Помню, как весной 69-го, рано утром, я вышел на балкон отеля «Адлон» – и увидел прямо перед собой Берлинскую стену, а чуть правее – Бранденбургские ворота… И разве забуду я первые встречи с Прагой, с Будапештом, с египетскими пирамидами и храмами Луксора, с венецианскими каналами и дворцами… Ах, Италия! Как писал Гоголь: «Моя душенька, моя красавица – Италия!..» Не говорю уж обо всех республиках красной империи, где мне довелось побывать… Да, я многое повидал, и мне есть что вспомнить… А сколько интересных людей я встречал на своем жизненном пути! Мне повезло на друзей – среди них были замечательные писатели и поэты, художники и артисты… Не буду называть имена и перечислять всех, чтоб кого-нибудь не забыть, не обидеть. И на учителей и наставников мне везло, и всем им я безмерно благодарен. В свои последние минуты буду вспоминать каждого из них, каждого… И, надеюсь, что рядом со мной в эти последние минуты окажутся мои любимые сыновья и ненаглядные внучки… Так что, жизнью своей я, в основном, доволен. И теперь я совсем ничего не боюсь.

– И Страшного суда не боишься?

– И Страшного суда не боюсь. Где он, ваш хваленый костер?

– Что ж… Добро пожаловать, – сказал прокурор.

Иди и смотри!

И передо мной распахнулась огромная поляна, окруженная лесистыми холмами. На поляне пылал громадный костер из сосновых поленьев.

– Красота! – воскликнул я. – Совсем как в детстве, как в пионерском лагере!.. Помню, каждый раз в конце лагерной смены мы с ребятами жгли такие же точно костры…

– Иди и смотри, – сказал прокурор.

Я шагнул ближе к костру – и вдруг! – увидел коня белого, потом коня рыжего, потом коня вороного, и потом…

«…конь бледный, и на нем всадник, которому имя «смерть»… и ад следовал за ним…»

А потом – семь ангелов вострубили – и был град, и огонь, и звезда «Полынь», и гибель звезд, и падшая звезда… и саранча, скорпионы, гибель многих людей…

«И явилось на небе великое знамение: Жена, облеченная в солнце…»

– Это я знаю! Это я читал! – воскликнул я. – Это Апокалипсис! Откровения святого Иоанна Богослова! Это видение явилось ему на острове Патмос… ведь я прав?

– Прав, прав… идиот…

– И там дальше сказано: «И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый дьяволом и сатаною…» И еще там про зверя, число имени которого – 666! Это я знаю! Я читал! У меня даже есть рассказ – «Палата номер 666»… Хотите, я вам прочту?

– Не надо, – отмахнулся судья. – Скажи лучше, если ты такой начитанный, что потом сказал ангел?

– Ангел сказал: «Се, гряду скоро, и возмездие Мое со Мною, чтобы воздать каждому по делам его…»

– Смирись, глупый человек, – прошептал адвокат. – Участь твоя ужасна.

Последнее слово

– А разве я не имею права на последнее слово? – спросил я, трепеща и хихикая.

– Имеешь, имеешь, – кивнул судья. – Хотя ты и так уж сказал много лишнего.

– Последнее слово – это очень важно, – важно заметил я. – Если б я был Коперником, я бы сказал: «И все-таки она вертится!»

– Да не говорил он этого!

– А я бы сказал. Или – как Лев Толстой – его последними словами были: «Удирать надо, удирать!..» А поэт Михаил Кузмин перед смертью произнес: «Вот и всё. Остались только детали». А вамп-дама Лу Саломе простилась с миром словами: «Всю свою жизнь я работала и только работала… Зачем?» Ну а Борис Пастернак был лаконичен – его последнее слово было: «Рад». А вот Хлебников сказал еще короче: «Да».

– Ну, а ты? Что ты скажешь миру и Господу на прощанье? – ехидно спросил прокурор.

– Скажу: пока-пока! Не мое собачье дело – давать советы и заветы. Мое собачье дело – утешать тех, кого я люблю, независимо от того, любят ли они меня. А в рай я не стремлюсь. Боюсь, там скучно. Рай – это мир без новостей. Там не о чем мечтать. А я привык мечтать и видеть сны, даже наяву. Впрочем, не я один такой. Все мы такие. Мои мечты – это мыльные пузыри. А ваши мечты – воздушные шары… Но куда вы сможете на них улететь? Цель одна – и результат одинаков.

– Господи, как ты мне надоел, – произнес устало судья. – Ты всё сказал?

– Так точно, ваша честь.

– Что ж… Добро пожаловать в ад!

Гори, гори ярче!

И я шагнул прямо в пекло.

И – не почувствовал боли.

А ведь пламя охватило меня всего, но огонь лишь слегка обжигал лицо и руки.

Судья, прокурор и адвокат смотрели на меня с ужасом и восторгом.

Они с нетерпением ждали – когда же мое грешное тело вспыхнет как спичка, когда же я превращусь в огненный факел, когда же, в конце-то концов, этот несчастный, инфантильный болтун оставит их всех в покое…

Но я оставался целым и невредимым, не поддающимся адскому пламени.

– В чем дело?! – крикнул прокурор. – Почему он не горит? Он что – несгораемый?

– Ну, не-ет… Ему не уйти от возмездия, – прохрипел судья. – Просто Отец Небесный решил, вероятно, продлить его мучения…

– А что, если Отец Небесный решил его помиловать? – робко заметил адвокат. – Мой подзащитный не так уж и виноват… Да, он грешен, но он же давно раскаялся…

– Что-то не слышал я от него слов раскаяния, – злобно сказал судья. – Он смеялся над нами! Он и сейчас, стоя в костре, над нами смеется… Неужто вы не видите его подлую ухмылку?

– Но разве смех – это грех? – робко возразил адвокат. – Он ведь главных-то библейских заповедей не нарушал. Чтил родителей… правда, отца своего так и не смог отыскать. Не убивал… правда, из-за его врачебной халатности скончались несколько пациентов. Не лжесвидетельствовал… правда, выступал иногда в защиту сомнительных личностей. Не крал… правда, однажды стащил шоколадку с прилавка магазина. Любил своих ближних… правда, не всех и не всегда. Да, к старости впал в маразм, в детство… но разве это великий грех? Сам Господь нас учил: «Будьте как дети!..»

– Ему нет оправдания! – крикнул судья. – Он бездарно растратил свою жизнь, свой талант… Он виновен по всем статьям! И приговор должен быть немедленно приведен в исполнение!

Костер пылал всё ярче и жарче, но языки пламени лишь щекотали меня, не причиняя вреда моей бренной плоти.

– Господи, спаси и помилуй, – прошептал я, сам не веря своим словам.

И в этот же миг надо мной разверзлись тучи – и сверху, по солнечному лучу, спустился сияющий ангел с белоснежными крыльями.

– Радуйся – ты прощён! – крикнул ангел – и пламя костра мгновенно погасло. – Я забираю тебя с собой! Дай руку!

Я протянул ему дрожащую руку.

– Но я же… простите… но я… как же так… Меня мама учила быть честным и никогда не врать…

– Чего ты бормочешь? Дай руку! – раздраженно повторил ангел.

– Но мне кажется, я не очень верю в Бога, – пролепетал я. – Мне так кажется… вы уж простите…

– Зато Он в тебя верит! – воскликнул ангел.

И мы полетели.

И мы летим.

Зима 2017 г.

Красноярск

Золотая осень (Кладбище сюжетов)

Пролог

Мы живем в свободной стране.

Пиши, что хочешь. Читай, что хочешь.

Не хочешь – не читай.

Не хочешь – не пиши.

Я не хочу писать. Хочу сочинять.

А зачем писать? Нет желания. Нет мотивации, как сказал один мой знакомый молодой автор. Нет читателей. И я разучился писать.

Но сюжеты рождаются сами, спонтанно, без цели и смысла. Без моего контроля.

Бескровные призраки, бесплотные тени, бесплатные аттракционы, недоношенные эмбрионы, мертворожденные комочки бездушной протоплазмы, несчастные жертвы аборта…

Добро пожаловать на кладбище сюжетов!

Вид с балкона

Валерий Петрович любил всё красивое.

Он очень любил свою красивую маму, но она давно умерла.

В детстве у него была красивая собачка японской породы хин, которая, к сожалению, тоже жила недолго.

Валерий Петрович рано понял, что красота – недолговечна.

В школе он любил красивую учительницу литературы Полину Семеновну, которая любила цитировать слова Достоевского (вернее, слова одного из его персонажей): «Красота спасет мир». И поэтому Валерий Петрович сам стал филологом – он с отличием окончил филфак Кырского пед-университета и стал преподавать литературу в школе.

Он любил читать детям вслух красивые стихи Блока («И приняла, и обласкала, и обняла…») и Есенина («Не жалею, не зову, не плачу…»), но терпеть не мог брутального Маяковского и недолюбливал Бродского, который казался ему слишком прозаичным и недостаточно красивым.

Валерий Петрович любил слушать красивую музыку Шопена, Моцарта и Рахманинова, смотреть красивую живопись Айвазовского и Брюллова, но ненавидел раннего Шостаковича и «Черный квадрат» Малевича, в которых, конечно же, не было никакой красоты, а лишь один эпатаж и сумбур вместо музыки.

А еще он любил красоту природы – весеннюю свежую зелень, летнее жаркое солнце, зимний снег и морозные узоры на окнах, сибирскую тайгу и морской прибой. Особенно же любил он золотую осень, пышную красоту увядания…

В двадцать лет Валерий Петрович женился на красивой девушке Тане, но та, к сожалению, после родов слишком располнела, и красота ее поблекла. Тогда Валерий Петрович развелся с подурневшей Таней, оставил себе красивую дочь Лену и женился на красавице Марине, которая совсем не мечтала о детях, а готова была на любые жертвы ради любимого Валерочки и сохранения своей драгоценной красоты.

Долгое время они ютились втроем в тесной однокомнатной квартирке, но вот наконец Валерию Петровичу дали трехкомнатную квартиру на седьмом этаже нового красивого девятиэтажного дома, на живописном берегу Енисея. В первый же вечер после переезда он вышел на балкон – и замер в восхищении, пораженный неописуемой красотой раскинувшегося перед ним ландшафта. Синие горы и светлые скалы на противоположном берегу, волшебно мерцающий Енисей, лазурное небо, розовые облака…

– Леночка! Мариночка! – позвал он своих красавиц. – Вы только гляньте – какая тут красота!

Жена и дочь выбежали на его зов – и тоже замерли от восторга, очарованные красотой пейзажа.

– Что за прелесть… – прошептал Валерий Петрович, не в силах оторвать взгляд от сказочной красоты. – Так бы стоял и стоял, смотрел и смотрел…

И он стоял и смотрел, и смотрел, и смотрел, и наслаждался красотой этих синих гор и мерцающей речной глади, и любовался на проплывающие в небе жемчужные облака, отливающие перламутром, и на золотые блики от заходящего солнца, играющие на речной воде. Его губы что-то шептали, глаза блестели, по щекам текли слезы…

– Как я счастлив! – признался он прильнувшей к нему жене. – Как я счастлив, что буду жить в этом доме – и каждый день буду любоваться на эту красоту…

– Я тоже так счастлива, дорогой, – прошептала взволнованная жена Марина.

Но счастье их было недолгим.

Прямо напротив дома, в котором поселилась семья Валерия Петровича, вскоре стала возводиться новая пятнадцатиэтажная башня, грозящая заслонить собой всю эту красоту, весь этот сказочный ландшафт – и лазурный Енисей, и дальние синие горы, и скалу Такмак, и бездонное небо с жемчужными облаками…

Ближе к осени проклятая многоэтажка уже закрыла собой потрясающий вид с балкона.

– Какой ужас… – шептал Валерий Петрович. – И за что мне такое наказание? За что?!

– Успокойся, Валерочка, – утешала его жена. – Мы будем вместе ходить на берег, вон туда, за эту стройку, там есть замечательная смотровая площадка…

– Я хочу любоваться на красоту с балкона! – крикнул Валерий Петрович. – И никто мне не сможет помешать! Никто! И ты меня не успокаивай! Я сам кого хочешь успокою!

– Ну, Валерочка, котик, ну не надо так переживать из-за пустяков…

– Пустяки?! – взревел он. – Это была мечта всей моей жизни! Этот вид с балкона мне снился в детстве! И я не позволю! Я не позволю!..

Жена, всхлипывая, ушла на кухню. А он в эту ночь так и не смог заснуть. Всё стоял на балконе, стоял и что-то шептал, раскачиваясь и вцепившись обеими руками в перила.

На следующий день Валерий Петрович не пошел на занятия в школу, а отправился зачем-то на рынок. Вернулся с полной сумкой. Хмурый, сосредоточенный.

– Что там у тебя, Валерочка? – спросила жена, кивая на сумку.

– Не бери в голову, – отмахнулся он.

А через несколько дней строящаяся, но еще недостроенная пятнадцатиэтажка была кем-то взорвана. Страшный оглушительный взрыв прогремел среди ночи, зазвенели оконные стекла, заплакала проснувшаяся Леночка, а жена Марина в страхе прижалась к лежащему рядом, но не спящему мужу.

– Господи, что это?! – прошептала она.

– Красивый взрыв, – сказал, улыбаясь, Валерий Петрович. – Наверное, террористы. А кто же еще?

– Как страшно жить, – прошептала жена. – Куда ты, Валерочка?

– На балкон… интересно же посмотреть… – И он вышел на балкон и посмотрел на дымящиеся развалины. Потом поднял взгляд вверх и вдаль, на мерцающую под луной гладь Енисея, на дальние синие горы – и строго произнес:

– Красота спасет мир – если мы спасем красоту.