Текст книги "Пропуск в рай"

– Ты слишком хорошо старалась, – кивнул я. – Рад за тебя… честное комсомольское! – И мы оба рассмеялись. – Значит, ты вылечилась? Косточки окрепли?

– Да, слава Богу.

– А я думал – это неизлечимо.

– Ты думал… А еще врач! Да ты просто боялся. Ты всего и всегда боялся. Боялся меня обнять. Боялся ко мне прикоснуться. А другие не боялись, – и она оглянулась на мужа. – Ладно, не будем об этом… Ну а ты сам – как ты живешь?

– Плохо, – сказал я.

– А что так? Не женился?

– Нет.

– Почему?

– Потому что люблю тебя…

– Да брось ты! Сколько можно?.. И как ты можешь обходиться без женщины?

– Мне нужна была только ты…

– Да-а… Ты такой же, совсем не изменился.

– А ты изменилась, очень…

– Ты так ничего и не понял, – и Лариса горестно покачала головой. – Протри глаза! Ведь ты же меня просто придумал! Ты меня сочинил!

– Нет… это правда… Ты моя хрустальная девочка.

– Чушь всё это! Я обычная баба. А вот ты – ты хрустальный мальчик!.. Ну, чего ты? Чего ты? Ну что ты, ей-Богу! Ты плачешь, что ли?

– Лариса, оставь человека в покое… Нам пора! – потянул ее за рукав хмурый муж, чем-то вдруг напомнивший мне ее отца.

– Да, кстати!.. – спохватился я. – А как твой папа?

– Папа? Да он же еще тогда, в августе девяносто первого – помер от инфаркта… – почему-то смутилась Лариса. – Разве я тебе не рассказывала?

– Нет, конечно. Ни слова не говорила. Царствие ему небесное.

– Ты просто забыл… У нас там, в Крыму, домик… Папа мне его завещал…

– Ну, Лариса! – снова вмешался муж. – Пошли! Там уже митинг начался! Пошли!

– Крым – наш! – закричали хрустальными голосами Руслан и Людмила. – Крым – наш! Крым – наш!

Ваш, деточки, ваш. Конечно, ваш.

Лето 2017 г.

Под сенью бабушек в цвету (Театр теней)

«В любви счастье – состояние ненормальное…

В несчастье мы сразу становимся нравственными».

Марсель Пруст («Под сенью девушек в цвету»)

Пролог

В последнее время всё чаще встречаю на улицах, в магазинах, автобусах, на выставках, в театрах и на концертах, да на каждом шагу – незнакомых, казалось бы, и не очень прекрасных, дам преклонного возраста, которые радостно окликают меня, обнимают, целуют… А я их не знаю! Не помню! Лишь потом, приглядевшись, прислушавшись, чуть не сказал – принюхавшись, начинаю вдруг узнавать, вспоминать, раскисать от сентиментального умиления… Ну и ну! Вот так встреча!

Недавно довелось побывать на юбилейном застолье у одного престарелого кырского литератора. И вот там, за богатым обильным столом, я вдруг обнаружил огромное количество таких бессмертных старушек, о которых и думать забыл, а они – вот они, полюбуйтесь, живее всех живых! Их мужья и друзья-ровесники рядом с ними проигрывают – невзрачные, сутулые, сморщенные, скукожившиеся, еле дышащие. А нестареющие старушки – кричат и смеются, воркуют и щебечут, поют романсы и декламируют стихи собственного сочинения, ведь они же все такие креативные, такие творчески разносторонние, такие талантливые, такие обаятельные, такие благоухающие духами и туманами, такие, такие… такие великолепные старушки, старушонки, старушенции!

Без них бы я, кажется, давно уж зачах и засох, и простился бы с этой осточертевшей и опостылевшей жизнью. Но неугомонные и неутомимые старушки, мои давние незабвенные спутницы, даже те из них, кого нет поблизости, кто давно уж исчез с моего горизонта – даже они своим незримым присутствием, появляясь хоть изредка в памяти и во снах – продолжают удерживать меня, утешая туманными иллюзорными воспоминаниями о минувшем счастье, которого не было никогда и теперь уже точно не будет.

Карапэта

Моя первая любовь – где ты сейчас? Жива ли? Галя, Галочка, Галчонок… Отзовись, Карапэта!

Ты была такая маленькая, такая юная, такая кареглазая.

Мы учились вместе с пятого класса, но лишь в девятом я обратил на тебя внимание – и пропал. Ходил за тобой, как лунатик, стоял под твоими окнами, писал тебе безумные записки, водил тебя в кино (помнишь? – «Девчата», «Человек-амфибия»…), катал тебя на санках и на велике, читал тебе по вечерам всякие книжки (помнишь? Помнишь? – Мопассана, Зощенко, Эдгара По…), обнимал тебя на прощанье, прижимаясь к тебе всем телом, умирал от желания, целовал тебя жадно и жарко…

Где мы только не целовались, не обнимались! И у тебя дома, в твоей комнате, рискуя быть застигнутыми строгой мамой или твоим ворчливым братом, и на лестничной площадке по вечерам, не в силах расстаться, и в загородном лесу, на сосновых шишках, и на крутом берегу Енисея, и в Центральном парке, в кустах цветущей душистой черёмухи, и на скамейках в Суриковском сквере…

А какие мы строили планы! Ты даже имя нашего будущего ребёнка придумала: «Это будет дочка, и мы назовём её Наташей!..» Я на всё был согласен.

Но ничего не вышло.

Всё рухнуло.

Почему? Не знаю. Не помню.

Вероятно, я был слишком нежен и недостаточно напорист. Слишком мнителен и непрост. А в любви надо быть грубее и проще. И безжалостнее.

Да, ты быстро нашла мне замену.

Спустя несколько лет после того, как мы навсегда расстались, сочинился такой вот стишок:

 
Окольцованная птичка,
Где ты, где?
Затерялось твоё личико
В душной суете.
Раз в три года встретимся, споткнёмся,
Скажем пару фраз.
Про любовь – ни-ни! – не заикнёмся.
До того ль сейчас?
Галя, Галочка, невеста…
Чья теперь жена?
Дай сигнал, чирикни мне с насеста!
Тишина.
Бесполезна эта перекличка
(Где ты, где?..).
Отвечает окольцованная птичка:
– Не ищи —
Я в золотом гнезде!
 

А я и не искал.

Но и не забывал никогда. Всегда помнил. Боялся встретить постаревшую девочку. Не хотел. И не мог забыть.

Помню каждый тот миг, каждый вечер, проведённый вместе. Помню каждое слово, сказанное тобой, моя маленькая Карапэта. Помню вкус твоих поцелуев, помню твой запах, твой голос, твой смех. Твои карие глазки прожигают мою душу насквозь – и тогда, и сейчас, и всегда.

И не всё ли равно, кто из нас виноват в том, что совместная наша судьба не сложилась? Никто не виноват. Мы оба виноваты, что наша дочь Наташа так и не родилась.

Ты единственная, кого я сейчас ни за что бы не захотел увидеть в облике старушонки… Оставайся же вечно юной и маленькой, весёлой и кареглазой, ненаглядной моей Карапэтой…

Господи, прости!

Училка

На днях передали из Союза писателей полученное на моё имя письмо из Испании.

Никогда там не был, никого знакомых там быть не должно. Но вот же он – конверт с испанскими марками. Да, Испания, город Бенидорм, улица, номер дома – всё как положено.

Светлана Лыскова… кто такая? Понятия не имею! Впрочем… Наверно, какая-нибудь землячка, свалившая на Запад в поисках женского счастья.

Так и есть – Светлана, Света, Светик. Именно так я когда-то её называл. В конверт вложена фотография – седовласая дама с пышным бюстом, абсолютно мне не знакомая. Хотя… Надо прочесть письмо.

А в письме она сообщает, что узнала про меня в Интернете, совершенно случайно – и вот: «Нахлынули воспоминания полувековой давности!..» Что за бред?

Прямо как в оперетте: «Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось?..»

Помню ли я?

Ну да. А как же, конечно.

Тогда, в шестьдесят шестом году, после окончания мединститута, я приехал по распределению в эту деревню, в краевую психобольницу, работать врачом-психиатром. И там же, в сельской школе, Светлана работала, тоже как молодой специалист, учительницей русского языка и литературы.

«Жаль, не знаю твоего электронного адреса – сообщи, буду рада продолжить переписку. И обязательно перекинь чего-нибудь почитать – из твоих рассказов. В Интернете есть, но мало. Ну, пожалуйста!»

Да ради Бога, Светик. Пошлю, конечно. Перекину.

И как она всё помнит? А ещё говорят: «девичья память»… Да у них память куда крепче нашей!

Впрочем, я сейчас тоже кое-что вспоминаю – те славные вечера, задушевные посиделки, хмельные застолья – у меня в избе или в той общаге, где жили три подруги-училки. И Светик – самая клёвая из них. Ясноглазая, русоволосая, ямочки на щеках, говорунья, певунья, игрунья на аккордеоне.

Мы с ней быстро нашли общий язык.

«Ты был тогда красавчик и умница, – пишет она. – И очень начитанный мальчик. Помню, как ты мне читал наизусть стихи Пастернака и Вознесенского. И я, училка-филолог, слушала тебя, разинув рот. А на стенах твоей комнаты висели репродукции Сальвадора Дали и Пабло Пикассо. Тогда я впервые познакомилась с этими художниками. Спасибо тебе за это!»

На здоровье, Светик. Уж я и не помню таких подробностей. Помню только, что все мы в ту пору дружили – молодые врачи и училки. Вместе гуляли, выпивали, бродили в лесу, купались в озере.

«Мы учили, а вы лечили!»

Да, именно так, Светик. Представители двух самых гуманных профессий.

Мы лечили, вы учили.

«Ты только не напрягайся. Я не твоя первая и даже не двадцать первая любовь, я вообще не твоя любовь… А вот ты для меня – совсем другое дело. Но не будем о грустном. Мы были знакомы всего лишь год, и год этот пришёлся на мой жизненный разгул… загул, отгул, прогул, выгул и прочий гул… отчего до сих пор краснею. Но ты – расслабься…»

А я и не напрягаюсь, Светик.

Я давно уж расслабился.

«Да, 50 лет – это тебе не 50 грамм ирисок, не фунт изюму… А потом я почти 50 лет – с одним мужем, прикинь, верная жена, мать двух детей, куча внуков. Мне нравится Испания. Хочешь – приезжай. Здесь совсем не напряжно, неспешно, тепло и весело. Отсюда и свою родную страну любишь крепче. Мы вот недавно съездили в Россию, погостили у родни, да и назад – от сырой осени, слякотной зимы, суеты и хамства».

Куда уж мне, Светик. Какая Испания, Бог с тобой. Мне в Москву-то слетать – и то не под силу. Отлетал своё. Хотя – есть что вспомнить. Ну а сейчас… Неподъёмный и недееспособный.

«А я работу пока не бросаю. И здесь, в Испании, учу детей – русских – русскому языку и рисованию. Стараюсь быть в курсе событий на родине. Вот тебя отыскала в ине-те, вспомнила. Ведь это ты открыл мне, тёмной училке, и Солженицына, и Фолкнера, и Хемингуэя. Кстати, на Кубу я отчасти из-за его «Фиесты» летала. А теперь вот она, фиеста, за окном каждый уик-енд. Хотя настоящую корриду я видела только один раз…»

Что ж, завидую тебе, Светик.

«Помню всех твоих друзей-психиатров. И Борьку, и Толика, и Амира. Вот уж любили выпить! А ты-то пил мало. Работал. Не только на работе. Я догадывалась. Уважала. А теперь вот – писатель! Горжусь. Признайся – жить-то на это можно?»

Пока – живу, Светик.

«Если откликнешься, буду счастлива. Нет – не обижусь. Приезжай!»

Откликнусь, конечно. Но не приеду.

«А ты помнишь свои стихи, посвящённые мне?»

Какие стихи?

«Колыбельная для Светы». Забыл? А я – помню! Вот, пожалуйста.

 
Спи, мой Светик, засыпай
Возле книг.
Душу трогает до слёз
Весь твой сонный лик.
Под шуршание страниц
Ты сопишь.
Солидарная с тобой,
Дремлет мышь.
Солидарные с тобой,
Мои мысли
Засыпают, спрятав хвост,
Словно мыши.
И бесшумно пали в снег
Птицы с веток…
Ах, во сне они, во сне!
Спи, Светик.
А проснёшься – всё вокруг
Перепутается,
Будешь глазками смотреть
Перепуганными.
Превратятся в воробьёв
Соловьи.
Светик, я тут не при чём —
Се ля ви.
 

Скалолазка

Она замучила меня своими телефонными звонками. Позвонит – и трещит, и болтает без умолку по тридцать-сорок минут. Симптом монолога. Диагноз: шизофрения, циркулярная форма, гипоманиакальный синдром. Инвалидность – вторая группа. На учёте в психодиспансере почти полвека. Прогноз – неутешительный. Плюс инсульт, гемипарез левосторонний.

Но причём тут я?!

А притом, что когда-то, давным-давно, в середине семидесятых, она впервые попала в третье женское отделение Кырской психобольницы, где я тогда работал заведующим отделением. Лица её совершенно не помню. Но она мне напомнила обо всём – и её воспоминания похожи на правду. Да, я вполне мог быть её лечащим врачом. Да, я мог ей назначить тогда сульфозин, а потом и шоковый инсулин. Да, я мог сказать её мужу, что полное выздоровление навряд ли возможно. И напуганный молодой супруг после этих моих слов её вскоре бросил… во всяком случае, именно это она утверждает.

– Но ты не волнуйся! – кричит она в телефонную трубку. – Я на тебя ничуть не в обиде за это! Даже наоборот! Я тебе так благодарна, что ты помог мне избавиться от этого дурака!

Кстати, зовут её Тася. А тот самый муж, который когда-то очень её любил, а потом, после беседы со мной, бросил её и ушёл из семьи, он ласково звал её «моя Скалолазка». Прямо как у Высоцкого: «Альпинистка моя, скалолазка моя!..» Дело в том, что Тася с юных лет увлекалась альпинизмом, была заядлой столбисткой, обожала ходить с друзьями в заповедник «Столбы», любила ночные посиделки у костра, бардовские песни под гитару, и восход солнца любила встречать на вершине скалы, в обнимку с такими же безумцами-романтиками.

И никакая шизофрения не смогла отвадить её от этих походов. Она и в психушку-то впервые попала после того, как, едва выписавшись из роддома, отправилась на «Столбы» с грудным младенцем в рюкзаке. Сразу же после этого её мать и вызвала скорую психобригаду.

– А ты помнишь, доктор, как я в больнице выпускала стенгазету «Шизарня»? – лукаво спросила она меня по телефону спустя сорок лет. – Да, ты сам же мне тогда разрешил этим заняться, но потом, когда в одном из номеров «Шизарни» появились сатирические шаржи на тебя и других врачей, ты рассердился – и сорвал газету со стены!

– Ничего такого не помню, – буркнул я, переутомлённый её напором.

– А потом я выписалась, но с пединститутом мне пришлось расстаться, – продолжала Тася. – А потом я двадцать лет проработала на судоремонтном заводе, уборщицей. Рабочие меня любили – ведь я им читала лекции на разные темы! И стихи им читала, и песни бардовские пела! Правда, начальство меня за это ругало – мол, мешаю производственному процессу. За эти самые лекции и песни я опять загремела в психушку. И моя мамочка тут тоже постаралась – она меня каждый раз туда отправляла. А врачи ей подчинялись, и ты в том числе…

Вот такая она, неугомонная скалолазка Тася. Никакой сульфозин, никакой шоковый инсулин не смогли её приструнить. Она и сейчас остаётся такой же лихой, бесшабашной, безбашенной. Сама признаётся, что очень любит переходить улицу на красный свет, получая кайф от риска – и на всякий случай всегда имеет в кармане записку: «Шофёр ни в чём не виноват!»

Кстати, под машину ни разу не попала.

Тася убеждена, что никакой шизофрении у неё нет («У меня неврастения, которую никто никогда не лечил!») – и тут же меня успокаивает: «Но ты, доктор, не волнуйся, я на тебя не сержусь! Ты – раб системы, винтик в машине, ты просто не мог иначе, ты никак не мог понять, что я просто – другая, не такая, как все! – И внезапно вдруг заявляет: – А ведь я тебя, гад, любила, а ты и не замечал… Дело прошлое, но это правда. Я в тебя была влюблена как кошка! И когда одна дурочка в нашей палате что-то про тебя вякнула – я ей вылила на башку тарелку горячих щей! А ты мне за это распорядился влупить сульфозин в четыре точки… Но я тебе всё прощала. После первой выписки я сразу отправилась на Столбы – и написала там на скале белой краской: «Доктор, ты не прав!» И через два дня меня снова привезли в дурдом. Но я была рада встретиться с тобой!..»

– Что ж вы мне тогда, сразу, во всём не признались?

– Не хотела разрушать твою семью… Я ж не сука какая-нибудь… Ах, доктор! Самое лучшее, что было в моей жизни – это скалы, бардовские песни, встречи с тобой и – соловьи!..

– Какие ещё соловьи?

– Ну, как же. У нас ведь в Сибири соловьи – редкость. А на судоремонтном заводе, где я работала уборщицей, прямо во дворе пели соловьи… Это что-то неописуемое! Вот как мне повезло! Так что, жизнь моя удалась – у меня был ты, были соловьи, мои скалы и бардовские песни… А дурдом, инвалидность, инсульт – фу, это всё чепуха… – И она вдруг рассмеялась: – А хочешь, спою тебе песню на твои стихи?

– На мои стихи?..

– Ну да. И не надо так удивляться. Жаль, нет гитары. Ну да ничего. Слушай… – Она откашлялась – и дребезжащим голосом запела:

 
Когда с экрана поёт хор мальчиков,
Душа печалится и вздрагивает,
И рой нежнейших детских пальчиков
Сердца усталые затрагивает.
Хор октябрят, хор пионеров ли
Поёт в восторженном отупении,
И мы не скрипками, а нервами
Аккомпанируем их пению.
Экран – удав. Мы – просто кролики.
Мороз по коже от детских спевочек.
Заходят шарики за ролики…
Включи погромче – поёт хор девочек!
 

И тд, и тп, и др, и пр…

Когда в прежние времена я вёл дневник, то обозначал там знакомых женщин инициалами. Для конспирации, так сказать. И для приличия. ГА, ЛЕ, ЮБ, АК, НС…

Теперь у меня нет ни женщин, ни дневников. Одно время вместо дневника вёл ночник, или сонник, куда записывал сны, сновидения, грёзы. Потом и это надоело.

Хотя и теперь иногда обозначаю инициалами иных старушек, не желающих исчезать из моей жизни. Среди них есть и те, кто значительно меня старше. А также те, с кем меня всегда связывали только чисто дружеские отношения.

Так, частенько общаюсь по телефону с ВМ – вдовой друга-художника, встречи с которым украсили мою жизнь. Несмотря на преклонный возраст, ВМ поражает меня своим остроумием, широтой интересов и безупречным художественным и житейским чутьём. Как сотовые телефоны подзаряжаются от сети, так и я каждый раз заряжаюсь от ВМ витальной энергией… Дай Бог ей здоровья!

Много лет моей жизни было связано с ЛЕ, но в последние годы мы встречаемся редко – и каждый раз, приходя к ней в гости, я словно окунаюсь в наше общее прошлое, и думаю только о прошлом, хотя делаю вид, будто мне интересны её нынешние бытовые заботы, её многочисленные собачки и кошечки, которых она любит куда больше, чем когда-то любила меня. Ну и правильно. Собачки и кошечки такие милые, озорные, такие шустрые, а я – такой старый, нудный, больной, неуклюжий. Мне и самому очень нравятся все эти лохматые и пушистые зверушки, скачущие вокруг меня. Ну а то, что между нами когда-то было – так это всё было давно и неправда.

Помню, в годы студенческой юности был я влюблён в ТП, зеленоглазую русалку, которая вскоре стала ТД, выйдя замуж за моего приятеля. Но спустя много лет ТД осталась одна – муж исчез, дети повзрослели, и она вдруг вспомнила обо мне – и стала напоминать о себе то случайной встречей на улице, то телефонным звонком, а потом повадилась регулярно отправлять мне по электронной почте шутливые послания, вкладывая то стишок, то песенку, то анекдот, то политическую сплетню. Короче, развлекала меня как могла, отвлекая от дурных мыслей и старческой депрессии. Как бы духовно меня окормляла в меру своих угасающих сил. Как бы опекала меня, оказывая виртуальную гуманитарную помощь. За что я, конечно же, ей очень благодарен.

Но меня-то волнует не текущая злоба дня, а наше давнее прошлое. Я-то помню нас прежних – молодых, озорных и весёлых. Пусть мы были тогда безнравственными, безжалостными и беспринципными. Зато мы были молодыми. А сейчас мы такие мудрые, добрые и такие, такие, такие… такие ничтожные! Ну, куда же всё это делось? И как всё это вернуть?

Где вы все? И ГА, и ЛЕ, и ТП, и ТД, и др., и пр… Что мне надо сделать, чтобы вернуть всё утраченное?

И послышался вдруг издалека тихий, воркующий, вкрадчивый, завораживающий, русалочий голос совсем молодой ТП:

 
– Стоит только подумать,
Стоит только сказать,
Стоит только проснуться, очнуться, подняться,
Стоит только напрячься
И смело всё снова начать,
Стоит только за дело приняться,
 
 
Стоит только вздохнуть
И коснуться нагого плеча,
Стоит песней восторга
Наполнить молчанье пустое,
Стоит только понять,
Как весенняя кровь горяча,
Стоит только…
 

Но как это дорого стоит!

– Это же мои стихи! – воскликнул я.

– А кто спорит? – И ТП засмеялась своим русалочьим смехом.

А потом они все вдруг исчезли – и ГА, и ЛЕ, и ТД, и ТП, и др., и пр.

Пробуждение

А потом мне приснилось, будто я гуляю по аллеям чудесного благоухающего сада – и не сразу понимаю, что этот сад – райский. И вокруг меня порхают – нет, не райские птицы, и не бабочки, и не херувимы, и даже не ангелы.

Надо мной летают, размахивая белыми крыльями, мои любимые старушки, старушонки, старушенции…

А потом я проснулся.

Март 2018 г.

Не все дома (Святочные рассказы)

Экскурсия

– Дорогие друзья! Дамы и господа! Глубокоуважаемый господин губернатор и многоуважаемые господа депутаты Законодательного собрания Кырского края! Дорогие кырчане и гости нашего города! Добро пожаловать на первую экскурсию в мемориальную квартиру нашего замечательного земляка, знаменитого сибирского писателя, прославившего своими произведениями родной Кырск и всю нашу необъятную Сибирь-матушку!.. Проходите, проходите! Не случайно мы открываем этот новый музей именно сегодня, накануне Рождества Христова – ведь именно в этот день десять лет назад хозяин этой квартиры ушел из бренной жизни, как говорится, в мир иной, откуда и наблюдает сейчас за нами с присущим ему доброжелательным любопытством. Вам особенно повезло – ведь вы первые экскурсанты, переступившие порог этого некогда гостеприимного жилища.

– Наша экскурсия начинается прямо здесь, в прихожей, где вы видите подлинную одежду писателя – его пуховик, старую дубленку, две куртки, плащ, зимнюю шапку и шарф. А также его обувь. Кстати, все экспонаты в музее – подлинные. Над входной дверью вы видите подкову на гвоздике – символ удачи, а рядом – две маски. Вот эта карнавальная маска привезена писателем из Венеции, а эту, индонезийскую, он купил в Ялте, незадолго до того, как Крым стал наш… А на этом стеллаже, тут же, в прихожей – книги из библиотеки писателя – на многих страницах сохранились его пометки. Эта дверь ведет в ванную комнату, там ванна и унитаз, на котором частенько сидел по утрам писатель, сочиняя новые стихи и рассказы…

 
– Всё в мире – повод для пародии,
Всё, начиная с мудрых книг.
Земля кишмя кишит уродами.
И я – прекраснейший из них!..
 

– Не пугайтесь, господа, это голос хозяина, записанный на магнитофон во время одной из его последних творческих встреч с читателями. В нашей сегодняшней экскурсии он будет незримо сопровождать нас, читая свои стихи…

– Прошу, не стесняйтесь, проходите в комнату! Не удивляйтесь, что в этой глиняной вазе на полу стоит небольшая елка, украшенная игрушками – я же вам говорил, что писатель ушел из жизни накануне Рождества… Да, он жил в однокомнатной квартире, но ему здесь не было тесно, ведь он жил один. Одиночество было необходимо для творчества. Одно время он держал в клетке двух попугайчиков, но даже они своим пением мешали ему сочинять – и он избавился от этих птичек.

– Слева, за шторой, вы видите старую двуспальную железную кровать с никелированными спинками и панцирной сеткой. На этой кровати спала еще мама писателя, здесь же он был зачат – много лет назад, в Магнитогорске. С этой кроватью были связаны разные воспоминания, вот почему писатель никак не хотел покупать новую. Он привык окружать себя памятными вещами, которые скрашивали ему одиночество.

 
– Стоит только подумать,
Стоит только сказать,
Стоит только проснуться, очнуться, подняться,
Стоит только напрячься и смело всё снова начать,
Стоит только за дело приняться,
Стоит только вздохнуть и коснуться нагого плеча,
Стоит песней восторга наполнить молчанье пустое,
Стоит только понять, как весенняя кровь горяча,
Стоит только…
Но как это дорого стоит!
 

– Слева от кровати вы видите зеркальный шкаф с одеждой и книгами, а с правой стороны – несколько книжных полок. На стене над кроватью висит замечательная картина «Охотники на птиц», подаренная писателю его другом, известным сибирским художником. Кстати, еще несколько произведений этого живописца украшают стены квартиры-музея. Да, вот этот городской пейзаж, и вот это «Солнечное затмение», а это – портрет писателя в молодости, где он изображен сидящим с бокалом вина в руке. На стенах квартиры можно увидеть картины и других сибирских художников, подаренные ими нашему писателю.

– Да, конечно, фотографировать можно. Проходите, пожалуйста. Ближе, ближе. В этом шкафу и сейчас хранятся вещи хозяина. А вот эта кушетка, предназначенная для гостей, в последние годы жизни писателя была завалена книгами, журналами и альбомами по искусству – теми новинками, которые ему дарили многочисленные друзья, собратья по перу и по пирам. На стене – ковер, над которым вы видите фотографию молодой красивой женщины – это мама писателя в молодости, еще до его рождения.

 
– Мне мама снится каждую ночь
Вот уже много лет —
Словно хочет вернуться, хочет помочь…
А как проснусь – её нет!..
 

– Перед вами – главный экспонат музея – письменный стол, за которым хозяин создавал свои чудесные, трогательные, грустные и озорные стихи, рассказы и повести, и сегодня радующие и доводящие до слез нас, его благодарных читателей. В ящиках стола хранятся его черновики, записные книжки и дневники, которые писатель вёл на протяжении многих лет и которые вскоре будут изданы отдельной книгой, а потом составят последний том его полного собрания сочинений. На столе вы видите перекидной календарь, да, тот самый, открытый на последнем дне жизни писателя, и тут же – его ноутбук, где сохранилась его электронная переписка с различными людьми и все его литературные тексты в электронном варианте. А это – сервант с посудой, где советую обратить внимание на любопытные сувениры – старинный веер, серебряные рюмки, шишка пинии, монеты разных стран и эпох, карманные часы на цепочке… Тут же – визитные карточки деда писателя, который был ветеринарным фельдшером и умер от чахотки во время первой мировой войны. А эта юная девушка на снимке – первая любовь писателя, следы которой, к сожалению, затерялись…

– Ты, конечно, опять же, как прежде, права, моя ласковая.

 
Совесть твоя чиста.
Девочка! Птичка! Ласточка!
Сжалься, ради Христа…
 

– А это – значок «Ворошиловский стрелок», который когда-то получила мама писателя, очень метко стрелявшая… И опять же – книги, книги.

– Ну, на балкон мы с вами выходить не будем – не дай Бог, обрушится… На подоконнике вы видите груды книг, настоящий человеческий череп – как напоминание о бренности земного существования (кстати, сам писатель шутил, что это череп последнего в мире читателя), а на ломберном столике, который достался хозяину от его бабушки, старой учительницы, красуются памятные вещицы – чугунная статуэтка Дон Кихота, два старинных бронзовых подсвечника со свечами, библия и молитвослов. А это – жестяная шкатулка из-под монпансье 1913 года, посвященная трехсотлетию дома Романовых и украшенная барельефами представителей этой династии, от юного Михаила до святого мученика Николая Второго…

– На стене справа вы видите фотографию отца писателя, который пропал без вести во время Великой Отечественной войны и так ни разу и не увидел своего славного сына, родившегося уже после его ухода на фронт, а также снимки бабушки и дедушки по материнской линии, и другие семейные фото – сыновья и внучки писателя, а над ними – весьма качественная репродукция на холсте и в рамке знаменитой мадонны с младенцем великого Леонардо. На полке – статуэтки, бюстики Пушкина и Фрей-да. А это – телевизор, приемник, проигрыватели для дисков и для виниловых пластинок, которые любил слушать хозяин дома.

 
– Когда с экрана поет хор мальчиков,
Душа печалится и вздрагивает,
И рой нежнейших детских пальчиков
Сердца усталые затрагивает…
 

– Ну, и ещё один большой стеллаж с книгами… Обратите внимание на эти иконы – Богоматерь, Христос, Николай Угодник. Под ними висит медное блюдце с надписью на арабском: «Нет Бога кроме Аллаха, и Магомет – пророк его». Еще ниже – кукла Санта-Клауса – как символ детской языческой веры в чудеса… То есть писатель был весьма толерантен в вопросах веры… да и в других вопросах тоже… Но главное – он очень любил жизнь во всех ее проявлениях!

 
– В жизни очень много хорошего,
Этим она и ужасна —
Ибо всё в конце концов отнимает
Немилосердный Господь…
 

– Нет, пожалуйста, руками трогать не надо!

– На кухне задерживаться не будем, тут нет ничего особенно интересного – кроме разве что фотографии этой девочки – любимой внучки писателя, и нескольких картин на стенах… И опять же – книги, книги… Даже на кухне – книги.

– Что ж, экскурсия наша близится к завершению. И вот, наконец, большое зеркальное трюмо, вернее – трельяж, перед которым писатель брился, причесывался, одевался, собираясь куда-нибудь в гости или на встречу с читателями… Конечно, вы можете заглянуть в это зеркало – и, быть может, увидите там отражение нашего дорогого и бессмертного хозяина… Я шучу, конечно! Хотя – что это?! Господи Боже мой – Я ЕГО ВИЖУ, ВИЖУ! Как – где? Да вот же – в этом трюмо! В этих трех зеркалах – ОН СТОИТ ТАМ И СМОТРИТ НА МЕНЯ… НА НАС… Он над нами смеется!

 
– Мы всё чаще молчим, говорим всё короче.
Оглянись – мы остались одни.
Превращаются в белые ночи
Наши дни…
…Хочешь, не хочешь.
Люби, кляни.
Белые ночи.
Черные дни.
 

– Фу ты, господи… Надо ж такому померещиться!.. Успокойтесь, там, в зазеркалье, нет никого. То есть – ТАМ ВООБЩЕ НИКОГО НЕТ! Ни его, ни меня, ни вас, дорогие гости… Да не шучу я! Не верите – посмотрите сами! Там нет никого! Ни-ко-го! А раз это зеркало нас не отражает – значит, нас никого и не существует… Ни вас, господин губернатор, ни вас, господа депутаты, ни вас, дорогие братья-писатели, ни меня самого! Ни-ко-го!

– Да что же это такое, в конце концов?! Куда же мы все подевались?

– И кому я всё это сейчас рассказываю?

– И зачем?

– И где я сам?!

– А может, я снюсь кому-то?..

– Но кому? Неужели – ему?!

– Да, конечно. Вон он смотрит на меня из зеркала! И показывает мне язык! А вот он смеется, хихикает… А вот он закрыл глаза… Спит он, что ли?! А я – снюсь ему, это точно!

– Просыпайся, скорей, проклятый! Просыпайся, гад!