Текст книги "Говардс-Энд"

43

После ужаса и суматохи, начавшихся с болезни тетушки Джули и так и не закончившихся со смертью Леонарда, возвращение прежней здоровой жизни казалось Маргарет немыслимым. События шли своим чередом – логически оправданным, но лишенным смысла. Люди утратили человечность и стали выбирать нравственные ценности так же произвольно, как игральные карты из колоды. Было естественно, что Генри поступит так, а не иначе, тем самым заставив Хелен поступить именно так, как она поступила, а потом он решит, что с ее стороны это было дурно; естественно, что и сама Маргарет тоже решит, что Генри повел себя дурно; естественно, что Леонарду захочется узнать, что сталось с Хелен, и он явится к ним, а Чарльз из-за этого разозлится, – естественно, но невероятно. В этом переплетении причин и следствий что стало с их истинным «я»? Вон в саду лежит Леонард, умерший по естественным причинам. Но жизнь – это глубокая-глубокая река, а смерть – голубое небо; жизнь – это дом, а смерть – пучок скошенной травы, цветок, башня. Жизнь и смерть представлялись ей чем угодно и всем вместе сразу, но только не упорядоченным безумием, когда король бьет даму, а туз – короля. Но нет! За этим безумием все же таились красота и приключение, такие, о которых мечтал лежавший у ее ног человек; по эту сторону гробовой плиты существовали и надежда, и более искренние отношения, выходившие за рамки связывающих нас ограничений. Подобно узнику, который, глядя на небо, видит манящие его звезды, Маргарет среди ужаса и суматохи тех дней различала работу высших движущих сил Вселенной.

И Хелен, онемевшая от страха, но ради ребенка пытающаяся сохранять спокойствие, и мисс Эйвери, спокойная, но ласково бормочущая: «Никто так и не сказал пареньку, что он станет отцом», – тоже напоминали Маргарет, что ужас – это еще не конец. К какой конечной гармонии мы стремимся, она не знала, но ей казалось вполне вероятным, что родившийся ребенок откликнется на красоту и приключения, которые развернет перед ним мир. Она шла по освещенному солнцем саду, собирая нарциссы, белые с темно-красными глазками. Больше ей нечего было делать; прошло время телеграмм и гневных попреков, и казалось, что будет правильно, если Леонарду сложат на груди руки, полные цветов. Он отец ребенка, и оставим все так, как есть. Пусть убогость превратится в Трагедию, чьи глаза – звезды, и в чьих ладонях заключены закат и рассвет.

И даже наплыв полицейских, даже возвращение врача, вульгарного и проницательного, не могли поколебать ее веру в вечную красоту. Наука объясняет человека, но не может его понять. После того как много веков она исследовала кости и мышцы, сейчас, похоже, она начала приобретать знания и о нервной системе, но это все равно не приведет к пониманию. Можно открыть свое сердце мистеру Мэнсбриджу и ему подобным, не выдавая своих секретов, ибо эти люди желают все видеть в черно-белом свете, а потому им доступно лишь черно-белое восприятие.

Маргарет подробно расспросили о Чарльзе. Она так и не догадалась почему. Человек умер, и врач согласился с тем, что причиной его смерти стало больное сердце. У нее попросили разрешения осмотреть отцовскую саблю. Она объяснила, что гнев Чарльза был естествен, но ошибочен. Последовали неприятные вопросы о Леонарде, и она мужественно ответила на все. Затем снова вернулись к Чарльзу. «Без сомнения, мистер Уилкокс мог спровоцировать смерть, – сказала она. – Но если бы не он, то ее, как вы сами понимаете, спровоцировало бы что-нибудь другое». Наконец ее поблагодарили и увезли саблю и тело Леонарда в Хилтон. Маргарет начала собирать с полу книги.

Хелен отправили на ферму. Лучшего места нельзя было и придумать, потому что ей тоже надо было ждать беседы со следователем. Однако, как будто и без того не было тяжело, Мэдж с мужем добавили неприятностей: с чего это они должны принимать у себя непотребных девиц из Говардс-Энда? И, конечно, были правы. Весь мир непременно будет прав и отомстит им сполна за все их смелые разговоры, осуждавшие условности. «Ничто не имеет значения, – говорили когда-то сестры Шлегель, – кроме собственного уважения и уважения друзей». Но пришло время, когда огромное значение приобрели совершенно иные вещи. Впрочем, Мэдж уступила, и на ближайшие сутки Хелен было обеспечено спокойствие. А на следующий день она вернется в Германию.

Маргарет тоже решила ехать. От Генри не было никаких вестей – возможно, он ждал, что она извинится, – но теперь, когда у Маргарет появилось время подумать о собственной трагедии, она не желала каяться. Она не простила мужу его поведение, да и не хотела прощать. Все, что она сказала ему тогда, было абсолютно правильно. Все до последнего слова. Раз в жизни такое нужно сказать, чтобы выровнять накренившийся мир. Ее слова были обращены не только к Генри, но и к тысячам таких, как он. Это был протест против внутренней темноты высшего света, пришедшей вместе с веком коммерции. И хотя теперь ему придется строить свою жизнь без нее, она не могла просить прощения. Он отказался соединить части самой очевидной проблемы, какую только можно поставить перед мужчиной, и последствия должны сказаться на их любви.

Нет, больше ничего нельзя сделать. Они пытались не свалиться в пропасть, но падение, вероятно, было неизбежным. Ее утешала мысль, что будущее, конечно, тоже неизбежно: причина и следствие с бряцанием двинутся вперед к какой-нибудь несомненной цели, но к какой, трудно себе представить. В такие моменты душа, удаляясь вовнутрь, чтобы плыть в объятиях глубинного потока, приобщается к царству мертвых и замечает, что слава мира не уменьшилась, но отличается от того, что ей виделось раньше. Душа меняет фокус зрения, и глаз перестает различать банальности. По этому пути Маргарет шла всю зиму. А смерть Леонарда привела ее к конечной цели. Увы! Генри придется исчезнуть, по мере того как проступает реальность, и лишь ее любовь к нему останется незамутненной, хранящей печать его образа подобно камеям, которые мы извлекаем из своих сновидений.

Она отчетливо видела, что ждет Генри в будущем. Вскоре он вновь явит миру свой трезвый ум, и какое дело этому миру, да и ему самому, что внутри у него все прогнило? Он станет богатым, жизнерадостным стариком, иногда при мысли о женщинах впадающим в сентиментальность, но готовым с кем угодно осушить свой бокал. Любящий власть, он будет держать Чарльза и остальных на коротком поводке и с неохотой удалится от дел в весьма преклонном возрасте. Он успокоится – хотя это трудно себе представить. В ее глазах Генри всегда действовал и заставлял действовать других, пока мир вокруг не завертится волчком. Но со временем он, наверное, все же устанет и успокоится. Что потом? Неизбежное слово. Душа отлетит к отведенным ей небесам.

Встретятся ли они там? Маргарет верила в свое бессмертие. Вечное будущее всегда казалось ей естественным. А Генри верил в свое. Но встретятся ли они снова? Или за гробом нет бесконечных уровней, как учит теория, которую Генри столь рьяно критиковал? И будет ли его уровень, высший или низший, тот же, что и у нее?

Посреди этих мрачных раздумий за Маргарет приехал Крейн. Его прислал Генри. Другие слуги появлялись и исчезали, шофер же оставался на своем месте, хотя был нагловат и себе на уме. Маргарет не любила Крейна, и он это знал.

– Мистеру Уилкоксу нужны ключи? – спросила она.

– Он ничего не сказал, мадам.

– И не передал мне записку?

– Он ничего не сказал, мадам.

После минутного раздумья она заперла Говардс-Энд на ключ. Больно было видеть едва проснувшееся в доме тепло, которое вскоре выветрится навеки. Маргарет потушила огонь, горевший на кухне, и разбросала угли по гравию во дворе. Закрыла окна и задернула занавески. Скорее всего Генри теперь выставит дом на продажу.

Она не собиралась жалеть мужа, ибо в их отношениях ничего нового не произошло. И ее настроение вполне могло не измениться с предыдущего вечера. Генри встретил ее у дома Чарльза немного в стороне от ворот. Он сделал Крейну знак остановиться и, когда жена вышла, хрипло сказал:

– Я предпочел бы поговорить на свежем воздухе.

– Боюсь, было бы уместнее на дороге, – сказала Маргарет. – Тебе передали то, что я просила?

– Ты о чем?

– Я уезжаю с сестрой в Германию. И должна признаться, что буду там жить постоянно. Наш разговор вчера вечером был для меня гораздо важнее, чем ты думаешь. Я не могу тебя простить и ухожу от тебя.

– Я очень устал, – сказал Генри с обидой в голосе. – Целое утро ходил и хочу присесть.

– Конечно, если ты согласишься присесть на траву.

Большое северное шоссе на всем своем протяжении должно было бы проходить через поля, но люди вроде Генри украли большую их часть. Маргарет подошла к клочку земли напротив, на котором поднимались Шесть холмов. Они уселись подальше, чтобы их не заметили Чарльз и Долли.

– Вот твои ключи, – сказала Маргарет и бросила их в сторону мужа. Ключи упали на освещенную солнцем траву на пригорке, но Генри их не поднял.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – ласково проговорил он.

Она знала эту показную ласковость, это признание в необходимости торопиться по важным делам, которое на деле требовалось лишь для того, чтобы усилить ее восхищение его мужественностью.

– Я не хочу ничего слушать, – ответила она. – Моей сестре скоро потребуется помощь. И теперь моя жизнь будет посвящена ей. Мы должны что-то построить вместе – она, я и ее будущий ребенок.

– Куда вы поедете?

– В Мюнхен. Отправимся после дознания, если ее состояние позволит.

– После дознания?

– Да.

– А ты знаешь, каково будет решение дознавателей?

– Да. Болезнь сердца.

– Нет, моя дорогая. Убийство.

Маргарет пропустила пальцы сквозь траву, и пригорок зашевелился под нею как живой.

– Убийство, – повторил мистер Уилкокс. – Чарльз может сесть в тюрьму. У меня нет сил ему это сообщить. Не знаю, что делать… что делать… Я раздавлен. Я уничтожен.

В Маргарет не проснулось ни капли нежности. Она не считала, что ее последняя надежда – сломить Генри. Она не обняла страдальца. Но в течение этого дня и последующих стала завязываться их новая жизнь. Дознаватели вынесли решение, и Чарльз предстал перед судом. Невозможно было поверить, что он понесет наказание, но закон, отражавший все то, во что верил сам Чарльз, приговорил его к трем годам заключения. И вот тут крепость Генри пала. Он не мог никого выносить, кроме своей жены. Он приплелся к ней после суда и попросил, чтобы она делала с ним что хочет. И она сделала то, что казалось самым простым, – увезла его в Говардс-Энд.

44

Отец Тома косил большой луг. Снова и снова он двигался среди гудящих лезвий и сладкого запаха трав, охватывая сужающимися кругами священную сердцевину поля. Том о чем-то спрашивал Хелен.

– Понятия не имею, – отвечала она. – Ты думаешь, можно, Мег?

Отложив шитье, Маргарет рассеянно посмотрела на них.

– О чем это вы?

– Том хочет знать, можно ли ребенку играть в скошенной траве.

– Откуда же мне знать? – ответила Маргарет и вновь принялась за работу.

– Значит, так, Том: ребенок не должен стоять, не должен лежать лицом вниз, не должен лежать так, чтобы его голова болталась во все стороны. Его нельзя дразнить и щекотать. И нельзя разрезать на кусочки сенокосилкой. Ты будешь с ним осторожен?

Том протянул руки.

– Этот мальчик – великолепная нянька, – заметила Маргарет.

– Ему нравится малыш. Поэтому он так себя ведет, – сказала Хелен. – Они станут друзьями на всю жизнь.

– Когда одному шесть, а другому год?

– Конечно. Для Тома это будет очень важно.

– А для малыша, может, еще важнее.

Прошло четырнадцать месяцев, но Маргарет все так и жила в Говардс-Энде. Ничего лучшего она не придумала. Вновь косили луг, вновь в саду распускались огромные красные маки. Придет июль, и в пшенице вырастут маки поменьше, а в августе соберут урожай. Год за годом эти мелкие события станут частью их жизни. Каждое лето она будет бояться, что пересохнет колодец, каждую зиму – что замерзнут трубы, а если задует сильный западный ветер, то на дом может упасть шершавый вяз и тогда всему придет конец, поэтому она не могла ни читать, ни беседовать, когда дул западный ветер. Сейчас воздух был тих. Маргарет с сестрой сидела на остатках альпийской горки Иви, там, где лужайка переходила в поле.

– Ну что за народ! – воскликнула Хелен. – Чего они запрятались в доме?

Маргарет, которая теперь не любила много говорить, ничего ей не ответила. Шум сенокосилки доносился с перерывами, словно морской прибой. Рядом с ними мужчина пытался выкосить одну из ложбинок.

– Жаль, что Генри не может выйти и получить удовольствие, – сказала Хелен. – Сидеть взаперти в такую погоду! Как это тяжело!

– Что делать, – сказала Маргарет. – Сенная лихорадка – главная причина, из-за которой ему трудно здесь жить, но он считает, что оно того стоит.

– Мег, он болен или нет? Я что-то не пойму.

– Нет, не болен. Он бесконечно устал. Всю жизнь он только и делал, что трудился, ничего не замечая вокруг. Как раз такие люди и валятся с ног, когда вдруг у них открываются глаза.

– Наверное, он ужасно переживает из-за своей роли в этой истории.

– Да, ужасно. Поэтому я не хотела, чтобы Долли приезжала сегодня вместе с остальными. Но он хотел собрать всех. Что ж, пусть будет как будет.

– А зачем он их созвал?

Маргарет не ответила.

– Мег, можно я тебе кое-что скажу? Мне нравится Генри.

– Странно было бы, если бы это было не так, – отозвалась Маргарет.

– Но раньше мне он не нравился.

– Раньше!

Маргарет на минуту опустила глаза и увидела ту черную пропасть, которая маячила перед ней в прошлом. Они с Генри преодолели ее, никогда не упоминая ни Леонарда, ни Чарльза. Они строили новую жизнь, еще неясную, но скрашенную спокойствием. Леонард был мертв. Чарльзу оставалось сидеть в тюрьме два года. Раньше многие вещи редко виделись столь явственно. Теперь все было иначе.

– Мне нравится Генри, потому что он по-настоящему переживает.

– А ты ему нравишься, потому что не переживаешь.

Хелен вздохнула. Спрятав свое лицо в ладони, она выглядела униженной. Через некоторое время она заговорила: «Что касается любви…» Переход не был такой уж неожиданный, как могло показаться.

Маргарет продолжала шить.

– Я хочу сказать: что касается любви женщины к мужчине… Я считала, что когда-нибудь посвящу ей всю жизнь, и меня кидало то туда, то сюда, как будто внутри меня что-то никак не могло успокоиться. Но сейчас все улеглось. Похоже, я излечилась. Этот господин старший лесничий, о котором мне без конца пишет Фрида, наверное, благородный человек, но он не понимает, что я никогда не выйду ни за него, ни за кого другого. Это не от стыда или неверия в себя. Просто не могу. Со мной все кончено. В юности я так мечтала о любви и думала, что, на счастье или на беду, любовь – это что-то великое. Однако вышло по-другому, любовь сама оказалось мечтой. Ты согласна?

– Нет, не согласна. Не согласна.

– Я должна помнить Леонарда, ведь он был моим возлюбленным. Я его искушала и убила. Поэтому помнить – это самое малое, что я могу сделать. Я бы хотела подарить ему все мое сердце в такой день, как этот. Но не могу. Не стоит притворяться. Я его забываю. – Ее глаза наполнились слезами. – Почему все не складывается, почему, моя дорогая, моя драгоценная… – Она не договорила. – Томми!

– Да, я вас слушаю.

– Не надо пытаться малыша ставить на ноги… Во мне чего-то не хватает. Я вижу, что ты любишь Генри и с каждым днем понимаешь его все больше, и знаю, что смерть никогда не разлучит вас. Но я… Может, во мне есть какой-то ужасный, неисправимый изъян?

Маргарет ее успокоила:

– Просто дело в том, что люди различаются гораздо существеннее, чем готовы признать. Во всем мире мужчины и женщины беспокоятся, потому что не могут развиваться так, как положено. Иногда они закрывают на это глаза, и им становится легче. Не волнуйся, Хелен. Развивай в себе то, что есть; люби своего ребенка. Я вот не люблю детей. И слава Богу, у меня их нет. Дети милые и очаровательные, и я могу с ними поиграть, но это все. В моих действиях нет искренности, вести себя с ними надо совсем не так. А другие – другие идут еще дальше и вообще отстраняются от человечества. Место, как и человек, способно отразить эти тенденции. Это часть битвы против единообразия. Различия – вечные различия, поселенные Господом Богом в одну семью, так чтобы всегда был заметен какой-то цвет – возможно, печали, – но на фоне будничной серости. Так что не надо переживать из-за Леонарда. Если не получается, не пытайся через силу извлечь изнутри личное. Забудь его.

– Да-да. Но что дала Леонарду жизнь?

– Наверное, приключение.

– И этого достаточно?

– Нам – нет. А ему достаточно.

Хелен взяла пучок скошенной травы. Посмотрела на щавель, луговой и ползучий клевер, на люцерну, трясунку, ромашку и старые стебли, которые не давали им рассыпаться. Потом поднесла пучок к лицу.

– Сеном еще не пахнет? – спросила Маргарет.

– Нет, они едва завяли.

– Завтра уже будет пахнуть.

Хелен улыбнулась.

– О, Маргарет, ты замечательный человек! Помнишь переполох и мучения, свалившиеся на нас в это время в прошлом году? Но сейчас я не могу оставаться несчастной, как бы ни старалась. Какие перемены – и все благодаря тебе!

– Да мы просто успокоились. За эту осень и зиму вы с Генри научились понимать друг друга и прощать.

– Да, но кто нас успокоил?

Маргарет не ответила. Началась косьба, и она сняла пенсне, чтобы лучше видеть.

– Ты! – воскликнула Хелен. – Ты все это сделала, душа моя, хотя по глупости своей не понимаешь. Это ты придумала здесь жить – ты была нужна мне, ты была нужна ему, а все говорили, что это невозможно, но ты-то знала, что получится. Только подумай, Мег, какой была бы наша жизнь без тебя: я и малыш – с Моникой, теоретической бунтаркой; Генри – кочующий от Долли к Иви, – но ты собрала все осколки и построила для нас дом. Разве тебе самой не приходит в голову – хотя бы на мгновение, что ты совершила подвиг? Разве ты не помнишь, как через два месяца после ареста Чарльза ты начала действовать и все встало на свои места?

– Вы оба тогда были больны, – сказала Маргарет. – Я сделала лишь то, что казалось очевидным. Мне нужно было лечить двух инвалидов, а здесь пустовал дом с мебелью. Я и сама не знала, что он станет нашим постоянным жилищем. Конечно, я кое-что сделала, чтобы выправить ситуацию, но мне помогло что-то, что я даже не могу определить.

– Надеюсь, жилище действительно станет постоянным, – сказала Хелен, задумавшись о чем-то другом.

– Полагаю, что да. Бывают моменты, когда я чувствую, что Говардс-Энд совсем наш.

– Лондон все равно наступает.

Хелен указала далеко за луг – за восемь или девять лугов, позади которых виднелось что-то цвета красной ржавчины.

– Теперь это увидишь и в Суррее, и даже в Гэмпшире. Это видно с Пурбекских холмов. И боюсь, что Лондон лишь часть более мощного процесса. Жизнь по всему миру начинает сплавляться в нечто единое.

Маргарет понимала, что сестра права. Говардс-Энд, Онитон, Пурбекские холмы, Одерберге – все это пережитки, и для них уже готов плавильный тигель. Рассуждая логически, у них больше нет права на существование. Оставалось надеяться лишь на слабость логики. А может, это лишь один отрезок в ритмах Земли? – Если что-то обрело силу сейчас, это еще не значит, что оно останется сильным навечно, – сказала она. – Безумная тяга к движению утвердилась только в последнее столетие. Следом может появиться цивилизация, не стремящаяся к постоянному движению, потому что она будет привязана к земле. Все признаки говорят о другом, но я все равно надеюсь и сейчас в саду ранним утром мне представляется, что в нашем доме сошлись и будущее, и прошлое одновременно.

Они обернулись и посмотрели на дом. Теперь он был окрашен их собственными воспоминаниями, ибо в средней из девяти комнат у Хелен родился мальчик.

– Будь осторожной! – вдруг сказала Маргарет, так как что-то зашевелилось за окном холла и отворилась дверь.

– Тайное совещание наконец закончилось. Мне пора.

Появился Пол.

Хелен с детьми ушла далеко в поле, где ее приветствовали дружеские голоса. Поднявшись, Маргарет оказалась перед человеком с густыми черными усами.

– Меня прислал за вами отец, – весьма нелюбезно сказал он.

Маргарет взяла шитье и последовала за ним.

– Мы говорили о делах, – продолжил он. – Но осмелюсь предположить, что вам и так уже все известно. – Да, известно.

Неуклюжий, потому что провел всю жизнь в седле, Пол задел ногой крашеную входную дверь. Миссис Уилкокс тихонько вскрикнула. Она терпеть не могла царапины. Потом остановилась в холле, чтобы забрать из вазы боа и перчатки Долли.

Генри полулежал в большом кожаном кресле в столовой, а рядом с ним, демонстративно держа его за руку, сидела Иви. Долли в лиловом платье устроилась у окна. В комнате было темновато и душно – приходилось соблюдать осторожность, пока не увезут сено. Маргарет молча присоединилась к семейству, потому что все пятеро уже виделись за чаем и она прекрасно знала, что сейчас будет объявлено. Не склонная попусту тратить время, она продолжала шить. Часы пробили шесть.

– Это всех устраивает? – спросил Генри усталым голосом. Он употреблял свои обычные фразы, но их действие было непривычным и каким-то неопределенным. – Потому что я не хочу, чтобы вы потом явились сюда и стали жаловаться, что я несправедлив.

– Видимо, это должно нас устроить, – сказал Пол.

– Прошу прощения, мой мальчик. Тебе достаточно только сказать, и я завещаю дом тебе.

Сердито нахмурившись, Пол почесал руку.

– Раз уж я покончил с жизнью на природе, которой был вполне доволен, и приехал сюда заниматься семейным делом, не вижу смысла здесь жить, – наконец сказал он. – Это и не деревня, и не город.

– Очень хорошо. Мои распоряжения тебя устраивают, Иви?

– Конечно, папа.

– А тебя, Долли?

Долли подняла свое поблекшее личико, которое от горя могло увянуть, но не посерьезнеть.

– Абсолютно идеально, – ответила она. – Я думала, Чарльз хочет оставить этот дом детям, но когда я навещала его в последний раз, он сказал, что нет, потому что мы больше ни за что не сможем жить в этой части Англии. Чарльз говорит, что нам надо сменить фамилию, но мне никак не придумать, на какую, потому что Уилкокс вполне подходит и Чарльзу, и мне, а другая мне в голову не приходит.

Все замолчали. Долли взволнованно огляделась, испугавшись, что сказала что-то не к месту. Пол все чесал руку.

– Тогда я завещаю Говардс-Энд моей жене безусловно, – произнес Генри. – И хочу, чтобы все это поняли. И пусть после моей смерти не будет ни зависти, ни удивления.

Маргарет ничего не сказала. В ее победе было что-то удивительное. Она, которая никогда не собиралась никого завоевывать, пробилась сквозь строй этих Уилкоксов и перевернула их жизнь.

– Вследствие этого я не оставляю моей жене денег, – продолжал Генри. – Таково ее собственное желание. Все, что должно было бы отойти ей, будет разделено между вами. Кроме того, еще при жизни я выделю вам довольно крупную сумму, чтобы вы могли существовать независимо. Это тоже ее желание. Моя жена также выделяет вам круглую сумму, поскольку собирается уменьшить свой доход наполовину в течение ближайших десяти лет. Она намеревается завещать дом своему… своему племяннику, который там, в поле. Все ли вам ясно? Все ли меня поняли?

Пол поднялся. Он привык иметь дело с туземцами, и требовалось совсем немного, чтобы стряхнуть с него обличье англичанина.

– Там, в поле? Да бросьте! Думаю, мы могли бы осчастливить весь штат обслуги, включая маленьких аборигенчиков.

– Прекрати, Пол, – прошептала миссис Кахилл. – Ты обещал следить за своим языком.

Собираясь уходить, она поднялась с видом светской дамы. Отец ее поцеловал.

– До свидания, старушка, – сказал он. – Обо мне не беспокойся.

– До свидания, папочка.

Наступила очередь Долли. Желая тоже вставить слово, она сказала с нервным смешком:

– До свидания, мистер Уилкокс. Любопытно, правда, что миссис Уилкокс когда-то пришло в голову оставить Маргарет Говардс-Энд, и она его в конце концов получила.

Иви с силой втянула воздух.

– До свидания, – сказала она Маргарет и поцеловала ее.

Вновь и вновь, как волны уходящего вдаль отлива, набегали слова прощания.

– До свидания.

– До свидания, Долли.

– Счастливо, отец!

– До свидания, мой мальчик. Будь здоров!

– До свидания, миссис Уилкокс.

– До свидания.

Маргарет проводила гостей до ворот. Потом, вернувшись к мужу, положила голову в его ладони. Он так устал, что было больно глядеть. Но замечание Долли заинтересовало Маргарет.

– Ты не объяснишь мне, Генри, с чего это Долли сказала, будто миссис Уилкокс оставила мне Говардс-Энд? – наконец спросила она.

Генри спокойно ответил:

– Да, оставила. Но это очень старая история. Когда она заболела, а ты была так добра к ней, она хотела как-нибудь отблагодарить тебя и, будучи в то время не в себе, написала «Говардс-Энд» на листке бумаги. Я тщательно рассмотрел это дело, и поскольку оно явно было плодом больной фантазии, не принял его во внимание, едва ли понимая, кем в будущем станет для меня моя Маргарет.

Маргарет молчала. Что-то потрясло ее существо до самых глубин, и она задрожала.

– Я не сделал ничего дурного, правда? – спросил он склонившись.

– Нет, дорогой. Ничего дурного не произошло.

Из сада донесся смех.

– Ну вот и они наконец! – воскликнул Генри, с улыбкой высвобождаясь.

В сумрак комнаты вбежала Хелен с малышом и Томом. Их радость была заразительна.

– Луг скосили! – восторженно закричала она. – Большой луг! Мы до самого конца смотрели, и сена будет столько, сколько еще никогда не было!