Текст книги "Упадок и разрушение Римской империи (сокращенный вариант)"

IV. Латинское духовенство, которое создало свой суд на развалинах гражданского и общего права, смиренно приняло в дар от Константина[66]66
  Евсевий и Созомен уверяют нас, что Константин подтвердил и расширил судейские права епископов. Но Годфруа самым убедительным образом доказал, что знаменитый эдикт – подделка, которая была неумело вставлена в кодекс Феодосия. Странно, что господин де Монтескье, адвокат и философ, цитирует эдикт Константина, не испытывая ни малейшего подозрения.


[Закрыть] судебную независимость, которая была рождена временем, случаем и их собственными трудами.

Но христианские императоры в своей щедрости действительно дали духовным лицам несколько судебных привилегий, которые охраняли их священный сан и придавали ему достоинство[67]67
  Тему церковного правосудия окутывают туманом страсти, предрассудков и выгоды. Две из самых честных книг среди тех, что попали мне в руки, – «Положения канонического права» аббата де Флери и «Гражданская история Неаполя» Джанноне. Умеренность этих авторов была вызвана как их положением в обществе, так и их характером. Флери был французским священнослужителем, который с уважением относился к авторитету парламентов; Джанноне – итальянским адвокатом, который боялся могущественной церкви. Здесь позвольте мне заметить, что, поскольку мои предположения общего характера являются следствием многих частных и не полностью известных фактов, я должен либо отослать читателя к работам тех современных авторов, которые специально работали над этой темой, либо расширить эти примечания до неприятного и непропорционального размера.


[Закрыть]. 1. При деспотическом правительстве одни лишь епископы имели ту бесценную привилегию, что их могли судить только равные им. Даже если епископа обвиняли в преступлении, за которое полагалась смертная казнь, только его собратья-епископы на совете могли решить, виновен он или невиновен. Такой суд, если в судьях не разжигали гнев личное озлобление или религиозные разногласия, мог быть благосклонен и даже пристрастен к духовным лицам, но Константин был доволен уже тем, что тайная безнаказанность будет менее вредна, чем открытый скандал; для Никейского собора стало поучительным уроком заявление императора, что если бы он застал кого-то из епископов в момент прелюбодеяния, то накрыл бы своей императорской мантией этого грешника в епископском сане. 2. Данное епископам право судить духовных лиц было одновременно привилегией и уздой для служителей церкви, чьи гражданские преступления оно благопристойно скрывало от глаз светского судьи. Их мелкие проступки не оглашались постыдно перед всеми в результате публичного суда или наказания, а епископы были не очень строги и присуждали такую мягкую кару, которой незрелая молодежь может ожидать от своих родителей или наставников. Но если служитель церкви был виновен в преступлении, за которое была бы слишком слабым наказанием потеря почетной и прибыльной профессии, представитель римской власти вынимал меч правосудия, несмотря на церковную неприкосновенность. 3. Правомочность суда епископов была явным образом провозглашена в особом законе, и судьям было дано указание без обращения к кому-либо и без отсрочки исполнять епископские постановления, которые ранее были действительны лишь при согласии всех сторон процесса. Переход в христианство самих должностных лиц и всей империи могли постепенно уничтожать страхи и щепетильность христиан по отношению к светским судьям. Но христиане по-прежнему шли на суд к епископам, которых они уважали за природные дарования и честность; блаженный Августин с удовольствием жаловался, что постоянно должен был отрываться от своих церковных обязанностей ради ненавистного ему разрешения споров о том, кто должен владеть серебром и золотом, землями и скотом. 4. Древнее право убежища, которое имели святилища, перешло к христианским храмам, а Феодосии Младший в своей благочестивой щедрости распространил это право и на освященные земельные участки. Любому беглецу, даже если он был виновен в преступлении, было позволено умолять о справедливом суде или милости Бога и его служителей. Кроткое заступничество церкви на время останавливало безрассудное и поспешное насилие деспотизма, и епископ своим заступничеством мог защитить жизнь или имущество самых выдающихся подданных императора.

V. Епископ был постоянным блюстителем нравственности своего народа. Учение о покаянии было систематизировано и превратилось в каноническое право, определявшее, в каких случаях необходимо исповедаться наедине или публично, правила получения доказательств, степень вины и меру наказания. Это духовное порицание не было бы возможно, если бы христианский понтифик, карая незаметные грехи толпы, обходил стороной находившиеся у всех на виду пороки и губительные преступления представителя власти; но осудить поведение представителя власти можно было, только контролируя действия государственных властей. Соображения религии, верности или страха иногда защищали священную особу императора от религиозного усердия или злобы епископов; но епископы дерзали порицать и отлучать от церкви низших по званию тиранов, не укрытых величием пурпура. Святой Афанасий отлучил одного из египетских советников, и принятое им решение «лишить виновного огня и воды» было торжественно сообщено церквам Каппадокии. В царствование Феодосия Младшего епископом Птолема-иды, города, расположенного возле развалин древней Кирены, был вежливый и красноречивый Синезий, один из потомков Геркулеса; этот епископ-философ с достоинством исполнял должность, которую принял неохотно[68]68
  Перед тем как занять ее, Синезий перечислил свои недостатки: он любит светскую науку и светские атлетические упражнения; он не способен жить в безбрачии; он не верит в воскресение из мертвых и отказывается проповедовать народу сказки, если ему не смогут дать разрешение философствовать дома. Феофил, примас Египта, знавший достоинства Синезия, пошел на этот необычный компромисс.


[Закрыть].

Он победил «ливийское чудовище» – наместника Ливии Андроника, который злоупотреблял властью, что давала ему прибыльная для продажного чиновника должность, изобретал новые способы грабежа и пытки и отягчил свою вину, прибавив к угнетению святотатство. После безрезультатной попытки усмирить этого высокомерного представителя власти кротким религиозным увещеванием Синезий вынес самый суровый приговор церковного правосудия, делавший Андроника вместе с его товарищами и их семьи омерзительными и ненавистными для земли и неба. Эти нераскаянные грешники, более жестокие, чем Фаларис и Синаххериб, более губительные, чем война, чума или туча саранчи, лишались имени и привилегий христианина, права участвовать в священных таинствах и надежды на рай. Епископ приказывает духовенству, государственным чиновникам и народу прекратить всякое общение с этими врагами Христа, не принимать их в своих домах и за своим столом, не вести с ними обычных житейских дел и отказать им в достойных похоронах. Церковь Птолемаиды, хотя и может показаться безвестной и презренной, направила это постановление своим сестрам – церквам всего мира; тот невежда, который кощунственно отверг бы ее декреты, становился сообщником Андроника и его нечестивых сторонников и подлежал тому же наказанию. Эти духовные ужасы были усилены умелым обращением к византийскому двору; наместник, дрожа от страха, стал умолять церковь о милости, и потомок Геркулеса имел удовольствие поднять на ноги простершегося на земле тирана. Такие правила и такие примеры постепенно подготавливали триумф римских понтификов, попиравших ногой шеи королей.

VI. Каждая демократия испытала на себе действие грубого или умелого красноречия. Даже самую холодную душу увлекает, даже самый твердый разум трогает порыв чужой, более сильной воли, если она передана быстро; к тому же на каждого слушателя влияют и собственные страсти, и страсти окружающей его толпы. Разрушение гражданской свободы заставило умолкнуть афинских демагогов и римских трибунов; обычай читать проповеди, который, на наш взгляд, занимает такое большое место в обрядах христианской религии, не был принят в античных храмах, и резкие звуки народного красноречия ни разу не врывались в уши монархов, пока на церковных кафедрах империи не появились ораторы-священнослужители, имевшие несколько преимуществ, которых не было у их светских предшественников. На доводы и риторические приемы трибуна сразу отвечали тем же оружием умелые и решительные противники, и делу истины и разума могла случайно помочь борьба враждебных чувств. Епископ или какой-либо заслуженный пресвитер, которому он передавал свое право проповедовать, произносил, не боясь, что прервут или возразят, длинные речи перед покорной толпой людей, чьи умы были подготовлены и подчинены грозными обрядами религии. Субординация в католической церкви была такой строгой, что одни и те же слова могли, как согласованные звуки музыки в концерте, раздаться сразу со ста кафедр Италии или Египта, если эти кафедры были настроены[69]69
  Королева Елизавета пользовалась этим выражением и применяла это искусство во всех случаях, когда хотела заранее создать у своего народа настроение в пользу какой-либо чрезвычайной меры властей. Враждебного воздействия этой музыки опасался преемник Елизаветы, а его сын тяжело почувствовал это воздействие на себе. «Говоря с кафедры, бейте в барабан по-церковному» и т. д.


[Закрыть] опытной рукой римского или александрийского примаса.

Замысел тех, кто изобрел такую систему подчинения, достоин похвалы, но плоды их труда не всегда приносили добро. Проповедники советовали прихожанам исполнять общественные обязанности, но при этом восхваляли добродетели монашеской жизни, которая трудна для человека и бесполезна для человечества. Их долгие красивые рассуждения о пользе благотворительности выдавали их тайное желание, чтобы духовенство получило разрешение управлять имуществом богатых ради пользы бедных. Самые возвышенные описания свойств и законов Божества были загрязнены бессодержательной примесью из метафизических тонкостей, ребяческих обрядов и вымышленных чудес; проповедники подолгу с сильнейшим жаром цветисто говорили о религиозных достоинствах, ненависти к противникам церкви и повиновения ее служителям. Когда покой общества нарушали ересь и раскол, церковные ораторы во всеуслышание заявили о несогласии и возможности бунта. Умы их собратьев по церкви растерянно и удивленно замирали перед тайной, а страсти разгорались от гневных речей; верующие Антиохии или Александрии выбегали из христианских храмов своего города на улицу, готовые либо сами стать мучениками, либо сделать мучениками других. В тех речах, которые с неистовой страстью декламировали латинские епископы, очень заметны порча вкуса и языка, но сочинения Григория и Иоанна Златоуста кое-кто сравнивал с самыми яркими образцами если не аттического, то по меньшей мере азиатского красноречия[70]70
  Эти скромные ораторы признавались, что поскольку они не имеют дара творить чудеса, то постарались овладеть искусством красноречия.


[Закрыть].

VII. Представители христианского государства собирались вместе весной и осенью каждого года, и эти соборы насаждали церковную дисциплину и церковное законодательство во всех ста двадцати провинциях римского мира. Архиепископ или митрополит по закону имел право вызывать к себе викарных епископов своей провинции, наблюдать за их поведением, мстить за их права, провозглашать их истинно верующими и оценивать достоинства кандидатов, которых духовенство и народ выбирали на освободившиеся места епископов. Примасы Александрии, Антиохии, Карфагена, а позже и Константинополя, чьи полномочия были шире, созывали многочисленные собрания зависимых от них епископов. Но созывать чрезвычайные великие соборы был правомочен один император. Во всех случаях, когда нужды церкви требовали этой решительной меры, он рассылал во все провинции епископам или заместителям епископов предписания явиться на собор и вместе с каждым предписанием направлял указание предоставить адресату почтовых лошадей и достаточную сумму денег на путевые расходы. Константин в начале своего царствования, когда был защитником, но не приверженцем христианства, отдал африканский спор на суд совета, собравшегося в Арле; на этом совете епископы Йорка, Трев, Милана и Карфагена встретились как друзья и братья и обсуждали на своем родном языке общие для них интересы латинской, иначе западной церкви. Через одиннадцать лет после этого в городе Никея провинции Вифиния собрался более многочисленный и более прославленный совет, который своим окончательным приговором должен был прекратить возникшие в Египте споры по поводу тонкостей учения о Троице. Триста восемнадцать епископов явились на зов своего милостивого повелителя; духовных лиц всех званий, сект и вероисповеданий христианства насчитывалось две тысячи сорок восемь человек; греки прибыли сами, а согласие латинян было передано через легатов римского понтифика. Этот съезд, который продолжался около двух месяцев, вскоре после своего начала был почтен присутствием императора. Оставив свою охрану у дверей, Константин сел (с разрешения совета) на низкий табурет посередине зала. Император слушал терпеливо и говорил скромно и, хотя оказывал влияние на ход спора, смиренно назвал себя слугой, а не судьей для преемников апостолов, которые поставлены на земле быть священнослужителями и богами. Такое глубокое почтение абсолютного монарха к слабому безоружному собранию его собственных подданных можно сравнить лишь с уважением, которое проявляли к сенату те правители Рима, которые следовали политике Августа. В течение пятидесяти лет философски настроенный наблюдатель превратностей человеческой жизни мог бы видеть Тацита в сенате Рима и Константина на Никейском соборе. Отцы Рима с Капитолийского холма и отцы церкви одинаково выродились, утратив добродетели своих основателей; но поскольку епископы имели более прочную опору в мнении общества, они отстаивали свое достоинство с более пристойной гордостью, а иногда с истинно мужской отвагой противились желаниям своего государя. Время и развитие суеверия стерли из памяти людей слабость, страсти и невежество, которые бесчестили эти церковные соборы, и католический мир единодушно подчинился непогрешимым декретам всеимперских советов.

Глава 21
АРИАНСТВО. НИКЕЙСКИЙ СОБОР И ЕДИНОСУЩНОСТЬ. ИМПЕРАТОРЫ И СПОР С АРИАНАМИ. ХАРАКТЕР АФАНАСИЯ И СОБЫТИЯ ЕГО ЖИЗНИ. СЪЕЗДЫ В АРЛЕ И МИЛАНЕ. ОБЩАЯ ХАРАКТЕРИСТИКА ХРИСТИАНСКИХ СЕКТ

В начале своего царствования Константин столкнулся с ересью среди христиан. В Африке последователи Доната, который был соперником епископа Карфагенского, начали раскол, которому суждено было просуществовать там триста лет – столько же, сколько существовало само христианство в Африке. Но самый большой по охваченной территории и самый основополагающий религиозный спор той эпохи касался Троицы, учение о которой можно было проследить в прошлом на протяжении почти четырех веков, начиная с космологии Платона. В I веке после Тождества Христова вопрос о том, какова природа Сына Божьего, породил две противоположные ереси – учения эбионитов и гностиков. В конце того же века обе эти ереси опроверг четвертый евангелист, святой Иоанн, который дал христианское толкование платоновской космологии: он открыл, что Иисус Христос является воплощением платоновского Логоса, иначе Разума, который был вместе с Богом с самого начала. Теперь это вечное родство Логоса и Отца оспорил Арий. Арианство, которому было суждено просуществовать до эпохи Теодориха и Хлодвига, стало учением одной из самых крупных партий христианского мира.

После того как эдикт о веротерпимости вернул христианам покой и досуг, спор о Троице возобновился в древнем центре платонизма, городе ученых, богатой и буйной Александрии. И пламя этого религиозного спора, загоревшись в школах, быстро охватило духовенство, народ, провинцию и весь Восток. Трудный для понимания вопрос о вечности Логоса обсуждался на церковных собраниях и на проповедях перед народом, и неканонические взгляды Ария быстро стали известны благодаря усердным стараниям как его самого, так и его противников. Даже самые непримиримые среди его врагов признавали большую ученость и безупречность жизни этого выдающегося пресвитера, который на предыдущих выборах отказался – возможно, великодушно – от претензий на епископский престол. Его соперник Александр взял на себя обязанность его судьи. Это важное дело обсуждалось перед Александром, и тот, хотя вначале, казалось, колебался, в итоге произнес окончательный приговор, абсолютную истину веры. Бесстрашный пресвитер, который посмел сопротивляться и не подчиниться авторитету своего разгневанного епископа, был исключен из церкви. Но гордость Ария принесла ему поддержку и одобрение многочисленной партии. В числе его ближайших соратников были два епископа из Египта, семь пресвитеров, двенадцать дьяконов и (что может показаться почти невероятным) семьсот девственниц. Значительное большинство епископов Азии поддерживали дело Ария или сочувствовали этому делу; их действия направляли Евсевий Цезарейский, самый ученый из христианских прелатов, и Евсевий из Никомедии, который приобрел репутацию государственного мужа, не опорочив свою репутацию святого. Этот богословский спор привлек внимание государя и народа, и по прошествии шести лет его разрешение было поручено самому высокому авторитету – всеимперскому съезду в Никее.

Когда тайны христианской веры были выставлены на опасное всенародное обсуждение, стало понятно, что человеческий ум мог составить себе три четких, хотя и несовершенных представления о природе Божественной Троицы, и было провозглашено, что ни одна из этих систем в своем чистом беспримесном виде не свободна от ереси и заблуждения. I. Согласно первой гипотезе, которой придерживались Арий и его ученики, Логос – нечто зависимое и производное, его самопроизвольно порождает из ничего воля Отца. Сын, кем создано все сущее[71]71
  Поскольку среди христиан постепенно распространялось учение о том, что все создано из ничего, слава Создателя, естественно, постепенно росла вместе с величием его труда, как слава человека-мастера – со славой его работы.


[Закрыть], был рожден раньше сотворения всех миров, и самый долгий астрономический период подобен лишь короткому мгновению по сравнению с продолжительностью существования Сына; но все же это существование не бесконечно, и было время, когда Логос еще не существовал, хотя неизбежно должен был появиться на свет. Всемогущий Отец перелил в этого своего единородного Сына свой могучий дух и окружил Сына сиянием своей славы. Сын, зримый образ незримого совершенства, находится на такой неизмеримой высоте, что даже троны самых сияющих архангелов видит в бездонной глубине под своими ногами, и все же он сияет лишь отраженным светом и, как сыновья римских императоров, получившие титул цезаря или августа, управляет миром, подчиняясь воле своего отца и государя. II. Согласно второй гипотезе, Логос обладает всеми совершенствами, которые религия и философия называют внутренне присущими, неотъемлемыми и не передаваемыми другому свойствами Верховного Бога. Божественную Сущность образуют три разных бесконечных духа или субстанции, три равных друг другу и одинаково вечных существа; и предположение, что какое-либо из них когда-то не существовало или когда-нибудь перестанет существовать, привело бы к противоречию. Защитники такой системы, которая, казалось, утверждала существование трех независимых одно от другого божеств, пытались сохранить единственность Первопричины, столь заметную в устройстве и порядке мира, провозгласив постоянную согласованность действий этих существ при управлении миром и обязательное их согласие с желаниями друг друга. Слабое подобие этого можно обнаружить в обществе людей и даже животных. Причины всех нарушений этой гармонии создаются лишь несовершенством и неравенством способностей членов общества; но всемогущие существа, которыми руководят бесконечная мудрость и доброта, не могут не выбрать одни и те же средства для достижения одной и той же цели. III. Три существа, которые в силу самодостаточной необходимости своего существования обладают всеми свойствами божества в самой полной степени совершенства, вечны во времени, бесконечны в пространстве и присутствуют каждое внутри остальных и все внутри мира в целом, с неодолимой силой являются в изумленном уме человека как одно Существо, которое в своей благодати и в природе, согласно их устройству, может проявлять себя в разных обликах и позволять видеть себя с разных сторон. Эта гипотеза заменяет истинную вещественную троичность более утонченным представлением – три имени и три отвлеченные разновидности, которые существуют лишь в уме того, кто размышляет о них. Логос становится уже не личностью, а свойством, и слово «Сын» лишь в переносном смысле можно применить к вечному разуму, который был с Богом от начала и которым – а не кем – создано все в мире. Воплощение Логоса было сведено лишь к вдохновляющей Божественной Мудрости, которая наполняла душу и направляла все поступки человека Иисуса. В итоге богословие очертило круг, и мы с удивлением обнаруживаем, что сабеллианцы кончили там, где начали эбиониты, и что непостижимая тайна, которая вызывает у нас благоговение, ускользает от нас, когда мы пытаемся ее разгадать.

Никейский собор и единосущность

Если бы епископам на Никейском соборе было позволено следовать только велениям их собственной совести, Арий и его союзники вряд ли могли бы тешить себя надеждой получить большинство голосов для своей гипотезы, которая так резко противоречила двум самым распространенным в католическом мире мнениям. Ариане быстро осознали, как опасно их положение, и благоразумно стали следовать тем скромным добродетелям, которые во время общественного или религиозного раскола, среди яростной борьбы редко применяет в жизни и даже редко хвалит кто-либо, кроме более слабой партии. Они советовали христианам заниматься благотворительностью и быть умеренными в потребностях, настойчиво указывали, что суть разногласий невозможно понять, объявляли незаконным применение каких-либо обозначений или определений, которых нет в Писании, и шли на очень большие уступки, щедро предлагая удовлетворить желания своих противников без отказа от своих принципов. Побеждавшая партия принимала все эти предложения высокомерно и подозрительно и старательно искала какое-нибудь отличительное положение веры, по которому примирение было невозможно, а отказ от которого сделал бы ариан виновными в ереси и навлек бы на них последствия этой вины. Было публично прочитано и с позором разорвано письмо, в котором покровитель ариан Евсевий, епископ Никомедии, остроумно заявил, что применение термина гомоусия, что значит «единосущность» – слова, хорошо знакомого уже платоникам, – несовместимо с принципами их богословской системы. Те епископы, которые направляли собор, когда он принимал решение, охотно ухватились за эту счастливую возможность и, по красочному выражению Амвросия, отрубили голову ненавистному чудовищу тем мечом, который ересь сама вынула из ножен. Никейский собор постановил, что Отец и Сын единосущны, и эта единосущность единогласно принята как одно из основных положений христианской веры, греческой и латинской, а также восточными и протестантскими церквами. Но если бы то же самое слово, которое помогло заклеймить еретиков, не помогло также объединить католиков, оно не осуществило бы цель того большинства, чьими стараниями было введено в православный символ веры. Это большинство делилось на две партии, отличавшиеся одна от другой противоположными взглядами на настроения трехбожников и сабеллианцев. Но поскольку эти противоположные крайности, казалось, разрушали и природные, и данные в Откровении основы религии, их сторонники соглашались уменьшить строгость своих принципов по отношению друг к Другу и отрицать возможность обоснованно ожидаемых, но ненавистных им последствий, на которые могли настойчиво указывать их противники. Интересы общего дела побуждали их объединиться и отодвинуть на второй план свои разногласия. Их вражду друг к другу смягчали целительные советы быть терпимыми в делах веры, а их споры временно прекратились благодаря использованию таинственного слова «гомоусия», которое каждая партия свободно могла истолковывать согласно своим собственным взглядам. Сабеллианское значение этого слова, которое на пятьдесят лет раньше заставило церковный совет Антиохии запретить этот термин, сделало его дорогим для тех богословов, которые втайне, но горячо предпочитали номинальную Троицу. Однако в моде были другие святые арианской эпохи – бесстрашный Афанасий, ученый Григорий Назианзин и иные столпы церкви, которые талантливо и с успехом поддерживали никейскую доктрину, а они, как выяснилось, понимали слово «сущность» как синоним слова «природа» и осмеливались пояснять свое толкование утверждением, что три человека, поскольку они принадлежат к одному и тому же виду живых существ, имеют одинаковую природу, то есть сущность, иначе говоря, единосущны друг другу, то есть находятся в гомоусии друг с другом. Это полное и явное равноправие ограничивалось, с одной стороны, внутренней связью и духовным взаимопроникновением, которые неразрывно соединяли три божественных лица, а с другой стороны – превосходством Отца, которое признавалось в той степени, в которой оно было совместимо с независимостью Сына. В этих границах православию было позволено свободно колебаться, и православная точка зрения напоминала почти невидимый из-за быстроты движения шар, чьи колебания напоминают дрожь.

С обеих сторон за границами этого святого места таились в засаде еретики и демоны, готовые схватить и съесть захваченного врасплох несчастного путника. Но поскольку степень ненависти богословов зависит от ожесточенности борьбы, а не от величины разногласий, отношение к тем еретикам, которые разжаловали Сына, было более суровым, чем к тем, кто его уничтожал. Афанасий всю свою жизнь провел в непримиримой борьбе с нечестивым безумием ариан, но он же более двадцати лет защищал сабеллианские взгляды Маркела из Анкиры, а когда был вынужден порвать с ним, продолжал говорить о простительных ошибках своего уважаемого друга с двусмысленной улыбкой.

Общецерковный съезд, авторитету которого были вынуждены подчиниться даже ариане, написал на знаменах православной партии загадочные буквы слова «гомоусия», которое, несмотря на какие-то оставшиеся неизвестными споры и ночные словесные схватки, помогло сберечь и сохранить навсегда единство веры или по меньшей мере ее языка. Сторонники единосущности, которые благодаря своему успеху заслужили и получили название католики, то есть «всемирные», гордились простотой и последовательностью своего символа веры и оскорбляли своих противников, не имевших никакого постоянного набора правил веры, за то, что те постоянно меняли свои взгляды. Искренность или хитрость руководителей арианства, страх перед законом или народом, их почтение к Христу, их ненависть к Афанасию – все человеческие и божеские причины, которые влияют на решения советов богословской партии и нарушают покой этих советов, возбудили среди сектантов дух несогласия и склонности к переменам, который за несколько лет породил восемнадцать разных образцов религии и отомстил за попранное достоинство церкви. Усердный Гиларий, который из-за особой тяжести своего положения был склонен преуменьшать, а не подчеркивать ошибки восточного духовенства, заявляет, что на всем обширном пространстве десяти провинций Азии, куда он был изгнан, можно было найти очень мало прелатов, сохранивших знание об истинном Боге. Гнет, который он чувствовал, общественные беспорядки, зрителем и жертвой которых он был, за короткое время утолили его гневные чувства, и в том месте, из которого я сейчас процитирую несколько строк, этот епископ города Пуатье, сам того не сознавая, начинает говорить как христианский философ: «В одинаковой степени достойно сожаления и опасно то, что у людей существует столько же символов веры, сколько есть мнений, столько же учений, сколько есть склонностей, и столько же источников богохульства, сколько есть у нас ошибок; это потому, что мы составляем символы веры произвольным образом и объясняем их так же произвольно. Гомоусия была отвергнута одним собором, потом принята другим, потом разъяснена еще одним. Частичное или полное сходство Отца и Сына – вот предмет для споров в наши несчастные времена. Мы раскаиваемся в том, что сделали, защищаем тех, кто раскаялся, предаем анафеме тех, кого защищали. Мы осуждаем либо чужое учение в себе самих, либо свое учение в чужом, и, разрывая друг друга в клочья, мы погубили друг друга…»

Никто не ожидает и, возможно, никто не смог бы вынести, если бы я растянул это отступление на тему богословия, подробно рассмотрев эти восемнадцать символов веры, создатели которых в большинстве случаев отрекались от ненавистного имени своего духовного родителя Ария. Обрисовать форму и описать процесс роста одного необычного растения – достаточно забавное занятие, но утомительные подробности рассказа о листьях без цветов и о ветвях без плодов быстро исчерпали бы терпение и разочаровали бы любопытство самого трудолюбивого ученика. Однако один вопрос, постепенно возникший как следствие спора об арианстве, может быть рассмотрен, поскольку он способствовал возникновению и разграничению трех сект, которые объединяло лишь общее отвращение к гомоусианцам Никейского собора. 1. Если спросить, похож ли Сын на Отца, на этот вопрос решительно ответили бы «нет» те еретики, которые придерживались принципов Ария или, вернее, принципов философии, которая, кажется, устанавливает, что разница между Творцом и самым прекрасным из его творений бесконечно велика. Это очевидное следствие из ее принципов выводил Аэций, которому его противники в своем религиозном усердии дали прозвище Безбожник. Беспокойный нрав и честолюбие заставили его испробовать все человеческие профессии. Он был сначала рабом или крестьянином, потом бродячим лудильщиком, золотых дел мастером, врачом, школьным учителем, богословом и, наконец, апостолом новой церкви, которую пропагандировал его талантливый ученик Евномий. Вооружившись текстами Писания и двусмысленными силлогизмами из логики Аристотеля, Аэций приобрел славу непобедимого мастера диспутов, которого нельзя было ни заставить замолчать, ни переубедить. Такие таланты обеспечивали своему обладателю дружбу епископов-ариан, пока им не пришлось отречься от него и даже преследовать этого опасного союзника, который логической точностью своих рассуждений настроил народ против их дела и оскорбил религиозные чувства их самых набожных сторонников. 2. Всемогущество Творца подсказывало уместное и уважительное решение вопроса – сходство Отца и Сына; так вера могла бы смиренно принять то, что разум не осмеливался отрицать – что Верховный Бог может передать кому-то свои бесконечные совершенства и создать существо, похожее только на него самого. Эти ариане получали мощную поддержку от своих помогавших им авторитетом и способностями вождей, которые унаследовали от Евсевиев их интересы и занимали главный епископский престол Востока. Они ненавидели идеи Аэция, хотя, возможно, подчеркивали эту ненависть искусственной игрой; они провозглашали, что верят – кто без ограничений, кто в согласии с Писанием – в то, что Сын отличается от всех иных существ и подобен только Отцу. Но они отрицали, что он состоит из той же или подобной субстанции, и при этом иногда отважно оправдывали свое несогласие, а иногда были против применения слова «субстанция», которое, кажется, подразумевает адекватное или по меньшей мере ясное представление о природе Божества. 3. Секта, которая проповедовала учение о похожей субстанции, была самой многочисленной, по крайней мере в провинциях Азии, и, когда вожди обеих партий собрались на совет в Селевкии, мнение ее руководителей было принято большинством епископов – сто пять за, сорок три против. Греческое слово, выбранное для обозначения этого таинственного сходства, так похоже на православный символ, что во все времена непосвященные смеялись над яростной борьбой из-за разницы в один дифтонг между сторонниками гомоусии и гомойоусии. Поскольку часто случается, что самые близкие друг к другу звуки и символы обозначают совершенно противоположные идеи, это замечание само по себе было бы смешным, если бы можно было найти какую-нибудь реально ощутимую разницу между учением полу ариан, как их неверно называли, и самих католиков. Епископ Пуатье, который в своем фригийском изгнании очень мудро старался добиться коалиции между партиями, пытается доказать, что при благочестивом и верном толковании гомойоусия может быть сведена к единосущности. Тем не менее он признается, что это слово темное по смыслу и подозрительное; но, словно темнота по природе присуща богословским диспутам, полуариане, которые до этого просто шли к дверям церкви, стали неутомимо и яростно ломиться в эти двери.