Текст книги "Пропуск в рай"

Чужой сон

Как я оказался в этом чужом, совершенно незнакомом городе? Понятия не имею…

Золотая осень в разгаре.

Чужие дома, чужие люди. Золотая листва под ногами.

Вероятно, вышел не на той станции…

Что же делать?

Надо вернуться на вокзал – и сесть в любой поезд, идущий на восток…

Стоп!

А где моя сумка?!

Я же нигде никогда не расстаюсь со своей сумкой! И в этот раз, как обычно, сумка висела у меня на плече… Да где же она?! Там ведь и деньги, и документы… Что за чертовщина?

Я развернулся и быстро зашагал назад, к вокзалу – и минут через двадцать был уже там, в кабинете начальника станции.

– Пожалуйста, разрешите мне уехать домой, в Кырск, – уговаривал я хмурого дядьку. – Я потом заплачу!

– Как же я вам разрешу – без денег? – хмыкнул тот. – И без документов… это довольно странно…

– Что же мне делать? – чуть не плача, воскликнул я.

– Сейчас разберемся… – И он отвел меня в комнату полиции, где сонный сержант тут же стал оформлять протокол.

– Да вы сядьте, сядьте, – зевая, сказал сержант. – Спешить некуда. Как ваша фамилия?

– Что? Моя?

– Не моя же. Фамилия, имя, отчество… Ну? Я жду!

– Имя, отчество… – пробормотал я, и вдруг с ужасом понял, что я – не помню. – Извините, но я… я забыл… я не помню свою фамилию!

– Очень славно, – сержант даже взбодрился и посмотрел на меня как на больного. – Значит, вы не помните, кто вы такой?

– Д-да…

– Но помните, что живете в Кырске?

– Да… кажется…

– Кажется – или точно? – Сержант посмотрел на меня строго, без улыбки. – Сколько выпили сегодня?

– Я сегодня вообще не пил…

– А вчера?

– И вчера… кажется… Сам не знаю, почему у меня вдруг отшибло память!

– Меньше пить надо, гражданин. Что мне теперь с вами делать?

– Пожалуйста, отправьте меня в Кырск… ну, пожалуйста! Ну, я очень вас прошу!

– И куда вы там пойдете, в Кырске? По какому адресу?

– Я… не помню адрес… Но я найду! Там я обязательно найду! Вы только меня туда отправьте, а уж там я всё вспомню!

– Вы женаты?

– Да… кажется…

– Кажется? А дети у вас есть?

– Вроде бы, есть… мальчик и девочка… кажется, так…

– Как их зовут?

– Н-не помню… я все забыл… Но я всё вспомню! Я обязательно всё вспомню!

– Ладно, присядьте вон на тот диван. А я подумаю, что мне с вами делать. Придется вызвать врача…

– Зачем? Не надо, товарищ сержант! Я совершенно здоров! Просто с памятью что-то случилось… Это всё потому, что я потерял свою сумку, где были и деньги, и документы… Вот я и разволновался… Но это пройдет! Я вам обещаю!

– Помолчите немного. И успокойтесь. Хотите воды?

– Нет, ничего не хочу.

– Посидите, я скоро вернусь.

И сержант вышел, оставив меня одного. Я огляделся по сторонам. Портрет Путина (вот его я сразу узнал!), карта России, два письменных стола, красный вымпел на стене, круглое зеркало.

Я подошел к зеркалу – и вздрогнул: на меня смотрел чужой, совершенно незнакомый мне человек. У него были рыжеватые волосы, усики, голубые глаза… Это был не я! Не я!

Как же так? Значит, я потерял не только сумку с документами и деньгами, и не только память я потерял – я потерял себя! В этом зеркале – совсем другой, совсем чужой человек! А где же я?

Мне стало так плохо, так плохо, что я потерял сознание и рухнул на пол.

– Что с вами, гражданин?! – вскричал сержант, вбегая в кабинет.

– Что с тобой, Сережа?! – вскричала незнакомая женщина, прижимая к своей доброй груди мою бедную голову. – Тебе снился кошмар?

– Да, вероятно… – прошептал я, просыпаясь и со страхом глядя на нее. – Мне приснился плохой сон… чужой сон… совсем чужой сон… А вы – кто?

– Да ты что, Сереженька? – воскликнула плачущая женщина. – Я же твоя Настя, твоя жена… Не пугай меня, Сереженька! Зачем ты меня пугаешь?

– Я не Сереженька, – сказал я, отталкивая эту чудесную, но совсем незнакомую женщину. – И я не знаю никакой Насти… Оставьте меня, пожалуйста, в покое!

Ну и так далее.

Гей, славяне!

– Дорогие друзья! – воскликнул Ведущий. – Начинаем наше осеннее ток-шоу «Гей, славяне!» Тема сегодняшней дискуссии – однополые браки, которые, как вы знаете, уже легализованы в некоторых западных странах. Не секрет, что и у нас, в России, особенно среди так называемой креативной либеральной интеллигенции, идея однополых браков находит приверженцев…

– Позор! – выкрикнул багроволицый патриот Жердяй. – Я бы всех этих пидоров душил собственными руками!

– Тебе дай волю – ты полстраны передушишь! – взвизгнула либералка Милованова.

– И передушу!

– Друзья, успокойтесь, – поднял руки Ведущий. – Мы живем в свободной, демократической стране, и каждый гражданин имеет право на свое мнение. Будем же взаимно толерантными…

– Да в гробу я видал вашу толерантность! – завопил Жердяй. – Надо пока не поздно спасать Русь-матушку от голубой и розовой заразы!

– Совершенно с тобой согласен! – поддержал его бледнолицый радикал-консерватор Страшенко. – Долой однополые браки! Долой гей-парады! Мы должны защищать здоровье нации! Не дадим, понимаешь, всякой западной нечисти отнять наши традиционные ценности! Мало того, что Европа сама гибнет – они хотят и нас утянуть за собой в это гнилое болото, в эту преисподнюю… Не выйдет! И мы не позволим…

– Да вы просто фашисты! – перебила его либералка Милованова. – Мракобесы, реакционеры! Для чего же тогда Пётр Великий прорубил окно в Европу?

– Вот и полезай сама в это окно, сучка белобрысая! – судорожно выкрикнул Страшенко. – Вали на свой любезный Запад! А я, понимаешь, за Русь православную любому пасть порву! И тебя, проститутка, с кашей съем! Ты сама, небось, лесбиянка – ну и вали в свою Европу!

– Тихо, тихо, друзья… – снова поднял руки Ведущий. – Очень жаль, но боюсь, мы с вами еще не готовы к подлинной демократии… – Он печально вздохнул. – Наше косное сознание не созрело для принятия европейских ценностей, выработанных многовековым развитием западной цивилизации…

– Что вы хотите этим сказать? – нахмурился Жердяй.

– Это я-то – не созрел?! – изогнулся в судорожном пароксизме Страшенко. – Да я, блин, уже перезрел давно! Да я, блин, всех этих пидоров терпеть ненавижу, как врагов народа!

– Ну всё, хватит! – строго сказал Ведущий, он же главный врач городской психобольницы имени Чехова. – Ток-шоу «Гей, славяне!» объявляю закрытым! Всем разойтись по своим палатам! Где старшая медсестра?

– Я здесь, Лазарь Митрофанович!

– Проследите за исполнением!

– Нет, позвольте! – закричал параноик Жердяй. – А как же ваша хваленая демократия? А плюрализм? А свобода слова? В Конституции сказано…

– А у них демократия только для пидоров! – взвизгнул эпилептик Страшенко, закатывая безумные глаза. – А для подлинных патриотов у них, понимаешь, дурдом!

– Всех фиксировать, – негромко распорядился главврач. – И купировать. Каждому – по два кубика сульфозина в четыре точки… Припадочному Страшенко еще – клизму с хлоралгидратом. А Жердяю – тизерцин внутривенно медленно три кубика. А Миловановой – только сульфозин.

– А мне-то вообще за что?! – возмутилась либералка Милованова, страдающая маниакально-депрессивным психозом. – Разве я не созрела для демократии? Да я из-за своих демократических убеждений всю жизнь по психушкам пропадаю!.. За что же мне – сульфозин?

– А чтобы Родину крепче любила, – ласково объяснил Лазарь Митрофанович.

Юные годы отца Димитрия

А вот еще один недовоплощенный сюжет. То есть в жизни-то он вполне воплотился, а вот на бумаге, под моим усталым пером – увы…

Речь о том, как этой осенью встретил я – совершенно случайно – своего бывшего ученика, некогда юного робкого поэта, а ныне – священника в православном храме, продолжающего, как ни в чем не бывало, писать стихи.

Это ж надо – такие метаморфозы! Я его помню застенчивым, закомплексованным двадцатилетним юношей, мучительно красневшим в беседах со мной и даже с друзьями-ровесниками – тогда, тридцать лет назад, на занятиях литературной студии «Парнас» в городском Дворце культуры. И вот недавно, оказавшись в краевой библиотеке на его творческом вечере (ей-Богу, совершенно случайно), я увидел высокого, статного мужчину с аккуратной бородкой, в черном облачении священнослужителя – и не сразу его узнал.

Но когда он начал декламировать свои стихи – прошлое вспыхнуло передо мной, и я увидел того, молодого Диму, который, заикаясь от волнения, читал нам свои трогательные наивные вирши:

 
Я – просто маленький усталый человек.
Я – рыба на песке,
бездумный, грузный бег,
закладка в книге, выпавшей из рук.
Я – муха на цветке,
незавершенный круг
пустых мечтаний, рваные края.
Во мраке абрис – я,
бесплодная земля.
Я – спичка в коробке,
когда-то вспыхну я…
 

(Стихи отца Виктора Теплицкого).

Значит, вот какие бывают священники!

Я слушал, слушал, смотрел, смотрел. Но подойти к нему так и не решился. А вдруг он меня не узнает? И зачем я ему сейчас? И зачем он мне?

Публика принимала его хорошо. Отец Димитрий был явно доволен и не пытался скрыть этого. Аплодировали, дарили букеты цветов. Потом поэта в рясе окружили поклонники и поклонницы. А я потихоньку ушел, исчез. Пусть прошлое остается в прошлом. Зачем ворошить? Зачем смущать батюшку?

Но прошло несколько дней – а я всё не мог забыть эту встречу. И всё больше хотелось мне вновь повидаться с отцом Димитрием.

И вот вчера я отправился в Свято-Никольский храм на окраине Кырска. Дождался окончания службы – и подошел к алтарю.

– Добрый день, отец Димитрий, – произнес я почти так же робко, как некогда он обращался ко мне. – Вы меня не узнаете?

– Извините, ради Бога… – смутился священник, потом внимательно всмотрелся в меня – и покачал головой: – Неужто это вы – Вадим Иваныч?

– Он самый, – кивнул я, обрадованный, что он меня узнал. – Значит, помните бывшего наставника?

– Еще бы! – воскликнул отец Димитрий. – Я вас часто вспоминаю. Вы так меня поддержали в ту давнюю пору! Да если б не вы…

– Ну, не преувеличивайте, батюшка…

– Какой я батюшка! – рассмеялся священник. – Вы мне в отцы годитесь!

– И тем не менее, вы – отец Димитрий, а я – аз грешный… Хотя, если всерьез, я бы рад был исповедаться перед вами… Мне есть в чем покаяться… – И я потянулся к его руке, чтобы поцеловать.

Но священник в испуге отдернул руку.

– Да что вы!.. – прошептал он. – Я недостоин…

– А ведь я помню, помню, – сказал я, – как лет тридцать назад вы мне исповедались… помните? – как-то вечером, после занятия, когда все студийцы уже разошлись, вы мне наедине поведали о самых своих заветных мечтах и сокровенных тайнах… Помните?

– Конечно, помню, – со смущенной улыбкой кивнул отец Димитрий. – Я вам тогда всю свою подноготную выложил… и про свои страхи, и про то, как мне трудно общаться с девушками, и про свою мечту стать поэтом… О стезе священника я в ту пору еще и не помышлял! Но вы меня успокоили. Вы мне сказали…

– И что же я вам сказал?

– Вы сказали: «Оставайся самим собой. Доверься своему сердцу – и ничего не бойся!..»

– Как просто, – вздохнул я.

– Да, очень просто, – кивнул священник. – Но эти ваши простые слова меня тогда очень поддержали. И я вам так благодарен за вашу поддержку!

– Ну, это пустяки, – отмахнулся я. – Вы же сами выбрали свой путь. И твердо идете по этому пути. Я могу вам только завидовать. Прихожане вас любят, это же видно. И супруга у вас хорошая, и трое детей…

– Да что вы, Вадим Иваныч, – он ласково тронул мой локоть. – Насколько я знаю, у вас тоже все в порядке – выходят книги, вас любят читатели, у вас дружная семья…

– Откуда вы знаете?

– Я все про вас знаю, – почти без улыбки сказал он. – И я вами горжусь.

– Вы ошибаетесь, – возразил я. – Мне нечем гордиться. Но посыпать себе голову пеплом не буду, и рвать на себе волосы не буду тоже. Когда-нибудь в другой раз мы с вами поговорим более подробно и более откровенно… Если, конечно, вы не против.

– Разумеется! – воскликнул отец Димитрий. – В любое удобное для вас время… Вот, возьмите мою визитку – здесь адрес и телефон. Созвонимся, договоримся.

– Спасибо, – я спрятал его визитку в карман, но свою давать ему почему-то не стал. – Конечно, договоримся. А сейчас я не смею вас больше задерживать…

– До свидания, Вадим Иваныч, – он снова коснулся моего плеча. – Но мне почему-то кажется, что вы еще о чем-то хотели меня спросить…

– Что? Ах, да!.. – встрепенулся я. – Я хотел спросить… меня давно это смущало… Вроде, пустяк, но все же…

– А что именно?

– Ну… даже неловко… уж вы простите… – И я откашлялся. – В Евангелии от Матфея, там в самом начале… ну, где описано родословие Иисуса Христа… Ну, помните: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…» Ну и так далее, вплоть до Иосифа – «мужа Марии, от Которой родился Иисус, называемый Христос…»

– Помню, конечно. И что же?

– А то, что мне непонятно – почему это называется «родословие Иисуса Христа»? То есть причем тут его псевдоотец Иосиф, который, как сказано в Евангелии, «не знал Её», свою жену. Ведь она же была дева – и зачала не от него, а от Духа Святого! Причем же тут Иосиф? Дали бы лучше – родословие Девы Марии! И перечислили бы всех Её предков! Это было бы честно…

– Вас это и впрямь волнует? – нахмурился отец Димитрий, глядя на меня с острым сочувствием, как на безнадежно больного.

– А что?

– Да нет, ничего… Бедный вы, бедный, – и священник вдруг обнял меня, и тяжело, прерывисто вздохнул. – Ну, что я могу вам еще сказать? Оставайтесь самим собой. Доверьтесь своему сердцу – и ничего не бойтесь… И храни вас Господь.

…Так мои слова вернулись ко мне.

Словно и не было долгих лет разлуки.

Юный поэт стоял передо мной в рясе священника.

За окнами храма сверкала золотая осень.

И это не стихи, это проза.

Возвращение президента

А эта история только кажется невероятной. Сюжет, по сути, прост как правда.

Президент много лет не был в родном городе. А ведь кажется, совсем недавно он уехал из Кырска в Москву – покорять столицу. И ведь покорил. Поступил в престижный вуз, окончил его с красным дипломом, потом аспирантура, потом многолетняя служба за границей, потом карьерный взлет – и вот уж он на вершине власти. Где только не пришлось побывать, весь мир объездил с официальными визитами. А в родной Кырск завернуть всё как-то не доводилось.

И вот – приехал, прилетел в разгар золотой осени, чтобы лично проверить, как город готовится к Всемирному экуменическому форуму, который впервые должен был состояться тут, в географическом центре России, весной будущего года. Из конфиденциальных источников поступила информация, что деньги, выделенные из федерального бюджета на подготовку форума, расходуются не по назначению, а проще говоря – разворовываются. И все эти факты следовало проверить, а виновных в коррупции – строго наказать, дабы другим неповадно было.

Самолет с Президентом прилетел в Кырск рано утром, днем состоялась встреча с губернатором и прошла первая пресс-конференция с участием зарубежных и российских журналистов под лозунгом «Христиане всех стран, соединяйтесь!» На завтрашнее утро наметили расширенное заседание в краевой администрации с участием представителей всех религиозных концессий и преподавателей гуманитарных факультетов различных вузов. А нынче вечером Президент решил прогуляться по родному городу без свиты и даже без охраны.

И вот он идет через главную площадь, мимо памятника Ленину, мимо Центрального парка, сворачивает на улицу Радищева – и удивляется тому, что за полвека тут совсем ничего не изменилось. Ну, почти ничего. Ну, машин стало больше. Ну, люди одеты получше. А дома, в основном – те же самые, деревянные, двухэтажные, ветхие, так ни разу и не ремонтированные.

А вот и дом номер 13, где когда-то родился и провел свое детство Президент. И где сейчас должна проживать его старенькая, дряхлая мама. Надо зайти, проведать. У мамы, кстати, как раз сегодня день рождения. Круглая дата – сто лет. Надо поздравить. Подарочек, жаль, не купил. Ну да ничего. Дам деньжат – пусть сама себе купит, чего захочет. А захочет – заберу ее с собой, в Москву. Я и раньше не раз уж ей по телефону предлагал – отказывалась: мне и здесь хорошо.

А что тут хорошего?

Он огляделся – двор был запущенный, грязный, всюду мусор, битый кирпич, какие-то доски. Шныряют кошки, лают собаки, порхают голуби. Дети играют в футбол. А какая-то древняя старушка развешивает белье…

Да это же мама!

– Мама! – воскликнул Президент и подбежал к старушке. – Мама, это я, Петя! Я вернулся, мама! Ты что, не узнаёшь меня?

– Очень даже узнаю, – проворчала мама, отстраняя дрожащими от старости руками его дрожащие от волнения руки. – Явился, не запылился… С Луны ты свалился, что ли?

– С днем рождения, мамочка! С юбилеем!

– Ну чего расшумелся-то? Я свои дни рождения уже полвека не отмечаю… А ты где пропадал?

– Как – где? Да я же… Ты хоть телевизор-то смотришь, мама? Да я каждый день – на экране…

– Только мне и делов, что телевизор смотреть, – буркнула мама. – Ты лучше ответь – где наши собаки?

– Какие собаки? – растерялся Президент.

– Ну… Ты же с собаками пошел погулять. По моей просьбе. Пошел – и пропал. И вот – сам вернулся… а где собаки?

– Да какие собаки, мама? О чем ты?

– «Какие собаки»… Мои собаки! Ты что, забыл? Ты же пошел собак выгуливать – и пропал. Столько лет пропадал… А где собаки?

– Какие собаки, мама? Какие собаки?

– Японский хин Микки, тойтерьер Тузик, коккер-спаниельша Лайла, овчарка Дина, бульдожка Маруся… Где они все?!

– Господи, мама… когда это было… все эти собаки давно уж издохли…

– А ты вот живой! – всплеснула руками мама. – Где-то шатался столько лет – и явился, не запылился… А собак – потерял!

– Да я их уже и не помню, мама… О чем ты? Ты будто и не рада, что я вернулся…

– Почему не рада? Я рада. Я очень рада. Пошли в дом, будем чай пить, с крыжовенным вареньем. Ты-то, я вижу, с пустыми руками пришел?

– Я дам тебе денег, мама… Да мы с тобой прямо сейчас поедем в какой-нибудь супермаркет – и купим всего самого вкусного!..

– Ой, ой, расхвастался. Обойдусь и без твоих миллионов… А это что там за машина приехала? За тобой, небось?

– Н-нет… я один, без охраны… и без сопровождающих… Я специально пошел – тебя навестить, мамочка.

– Ну как же, ведь я не слепая! Машина-то за тобой, Петька!

Президент оглянулся – и увидел большую белую машину с красным крестом. Дверца распахнулась – и выскочили два санитара в белых халатах.

– Господин президент! – крикнул один санитар. – Карета подана! Извольте садиться…

– В чем дело? – гневно спросил Президент. – Кто вы такие?

– Мы за вами, господин Президент, – сказал, явно кривляясь, второй санитар. – Зря вы так… И куда спешили? Ведь вас доктор уже и так к выписке готовил. А вы… Сами же всё испортили. Ну ничего. Там вас ваши друзья заждались…

– Какие друзья? – растерянно спросил Президент.

– Ну, как же… Господин премьер, господин спикер Госдумы… А еще за вас очень переживал его святейшество патриарх – всё допытывался: «Где мой Петя? Где мой блудный сын Петя?..» Очень уж ему не по нраву был этот самый экуменический форум… Он на него и ехать-то отказался… А доктор его успокаивал – мол, всё образуется, ваше святейшество, блудный Петя, мол, непременно одумается и вернется на путь истинный…

– О чем они говорят, сынок? – прошептала мать. – Ты куда сейчас?

– Ох, мама… не спрашивай. Я тебе потом всё объясню. Ты меня только дождись, мамочка!

– Нет, ты мне скажи – кто эти люди? Террористы?

– Что вы, мамаша, мы – санитары из психбольницы имени Чехова, – сказал тот, что помоложе.

– Нет! Вы террористы! – завопила мамочка. – Отпустите сейчас же моего несчастного сына! Он ни в чем не виноват!

– Эх, мамаша, – вздохнул санитар, который постарше. – Никто ни в чем не виноват. А мы – люди маленькие.

Хрустальная девочка

Не роман, не повесть, не рассказ.

Грустная сказка о нашей жизни.

О моей жизни.

Август 1991 года. Крым, Ялта. Мне сорок лет, но выгляжу куда моложе. Может быть, потому, что еще не женат. Впрочем, я и сейчас не женат. Я вообще никогда не был женат. Так уж исторически сложилось. А всё она виновата, хрустальная девочка. Нет, она ни в чем не виновата. Я сам во всем виноват. Да и я ни в чем не виноват. Вообще никто ни в чем не виноват.

Что я делал в Крыму? Как – что? Отдыхал после тяжких трудов в своей безумной больнице имени Чехова. Поехал на море дикарем, без путевки. Снял комнату в Ялте, недалеко от моря. Там еще рядом маяк. Хозяин – таксист, хмурый такой, ворчливый. Вроде не хохол, русский. Впрочем, не все ли равно. Вдовец, пропахший бензином. Дочка – Лариса, на вид лет шестнадцати, в десятый класс перешла. Мне она сразу понравилась – худенькая такая, загорелая, волосы темные, глазки светлые – как льдинки. Голосок нежный, звонкий. Бренчит на фортепьяно, хотя музыке, вроде, нигде не училась, и тихонько поет – ангельским таким голоском. И улыбочка на лице сияет. Чудо-девочка! И кокетливо на меня поглядывает.

– Что вам сыграть? – спрашивает.

– Сыграй Шопена…

– А может, лучше Брамса?

– Валяй! – говорю, и декламирую нараспев: – «Мне Брамса сыграют, я вздрогну, я сдамся…»

– Ваши стихи?

– Пастернака… Сыграй, что хочешь. А лучше – спой!

И я поощрительно похлопал ее по плечу.

– Вы с ней поосторожнее, – вмешался насупленный отец. – Девчонка больная…

– А что с ней?

– Хрустальная девочка…

– В каком смысле? – не понял я. – Слишком нежная, что ли?

– Хрупкая… Кости у нее очень ломкие… От рождения такая. Чуть что – перелом!

– Фу ты, господи… Как же так?

– А вот так. Вы же врач – должны понимать. Она за свою короткую жизнь уже раз двадцать в больницах лежала. Врачи так и говорят – хрустальная девочка. Врожденный порок. И в кого она такая – уж и не знаю. У жены моей, матери ее покойной, ничего такого не было. У меня тоже – кости крепкие. А у Лариски… от любого пустяка – руки-ноги ломаются… Недотрога.

– Прямо принцесса на горошине!

– Да уж… Вы разве с такими не сталкивались?

– Не приходилось. Я же психиатр, совсем по другой части. Лечу хрупкие души… А у нее, вероятно, генетическая патология?..

– Во-во! Врачи так и говорят – повышенная ломкость костей наследственного происхождения. А в кого у нее эта наследственность? Может, она вовсе и не моя дочь?! А? Теперь уж и не проверишь – мамка давно в могиле…

– Папа, перестань! – воскликнула Лариса. – Я твоя дочь… честное комсомольское!

– Ты-то откуда знаешь? Только мамка твоя могла бы сказать…

– Но ведь можно провести генетическую экспертизу… – заикнулся я.

– Никаких экспертиз! – рявкнул отец. – Чтоб над нами соседи смеялись? Еще чего! И хватит об этом… Лариска – моя дочь, моя кровиночка… и я ее никому в обиду не дам! Так и усвой!

– А я – что? – растерялся я. – Я ничего… Я для нее уже старый.

– И забудь! И не трогай ее!

– Да кто ее трогает-то? Вы о чем вообще?

– Дураком не прикидывайся… Я ж не слепой – вижу, как ты на нее поглядываешь… облизываешься, как кот!

– Да вы, папаша, бредите!.. Извините, но мне пора идти на пляж. Не нужна мне ваша хрустальная девочка.

– И очень хорошо. Держись от нее подальше.

Вот старик вредный какой. Испортил настроение.

И я отправился на пляж.

Купался, загорал, гулял по набережной. Но продолжал думать о Ларисе.

В тот день мы с ней больше не виделись. А на следующее утро я сразу пошел на пляж – и там встретил Ларису. Она выбежала, как в сказке, из пены морской – и со смехом подскочила ко мне:

– Наконец-то явился! Засоня! Ну и долго же вы спите… Вы на море, что ли, спать приехали? Айда купаться!

– Ларисочка, я только пришел… Дайте хоть оглядеться.

– Не надо оглядываться! Пошли со мной!

– Куда? – Я отдернул руку.

– Поплыли до буйка! А ну – кто первый? – И она со звонким хрустальным смехом потянула меня за собой. – Шнеллер, шнеллер!

И вот мы плывем, и она меня обгоняет – и первая доплывает до буйка, а потом поворачивает назад.

– Догоните! – кричит. – Соня! Копуша! Сибирский медведь!

И я пытаюсь ее догнать, и уже у самого берега хватаю ее за плечо – и круто поворачиваю к себе.

И тут она вдруг страшно, пронзительно вскрикивает, всплескивает руками:

– Ах, как больно!.. Зачем вы так?!..

И я подхватываю ее тонущее тело – и тащу к берегу. А она стонет, всхлипывает, и потом, уже на пляжной гальке, теряет сознание.

– …А ведь я тебя, гад, предупреждал, – с тихой ненавистью прохрипел отец, когда мы отвезли ее в неотложку. – Я тебя по-хорошему, гнида, просил… а ты…

– Да я ничего! Я же только к ней прикоснулся!

– С такими больными надо соблюдать предельную осторожность, – сказал дежурный хирург после первичного осмотра. – Ей и купаться-то опасно… Придется накладывать шину, гипсовую повязку…

– Но что с ней, доктор? – воскликнул я.

– Похоже, закрытый перелом… Или – трещина плечевой кости… У нее же несовершенный остеогенез, повышенная ломкость костей… А вы разве не знали?

– Да всё он знал! – рявкнул отец. – Я его предупреждал… – И он схватил меня за ворот рубахи. – Чтобы завтра же духу твоего здесь не было! Понял? Не нужен мне такой жилец! Убирайся!

– Папа, не надо… Он же ни в чем не виноват… – прошептала очнувшаяся Лариса. – Не гони его, папочка… Он хороший… он добрый, он умный… Пожалуйста, папа… Он мне так нравится!..

– Как же! Снюхались уже?! – И отец снова повернулся ко мне. – Чего стоишь? Пшёл отсюда! Чтоб завтра же… нет, сегодня же – чтобы прямо сейчас убрался из моего дома!

– Хорошо, хорошо, хорошо, – бормотал я, направляясь к выходу. – Я вас понял… я сделаю всё, как вы хотите…

И в тот же вечер я улетел в Москву.

Отпуск был испорчен. Но возвращаться в Кырск не хотелось.

Остановился у друга, бывшего земляка. Выпили с ним за встречу. Потом я выспался. Гулял по столице, посетил выставку в Манеже, купил в книжном на Горького двухтомник про масонов, вечером сходил в театр на Таганке. Зашел в центральный телеграф, отправил телеграмму Ларисе, беспокоясь о ее здоровье. Но лучше б я ее не посылал, эту телеграмму! Потом уж я понял, что хрустальная девочка расценила мое послание, как прозрачный намек приехать ко мне в Москву… Но зачем бы я стал ее звать?! Зачем? Я ж не сошел с ума! Или – уже сошел? И я сам уж не осознавал до конца, что Лариса завладела моим сердцем, извините за пошлое выражение… Ну а как иначе?!

А 19 августа начался тот самый путч, то самое ГКЧП, когда по московским улицам тарахтели танки и бронетранспортеры, на перекрестках и площадях возникали стихийные митинги, а возле Белого дома появились баррикады защитников российской демократии.

И на этих дурацких баррикадах я вновь повстречал Ларису!

Да-да, ее, хрустальную девочку, с гипсовой повязкой на руке, сбежавшую от обезумевшего отца, от врачей – и примчавшуюся в общем вагоне в Москву – специально, чтобы отыскать меня. Переночевала на вокзале, а днем – бродила по городу. И она меня нашла – на этих самых баррикадах!

Господи, какая пошлятина… Какой р-р-романтический сюжет – о том, как встретились после недолгой разлуки двое влюбленных – врач-психиатр и несовершеннолетняя девчонка (почти нимфетка… ау, Набоков!), хрустальная девочка, принцесса на горошине, влюбленная дурочка и влюбленный старый дурак, прости, Господи…

В те безумные августовские дни было нетрудно сойти с ума. И я окончательно спятил. Я тоже в нее влюбился. Но я боялся не то что интимной близости – я боялся даже обнять ее, приласкать, я боялся к ней прикоснуться.

– Между нами никогда ничего не будет, – бормотал я, целуя ее теплые ладони, ее заплаканные соленые щеки, ее глаза-льдинки, ее растрепанные душистые волосы. – И я должен немедленно уехать – к себе, в Кырск…

– Один? Без меня?!

– Конечно, один. Не могу же я рисковать твоим здоровьем, твоей жизнью… Не могу. Не хочу… Не имею права!

– Но я люблю тебя! И я вижу – ты меня тоже любишь! – отчаянно вскричала она. – Мы же можем соблюдать осторожность… ты не бойся, мой милый… ты ничего не бойся… мы потихоньку… мы не сразу… мы постепенно… А моя болезнь – пройдет, вот увидишь. С годами у меня это пройдет… косточки окрепнут… врачи обещали! Честное комсомольское! Надо только потерпеть, подождать… И я окрепну, я стану нормальной… И мы будем счастливы!

– Нет, мы не будем счастливы, – возразил я. – Я должен тебя оставить. Я не имею права.

– Ты просто боишься! Но если любишь – не бойся! Ну – тихонечко, вот так, обними меня… Ну пожалуйста! Ну! Ну!

– Нет, милая. Нет, моя драгоценная девочка. Нет. Нет. Нет.

И я улетел из бурлящей Москвы в свой провинциальный Кырск. Оставил Ларисе конверт с деньгами – на самолет до Крыма.

Но уже через три дня она примчалась вслед за мной в Кырск. На поезде, так как оставленных мною денег ей бы не хватило на столь дальний рейс. Кстати, я мог бы и сам предвидеть подобный вариант.

В первые же дни она меня нашла – это было нетрудно, зная мою профессию. Лариса быстро устроилась работать санитаркой в нашу же больницу, поселилась в общаге, но я избегал с ней встречаться. Хотя это было, конечно, трудно. Вообще стало очень трудно жить.

Она не оставляла меня в покое ни на один день, среди ночи являлась ко мне домой, приходилось ее выставлять за дверь моей холостяцкой гостинки. Не хотела уходить, ломилась в двери, рыдала, стонала, пугая соседей. Могла до утра просидеть на ступенях. Потом бесконечно звонила по телефону, подлавливала меня в больнице, хотя мы работали в разных отделениях.

Этот кошмар продолжался примерно полгода. Потом – как отрезало. Лариса внезапно исчезла с моего горизонта. И я вздохнул с облегчением. Свободен, свободен, наконец-то свободен!

Но, оказавшись как бы свободным, я с ужасом обнаружил, что продолжаю о ней думать. И не просто думать… Она снилась мне каждую ночь! И во сне я любил ее, да – любил, страстно любил свою хрустальную девочку – и никак не мог избавиться от этого наваждения.

Прошел год, и два года, и пять лет… А я всё мечтал, фантазировал – как мы с ней будто бы снова встретились, поженились, и я отправил ее на лечение за границу, скорее всего в Германию, и она там вылечилась – и вернулась совсем здоровая, и у нас с ней родились двое детей, сын и дочь, Руслан и Людмила (да, мы оба решили дать им эти сказочные пушкинские имена!), и мы были счастливы, счастливы, счастливы, не могли прожить ни дня друг без друга… Но это были только мои мечты.

А позднее, потом, спустя много лет, я узнал, что все эти мечты сбылись – только не со мной, а с другим мужчиной… И узнал обо всем этом я спустя четверть века, весной 2014 года, когда встретил ее, свою хрустальную девочку, постаревшую и погрузневшую (но не погрустневшую!) – в родном Кырске, на митинге, посвященном воссоединению Крыма с Россией, где Лариса была с мужем, добродушным белобрысым дядькой, и двумя детьми, которых звали, конечно же, Руслан и Людмила… Ну и встреча!

– Привет, Лариса… А у тебя, я вижу, всё хорошо, – сказал я, чуть не плача. – Как ты здесь оказалась?

– Я тут живу, совсем рядом, на Стрелке, – сказала Лариса, глядя на меня с улыбкой. – Старалась тебя не беспокоить… Ты же просил оставить тебя в покое? Вот я и старалась не попадаться тебе на глаза…